Маленький человечек, пугавший Кумышева в темноте, переехал следом за ним в новый дом и поселился выше этажом.
Через несколько дней Кумышев встретился с ним внизу, они вместе вошли в лифт.
- Здравствуйте, - обратился к нему Кумышев.
Человечек был маленький, квадратный, лицо вылеплено из воска. Звали его Кумыш, это запомнилось. Он смотрел на Кумышева глазами, чёрными, как две маленькие буквы "ч". А потом сказал:
- Я твой мать видал!
Не "видал" сказал, другое слово.
- Ну-ну, - испугался Кумышев, - зачем так-то?
"А что это мы так едем долго? Едем, едем... не приедем!"
- А что это мы так долго едем? - обратился к человечку Кумышев.
Глядь, а того уж и след простыл... И лифт остановился. Двери открылись - выходи!
Опасный объект - лифт.
С некоторых пор начались в стене постукивания. Кошка, существо тонко организованное, сперва поднимала уши. Потом перестала. Из этого заключил Кумышев, что не опасны для него такие постукивания. Привык, и тоже перестал обращать внимание.
А на осеннее равноденствие, день ли, два не доходя, звонок в дверь. Вечером, часу в девятом. Глянул в глазок - никого... И опять звонок.
Ну, открыл дверь... стоит. Маленький-маленький, от пола едва видать.
И - сразу, с места в карьер:
- Твой мать, почему стучите?
- Я не стучу.
- А кто стучит - я стучу?
- У меня и молотка нет, - начал объяснять ему Кумышев, - и гвоздей нет...
Глядь, а его уж и след простыл. "Как же он до звонка дотянулся? Звонок высоко... Наверное, подпрыгнул", - подумал Кумышев и успокоился.
"Безумие приходит к человеку неслышно, в одежде из промокашек. Делает доброе дело, отводит от самоубийства. Никто не кончал с собой в помрачении. Только в ясности рассудка. Конец должен ведь отличаться от начала. Нельзя закончить, как начал: идиотом, какающим под себя".
Перед Новым годом, не доходя неделю, две, Кумышева обидели. Он пришёл домой, долго сидел молча. Потом решил: а, всё равно - один конец! Написал на листке, что никого не винит, а книги передаёт в школу.
Нашёл безопасное лезвие - мойку, пошёл в ванную комнату. Было уже такое у него, резал по молодости руки. Но то по молодости. А тут серьёзно, тут - взрослый человек, не мальчик...
- Чёрт! Забыл же кошке корма подсыпать.
Вышел - и тут в дверь звонок.
- Ну, Кумыш... я тебе пропишу ижицу.
Открывает - стоит мужик, в руках коробка - пицца:
- Такая квартира?
- Да.
- Фамилия ваша...
Сказал.
Мужик вваливает, не спросясь, так прямо коробкой и отодвинул. И - на кухню сразу:
- Стол освободи.
Кошка тут как тут, облизывается, хвостом машет.
- А, собственно...
- Ну, здравствуй, - говорит мужик дрогнувшим голосом. - Василич я! Здравствуй...
И, коробку взгромоздив на стол, лезет обниматься, как бабушка Карлсона.
"Он был из тех, кому Вальтер Скотт единственный друг, отрада в восьми томах. Таких людей немало. Их больше, чем вы думаете, чем принято думать. И они похожи. Только вместо Барда там может быть кто-то другой.
Одна комната, разные двери".
- Чайку? О, смотрю, у тебя новый чайничек! С удовольствием выпью чашечку. Такой гадостью кормят, не приведи господь. Так в животе и ездит, словно колёсами.
И за стол уселся. Смотрит выжидательно.
- Где кормят? - холодея, сказал Кумышев.
- Дак... сам понимаешь, где. Понимать должон, не маленький. Ну, давай-давай. Чаёк ставь. Ходчей давай. Ну?
- Что?
- Ходчей, говорю, давай!
