Вчера зашёл в «Одноклассники». Привычно запустил поиск и … Оба, на. Посмотрите, кто «нарисовался»! Аникушкин. Ай, красавец! Сколько с ним не виделись, считай уж скоро три десятка лет. Вспоминая наши «подвиги», хочется только покрутить головой и сказать «Ну, ну!»
Рука ныла и тихонько пульсировала. Началось всё непонятно как и когда. Просто в один момент вдруг ощутил, что безымянный палец на правой руке как то неприятно чешется и с первой фаланги маленьким белым глазом нахально смотрит чирей. Нефиг на меня смотреть. Чирей долой и я снова в полной боевой готовности. Курсант второго курса как –никак, а не какой то там «без вины виноватый» (прозвище первокурсника). Однако, к вечеру палец болеть не перестал, а наоборот, покраснели начал побаливать. На следующее утро я отпросился у взводного, чтобы попасть в санчасть, мол я только йодом помажу и обратно. Командир рукой махнул, проваливай.
Немолодая медсестра, тяжело переваливаясь, словно утка, прошествовала к стеклянному шкафу, покопавшись, вернулась с ваткой смоченной йодом, приложила к месту нагноения и велела держать так не менее часа. Потом записала мои данные в толстую бухгалтерскую книгу отпустила с Богом, ворча вслед, мол, ходют тут всякие, маменькины сынки, из-за пустяков всяких отвлекают занятых людей от дела.
А ночью мне снился сон. Походит ко мне Ленин и говорит:
- Здгаствуйте, товагищ! Как вы себя чувствуете? Не хотите ли пгокатиться до госпиталя? – и тянет мне руку для рукопожатия.
Я, как последний дурак, тяну ему руку в ответ, а этот гадский Ленин, вместо того, чтобы по-мужски пожать её, хватает меня за палец и как дёрнет, сволочь! Я подскочил в холодном поту. Палец нервно пульсировал. Сильно дёрнул, однако, подумал я о негодяе Ленине. Спустя три дня после подъёма меня ждал сюрприз. Я не смог застегнуть манжету гимнастёрки. Надежды на то, что всё само пройдёт катастрофически таяли. Распух уже не только палец. Вся кисть походила на раздутый шарик и к ней больно было прикоснуться. Я опять подошёл ко взводному. Тот с подозрением посмотрел на меня, словно спрашивая, а не симулянт ли ты, братец. Но, в санчасть всё же, отпустил. На этот раз дежурила молоденькая медсестра. Порхая легко, как бабочка, она не переставала приговаривать: сейчас, мы смажем, забинтуем и всё пройдёт, сейчас, мы смажем, забинтуем и всё пройдёт, сейчас, мы смажем … А я тем временем рассматривал «арсенал» санчасти. На стеклянной полке в стеклянном шкафу гордо возвышались: градусник в банке, спирт, йод и вонючая грязь с гордым названием «Мазь Вишневского». Завершал парад тонометр и клизма.
Почти сутки я распугивал однокурсников видом перемотанного пальца и запахом мази. Преподаватели, заходя в аудиторию, подозрительно крутили носами. Училищные собаки шарахались и поджимали хвосты. Через день я понял, что терпеть больше не могу. Боль из пульсирующей превратилась в постоянную и теперь выкручивала руку, словно прачка очередную тряпку. Вечером я опять зашёл в санчасть. Вновь дежурила «утка». Презрительно морщась, она сообщила, что завтра утром в 09:00 в госпиталь поедет машина. И если командир отпустит дистрофика, то они меня возьмут. Командир батареи меня отпустил и вначале десятого я уже трясся в «буханке», едущей в госпиталь. Теперь я смело могу сказать, что изобретённая немцами машина с газовой камерой, это не верх инженерной мысли. «Буханка» для перевозки больных и раненых – вот шедевр! Трепыхаясь во чреве консервной банки и пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь я бился больной рукой о стенки и жалел о том, что не пошёл в госпиталь самостоятельно, но выбора не было.
А потом был осмотр дежурным хирургом. Его матюки в мой адрес и адрес моего начальства.
- … Как ты мог довести до такого? Ты ж пойми, боец. Всё сейчас зависит от того, что я увижу, когда вскрою ЭТО. Либо, я отрежу тебе палец, либо кисть. А может получиться, что и руку. На операционный стол бегом… марш.
