Так начинают свою песню гребцы из «Конька». Ну, а читательница Шувалова любезно предоставила мне следующий, по её мнению, источник этой песни под названием «Пётр I на корабле»:
Ах, по морю, морю синему,
По синю морю по Хвалынскому
Что плывут тут, выплывают тридцать кораблей.
Что один из них корабль, братцы, наперед бежит,
Впереди бежит корабль, как сокол летит.
Хорошо больно кораблик изукрашен был,
Парусы на корабле были тафтяные,
А тетивочки у корабля шемаханского шелку,
А подзоры у кораблика рытого бархату.
На рулю сидел наш батюшка православный царь.
Что не золотая трубушка вострубила —
Да что взговорит наш батюшка православный царь:
«Ах! вы гой еси, матрозы, люди легкие!
Вы мечитеся на мачты корабельные,
Вы смотрите во трубочки подзорные,
Что далеко ли до Стекольного?
Ну, а я, прочтя это, хватаюсь за голову и говорю: ну, надо ж было придумать такое! Правда, я немного и простил бы неизвестного сочинителя этой песни, если бы вместо «Стекольного» (а так в старые времена называли Стокгольм) он упомянул бы Астрахань или какой-нибудь другой город на берегу Хвалынского, а ныне Каспийского, моря. И тогда мы не удивлялись бы очень уж мощным подзорным трубам, с помощью которых из Азии и за две тысячи вёрст матросы могли видеть Стокгольм, расположенный на другом море и в другой части света. Такого в русском фольклоре ещё не было!
Да и нет в нём того, чтобы волшебные предметы были во множественном числе и чуть ли не у каждого матроса. Нет, это товар штучный и много его не бывает. А зная всё это, мы, конечно, понимаем, что данный текст бездумно скроен из двух разных песен, одной из которых может являться песня «Петра I узнают в шведском городе» (а именно в ней и повествуется о посещении Петром I «Стекольного государства» Швеции и его столицы Стокгольма). И вот хоть и сокращённый, но более грамотный по своей логике текст, о котором, правда, мы не можем сказать, что он был известен Пушкину:
Ах, по морю, морю синему,
По синю морю по Балтийскому,
Что плывут тут, выплывают тридцать кораблей.
……………………………………………………..
«Ах, вы, гой еси, матросы, люди легкие!
Вы мечитеся на мачты корабельные,
Вы смотрите во трубочки подзорные,
Что далеко от Стокгольму!» (1).
Однако стоит ли разбирать представленную читательницей песню, если в ней помимо смысловой несуразицы выдумано ещё и какое-то название, которого при Пушкине не было? Думаю, не стоит. Тем более что и первая строка песни отличается от той, которая в «Коньке», где никаких «ах» и «моря синего» нет. И поэтому, признав данный текст за «дурацкий», оставим ему это определение и, отложив в сторону, сосредоточимся на главном направлении.
А точнее, - на том варианте, который ещё в 1976-м году указала Д.М.Климова (2). Вот её слова: «вероятно, вариант народной песни “Как по морю-морюшку по Хвалынскому…”, (напечатана в кн.: С.В.Максимов, Собр. соч., т.4, СПб, 1871, с.160)». Признаюсь, что найти указанный текст мне сразу не удалось, поскольку и томов у Максимова всего три, да и название песни Климова умудрилась исказить. Но песня, где первые слова весьма основательно перекликаются с первой строчкой песни из «Конька», всё же нашлась:
Как по морю-моречку по Хвалынскому
Плывут, восплывают тридцать кораблей:
Один-от кораблик поперед бежит,
Он бежит-бежит, соколом летит.
На том ли на кораблике Рыжков атаман.
"Гребите вы, молодцы, подгребайте,
Своих белых рученек не жалейте!
Как за нами, за молодцами, три погони:
Первая погонюшка -- то солдаты,
Вторая погонюшка -- то гусары,
Третья погонюшка -- донски казаки.
Первой погонюшки не боюся,
Второй-то погонюшки не страшуся,
Третьей же погонюшки я боюся".
То не пулечка свинцовая пролетает,
Не калено ядрышко прилетает.
Атамана Рыжкова убивает.
Итак, главный на корабле здесь уже не царь, а атаман Рыжков, что меня и не удивляет, поскольку в других вариантах на этом же месте можно обнаружить и Илью Муромца, и Добрыню Никитича, и Алёшу Поповича. (Эх, жаль, я не Айвазовский, а то нарисовал бы и море, и корабль с Ильёй Муромцем, и его товарищей. И при этом всех богатырей - в тельняшках!).
