МОНАСТЫРСКИЕ ИСТОРИИ.
Мне довелось быть проездом в Лубнах. Город на тракте Киевском. Там я решил провести ночь, но судьбе было угодно, что бы я стал послушником монастырским. Совершенно неожиданно для себя я, купец второй гильдии успешный и не бедный принял решение остаться в монастыре и выполнять работы обыденные и непраздные.
Грузить возжу зерном, мести аллеи метлою. Я ничего не смыслящий в ручном труде помогал плотнику в его плотницком хорошо пахнущем смолою сосновой деле.
Рядом с монастырскими стенами рос молодой лес, а под холмом, на котором стояла обитель текла река. Бывало у реки, где лес выходил своим зеленым языком к плесу речному, монахи после вечерни раскладывали костер и рассиживались на поваленнях смотреть на огонь.
Садились три или четыре монаха и молча смотрели на огонь. То смотрение не было совсем молчаливым. За мантией в груди согретой теплом костра жили миры и вселенные, которые ощущались и переживались душами трепетными и усталыми в трудах молитвенных.
Я сел на бревно очистив ладонью мох и стал подбрасывать неспешно ветки в огонь. Разговор не вязался, утопая в тепле костра.
Нас было четверо. Я, послушник и три монашествующих моих товарища. Так как я работал сегодня с плотником Сергием, молчаливым обстоятельным и строгим мужиком, мне хотелось о нем расспросить у Гедеона монастырского ключника.
– Ну да ладно, расскажу. В поучение пусть будет. Очень уж интересная доля у Сергия.
СЕРГИЙ
Он в миру был состоятельным купцом. Держал два кабака в уездном городе Н. и бани еще были у него публичные.
Семья, детей трое. Достаток и уважение. Кабаки только не простыми были у него. Стояли они на тракте Московском. Вот и держал Сергий для проезжих купцов девиц распутных. И «нумера» были у него при кабаках тех.
Деньги за это немалые получал. Все в городе том знали его и побаивались. Говорили, мол, с нечистым водится Сергий наш.
А тот по воскресениям в церковь. В первом ряде стоит и истово поклоны земные кладет. На храм деньги немалые отводил.
А посреди недели в кабаках своих распутствовал. И водку пил, и с мужиками на кулаках ходил. Ну, а про баб я и не говорю. Все распутные девицы того града через него прошли.
И вот как-то случилось, что пришла к нему девка с далекого селища. Молодая, лет о семнадцати. Родители ее померли. Землю барин забрал за долги. Да и ее решил забрать к себе в девки. Чтобы иметь от жены в тайне.
Девку ту Марьей звали. Она, бедняжка, денно и нощно молила Господа о прощении. Чтобы смиловался над ней. Ну, так и вышло. Жена помещика прознала о намерениях муженька да вызвала Марью к себе.
– Ты вот что, девонька! Иди себе, куда Бог тебе укажет! Вот тебе денег на путь недолгий. А вот продуктов на дорогу. И не вводи ни меня, ни мужика моего во искушение.
Ну, та и пошла. А куда идти? Пошла в город. Идет и с каждым шагом молитву творит.
– Господи, милостив буди мне грешной!
Так двое суток шла с молитвой. Пришла на постоялый двор. Деньги на два дня проживания у нее были. Но только дни эти быстро пролетели, а в работу ее никто не брал. Осень. Работника на зиму кто ж возьмет?
Марья та красоты была редкой. И статная, и глаза умные, с голубиной. Двор этот принадлежал нашему Сергию.
На третий день заприметил он ее и пришел говорить с ней. А только сразу понял, что в девки подорожные не пойдет она. Уж больно чистыми глаза ее были.
Он, Сергий наш, и так ее искушать, и эдак. И денег сулил немалых и предлагал работы разные. Легкие и красивые, только бы она была его. Но, так и не добившись, выгнал ее на улицу. А у самого «душонка» в комок съежилась. Никогда еще так ему отказу не было. Запала Марья ему в каждую клеточку его греховного тела.
Ни ест, ни пьет, только о ней думает. А Марья та, выйдя от Сергия на улицу, к реке пошла. Стала под деревом и молилась Богу весь день. С утра до вечера. Там же и спать легла, в траве, и травой укрылась.
На второй день Сергий посылает приказчика с тем, чтобы пригласить ее к столу отобедать.
Нет, не идет. Посылает второй раз приказчика Сергий. И велел сказать ему, что будет она одна сидеть за столом его и никто не побеспокоит ее.
На то Марья говорит, как говорил Спаситель Сатане в пустыне: «Изыди, сатана, не искушай мя!»
