То и дело слышишь, как наши сограждане, желая продемонстрировать живость своего характера и эдакую боевитость, призывают к насильственным действиям. Почему-то вся эта вакханалия навеяла мне историю тети Шуры.
Я, как и многие мои соотечественники, знаю толк в насилии (звучит коряво, согласен). В том смысле, что советские люди знакомы с насилием с детства -- от воспитателей в детсадах, от учителей (в школе и я, и мои одноклассники не раз получали от училок по голове или по затылку, а очкастый учитель физики однажды больно и унизительно спустил меня, шестиклассника, с лестницы, и я долго лелеял планы его зарезать -- пока с удовлетворением не увидел, как старшеклассники, которых допекло, не навешали ему люлей в школьном дворе, и странным образом его боевитый настрой куда-то испарился). Насилие в единоборствах -- понятно, это спорт и игра, хотя и жесткая, но из некоторых моих приятелей-спортсменов выросли настоящие отморозки, их почти всех уже нет. Армия еще понятнее -- там культивируется насилие даже там, где нет повода. Ну, и дальше -- уличное насилие, семейное насилие, моральное насилие в вузах и в совучреждениях, в комс- и партячейках, все это регулярно приходилось наблюдать на каждом шагу. Сейчас вот в интернетах то призывают мочить чурок, то чего-то захватить, то посыпать кого-то радиоактивным пеплом. Люди у нас поголовно убеждены, что жесткость, твердая
рука и насилие является признаком силы. Хотя те, кто близко знаком с насилием, хорошо знают, что это вовсе не признак силы, а признак слабости и бессилия. А чрезмерная брутальность чаще всего говорит о внутренней неуверенности в себе и каких-то комплексах. Но это не объяснишь тем, кто не имеет личного богатого опыта насилия или опыта сопротивления насилию.
Это вот к чему. Я вырос в Волгограде, городе-герое и городе Победы. Нас с детсада воспитывали быть героями и победителями. Понятно, самая популярная игра в детстве -- "войнушка". "Наши" против "фрицев". Меня, самого младшего во дворе, чаще записывали в команду "фрицев". Во--первых экзотичная и подозрительная фамилия, меня вечно обзывали Гендель, как немецкого композитора. Во-вторых, хоть я и мечтал о шапке-буденновке (были популярны в 60-е -- 70-е), но мама считала, что это уродство, и напяливала на меня лыжные шапки с помпоном (особенно бесили меня эти помпоны, я один раз даже его отрезал ножницами и сказал, что сам оторвался). Воевали мы чем попало -- кто настоящими игрушечными ружьями и автоматами из "Детского мира", кто палочками, веточками и прутиками. А однажды один пацан откопал в овраге за школой настоящий немецкий автомат, истлевшие и проржавевший, но настоящий! У него его быстро отобрали старшие мальчики. Другие откапывали дырявые каски, патроны, гильзы, пулеметные ленты. А однажды группа "фулюганов" откопала авиабомбу, принесла в школу и положила на стол директору -- то-то был скандал. Периодически такие находки взрывались (они взрываются там и до сих пор).
Однажды стало известно про мальчика, которого разорвало на куски в области. Признаться, я ему позавидовал. Мне было лет семь или восемь, хотелось славы и героизма, и хотелось, чтобы меня тоже так же жалели и оплакивали, а старшие ребята -- завидовали.
Потом я рассудил, что если меня разорвет на куски, то я всех этих почестей не увижу. Поэтому лучше если меня не убьет, а только оторвет ногу или руку. И я буду проходить по двору без руки, без ноги, а соседки на лавочках будут шептаться: "Надо же, такой хорошенький мальчик, такая прическа у него красивая, и маму так любит, и вот надо же...". И девочки будут заглядываться томно. А приятели будут просто зеленеть от зависти, ведь я-то подорвусь на настоящей мине или бомбе, а они всего лишь бегают со своими пукалками: "Пиф-паф, ты убит! Сдавайся, фриц!".
