Когда-то он очень любил встречать Новый Год. Даже будучи уже взрослым человеком, он ощущал, как в канун этого праздника у него беспричинно поднималось настроение, текущие проблемы уже не казались столь насущными, навязчиво мельтешащие мысли о способах их решения рассеивались, терялись в шелесте последних листков календаря уходящего года. Всё потом, потом… А сейчас - Новый Год!
Сколько он себя помнил, этот праздник всегда дарил ему ничем не подкреплённую надежду на непременно лучшее будущее. Случалось, что надежды не оправдывались, но то недолгое время эйфории, что он испытывал в новогоднюю ночь, придавало ему свежие силы, а бой курантов словно ставил невидимую преграду перед прежними ошибками и неудачами, не давая им возможности просочиться в год грядущий. А теперь всего этого не было, бесследно исчезло, как проталина от дыхания на морозном оконном стекле. Впрочем, и морозных узоров тоже не было. За окном, как и на душе, царила туманная простудная слякоть. Кроме себя винить в этом некого. Осознание факта, что ничего уже нельзя поправить, вернуться на ту точку, с которой он так самонадеянно шагнул в неизвестность, будто гусеница древоточца, разъедало изнутри, оставляя оболочку с трухлявым, ни на что не годным содержимым.
Он потянулся к низкому журнальному столику, плеснул в стакан дешёвого виски.
Самое страшное во всём этом то, что внутренняя пустота во всей своей неприглядности стала отражаться в его работах. Вся несостоятельность, потеря ориентиров и умирающий талант читались в каждом болезненном изломе линии, неуверенно нанесённом мазке. Где прежняя экспрессия, буйство красок, которые так нахваливали критики и галеристы?
Опустив руку, он погладил пустоту. Когда-то у него была собака, роскошный золотистый ретривер по кличке Матильда. Он написал несколько её портретов, стараясь с помощью красок передать великолепный оттенок её шерсти. Матильда терпеливо позировала, а потом они шли гулять. Была у него и девушка, тоже художник. Он оставил их ради призрачной мечты, и переехал в этот город у моря. Здесь он написал серию марин, принесшую ему известность. Галереи в очереди стояли за его картинами. Тогда ему казалось, что мир вот-вот ляжет к его ногам, что наконец-то он одержал победу, а сопутствующие потери хоть и болезненны, но не так существенны. Единожды солгав, кто поверит тебе? Он предал своих близких, и теперь платит за свою измену глухим, до зубовного скрежета, одиночеством.
Несколько лет его дела шли превосходно. Местная богема приняла его в свой круг, но радости ему это не принесло. Его утомляли бесконечные «высокоинтеллектуальные» беседы, в духе Вуди Аллена, томное любование работами Виллема де Кунинга, Джаспера Джонса и да, чёрт возьми! Казимира Малевича, с его идиотским чёрным квадратом, о котором он ещё студентом Суриковки до хрипоты спорил с преподавателем, называя этот «шедевр» профанацией и очковтирательством.
Сейчас-то он понимал, что этот пресловутый «квадрат» никогда и не рассматривался, как произведение искусства. Эта была, своего рода, лакмусовая бумажка, с помощью которой определяли «своих», а для непосвящённых – завуалированный тест-вопрос: "Насколько человечество готово к тому, чтобы без противления принять любое, навязанное ему «кукловодами» мнение?".
Последним эпизодом, окончательно отвратившим его от посещения богемных тусовок стал один случай, произошедший в галерее, где он выставлял свои работы. Проходя мимо, он услышал обрывок разговора хозяина галереи и одного из его постоянных клиентов.
- Замечательная работа! – сложил губы сковородником, и многозначительно покивал коллекционер.
- Вы правы. Это, пожалуй, лучшая, из представленных здесь картин, - оценивающе прищурился галерист.
Он проследил за его взглядом, и обомлел: «Картин?!». На стене, среди прочей бездарной мазни, которую и живописью-то можно было назвать с большой натяжкой, своим лаконизмом выделялось одно полотно, которое он по своей «сермяжности» принял за какую-то вывеску. На гладком, абсолютно чёрном фоне, в несколько строк белели крупные заглавные буквы. Создавалось впечатление, что ремесленник очень спешил с выполнением заказа. Не дав тексту просохнуть, он раньше времени придал вывеске вертикальное положение, и буквы «потекли».