Удивился на то Сергий, и еще больше загорелась, душа его страстью.
Ну что ж думает, голод-не тетка. Придешь, никуда ты не денешься. И приставил мужика к ней.
Так и сидели Марья у дерева, что над водою, и мужик в десяти саженях от нее. Мужику Сергий приказал разложить всякие яства пахучие. Есть и пить. И время от времени приглашать девицу к себе отведать, что Бог послал. Никто, мол, не увидит.
Но Марья стоит подвигом, как столбуны стояли, и молитву творит. Только воду из реки пьет. На третьи сутки горожане приходить стали. И стали зазывать девку к себе из милости. А некоторые и работу давали из жалости.
Только Марья твердо решила стоять, как Господь в пустыне стоял, о сорока дней. И никакие уговоры не могли ее подвинуть в сторону соблазна. Кланялась благодетелям до земли. Благодарила, а только стояла в посту и молитве.
Сергий тоже решил не отступать. Уже и сон его покинул, и водка его не брала за душу его посрамленную. Одной страстью он жил. Стал Марье той клясться, что женой она будет его. И что все имущество перепишет на нее.
Но чем больше сулил ей Сергий, тем более она укреплялась в посту. И ничего уже не могло оттолкнуть ее от стояния в посту. И голод отступил от нее. И слабости не стало быть. А только силы пришли такие, коих она не ведала досель.
Но и Сергий не из тех, кто отступает. Он уже стал посмешищем у всего града. Жена ушла из дома к родителям своим. Но он решил идти до конца! А каким он будет… Не беда, каким бы он ни был все одно лучше, чем теперь.
Мужиков, что приставлены были соблазном к Марье, менял Сергий. И пищу менял. Стали борщи варить на огне. А только не знал Сергий, что уже не мучил голод девицу.
Так прошло девять суток. А на десятые вот что случилось. Жил в том городе купец один. Молодой, сильный. Дело было у него что ни на есть купеческое. Поставлял он в лавки сукно. Не богато жил, но в достатке.
С детства приучен был к чести, так как отец его служил в дворянском полку. Но за дуэль разжалован был и сослан.
Звали его Николаем. В честь покровителя семейства Николая Угодника назван был.
Прослышал он о подвиге, что Марья, мол, стоит против греха у реки, всем показывая, что Господь милостью своею заступник ей.
Ну, Николай, не видя, и полюбил ее сразу же. Как в сказке вся эта история.
А ты что же думаешь, сказки просто так сказывают? Выдумки, какие эти сказки?
Идет Николай к реке. И сам все видит теперь. Дождь пошел осенний, холодный. Сентябрь на дворе стоял. Ива над водою склонилась. Под ней Марья стоит. По реке рябь от ветра холодного бежит. По лицу ее дождь каплями крупными катится, да на губы ее скатывается. Она не обтирает лицо свое, а только губами шевелит.
Рядом, на траве костер жаркий, котел паркий стоит на огне. Мужик яркий да пузатый жрет мясо, рукавом уста обтирает.
Наверное, отцова кровь бунтарская в Николае взыграла. Котел каблуком да в костер варево. Мужика за шиворот вон долой.
Снял с себя теплый зипун и укрыть идет Марью. А та в слезы да в ноги ему.
– Не надо, мил человек! Не трогай моего искусителя, моя молитва Господу о нем! И причитает и поклоны со слезами.
Ну, такого Николай не ожидал. Не знал, что делать ему и что говорить ему.
Все же удалось ему уговорить девицу взять зипун. Не спит ведь уже десятые сутки. Да и как тут уснешь?! Ветер холодный от реки, промозглый. По утрам изморозь на траве белым ковром. Совсем себя изморила, а только не сходит с места того, где стоит.
Так Николай растерялся и пошел в ближайшие дома расспросить, что и почему.
Ну, добрые люди и рассказали о Сергии и его соблазнах.
Николка недолго думая идет в кабак, ищет обидчика Марьиного. Тот у себя в кабинете сидит пьет горилку.
Николай с порога кулаком ему в рожу. Раз, второй. А Сергий и не сопротивляется. Встает да говорит: «Тебя архангел Гавриил прислал. Поразить меня, как змия. Бей меня еще! Бей!» Ну, Николай еще ему вкатил кулаком. Тут мужики сбежались на подмогу Сергию. А тот на них криком: «Пошли отсель, – кричит. А сам к Николаю приступает и говорит: – Бей же меня, говорю тебе!»
Николай плюнул, развернулся и пошел прочь. В доме, что недалеко от дерева того у воды, бабе денег дал и просил присматривать за Марьей. Если что, за ним прислать, на подмогу.