Так вот, про тетю Шуру. Она была сестрой моей бабушки, то есть маминой тетей, а я ей приходился внучатым племянником. Их было три сестры, все родом из соседней Саратовской области -- бабушка Клава (Клавдия Андреевна) жила там в селе Балтай, старшая сестра тетя Тося жила в самом Саратове, а тетя Шура, младшая, жила у нас в Волгограде. Иногда мама сдавала меня ей на день-два на содержание -- когда родители уходили в гости, или просто чтобы старушка понежничала с внучком. Я очень этого не любил.
Не в том дело, что я не любил тетю Шуру. Она была родственница, и я обязан был ее любить. Но оставаться у нее, и даже на полдня прийти в гости -- очень не любил. Много причин. Во-первых, мы жили в Ворошиловском районе, микрорайон Новостройка, там все было по-правильному -- "хрущевки", проходные дворы, шпана, пьянь, "войнушка", драки, правильные пацаны, движуха, в общем. А она жила в самом центре, недалеко от Аллеи Героев с Вечным огнем, недалеко от парадного Дома Павлова и Мельницы, в закрытом дворе, где бабульки за руку выгуливали детишек, с которыми не пообщаешься, не подерешься и не поиграешь.
Во-вторых, она жила в коммуналке (мы жили в отдельной кооперативной квартире). Мне не нравилось, что в квартире живет еще одна семья с ребенком, и поэтому нельзя громко орать, скакать на диване, играть сам с собой в войнушку на общей кухне.
В-третьих, ее комната наводила на меня уныние. Она была маленькая, тесная, забитая старыми комодами, сервантами и кожаным диваном, где давила на мозги советская роскошь -- все эти хрустальные фужеры, слоники на полочках, фигурки нимф и Купидонов, часы с боем, ковер на стене. Но ужаснее всего был запах старости -- как у любой пожилой женщины, воздух в комнате был пропитан флюидами валерьянки, корвалола, каких-то микстур. Это все наводило дикую тоску.
В-четвертых, мне не нравились ее книжки. Однажды я взял почитать у нее рассказы и повести Гоголя. Всегда его любил и восхищался его юмором. Но тут попал на рассказ "Страшная месть". Очень депрессивный, реально страшный и тоскливый. Понял, что у классика временами наступал полный мрак в голове. Ну, и "Вий" тоже не подарок. Как-то все это отложилось на мое отношение к тете Шуре. После этого мне казалось, что с ней и с ее комнатой связана какая-то зловещая тайна, которую мне не хотелось знать.
Но само главное то, что сама тетя Шура наводила на меня ужасную тоску. Она была какая-то... никакая. Худенькая, щупленькая, тихая, скромная, и с вечной улыбкой -- смесь умиления и печали. Депрессивная старушка. И говорить с ней было не о чем, она слишком правильная была -- "не делай этого, а то будет больно", "не бегай туда, а то ушибешься", "не кричи так, а то сорвешь горло". При этом она никогда в жизни не повышала голос и не раздражалась, а все говорила с этой умильно-печальной интонацией и улыбкой. Мне казалось, что у нее просто отсутствует железа, которая вырабатывает раздражение и здоровую злость. То есть с ней не за что было даже зацепиться -- ни поспорить, ни поругаться, ни поймать на противоречии (что важно для подростка). Божий одуванчик. Такая унылая, пропахшая валерьянкой любовь в глазах и улыбке. И думал, что недаром она потчует меня и пьет сама только кефир и простоквашу -- обычное молоко скисает от одного ее присутствия и взгляда.
Потом тетя Шура исчезла из моей жизни надолго -- мы переехали в Кисловодск, а затем в Москву. Потом я дважды поступал на журфак МГУ и в итоге пошел в армию. А тетя Шура вскоре после этого переехала в Саратов, поближе к старшей сестре. С ней однажды случилась беда -- в старости кости стали хрупкие, и как-то оступившись она сломала то ли ногу, то ли руку, то ли то и другое, и за ней некому было ухаживать, и родственники из Саратова за ней приехали, обменяли ее коммуналку на коммуналку в Саратова и перевезли к себе (тогда квартиры и комнаты не продавались, а менялись).