На распродаже в гипермаркете Кумышев купил китайский чайник за полцены. Строго по инструкции, вскипятил воду и вылил. Выждав, снова вскипятил. Заварил чай в чашке. Сел за стол. Чай отдавал пластмассой. Токсины подмигивали из чашки, как мюмзики в мове. Пить невозможно. Такое пьют ночные сторожа на посту, чтобы не сворачивались в иголочку сонные глаза над раскрытой на одной странице книгой: Фёдор Ипполитович Щербатской, "Избранные труды по буддизму".
Да, было время.
- Ничего, будем пить по праздникам и памятным датам. Поводы обретут хотя бы запах, если не смысл.
Сказал - и вылил невыпитый чай в ведро.
А вот и повод, бессмысленный, как чистка зубов.
"Старость подсовывает по доброте муляжи вещей. Они те же, что были в детстве. В детстве я думал, они настоящие. Теперь я это знаю".
- Жизнь... что жизнь? Я ведь как? Там напился, тут струсил. Главное прошёл и не заметил. Второстепенное - а, ну его! - проскакал на одной ножке, через строчку. Вот - жизнь... А смысл? Бывало, напьёшься, пил забыдуще, утром умираешь - встать невмоготу, блюёшь прямо на пол, ковёр отогнул - и туда, потом снова ковром прикрыл, лёг... нет, не лежится, снова рвота... Ну одна польза: забываешь обо всём, словно больше и нет ничего, и не было. Я думал, тоска - это потому, что похмелье. Нет, брат. Тоска - постоянная величина. А трезвый, или пьяный опять, или вот под ковёр гадишь, это не имеет никакого значения. Всё одно. А звери так не могут.
Василич слушал. Потом он подпёр щекой ладонь и запел, негромко, задушевно:
- Хо-о-одят ко-о-о... о, о, они-и-и... подпевай!
- Да... ходят ко-о-о-о... ни, - подхватил в унисон Кумышев.
- В терцию, - строго сказал Василич.
- Не умею.
- Ну тогда по гармонии. Над ре... ко, о-о-о... ой...
"Кумыш убьёт меня, - весело подумал Кумышев, надрываясь, - он же убьёт меня..."
- Я разгадал тайну Троицы, - сказал после третьей Василич.
Он сказал это негромко, чуть печально. Он даже немного прищурил глаза, как бы стараясь притвориться кем-то другим, а не тем человеком, который разгадал-таки эту давнюю тайну. Мол, не хотелось никого обгонять на этом пути познания, но что поделаешь... разгадал!
- Я разгадал.
- Василич?!
- Смотри. Основа одна у всех трёх лиц. Усия, сущность. Это бытийственная бездна. Ты читал Флоренского? ("Нет") Одинаковая для всех. Каждое лицо - это ипостась, идея, лик. Понимаешь? ("Нет") Уникальная идея на одной общей основе. Основа одна и та же, но три явления, три идеи.
Кумышев напрягся. Он так напрягся, что надулись и потемнели вены на руке, сжимающей стакан: как будто чернил напустили в руку...
Он сказал, медленно, медленно, размышляя вслух:
- Постой, постой... так это, что же: их может быть и ещё больше? Четыре, пять.
- Хоть сорок четыре, - торжествующе вскрикнул Василич. - Сколько лиц, столько идей! То есть наоборот.
- Скажи, пожалуйста, - не веря своим ушам, говорил Кумышев, - простой человек - и всё раскрыл! А эти учёные только деньги получают.
- Ну, ты тоже... не перегибай, - чуточку ворчливо сказал Василич. - А кто пенициллин открыл?
- Василич?!
- Они.
- Ах, бакалавры, - неподдельно восхитился Кумышев. - Что делают, ты смотри!
И он допил остаток водки в стакане. Да там уже почти ничего и не оставалось.
- Вот скажи мне, - начал Кумышев и остановился.
- Ну?
- Скажи мне, умный человек. Почему они блудят? Бабы?
Он покраснел, вдруг, весь: как будто дунул кто - и надул эти щёки... Василич смотрел, молчал. Ждал продолжения...
Не дождавшись, выпил и захрустел огурчиком. Так, с хрустом, и вынес:
- Так, это... Душа повтора просит!
