– Пора и собираться, – проскрипела старуха Эмилия, размеренно на немецкий лад выговаривая слова. – Остался всего один день до Рождества.
Большой связанный из пряжи-травки кролик, подвешенный за уши к колесу швейной машинки, согласно кивнул. До жути Правдоподобная Кукла хихикнула со своей полки и принялась рыться в оборчатой сумочке. Рядом в картине, прислоненной к стене, кашлянули и засморкались.
– Куда-куда? – обернулась старуха. – Совесть имейте, чь-ерти! Я еще свет не погасила, разошлись!
Восстановилась тишина. Старуха погляделась в зеркало, подвела губы матовым красным карандашиком помады, надвинула на уши шляпу-капор и, громыхая связкой ключей, пошла к двери:
– Дис-цип-лина! – подытожила она и повернулась к картине.
Оттуда вежливо промычали.
– Вы все поняли, месье? – строже вопросила дама.
– Так точно-с! – отчеканили из картины.
Старуха щелкнула выключателем, вышла и снаружи заперла дверь. Ступени крыльца донесли ее удаляющиеся шаги.
Все по-прежнему молчали. Фонарь перед окном и полукруг схуднувшей к празднику луны освещали магазин. Со стороны картины вновь донеслось трубное сморкание, а после негромкое бульканье и позвякивание посуды. До жути Правдоподобная Кукла наклонилась:
– А это еще что? Опять пьяный дебош, а потом приставания в нетрезвом виде?
– Ваше здоровье! – из-за рамы высунулась рука в бархатной с кружевом перчатке с наполненным бокалом. Раздалось негромкое чавканье. В комнату проник запах бочковых огурцов.
– Ну, знаете ли! Обжорство ваше, когда все прочие вынуждены диету соблюдать, просто возмутительно! – послышался от окна высокий голос. Купчиха с блюдцем, из которого она прихлебывала чай, зыркнула в сторону картины. – Мне вот даже сахару не положили! Пустой чай гоняю уже тридцать лет, и талия все никак не обозначится. А они перепелов трескают и вином запивают.
– Дык, нам по статусу положено. «Полдник на охоте», сама понимаешь! – принялись нестройно оправдываться из картины.
– Да сколько можно жрать-то, прости-господи? Господа Охотники! А пить? Сонечка, – обратилась Купчиха к До жути Правдоподобной Кукле. – Сейчас же опять сальности пойдут да воспоминания об их эскападах в восемьсот двенадцатом. Пройдемся, милая Сонечка, давайте прогуляемся. Туда и сюда, туда и сюда!
Дамы взяли друг друга под руки и, цокая каблучками, принялись манерно прохаживаться от одного конца комнаты до другого. Доходя до стены, они расходились, кланялись друг другу, исполняя слышимый только им полонез, и снова сходились рука под рукой. Стенные часы пробили десять. Луна немного передвинулась, чтоб лучше видеть комнату.
– Покойный муж мой, Матвей Ефимович, имел обыкновение вечерами прогуливаться со мной и Лялечкой по набережной. И вот однажды Лялечка, ох и резвая собачка была...
– Помилуйте, Анна Тимофеевна, мы эту историю уже пятисотый раз слушаем! Даже пятитысячный! – До жути Правдоподобная Кукла топнула ногой. – Да уж все окрестные воробьи представляют вашу Лялечку самой откровенной стервозиной собачьего вида!
– Ой! – тут же спохватилась До жути Правдоподобная Кукла. – Анна Тимофеевна, душечка, я не имела желанья вас... ах, простите! – Кукла остановилась, уронив голову, и на ее до жути правдоподобном личике выступили слезы.
– Да что уж там! – вступил в разговор подвешенный за уши Кролик, снимая очки и откладывая газету, которую он до того читал, водя фонариком по строчкам. – Права наша Сонечка. Стервозная вам попалась болонка – редкостной подлючести собачина! Кошке ухо откусить в отместку за утащенную котлету! Да котлета, можно сказать, самый меновой товар у нашего брата. За нее целые войны ведутся – за большую вкусную кухаркину котлету! И чтобы хозяйская сытая псина откусывала ухо у спящей бездомной кошки, это уж, извините, самая верная подлость! – Повысив голос, назидательно завершил тираду Кролик.