После армии я поехал к дедам в Саратовскую область. Тут пару слов о дедах. Они оба фронтовики. Причем познакомились на фронте. Причем в штрафбате. Бабушка (фельдшер на военном заводе) туда попала после какой-то провинности, которую допустила в Саратове. Вся грудь в орденах. Дед вообще никогда ничего не рассказывал о войне, сколько я ни расспрашивал в детстве ("да че там рассказывать, плохое дело война"). При том, что у него два сквозных отверстия в груди -- мог бы и рассказать. Дед был уважаемым человеком в селе -- директор лесхоза (это как директор совхоза), заслуженный лесовод РСФСР, и тоже грудь в орденах. Но человек тихий и незлобивый, когда мы шли с ним за водой или ехали по селу на телеге, отовсюду: "Привет, Сан Николаич! Чай внучка к нам на откорм вызвал?". И он тоже отшучивается. Дома тоже тихий был -- баба Клава была жесткая и нетерпимая, до 70 лет каждое утро делала во дворе гимнастику с махами ногами выше головы, да еще с прихлопами, и по каждому поводу ставила ему на вид -- то колодец почистить, то сарай починить, то яблоки собрать, а он только отшучивался и докладывал, что уже все сделано.
И вот приезжаю я к ним после армии. Там у меня еще драка с местными вышла в Доме культуры, вполне успешная. Собралось полсела меня бить, но в итоге налили спирту и отвезли на газике домой к дедам. Понятно, чтобы не беспокоить дедов, я от них эту историю утаил, но видно соседи донесли. И на другой день, когда снова засобирался в ДК, бабуля мне сказала: "Ты это, поаккуратней с нашими шарлатанами". (Шарлатаны -- это у нее было самое страшное ругательство, вроде как "отпетый негодяй"). Раньше бы она устроила мне головомойку и не пустила бы на улицу. Но они уже относились ко мне как к взрослому. И я уже чувствовал себя взрослым. И ужасно крутым. И отношение к старикам было уже не детское. В детском и подростковом возрасте мы все эгоисты, любовь окружающих воспринимаем как должное. Ну, любишь -- тогда давай пирожное. Или конфету. А тут уже хочется оказывать заботу, проявлять интерес. И стал я их расспрашивать снова про войну. Ну и скупо так что-то рассказали -- бабуля солдат из-под обстрела вытаскивала, дед, когда его часть проходила мимо деревни в Белоруссии, отпустил солдата навестить мать, а тот опоздал к вечерней поверке -- деда приговорили сначала к расстрелу, потом заменили разжалованием в рядовые и в штрафбат. Там и познакомились с бабкой. А после войны их еще отправили в Манчжурию, где воевали с японцами, когда вся страна давно уже отпраздновала День победы. (Я, кстати, тоже вернулся из армии на полгода позже приказа, в июле, едва отделавшись от дисбата -- видно, наследственное). Из их невнятных рассказов было ясно, что деды в молодости прошли через сущий ад. А еще они сильно переживали за одинокую престарелую тетю Шуру.
Так вот, после дедов я возвращался в Москву через Саратов и посчитал нужным навестить тетю Шуру. Тем более, что слышал, что с ней опять случилась беда, опять переломы. Приехал -- и не узнал ее. Меня встретила ветхая, дряхлая старушка, но с удивительно живым блеском в глазах. Она была так рада... И все время шутила. Я никогда не помнил, чтобы она шутила, всегда такая серьезная была. При том, что сейчас в ней жизнь еле теплилась.
Потом мы сели есть арбуз, который я принес. А поволжские арбузы, будь то астраханские, волгоградские, волжские, камышинские или саратовские -- это будет почище Фауста Гёте. Он был огромным. Тетя Шура взялась его резать, я вызвался сам порезать, но ей хотелось поухаживать. В итоге порезалась. Замотала тряпкой руку, я отобрал у нее нож и стал резать сам. В борьбе с арбузом поскользнулся и уронил его на пол, и тот разбился. Я тупо на него смотрел, а потом стал хохотать. И тетя Шура стала хохотать. Я никогда не думал, что она способна хохотать, да еще так -- до слез. И она сквозь смех и слезы: "Да мы с тобой как два инвалида, беспомощные и неуклюжие!". Собрали куски, порезали мякоть и съели. Больше меня удивляла ее веселость и залихватскость -- она держалась со мной как бойкая тетушка, скадрившая на танцах юношу.