А Сергий от Николкиных кулаков протрезвевший, пошел на берег. Стал рядом с Марьей и говорит: – Не сойду с места, пока ты не сойдешь!»
Пал на колени и наложил на себя крест честный. Так и стояли они еще ночь и полдня. Сергий в голос молитвы поет. Когда устает, Марья подхватывает.
Дивились люди, придя на берег. Диво дивное. Сергий ли это? Но постояв некоторое время насмотревшись, шли в тепло.
Некоторые с ними стояли под деревом тем, молитвы пели. Потом так же шли в тепло. И вот к вечеру у Марьи слабость случилась.
На колени она пала и бледными губами молитву творила. Рядом Сергий на коленях. А потом Марья на грудь ладошки положила да рухнула на спину.
В тепло Сергий несет Марью, а по щекам слезы с дождем вперемешку. И врачей лучших позвал, и все, что те сказали, сделал. Но к утру преставилась праведница Марья.
На похороны, считай, весь город пришел. Сергий три дня не отходил от гроба. И денно, и нощно молитву заупокойную читал. И перед гробом и людьми покаяние произнес.
Сказал, что не было у него Марьи. Да не будет же никого теперь! Не будет он до смерти своей знать бабьего тела.
И как похоронил, все переписал имущество на жену и детей. А сам к нам в монастырь. И не было прилежней его в молитве и посту ни монаха, ни тем более послушника цельный год, пока не пришел к нам Никодим. Но это другая история.
– Да-а, батюшка, – говорю. – Вот это историю Вы мне рассказали! Такого в миру и не услышишь!
– Пошли спать, Иван Николаевич! Уже пора! Десятый час на дворе! Час лихой! Надо в молитве ко сну отходить.
Долго мне не спалось, все думал о той Марье-праведнице и о Сергии. Какое послушание на себя наложил! Истинный православный!
Утро в монастыре наступает в начале шестого. Петухи поют. Павлины курлыкают. Туман от земли подымается, и такая благодать стелиться, что сон сам отходит как пар от воды.
Еще не светло, но уже виднеются очертания и серости монастырского устроения.
Выхожу во двор. Смотрю, а на холодной земле голый стоит человек на коленях. Темно еще, и его не видно совсем. Только я недалеко был и немного видел.
Стоит и молитву творит тихо про себя. А потом воду в ведре простом обыденном крестит. И вдруг ведро то, – раз – и на себя выливает.
Батюшки Святы! Холодно. Марта месяца конец, еще и заморозки на траве!
Человек тот, не обтираясь от воды холодной, поклоны кладет. А затем накидывает на себя рясу и в келью идет.
Я скоро к церкви иду, чтобы на службе в первых рядах быть, так как радостно мне от этого. По дороге встречаю знакомого монаха. Рассказываю ему то, что видел.
– Ну что же здесь дивного? Послушание на себя наложил. Никодим это был. Уже пятый год он водой себя испытывает и летом, и зимою.
– А что – спрашиваю, – не просто он в монастырь пришел?
– Тут мало кто простой дорожкой приходит, – отвечает мне тот монах. – Но теперь не ко времени рассказ мой, на утреню становиться надобно.
Я стоял на утрени, а душа моя вместе с певчими пела. Слов не знаю. Да мне они и не в надобность. Душе форма слов ни к чему. Это к разуму. А душе больше тепло да лагода потребна.
На литургии, когда все пели «Верую», прям слеза меня душевная пробила. А когда «Отче наш» петь начали, колени сами подогнулись.
Вышел я из храма. Как одна минута для меня пролетела. Точно мне сказывал Серапион:
«Времени нет. Люди его придумали. А у Бога все как один день есть. И твой день-это жизнь твоя. Утро как детство твое. Обед-как зрелость. Ну, а вечер… Вечером к ночи готовиться надобно. Когда умирать станешь, день свой узришь взором своим душевным».
Я тогда и подумал (в подтверждении слов монаха), что нет ни одной молитвы, где просится на день завтрашний. А только на день сей.
Потом были работы хозяйственные. Послушанием зовутся. Я на назначении напросился у батюшки завхоза монастырского, чтобы тот меня в мастерскую столярную направил.
А был у меня интерес в том, что одним из мастеровых там монах по имени Никодим. Тот самый, который утром из ведра себя поливал.
Мастерскую нашел я быстро. У входа лежат доски. Ящики, сбитые крепкой рукою, не распиленный ствол дуба. Запах древесной смолы и дерева, один из моих любимых детских воспоминаний.