Светлая операционная. Симпатичная медсестричка. Симпатичная даже в марлевой повязке и простеньком халатике. При такой не заорёшь особо. Даже стонать нельзя. Надо показать, какой я весь из себя герой. А доктор – садюга, знай себе, трогает руку своими холодными пальцами. От локтя до запястья и всё спрашивает: больно, больно? Да больно же больно. И чем ближе к запястью, всё больнее. К кисти уже не притронуться. И что же делает этот изверг? Он мочит в керосине бинт. Аккуратно обматывает вокруг пальца и вдруг резко затягивает петлю. Спина непроизвольно выгибается дугой, стон сочится сквозь сжатые зубы, в глазах меркнет.
- У-у-у-у!!! - давлюсь я хрипом.
- Не ври боец, это не больно. Вот сейчас будет немного больно. Сестра смотри на него…
А потом я вижу, как в синий раздутый палец готовый вот-вот лопнуть втыкается игла шприца. Доктор, налегая всем телом начинает вдавливать лекарство в палец.
- А-а-а-а-а! я шепчу, хотя мне хочется заорать в голос, но рядом медсестричка я не могу даже вслух сказать все слова, что крутятся в голове, обо всём этом. Сейчас моя кожа лопнет и обольёт всех моим гноем кровью и болью, что скопилась внутри. Яркие лампы начинают мутнеть и темнеть на глазах. Потом палец побеждает и лекарство возвращается обратно в шприц. Но, доктор упрям. И опять палец похож на «лимонку» без чеки. А потом по телу разливается благодать. Доктор ещё тычет чем то. Откуда то издалека спрашивает, больно? Нет. Как хорошо! Боли нет совсем. Меня начинает клонить в сон.
- Э, э, боец, не спать. Сестра побей его по щекам.
- Не надо по щекам… сам проснусь, просто неделю не спал толком.
Я лежу на кровати и тупо пялюсь в потолок. Рука болит. Но, это уже не та тупая ноющая боль. Это боль во спасение. Её, наверное, можно терпеть час, два. А потом? Доктор сказал, что если будет «край» нужно попросить у дежурной сестры таблетку. Но, не злоупотреблять, иначе можно стать наркоманом. И я терплю. Не стану просить таблеток! Боковым зрением вижу, как в палату заходят двое больных.
- А, новенький? Кто такой, откуда?
- Не трогай его, Серёга. Не видишь, у человека «отходняк» начался.
Я кряхтя поднимаюсь. Лучше уж болтать, чем слушать свои стенания. Палата у нас «курсантская». Из двенадцати – лишь двое солдаты. Есть и из нашего училища. У оного скапливается гной в кобчике. Он ходит по палате как чорт хвостатый. Хвост – это груша, которая откачивает гной. У второго панариций, как и у меня. Только у него гноится кость. Для него каждая перевязка, как для меня операция, для кости нет никакой анестезии. И я начинаю понимать, у меня, пожалуй, самое лёгкое «ранение». Вот у кого терпение, так терпение. Днём все отсыпаются. А вечером после ужина начинают травить анекдоты. Заваривается крепкий чаёк. Достаются из тумбочек конфеты, печенье. И так до полуночи. Пока сестричка на строгим голосом в десятый раз не разгонит нас по палатам. В один из таких вечеров к нам привезли новенького, на каталке. Однако через час, он уже медленно потопал с нами в курилку. Знакомясь, представился:
- Аникушкин, ОВЗРКУ.
- Аникушкин? А преподаватель на кафедре…
- Да, мой отец, но это не имеет никакого значения.
Парень он действительно оказался славный. Без «заскоков» и выпендронов. Любил посмеяться над анекдотами, а мы смеялись над ним. Ему только что вырезали аппендицит и напрягать пресс было ему больно, поэтому и смеялся он так, что смешно было другим.
- А, вот ещё анекдот. Идёт пьяный курсант по мосту. А навстречу ему старый пердун-генерал…
- Хи-хи-хи – начинает смеяться Аникушкин, непроизвольно сгибаясь.
- Ха-ха-ха - грохает в отвеет вся команда.