Потом я расспросил ее про последний инцидент -- как она умудрилась сломать обе руки. И она рассказала с улыбочкой ужасную историю. Перегорела лампочка, и она полезла вкручивать новую. Попросить соседей постеснялась (это 80-летняя старушка). Залезла на стол, а чтобы сделать повыше -- поставила железный таз и встала на него. Таз поехал и она грохнулась с высоты на пол.
Сломала обе руки и ударилась головой. Пролежала, как потом выяснила по настенному календарю, трое суток. Когда приходила в себя, то пыталась кричать, звать на помощь, но голоса не было, и никто не отозвался. Потом снова теряла сознание. Потом в какой-то момент собралась и выползла в коридор, и ей вызвали "скорую", приехали родственники. Все это она рассказывала с ироничной улыбкой -- мол, вот ведь какая я растяпа, правда забавно? А когда я сокрушался и спрашивал, что могу для нее сделать, она улыбалась и говорила: "Да не волнуйся, все у меня в порядке". И говорила, как счастлива меня видеть.
Я пошел от нее на поезд с перевернутыми мозгами. Тетя Шура, которая в детстве казалась мне воплощением занудства и слабости, оказалась невероятно остроумной, живой, веселой старушенцией. И дело вовсе не в отсутствии раздражительной железы. Она просто оказалась невероятно сильной. Настолько сильной, что ей все те годы, что я ее знал, хватало силы не показывать этой силы. Гораздо круче меня. Но больше всего меня озадачивало, почему именно на склоне лет она оказалась такой веселой и бесшабашной -- хотя до этого казалась такой занудой. Я шел на вокзал и думал -- как же я ее люблю.
Это был последняя наша с ней встреча. Она умерла через год или два, не помню. Я приехал на похороны в Саратов. В ее коммунальной комнате набилась такая толпа народу, что люди ждали в очереди, чтобы пройти внутрь и поздороваться с ближайшими родственниками -- сестрами бабой Клавой и тетей Тосей. Они приехали со всего СССР -- с области, с Кубани, с Урала, Сибири, Дальнего Востока. Никого из них я не знал. И они меня. Но быстро узнавали с уважением -- "так это внук Клавдии Андревны? Внучатый племянник нашей Шурочки?". И пожимали руку. И доставали фотоальбомы -- там были неведомые дореволюционные предки, солдаты и офицеры с вытаращенными глазами, с напомаженными усами, дамы в шляпках, дети с такими же вытаращенными глазами. От всех этих людей веяло мощью. Их больше нет. И еще была там тетя Шура в молодости 30-х-40-х годов -- молодая, красивая, в стильном берете, с легкой ироничной улыбкой. Чертовски обаятельная. И сейчас она была рядом с нами в своей комнате – лежала в гробу.
А вечером на поминках я увидел, что приезжих было человек сто, не меньше. Из их речей я узнал о тете Шуре то, чего не знал всю свою жизнь. Обычная история: в войну она потеряла мужа, оставшись одна в самом расцвете лет. Она пользовалась успехом у мужчин, но она дала ему клятву верности перед отъездом на фронт, и не смогла ее не сдержать. Ей хотелось любить одного мужчину в своей жизни. Такие были люди, такие нравы. Потом она всю оставшуюся жизнь работала главным бухгалтером в Волгоградском филиале "Волготанкера" (это государственный монстр, владевший всеми крупными судами в бассейне Волги и Каспия). Ее знали в главке, в Москве, ценили как сильного специалиста. У нее была большая по советским меркам зарплата, ей много раз предлагали квартиру, но ей было ничего не нужно, ей хватало комнаты в коммуналке. Она так и прожила в комнате, где была счастлива в коротком замужестве, и где хранила верность своему погибшему мужу.
После этого я понял, почему она была такой занудой со мной, когда я был ребенком, и такой веселой, когда я повзрослел. Просто в моем детстве она не знала, как со мной обращаться. Она умела общаться только со взрослыми мужчинами. Ведь у нее никогда не было своих детей. Хотя и очень хотелось.
Кому-то еще хочется поговорить про силу, крутизну и героизм?