Никодим мужик худощавый. Среднего роста. Борода не короткая, но опрятная. Седовласый, с прозорливыми острыми глазами. Глаза-как угли. Черные и бездонные. Силища в них необыкновенная. Я не смог там ничего прочитать. А вот только почувствовал, как глаза эти меня увидели. Всего от макушки до пят. От кожи и до мозга костей моих.
– Что ж стоишь? Заходи, мил человек, заходи. Гедеон прислал тебя, что ли?
– Да, – говорю, – он самый. На подмогу и в учение.
– Подмога у меня одна. От Господа нашего! – при этом Никодим размашисто осенил себя крестным знаменем.
– Ты топор-то в руках держал, когда? – но, глянув на мои руки, махнул рукою в сердцах.
– Ладно, будешь при мне. Может, чего и получится.
Мы пилили двуручной пилою бревно, сколачивали штакетник забора. При этом я пытался выведать у Никодима о его прошлой жизни.
– Что было, то прошло! А что осталось, за то у Господа прощения просим. А ты-то что мытарствуешь? Что никак покоя не сыщешь?
Я пытался как-то объясниться.
– Да вижу я все! – Разочарованно махнул рукою Никодим. – Ни к небу, ни к земле не идешь. А так, болтаешься посреди. Ни в семье покоя нет, ни в деле. Праздности много у тебя, Иван!
То, что он называл меня по имени, меня нисколько не смущало. Наоборот.
В миру я такого бы никому не спустил. Обиды я не привык замалчивать.
– Ну да ладно, не доктор я тебе. А доктора-то твои, вишь, чего натворили! Доктор – он у нас один, на небе и на земле.
Я подумал, что про болезнь свою я здесь никому не сообщал.
– Вот вижу, что мытарствовать тебе, Иван, ой сколько! И помотает тя по миру! Пока к Богу не падешь на колени, да не успокоишься!
– Откуда знаешь, что мне предназначено?
Я попытался ему рассказать свою историю. О своем чувстве.
Никодим опять рукой машет, как на дело пустяшное.
– Я не исповедник тебе! Твой грех – это твой. А мой – это мой. Молись, и все тут.
Мы справили с Никодимом забор, что вдоль аллеи стоит.
Подошло время обедни. Я решил во что бы то ни стало узнать историю Никодима. Уж очень интересным пустынник мне показался. Свободного времени в монастыре только после вечерни. До сна час-полтора. Вот я и подобрался к монаху молодому, щуплому и проворному.
Гедеон в монастыре уже семь лет. Глаза у него маленькие, умные и шустрые.
В них огонь страсти непогасший и борьба не лютая.
Он пришел с мира по своей воле. В миру был приказчиком в лавке. Проворовался. Его хозяин в поиски бросился, да Гедеон умный был. Вот и ушел за монастырские стены.
А потом привык к быту строгому. Остепенился. А так как хватка коммерческая у него была, приставлен был к хозяйственному делу.
Но рука у него нечистая еще оставалась какое то-время. До тех пор, пока настоятель не узнал, что продал купцу он зерно неучтенное, а деньги себе взял. Купца того нашел настоятель наш и с просьбой к нему.
– Вот, – говорит, – знаю, что ты заплатил за зерно честную плату. Сослужи, – мол, – службу. Вот тебе тридцать рублей серебром. Деньги немалые. А только отдай их тому, кто дал тебе зерно. Но не говори, от кого они. Скажи, что – мол малую плату заплатил. Что вот – мол, еще добавка.
Купец был богобоязненным человеком. Все так и сделал.
Гедеон долго душой маялся. А потом в церкви на проповеди, которую ему настоятель поручил править, рухнул на колени. Да так слезы из глаз и лбом о пол! Каюсь, мол, братия! Ну, настоятель вышел вперед и произнес речь перед собранием. Мудрый он был.
-Все мы здесь грешники! И все молимся о прощении. Кто прощать умеет, того и простит Отец наш. Поднял с колен нашего Гедеона и говорит:
-Не делай того более. А служи правдой и трудом нам всем. А мы тебе служить станем».
С тех пор честнее человека в монастыре не было и нет. Как деньги от торговли, какие сдает в казну Геодеон, так тайно и свою личную копейку прикладывает к ним.
Я стучусь в келью к Гадеону. По обычаю, монастырскому пред дверью громко произношу молитву Господню: «Господи, Иисусе Христе, милостив буде мне грешному!»
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа», – слышу с той стороны. Это – как разрешение на вход.
– Я к тебе, батюшка Гедеон на чай да разговор, – говорю, открыв двери.