– А вот это уже позвольте, – вальяжно донеслось из картины. – Можно поподробнее насчет вашего брата, который за мясную котлетку войну объявит? От кого это мы слышим? От невинного дитяти полей и лесов – серого зайчика? Откуда же ему знаком вкус котлет?
Кролик прикрылся газетой и что–то неразборчиво хрюкнул.
– Да-да-да! – хором заскандировали дамы, позабыв обиды, и кинулись отбирать газету.
– Ну, как бы это сказать...
– Признавайтесь, Заяц, где вы ели котлеты!
Кролик вздохнул:
– Понимаете. Я ведь не всегда был зайцем, – тут он порозовел и еще больше скосил глаза. – Когда-то я был собачкой, нда. Ласкучим спаниелем, дорогой немецкой игрушкой. Но мой хозяин, мальчишка, в гневе на отца, что тот наказал его за невыученный урок, разорвал спаниелю мордочку. Отнесли меня к модистке. Она погладила меня по разорванным ушкам и говорит, затейница такая, – а давайте, мол, он у нас теперь зайчиком будет. А чтобы швы спрятать, мы ему очки приладим. И вот уж лет сорок тому, как я Заяц. Или Кролик, по-иностранному. А вкус котлет, да кто ж его забудет. Ни на какую капусту-морковь не променяешь.
– Да... – потрясенно протянули дамы.
– Сегодня же просто ночь откровений! А давайте еще секреты рассказывать! – взвизгнула Купчиха и принялась щекотать До жути Правдоподобную Куклу.
– Ой, нет, – твердо ответила та и пошла к своему месту.
– Сонечка! А что я сказала-то? А мне кажется, секреты – это так весело. – Купчиха переглянулась с Охотником и пожала атласными плечиками.
– У Сонечки нет никаких секретов, она до жути правдоподобна, – вступился за Куклу Кролик.
– А вот и неправда, – неожиданно убежденно заговорила Купчиха. – Те, кто прост и без секретов, в нашем магазинчике не задерживаются. Все эти рождественские снежинки, елочки, гномы и оленята. Даже тех, кого не раскупают, увозят обратно или прячут в чуланах. А мы? Мы здесь навечно, мы же служащие этого сало–она, – это слово Купчиха протянула на французский манер, подражая гостям Эмилии. –
Только жалованья нам не платят.
– Духи мы, а не служащие, – прошептала До жути Правдоподобная Кукла.
Кролик выронил газету и она, шелестя и кружась на сквозняке, медленно опустилась на пол. Купчиха фыркнула:
– Ну, положим, с охотничками все яснее ясного. Я сколько раз видела, как наша Эмилия, озираясь, отхлебывает у вас из фляжек. Ее понять можно, где ей в нынешнем Кенигсберге найти такие роскошные вина. А какая еще радость у старухи? Ни тебе балов как в молодости, ни пылких поклонников, ни пышных кринолинов, ни самой молодости. Я-то знаю, до чего ей хочется вернуться в то старое время, да не выйдет же!
– Так, вот и про Эмилию теперь секретик узнали, – щербато заулыбался Кролик. – Кто следующий?
Тут из картины недовольно загудели:
– Чего ж ты раньше молчала? Мы с Жоржем собачимся – друг на друга думаем. По бутылке в неделю всяко одно не досчитываемся!
– Да где по бутылке?!! Тут счет на третью уже пошел, – послышалась тяжелая нетвердая поступь. – На третью, я сказал!
Массивная рама задрожала от удара кулаком.
– Уймись, Жорж! Остальные две на твоей совести.
Дамы, понимающе переглянувшись, захихикали в кулачки.