«Если это лучшая работа в галерее, то мне, со своим суконным рылом, в этом калашном ряду делать нечего», - подумал он, и до необходимого минимума свёл общение с авторами подобных «шедевров» и их почитателями.
Хуже всего было то, что он сам чувствовал, как внутри него образуется, разрастаясь, чёрная дыра, через которую утекают его творческий потенциал, присущая ему некогда одухотворённость и желание работать. Он подобно былинному Илье Муромцу, находившемуся вдали от родной земли, терял силы.
Результат профессиональной деградации ожидаемо о себе заявил. Галереи, одна за другой, словно сговорившись, отказывались принимать его работы. Поток заказчиков превратился в едва заметный ручеёк, а позже и вовсе иссяк. С одним из галеристов у него,за несколько лет сотрудничества, сложилось подобие приятельских отношений, и тот счёл своим долгом прояснить ситуацию:
- Ты слишком плодотворно работал все эти годы. «Тебя» слишком много на рынке. Все, кто хотел, «тебя» уже купили.
- Ну, и когда ждать следующего наплыва клиентуры? – тускло поинтересовался он, уже мало на что надеясь.
- Вообще-то это зависит от тебя.
- В смысле?
- Полагаю, тебе стоит заглянуть ко мне после официального объявления о твоей кончине, - довольно рассмеялся своей шутке галерист.
«Сколько же всё это продолжается? - решил он определить временные рамки своего творческого застоя, - два года назад от него ушла Элен. За год до этого он перестал выставляться, а ещё годом ранее, он в последний раз продал одну из своих картин. Итого четыре года безвременья».
Последние несколько месяцев он ревниво следил за успехами своих бывших сокурсников, и ловил себя на мысли, что походит на Андрея Петровича Чарткова, героя гоголевского «Портрета», художника, растратившего свой талант в погоне за успехом и богатством. Он пытался не замечать этого сходства, отмахнуться от него, но оно всё навязчивее давало о себе знать. Чтобы отогнать тяжёлые, как мазки художника-мастихиниста, размышления, он стал прикладываться к бутылке, но от выпитого становился только нетерпимее и раздражительней. Именно это, а не его неуспех, как живописца, стало причиной участившихся скандалов, а в последствии, и разрыва с Элен. Она работала продавцом в видеосалоне, и его творческие метания были, что называется, ей глубоко «фиолетовы».
Перестав бездумно таращиться в экран телевизора, по которому показывали какую-то муть, он перевёл уже нетрезвый взгляд на табло электронных часов. До вступления нового года в свои права оставалась минута.
- Чуть не прозевал! – пьяно всполошился он, и торопливо наполнил стакан третьесортным пойлом.
- Ну, с приходом! – дождавшись, когда на часах высветились нули, он залпом выпил, занюхал кусочком белого, упругого, как поролон хлеба, и откинулся в кресле.
Подливая в стакан, он, следуя устоявшейся традиции, ещё несколько часов не ложился спать, переключая телеканалы.
Уже под утро, осоловевший от выпитого и недосыпа, он встал из-за стола, и подошёл к окну. Там, снаружи, в свете прожекторов и проблесковых огней техники, рабочие в белых защитных касках и оранжевых комбинезонах, с бликующими светоотражающими полосками, убирали бетонные блоки, перегораживавшие въезд на площадь, где ещё вчера проходила рождественская ярмарка. Нетвёрдой походкой он вернулся на место, прямо из горлышка допил остатки виски, и едва не промахнувшись, упал в кресло. В его одурманенном алкоголем мозгу родился сюжет картины. На переднем плане, на мокрой брусчатке, в кровавых бликах от мигающих маячков на крыше автокрана, поднимающего бетонный, уныло-серого цвета, блок, лежит растоптанная еловая ветка, перевитая лентой серпантина, пёстрый обрывок подарочной упаковки и трогательная, в своей потерянности, детская рукавичка. Смазанные силуэты рабочих, в туманных утренних сумерках, и контуры ратуши на фоне бледного, грязно-фиолетового светлеющего неба.
Перед тем, как уснуть, он успел невнятно пробормотать название картины, которую вряд ли когда-нибудь напишет: «Финал праздника в Бременхафене».