Келья монашеская достойна описания. В длину комнатка была метра три с половиною и шириною метра два. При входе у правой стены шкаф плательный. Кровать жесткая, из досок сколоченная.
Матраца у Гедеона, как и у большинства монахов, не было. Лежало несколько одеял на голых досках. На них простынь. Подушка, набитая соломой да травою.
Небольшое оконце напротив двери. Похожее на бойницу. Под окошком стол из-под руки плотника монастырского Никодима. На столе скатерть- вышиванка. Вся белая с красным узором. Несколько книг. Вот и все убранство кельи.
Чисто, убрано, строго и нарядно. Ничего не должно отвлекать монаха своим празднеством и суетой от молитвы.
– Чай у нас в кельях не распивают, – отвечает мне Гедеон. – Но для тебя, – он подмигивает мне своим хитрым глазом, – кипятком я запасся.
В кружки разливает чай Гедеон, только не такой, как мы привыкли пить. Настойка это была. На травах заваренная. А чай, какой мы привыкли пить, здесь не потчуют.
– Какой стол у тебя ладный! Какой руки? – спрашиваю.
– Да Никодим справил. Ты же сегодня с ним послушание нес.
– А что – спрашиваю, – непростой он человек?
Геодеон посмотрел на меня как-то внимательно.
– Ну кто тут простой? Но Никодим, этот да! Действительно из непростых самый непростой!
И начал свой рассказ монах мой.
– Жил этот Никодим в миру в землях Северных. В таежных, суровых местах.
Добытчиком слыл умелым. Зверя бил, пушнину добывал. Был в достатке и почёте. Очень нравилось ему охотничать.
Он и белку бил дробиной в глаз. Это чтобы шкурку не испортить. И медведя укладывал одною пулей. Страха не имел никакого. Подпускал к себе косолапого на пять шагов. И когда тот становился на задние лапы в боевую стойку, бил пулею прямо в сердце. А если медведь дальше шел, ножом его добивал.
Жил один, без семьи. В село заходил изредка. Было у него зимовье посреди тайги.
До села день топать. Ходил туда по делам хозяйским. Шкуру приносил, менял на порох и хлеб.
Рыбу добывал в реке, мясо зверя добывал в тайге. Иногда золотишко мыл, но только никому не сказывал где. И жил бы себе так в мире и заботах, да не знамо нами пути, которыми ходит Господь.
Была у Никодима страстишка одна. Мечтал он повидать мир. Как-то ему странник сказывал, что есть страны чудные и люди в них живут диковинные, не такие, как мы.
Очень уж хотелось повидать их Никодиму, а потом успокоиться и ждать часа своего.
И вот однажды зашел он в село. А там новость! Барин молодой прибыл в имение. И сказывали, что барин тот служит при корабле на море. И что он офицер царского флота.
А тут, к случаю вызывают его Никодима в усадьбу, и спрашивает старый барин: «А что, мол, помнишь Алексашку моего?»
Никодим помнил барчука еще малым шустрым мальчуганом. Старый барин просит свести сына в тайгу на охоту.
Продуктов и патронов дает вдоволь и впрок. И ни в чем не отказывает. «Бери чего пожелаешь!»
Ну вот и отправились Никодим и Александр Михайлович барчук в заимку, чтобы поохотничать на зверя. Барчук пожелал взять зверя покрупнее. На медведя, мол хочу!
Три дня они бродили. Много чего там было. А только по душе сталась молодому барину та охота. Да и Никодиму барин понравился. Все он расспрашивал его о морях да окиянах.
Ну так вот, при расставании барчук и пригласил Никодима послужить царю и отечеству на его корабле.
Служил Александр Михайлович на научном географическом судне, где был в ранге старшего помощника капитана.
Никодим недолго думал над предложением барина. Через неделю имущество свое – что распродал, а что на хранение отдал. Не знал он, что к себе в заимку более не вернется.
На судне том определили его в матросы. Был он денщиком у Александра Михалыча, старшего помощника географического исследовательского судна «Витязь».
Судно то было размера не малого. Но по современным меркам и не большое. Построенное как военное. Службу несло двадцать лет под Андреевским стягом в качестве миноносца.
А потом устарело, списали в штатские, и стало оно возить ученых, дипломатов и выполняло прочие светские поручения.
Никодиму нравилась служба. Хоть судно и было гражданским, но дисциплина и порядки там все военные. Да и офицеры пришли с боевых кораблей.
А еще Никодиму к душе было то, что утро начиналось с молитвенной службы. И заканчивался день так же.
