Апрель 1983-го. Москва. Киевский вокзал. В ожидании поезда на Ковель я подошёл к буфету, чтобы подкрепиться после перелёта из Ленинграда, в который я ездил, чтобы развестись со своей первой женой.
Через минуту у стойки появился молодой мужчина, возраст которого точно определить было нельзя из-за тёмной, почти чёрной, растительности на лице. На бродягу не похож – одет довольно прилично для того времени: пальто, костюм без галстука, кашне; правда, воротник рубахи был несвеж. Будучи выше среднего роста, он казался ещё более высоким из-за худобы. Мысль про бродягу мелькнула у меня при взгляде на его какое-то измождённое лицо и грустные с просящим взглядом глаза.
– Молодой человек, – кашлянул мужчина, – вы не угостите меня чаем или кофе? А то у меня совсем кончились деньги.
Я спросил его, что он хочет поесть: булочку или пирожок? Он смутился, тогда я выбрал для него что-то на своё усмотрение, и мы приступили к чаепитию у столика на высокой ножке.
– Удивительно, что вы мне помогаете, – сказал парень, прожевав первый кусок угощения, – ведь я еврей.
– Ну и что? Мне всё равно, кто вы: еврей или «негр преклонных годов», – процитировал я Маяковского, с интересом наблюдая сочетанную игру любопытства и подозрительности на его лице.
– Я сейчас еду в Израиль к родственникам. А вот когда я учился в институте, с нами в общежитии жили арабы, – неожиданно развивая тему разговора, продолжил мой собеседник, – так они, когда узнали, что я еврей, испугались меня и всегда сторонились. Они просто ненавидят евреев!
Будучи воспитанным в духе советского интернационализма, я воспринял эту его горькую историю несколько ошеломлённо. Не зная, что отвечать несчастному парню, я «проблеял» что-то про то, как глупо ненавидеть человека за цвет его кожи, за то, что он изменить не может. Я напыщенно заверил его в приверженности дружбе народов всего мира, а он глядел на меня недоверчивыми глазами.
Мы стали прощаться, поскольку начали объявлять посадку. Я подал русскому еврею свою многонациональную руку, и мы тепло расстались, как давние знакомые.
Я часто вспоминал это смешанное чувство досады и жалости к молодому иммигранту, которому я постарался передать чуточку участия, чтобы он окончательно не потерял веру в человечество.
Может быть за это в дальнейшем судьба часто подавала мне руку помощи в трудные минуты.
*
Январь 1992-го. Москва. Слякотный пасмурный день. Не очень густой мокрый снег. Ночью я прилетел самолётом из Улан-Удэ и теперь коротаю время до поезда, который у меня только на следующий день. Болтаюсь по Старому Арбату, заходя в переулки. Случайно натыкаюсь на стену Цоя, о которой много слышал и видел только по телевизору, и начинаю с интересом её рассматривать. «Цой жив!», – бросается в глаза знакомая надпись.
Уличные художники демонстрируют своё немудрёное искусство, разглядываю и его без особого интереса.
– Здорово, капитан, – мужичок среднего возраста, с лицом, заросшим аккуратной бородой и крепкими усами, обратился ко мне, – интересуешься искусством Цоя?
– Да, мне это интересно, – вру я, чтоб не обидеть – память о смерти певца-поэта ещё очень остра в Москве.
– В Москве в командировке?
– Нет, еду на учёбу. Вот, коротаю время до поезда, до завтрашнего дня.
Он переговаривается с сидящей на стульчике неподалёку молодой женщиной и говорит:
– Поехали к нам, служивый, погреешься, отдохнёшь. Мы как раз уже собираемся.
Через несколько минут, собрав свои эстампы, они с женщиной, его женой, и я погрузились в старенький Москвич и тронули, как выяснилось, на Варшавское шоссе. Оставив справа огромное здание министерства обороны, подъехали к жилой зоне ботанического сада. В приземистых одноэтажных домах, по их словам, жили ещё их родители – ботаники.
Меня приглашают в уютную маленькую квартирку, похожую на тесную коммуналку и, поскольку дело было уже к вечеру, предлагают отужинать с ними немудрящей снедью художников и выпить коньячка, который у хозяина квартиры был в особом почёте.
Оказалось, что оба, муж и супруга, занимаются изготовлением гравюр на металле (кажется этот так называлось, хотя я в специальных художественных терминах, и по прошествии лет, могу и путаться).
После ужина хозяева показали мне свою мастерскую, которая находилась прямо у них дома, объясняя приёмы своей работы. Я только подивился, насколько трудна планида художника, а металлография – тем паче.
Поясное время… навалилось довольно неожиданно, когда я присел в кресло. Дело в том, что разница во времени между Бурятией и Москвой – пять часов и на моих биологических «ходиках» было уже глубоко за полночь.
Краем дремлющего уха скорее угадываю, чем слышу, как супруги о чём-то озабоченно шепчутся. Поняв, что речь обо мне и о том, что гостю давно пора и «честь знать», и осознав, что в этот час для меня выбираться из этакого захолустья равносильно самоубийству, я «проваливаюсь» в глубокий молодецкий сон, не дав хозяевам совершить грех.
Мои случайные знакомые, видимо поняв, что будить парня в такой ситуации неразумно, и что вреда от гостя, по всей видимости, не будет, перевели меня на раскладушку и укрыли моей же шинелью.
Утром, часов в пять, я проснулся выспавшимся и свежим. Через некоторое время встали и мои визави. Я по-скорому собрался, поблагодарил совершенно незнакомых мне до сего дня людей, за то, что приютили меня на ночь и, узнав, как добираться до метро и взяв их адресок, я уехал, чтобы больше уже никогда не вернуться в этот удивительный дом, в котором любят искусство и коньяк, и в котором не отказали мне, совершенно постороннему, в ночлеге.