– Ваша очередь откровенничать, Анна Тимофеевна! – Кролик взял на себя роль распорядителя этой ночи.
– Моя? – Купчиха подняла глаза на луну. – Моя судьба трагична и печальна как эта одинокая луна. Покойный муж мой, Матвей Ефимович, как вам известно, служил в суде. Должность это хлопотная, сердце его не выдержало рано, а я стала вдовой в тридцать четыре года. Дочь наша, Асенька, умерла от чахотки и осталась я одна на белом свете. Вот и подалась в компаньонки к нашей Эмилии – она в ту пору, конечно, не была еще старухой. Путешествовала она по России с одним молодым господином, племянником его называла. А там, кто их разберет, кем он ей приходился. Взяла меня компаньонкой, а после, как погиб в снежном заносе в Альпах этот ее племянник, так она замкнулась, а меня сослала на подоконник чаи гонять. Теперь только по субботам пыль с меня сметает, да волосы мне расчесывает и заплетает как в давнюю пору. А какая красавица она раньше была! А как танцевала, загляденье!
– Грустно все это и жалко нашу Эмилию, – подала голос До жути Правдоподобная Кукла. – Где б мы сейчас были, если б не она. А давайте придумаем ей подарок на Рождество!
– Но что мы можем ей подарить?
Сонечка принялась загибать и отгибать пальцы:
– У охотников есть пара фляг вина, но сколько ж можно? У Кролика – его бесконечное вязанье.
– Это точно не пойдет, – подтвердил Кролик. – Она сама мне его от скуки и придумала. Делать, говорит, мне нечего! Подслушивать горазд чужие разговоры, вот и вяжи шарфы! А под вязанье-то еще больше услышать можно, – ухмыльнулся он.
– В моей сумочке многого не соберешь, – продолжала Кукла. – Купчихиным чаем из кипрея тоже все давно пропахло. А давайте вместе испечем печенье! Настоящее рождественское печенье. У старухи в чулане должны быть и мука, и сахар, и пряности!
И тут оказалось, что все засиделись на своих местах, и что у каждого есть свой рецепт рождественского печенья, и поэтому, чтобы не ссориться, решили, что каждый будет готовить свое. И всяк был рад похвалиться своими талантами и вспомнить по случаю свою сокровенную историю.
Кролик вспомнил матушку и братцев в ту пору, когда был еще щеночком, а не зайцем, и рассказал про аромат рождественского гуся и про подарки под елкой. Мишель-Охотник, оставив попытки добудиться беспрерывно полдничавшего Жоржа, говорил о дымящихся охотничьих колбасках и кексах с начинками из оливок и ветчины. Купчиха, подбрасывая изюм и орехи, месила тесто в высоких плошках и напевала «То ли я еще молодушкой была». До жути Правдоподобная Кукла, сверяясь с записной книжкой, составляла глазури. Кролик добавил в свою глазурь лопающихся на зубах цветных шариков, Охотник – вишневого сиропа, Купчиха – толченого миндаля, а сама Кукла осторожно вмешивала в нее веточки свежего розмарина. Что за запахи стояли той ночью в тесной кухоньке, не передать! Сколько баек было рассказано, жаль у всех были руки в тесте, да лапы в глазури, не записали!
К утру они едва стояли на ногах, ошалелые от предвкушения праздника и от усталости. А на столах и подоконниках, всюду, где только отыскалось свободное место, были расставлены вазочки и тарелки с остро пахнущим имбирным печеньем, рассыпчатым миндальным, пряниками с вишневой глазурью, дышащими от печного жара эклерами с розмарином и нежными слойками с полудюжиной разных начинок. И ко всему примешивался аромат свежезаваренного чая.
Разговоры нет-нет, да замирали, как лязгнул замок. Дверь, скрипя, отворилась, впуская в комнаты морозный воздух и косматую ель с запутавшимся в ветвях громадным клубком.
– Чьорт! Еле доперла! – со знакомым акцентом проговорил клубок, оказавшись старухой Эмилией.