Вахты ночные не были для него обременительны. Все было вновь и в диковинку. Звезды величиной с яблоко, рассыпанные по небу, были яркие, очень теплые.
И вот на втором году службы Никодима пришел приказ отбыть судну в распоряжение Владивостокской эскадры. А это полмира нужно обойти. Поход серьезный!
Ободрились все на судне том и стали готовиться к походу. В морях уже ходил Никодим. Но океан ему еще не доводилось видеть.
Осенью вышли они в море и начали поход. Трепали их черноморские шторма. Волна там короткая и злая. Возле Корсики главная машина застопорилась. И средиземноморский шторм чуть не выбросил их на берег. Но подоспела помощь, и их отбуксировали в порт.
Там стояли месяц, латали раны. Судно старое и для таких походов не предназначенное.
В океан вышли уже в ноябре. Там Никодима посвящали в океаниста.
Это тот, кто прошел экватор и стал матросом от океана. Обливали водою, присвоили ему имя чудное, печатку на лоб припечатали и налили чарку рома.
Весело и чудно. Праздник настоящий. Так они приблизились к мысу Доброй Надежды. Вот там все и произошло.
Я налил себе еще чаю, уже время было ко сну, но просил Геодеона рассказ свой продолжить. И нужно сказать, что словом этот хозяйственный монах владел отменно. Я прям-таки представлял изумрудную соленость океана. С его ветрами и волнами высотою с гору.
– Ну и вот на мысе том начался шторм. Его, этот мыс, моряки и боятся, и уважают. Проклинают и боготворят. Там шторма и всегда дурная погода. Потому как Господь испытывает неокрепшие души морские. Мыс звался именем добрым. « Доброй надежды»
Шторм тот был таким, что никогда ни один моряк на судне том не видел подобного светопреставления. Тучи черной рясой закрыли небо. И не было видно носа корабля тем, кто стоял на корме.
Ветер срывал с волн брызги, и те секли лицо в кровь. Вода стала белая от пены. Волны громоздились гор подобно. По горам этим шли пенные валы гребней.
Стоять на ногах стало невозможно. Нужно было крепко держаться руками и цепляться ногами.
Всякий, кто был на судне том, творил молитву. Кто в голос, а кто про себя. Неверующих в помощь Господнюю в тот лихой час на корабле не было.
Уже несколько раз судно срывалось с гребня и ложилось бортом на воду, грозя перевернуться вверх дном. Срываясь, оно пролетало несколько метров в свободном полете и с грохотом погружалось в пучину.
В воздухе стоял неимоверный гул от ветра, пены и волн. Никодим молился голосно и истово, призывая Господа на помощь. Поминал страницы из Библии, где описан был шторм на Галилейском озере. «…если имеешь веру, то приди ко мне по воде», – сказал Господь Петру. И тот сказал: «Верую в тебя, Господи», – и пошел, но потом в сомнении своем тонуть начал. И тогда Никодим взмолился и сказал: «Верую в Тебя, Господи!»
Уже десять часов судно боролось со стихией. Никто не знал, где берег, где небо, а где вода. Все перемешалось, и вода была везде. И в небе, и под небом.
Помпы не успевали откачивать воду из трюмов. И ни у кого не было уверенности, что все это закончится и что когда-то будет тишина. Ни у кого, кроме Никодима. Он твердил: «Господи, я верую!»
На палубе волной смыло все то, что было привязано и приготовлено к встрече шторма. Бочки с горючим и машинным маслом, ящики с провизией, спасательные шлюпки. Все слизала волна.
Никодим в тот момент, когда накрыла их судно громадная волна, был рядом с барином своим. С Александром Михалычем.
Корабль резко стал крениться на левый борт и на нос. И в одно мгновение все внутри судна полетело на потолок.
Кухонная утварь, журналы, книги, незакрепленная мебель. Все, что могло двигаться, в том числе и люди перелетали с пола к потолку. Рубка наполнилась криком людей и водою.
Никодим понял: судно стало вверх килем!
Он не вопил, он твердил голосно: «Верую в тебя, Господи!»
Вода начала заполнять отсеки. Все плавали в темноте среди каких-то предметов. Крики раздавались отовсюду.
Никодим кричал, чтобы найти Александра Михалыча. Тот оказался рядом, и он кричал ему в ухо:
– Нырять надобно! Проныривать наверх, на воздух!
Вся его Никодимова сущность рвалась кверху. На свободу! Уже воздушной подушки, которая держала судно на плаву, осталось немного. Уже и винты перестали бешено вращаться в воздухе, и машина застопорилась. Сейчас судно должно пойти на дно. Нужно нырять. Терять нечего. «Бороться до конца, решил Никодим, – как тогда, в тайге, когда замерзал зимою».