- Не понял, - сказал Кумышев.
- Ну, как объяснить. В первый раз это всегда как предательство себя. Себя и всего, что она считала своим. А тут оказывается, что всё не так. И я не я, и лошадь не моя. И вообще, гадость на самом деле. Эта ваша заливная рыба. Чувство греха. Оно потом притупляется и сходит на "нет" с постоянным мужчиной, это чувство. Нет разрыва шаблона, нет борьбы, нет самопреодоления, самообмана, ничего этого нет. И событие утрачивает свою остроту.
Кумышев слушал, как Витас Беринга: весь заледенев от восторга.
- Поэтому с мужем ей неинтересно. А с любовником всё это воспроизводится, как будто происходит впервые. Грех, он придаёт остроту, переживание падения - окрыляет в постели... С другим это всегда так, как с мужем в первый раз. И всегда лучше, чем с мужем. Не приедается потому что.
- Ну, Василич! - выдохнул Кумышев. - Тебе бы в канцлеры! Ума палата!
"Канцляй", - ворчливо отозвался тот.
Кумышев опомнился...
Обледеневший синий Беринг смотрел на него с высоты своих торосов и айсбергов. Холодные лучи заходящего солнца бьют в скулу, образуя дыру во льду.
- Философия, мать её, - сказал добродушно, - моя, ну, стихия. Я в ней - как быра вдове.
- Как рыба в воде?
- Ну.
- А ты ёлочку ставить будешь? Я поставил. Целый час ходил по лесу, выбирал. Снега по колено. Большую мне не надо, зачем мне большая, сильно маленькую тоже не хочу - в стакан ставить? Ёлка должна иметь вид. Ну, выбрал, по колено так. Принёс, сейчас у меня стоит в комнате, - Кумышев хихикнул. - Раньше я только с кошкой здоровался. а теперь и с ёлочкой здороваюсь тоже!
- Это правильно, - сказал Василич.
Он покрутил головой, разгоняя облака перед лицом.
- А я вот не буду! Нипочём не буду с ёлкой здоровкаться. А пускай она первая!
Он ушёл в облака и засмеялся оттуда:
- Счастье - это когда поднимают!
- Ты уже напился, Василич, и начинаешь резвиться, - ответил ему Кумышев. - Ты уже напился, а я ещё нет. Почему так?
Василич невнятно отвечал ему из облака. Кумышев оторвал голову от руки. Рука на столе, в руке зажат пустой стакан. Пусто и на кухне.
А в дверь звонят.
- Сейчас, - хриплым голосом отвечал Кумышев, - иду.
А сам не идёт.
А в дверь звонят.
- Иду.
И не идёт.
Наконец, сделав усилие над собой. Чуть не сыграв через кошку, растянувшуюся поперёк всего, вышел и открыл дверь:
- Ну?
- Я твой мать видал, - закричал Кумыш без предисловия, - стучите почему, мешаете отдыхать!
- Василич, заходи, - сказал ему Кумышев. - Ты ведь бегал в магазин?
- Да, я бегал в магазин.
- Взял?
- Да, взял.
- Значит, всё нормально, Василич?
- Да, всё нормально. Можно мы войдём?
- А вы с кем? Это друг ваш?
- И ваш тоже. А давайте лучше вы с нами... мы все вместе проедем, тут недалече?
- В кафе?
- Ага. В кафе. Тихо, тихо, тихо. Мы с Тамарой ходим паром, мы сношались с кочегаром. Иван, ту руку. Вот так. Вы кто? Сосед? Где у него документы, не знаете? Паспорт, полис.
- А вот, в ящичке. Да, да. Вы не беспокойтесь, я присмотрю. Всего доброго. Сверху жилец, я им знакомый хороший всегда. Водка, всё водка проклятая.
Он вошёл и запер дверь изнутри. Поднял и поставил в угол лыжную палку. Кошка смотрела на него не мигая.
- А ты думала - я ушёл? Нет, я не ушёл. Я - вот он я, - и подмигнул ей, левым глазком.
Кошка помедлила - и мигнула в ответ...
2016