И понеслось. То самое начало праздника, та суматоха, которая впоследствии вспоминается с особенным умилением и радостью. Мишель-Охотник с проспавшимся Жоржем ставили елку. До жути Правдоподобная Кукла с Кроликом стаскивали выстуженную одежду с Эмилии и подкладывали шишки под самовар. Потом сдвинули столы и долго-долго, почти до вечера пили чай. Купчиха ойкала, вдруг вспоминала, что забыла про какие-то «совершенно бесподобные шанежки», но обещала обязательно исправиться и испечь их к следующему празднику. Кролик носился от стола к какому-нибудь особенно захламленному углу, оставляя свою чашку то на углу шкафа, то на полу, и вытаскивал очередной неожиданный и забытый предмет, чтобы украсить елку. Так на елке уже оказались: барометр, компас, корень мандрагоры, шар для предсказаний, несколько маленьких цветного стекла бутылочек с эфирными маслами, медальоны без крышек и свечи в старых латунных подсвечниках.
Эмилия выглядела довольной и совершенно растаявшей от всеобщего внимания. Она бережно разворачивала перед слушателями воспоминания о безмятежной юности, перебирала их, будто оборки дорогого, очень ветхого платья. И все слышали, как ее воспоминания звучат музыкой Штрауса, бубенцами лошадиных упряжек и стуком каблуков по паркету.
– А вот посмотрите, что я еще нашел! – неугомонный Кролик тащил по лестнице с чердака большую картину, обернутую бумагой. Над свертком поднимались облачка пыли. Эмилия резко повернулась и чихнула. Охотники помогли поставить картину напротив стола и сдернули бумагу.
Тусклый декабрьский день внезапно осветился десятками люстр и в комнате послышался «Императорский вальс». Эмилия тихонько застонала, зажав рот ладонью. На картине был запечатлен самый разгар рождественского бала. В громадной зале с украшенной елкой по центру вальс мчал и кружил счастливых дам и кавалеров. Те, кто не танцевал, сидели или стояли группами по краям залы с веерами и бокалами. Шелестели платья, пахло растопленным воском и карамелью, сверху медленно опускались ленты серпантина. Часть ленты свесилась по эту сторону картины, и Кролик задумчиво потянул ее на себя.
Юноша с медного цвета волосами и смеющимися глазами отделился от своих спутников и вдруг посмотрел в упор на старуху:
– Эми? Эмили! Вот ты где, сестричка! Тебя же все разыскивают, пойдем! А маленькая Софи с тобой?
До жути Правдоподобная Кукла открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут Эмилия поднялась с кресла и вплотную подошла к картине.
– Эмиль?! Подожди же, чьорт тебя дери! – Все изумленно наблюдали, как Эмилия перекинула ногу через раму и через секунду была уже в бальной зале, повиснув на шее молодого человека. А когда она опять повернулась, то оказалось, что она превратилась в миловидную, сияющую от радости девушку в нежно-салатовом платье, очень похожую на своего брата. Эмили поправила нитку жемчуга в волосах, и они вместе с Эмилем закружились в общем вальсе.
– А ты и впрямь до жути правдоподобна, – восхищенно произнес Мишель-охотник и взял Сонечку за руку.
– Забавно, а Эмилия туда навсегда? – озадаченно поинтересовалась Купчиха.
Кролик открыл газету на рубрике «Афиша»:
– Рождественский бал в городской ратуше продлится до рассвета. Еще можно успеть.
До жути Правдоподобная Кукла взвизгнула, потянула за собой Мишеля, они легко перескочили через раму и вбежали в круг танцующих. Жорж, сдержанно кашлянув, предложил руку Купчихе, и их степенная пара вошла в картину и остановилась неподалеку от оркестра.
Стенные часы пробили десять. Луна за окном немного передвинулась, чтоб лучше видеть новую картину. Кролик подлил себе еще чаю, подложил пряников на блюдце и принялся смотреть бал и встречать Рождество, напевая на музыку Штрауса какие-то свои странные слова.