Он схватил за рукав барина и со всей силой потянул его вниз. Они неистово гребли под водою руками и толкались от воды ногами.
Вот и рубка управления. На воздух вынырнул Никодим почти без сознания. Но он быстро приходил в себя. Темно на воде было от пены и мокрой пыли. Но здесь не так швыряло, как на корабле.
Волна высоко подымала его вверх и след за этим так же быстро опускала вниз. Доставляли опасность пенные валы, которые накрывали Никодима. Силы начали покидать его. И тут он увидел голову, плывущего навстречу Александра Михалыча.
– Барин! Барин! – закричал Никодим, как будто это было спасение. – Ну ничего! – кричал ему Никодим. – Если из такой передряги выпутались, будем жить! Как Бог свят, будем… – он замолчал, разглядев лицо барина. Громадная ссадина на половину лба затрагивала и правый глаз. В том глазу, который смотрел на него, Никодима, не было и малейшей надежды на спасение.
– Прости меня, братец, – твердил барин. – Прости, что я тебя втянул в дело сие!
– Пустое, барин! Да ведь живем же! И спасемся! С нами Бог!
И как подтверждение словам его он увидел что-то темное за спиною барина.
Это что-то виднелось в воде и было неясным предметом, то появляющимся из воды, то тут же исчезающим.
Уже часа два в воде провели Никодим с барином. И сил у обоих не было никаких. Но Никодим все же заставил себя плыть к этому предмету. Он верил, спасение где-то рядом. Надо только верить! Немного погодя то серое, что виделось вреди пены показалось ясно - это затопленная шлюпка, которая имеет плавучесть даже если ее наполнить водою.
И тут Никодим окончательно уверовал во спасение и в то, что Господь с ними.
Они забираются в шлюпку, дышать становится легче. Не нужно поддерживать плавучесть своего тела. Но волны все так же заливали их, переходя валами через шлюпку. Иногда шлюпку переворачивала волна кверху килем. И тогда Никодим с барином возвращали ее в прежнее положение.
Так прошла ночь. Уже и сил не было произнести молитву, но только Никодим упрямо твердил: – «Верую в тебя, Господи».
Наутро шторм стал утихать. Есть не хотелось. Но жажда начала себя проявлять. К вечеру шторм утихомирился, и они стали ладошками вычерпывать воду.
Мысли путались, слова были ни к чему. Очередная волна заливала все их усилия.
К полуночи воды в лодке почти не было. Море сгладило свои волны, и они забылись крепким сном. Разбудило Никодима палящее солнце.
Он открыл глаза и сказал: «Господи, я есьмь». Барин глаза не открывал. Он был жив, но силы покидали его.
Никодим ощутил голод. «Ага, – подумал он, – значит все с организмом в порядке».
И стал искать, как ему прокормиться. «Тайга меня кормила, – думал он. – Значит, и океан прокормит.
Посмотрев на барина, Никодим увидел на поясе кортик, который морским офицерам положено было носить к форме. Он вытащил из ножен вороненую сталь и подумал: «Рыба тут точно есть, оружие у меня есть. Надо только приловчиться». Александр Михайлович пришел в себя и тихо произнес: «Передай батюшке, что любил его…»
Больше он не говорил. А Никодим опускал голову в воду и смотрел по сторонам. Через час он заметил акулу. Эта мерзкая и опасная рыбина плыла рядом с лодочкой и час, и более. Поэтому надеяться на рыбу не приходилось.
Акула была небольшой. Метра полтора. Но ее острые зубы в несколько рядов говорили о ее опасности. И вот тут Никодим понял: или акула его съест, или он ее. Мысль убить акулу пришла как-то легко. И ему сразу же стало спокойнее.
Он снял свой ремень и обмотал им левую руку до локтя. Затем снял пояс барина и обмотал им правую руку.
Став на колени, Никодим долго смотрел на небо. Спешить было некуда. Лодочку покачивало на волнах, и он держался за борта руками. Осенил себя крестом и произнес: «Господи! Дай мне жить, и я остаток жизни проведу в служении тебе денно и нощно, молитву творя!»
После этого не раздумывая, прыгнул в воду.
Но акула, испугавшись его, отплыла в сторону держась от пловца на удалении.
Что же делать? А вот, что. Он разрезал себе мизинец на левой руке подумав, что это всего лишь перст телесный.
Расчет был верный. Инстинкт охотницы сыграл свою роль. Они оба были голодны и искали друг друга.