***
В тот год командование училища решило провести эксперимент. До этого система была простая. Один курс – один дивизион. А что если в один дивизион свести по одной батарее с каждого курса. Эта система просуществовала лиши один семестр. Потом стало ясно, что старшие курсы несут больше отрицательного младшим курсам, нежели положительного. Но именно в этот семестр мы с Аникушкиным были в одном дивизионе.
Почти неделя прошла, как я выписался из госпиталя. Настроение наипоганейшее. За окном серая дождливая осень бьёт чёрными голыми ветками в окно. В казарме сыро, холодно. Однокашники далеко ушли вперёд по занятиям. А ведь, как известно, нет ничего хуже, чем ждать, да догонять. Все эти дни я учился за двоих, за себя нынешнего и себя болеющего. Однажды вечером глядя на тёмный плац, в оконном стекле я увидел отражение улыбающегося Аникушкина.
- Ну, что приуныл? Когда думаешь выполнять обещание?
- Какое обещание?
- Ну, как же. Помнишь, когда уезжали из госпиталя, обещали пацанам навестить их?
- Ну, навестим, только в выходные.
- Не, в выходные не могу, дело есть. Надо сейчас.
- Самоход?
- Какой ты догадливый.
- Я не могу. Мы попадёмся.
- С чего ты взял?
- В начале года мы с Фынзом пошли и попались. Хотя он никогда не попадается.
- Фигня! Ты со мной. И это гарантия. Сейчас пойдём в каптёрку и возьмём шинели на курс больше. Кто станет докапываться до третьего и четвёртого курса? Не бзди, салага! Всё будет тип-топ.
- А может всё же в выходные?
- Не, никак. Сам понимаешь, Новый год скоро. Вся эта предпраздничная суета. А так сделал дело и гуляешь в выходные.
И мы пошли. Через КПП, как «белые люди». Потом тёмная сумеречная аллея. И вышли на освещённый проспект Мира. Главный проспект города Орджоникидзе.
- Давай, за домами, правее, - предложил я.
- Ерунда. Трамвайчиком быстрее.
- Ты хочешь ехать трамваем?
- Конечно. А что тут такого? – удивился Аникушкин.
- А патруль?
- Ерунда, смоемся. У них сейчас пересменка.
Мы уселись на свободные задние сидения в полупустом вагоне и проехали лишь одну остановку, когда увидели как на переднюю площадку неторопливо поднимаются мой командир батареи Савченко и наш командир дивизиона.
- Ходу! – тут же отреагировал мой напарник.
Одно лишь мгновение и мы выскочили из трамвая и загрохотали сапогами по тротуару. Остановились в тёмной подворотне, переводя дыхание.
- Всё, поход окончен, пошли в Училище – выдохнул я.
- Ты что сдурел? Ты их испугался? Да им плевать на нас. Сейчас опять в трамвайчик и до госпиталя.
- Ты с ума сошёл. Если уж идти, то не так нагло.
- Не ссы, прорвёмся!
Авторитет старшего курса победил. Внутренне я протестовал и ругал себя, но, тем не менее, мы опять сели в трамвай. Теперь ехали на передней площадке. Аникушкин смотрел в окно, а я сквозь затемненное стекло позади вагоновожатого вперёд.
- На следующей нам выходить – проговорил я, внимательно вглядываясь вперёд.
- Да, вам выходить и идти в сторону училища – послышался сзади голос комбата.
Я дёрнулся, но понял, что бежать бесполезно. Трамвай остановился.
- На выход шагом марш! – вновь проскрипел комбат. – завтра будем разбираться.
Мы вышли из тёплого вагона. Трамвай тронулся. Мы смотрели ему вслед, пока его огни не исчезли за поворотом. Да, поймали. Это не хорошо. Отчислить может и не отчислят, но губу посадят, точно.
- Ну, что пошли? – я двинулся прочь от остановки.
- Ты куда? Госпиталь в другой стороне.
- Ты всё же хочешь в госпиталь!? Ты - псих!
- Пойдём, пойдём. Вот увидишь, всё будет нормально.
Он оказался прав. Всё было нормально. На следующий день комбат не только не вызвал меня, но даже и не посмотрел в мою строну. Ну, посудите сами, как можно наказать сына преподавателя. А если не наказывать его, значит, второй невиновен, тоже.