В воде, которая вновь после шторма стала прозрачной и изумрудной, кровь выходящая из раны, струилась черным зловещим пятном.
Акула приблизилась и стала описывать круги вокруг шлюпки и пловца.
Никодим был готов к схватке. Он точно знал, кто в ней победит. Он ведь пообещал Господу, а Господь ему. Казалось Никодиму, даже ушами он слышал это обещание.
И вот уже пасть акулья так близко, что протяни руку… Вдруг акула резко повернулась мордой к пловцу и, раскрыв пасть, бросилась в атаку.
Никодим помнил, как в детстве на спор с мальчишками вышел против самого злого и крупного пса на их улице. Когда пес бросился на Никодима, тот выставил левую руку. А когда пес раскрыл пасть для укуса, ловко засунул кулак правой руки в раскрытую пасть. И толкал его в пасть так далеко, что пес стал задыхаться и вырываться. Но Никодим навалился на него и просунул кулак по локоть. Там что-то рвалось внутри в брюхе и хрипело, но он пихал с неистовой силой кулак дальше. Так пес тот и издох, не сходя с места.
И вот перед ним пасть акулы. Он выбросил вперед руку с кортиком и вонзил его глубоко в глотку рыбины. Почувствовав при этом, как предплечье обожгло, как будто он сунул руку в топку. Акула судорожно начала глотать руку, трепать хвостом и головой. Но Никодим уже держал левой рукой рыбину, а правую заталкивал все глубже, разрезая кортиком все внутренности акулы.
Затем поднял ее вместе с рукою над бортом, держась за шлюпку левой рукой. Весу в ней было кило на тридцать.
Барин все так же лежал, не подавая признаков жизни. Никодим, весь окровавленный кровью своей и акульей, едва смог переползти через борт.
Там он навалился всем телом на тело акулы, которое еще трепетало в судорогах. И так они лежали вдвоем обессиленные более часа.
Никодим не мог пошевелиться, потому что не было сил. А акула тихо издохла и лежала спокойно под телом своего победителя.
Потом Никодим встал и, подрезав акуле хвост, начал пить ее кровь. Насытившись, он вырезал плавник и вонзил в него свои зубы.
В этом было что-то звериное. Но так и есть: два зверя сошлись в схватке. И победил тот, кто силою и духом крепче. Ночью барин издал вздох, который был последним. Звезды светили ярко и зловеще. Волна тихо плескала в борт шлюпки.
Никодим спокойно, как и положено христианину, произнес заупокойную молитву и придал волнам тело Александра Михайловича, барина его и друга…
К утру он нарезал акулье мясо на полоски и развесил сушиться. Для этого приспособил ремень, который растянул между бортами лодки.
И так он провел в океане двадцать дней. Приспособился ловить рыбу, сделав из пряжки крючок. Сок рыбы утолял жажду. А питался он сырым рыбьим телом.
На двадцать первый день Никодим проснулся с первыми лучами солнца. Он уже не творил молитву, а разговаривал с Господом, как разговаривают с господином: уважительно и беспрекословно. В то утро он спросил о том, что есть этот океан, и земля, и небо, и вообще все, что Никодим видит. И услышал казалось ответ где-то в глубине своей души:
– Океан и земля по берегам его есть тело Господне.
Потом Никодим спросил о том, как ему увидеть Господа. И внутренний глас сказал ему:
– Ты – как рыба, которая хочет увидеть море и не может.
После этого Никодим съел последний кусочек сушеного тунца, и ему захотелось на сушу. Да так это желание было сильно, что начал он высматривать берег, то вставая на ноги, то вновь садясь на банку шлюпки.
И так он это проделывал до самого вечера. И когда солнце уже садилось в океан, увидел черную точку на горизонте. Никодим ничуть не удивился и не взволновался душою. Он твердо знал, что Господь послал за ним, чтобы спасти его. Это были рыбаки.
Еще долго Никодим скитался по странам, но это была дорога домой.
И когда попал на Родину, решил, что первый монах, которого он встретит и будет ему поводырем.
Я тогда был по делам хозяйским в Одессе. Вот меня он и увидел. Мне первому все это и рассказал.
А когда привел я его в обитель, не спал он и не ел а только молился денно и нощно. И так месяц считай!
С той поры уже пять лет по утрам молится над ведром с водою и обливает ею себя. В любую погоду – и в снег, и в дождь.
Вот такая история.
Я слушал Геденона, не вставляя ни одного слова. Забыв о том, где я и который теперь час. Спал я тогда мало. Стоял полночи на коленях и молился.
К утру все по-прежнему: заутреня, работа в саду, обедня…