Но «вернёмся к нашим баранам» и скажем, что главное здесь всё же не содержание песни, а то, что книга, где она обнаружена Климовой, называется (внимание!) - «Сибирь и каторга»!!! Ну, а где ж как не на каторге в Сибири были декабристы, о которых, читая строфу «Конька», начинающуюся словами «Тут поднялся шум такой», в своё время припомнил Александр Лацис? Правда, он тогда не понял, что только одной неповторимой строкой из тюремной песни автор «Конька» уже и намекнул нам о декабристах-каторжниках. Почему неповторимой? Да, потому что во всех аналогичных народных песнях о тридцати кораблях хоть и встречается слово «морюшко», но вот слова «моречко» нет! Кто не верит – проверяйте. Но при этом не забывайте, что в песне про «моречко» обязательно должно быть тридцать кораблей и она максимально должна быть приближена к пушкинскому времени.
Ну, а когда мы говорим о декабристах, бывших на каторге в Восточной Сибири, то обязательно должны отметить, что именно там и был видный этнограф и писатель Сергей Васильевич Максимов, собравший в середине XIX века тюремные песни. И вот, что об этом пишут сегодня: «Максимов ещё не вернулся с Востока, как его нашло новое задание - объездить Сибирь для исследования тюрьмы, каторги и быта ссыльных. Задачу он выполнил блестяще, но книга "Тюрьма и ссыльные", написанная по результатам этой поездки, была запрещена для свободного распространения… Лишь через восемь лет отдельные статьи по материалам той поездки смогли появиться в общедоступной печати. После значительной переработки и дополнения эти статьи появились отдельной книгой под названием "Сибирь и каторга". …Книга имела громадный успех» (3).
А вот что сам Максимов писал о своём прибытии в Забайкалье: «В начале декабря, тёмною ночью, подъезжал я к Нижнему Карийскому промыслу, одному из центральных мест, предназначенных для работ тех ссыльнокаторжных, которые, по судебным приговорам, назначаются в так называемые Нерчинские рудники».
А вот и его весьма справедливые слова о сибирских «тюремных песнях», которым в своей книге он выделил довольно большую главу:
- «Творчество в Сибири, по-видимому, не шло дальше того, что завещано Россией, и остановилось, удовлетворенное старыми русскими образцами. Взамен того, в Сибири заметно явление противоположного свойства: там из готового материала составляются новые песни, в которых начало взято из одной, конец приставлен из другой. Эта перетасовка и перекройка стихов - дело обычное у арестантов...»;
- «Сохранились и песни, завещанные волжскими и другими разбойниками, некогда наполнявшими сибирские тюрьмы в избытке. Ими же занесены и забыты многие песни и в сибирских каторжных тюрьмах, где успели эти песни на наши дни частью изменить, частью изуродовать, а частью обменять на другие»;
- «народ приписывает разбойничьи песни самим разбойничьим атаманам. Так, народное предание, нимало не ошибаясь, уверяет в том, что Стенька Разин, сидя в тюрьме и дожидаясь лютой казни, сложил песню…»;
- «С особенною любовью здесь приняты и особенным сочувствием воспользовались песни рекрутские в сибирских тюрьмах: и "По горам, горам по высоким, млад сизой орел высоко летал", и "Как по морю-моречку по Хвалынскому", и "Не шуми-ка ты, не греми, мать зелена дубравушка" (4).
А вот теперь подумаем, а почему же Д.М.Климова ограничилась весьма кратким комментарием стиха «Как по моречку, по морю»? А потому, что она - ершовед, а от Ершова никаких направлений для исследования данного стиха нет! И действительно, какие могут быть декабристы, если во время их восстания сыну полицейского Петеньке Ершову было всего 10 лет? Да и жил-то он тогда в Западной Сибири, а когда в 1830-м году приехал учиться в Петербург, то никаких декабристов там уже и не было! И поэтому для ершоведов в принципе не может быть такой темы как «Декабристы и молодой Ершов». Кстати, а ведь именно в 1833-м году, когда был написан «Конёк», Пушкин и передал записанные им народные песни собирателю фольклора Петру Киреевскому, что вовсе не исключало сохранение в его прекрасной памяти народной песни «Как по морю-моречку». А вот Ершов, как я уже говорил, никаким фольклором ни в 1833-м году, ни позже не занимался, а потому и вряд ли эту песню знал.
И всё-таки – откуда Пушкин мог знать каторжный вариант данной песни, если никогда на Нерчинской каторге не был? А через свои «каналы связи» с Забайкальем! Вот и давайте немного разберёмся с этими каналами. Об одном из них ранее я уже говорил в связи с письмом ссыльного Кюхельбекера, когда Пушкин был вынужден писать жандармам объяснительную записку об этом письме со следующими словами: «оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем» (5). Этот «неизвестно кто» установлен пушкинистами в лице Дирина Сергея Николаевича, дальнего родственника Кюхельбекера. Но ведь этот Дирин постоянно жил в Петербурге, отчего и возникает вопрос: а кто же доставил письмо ему?
И вот тут подсказку может дать пушкинская «Сказка о царе Салтане»! Именно в ней и содержится намёк на тех, кто бы мог передавать информацию прямо в Петербург, каковым по подтексту сказки является остров Гвидона. И я думаю, что вы, дорогие читатели, перечитав эту сказку, нашли этих «почтальонов»: ну, конечно, это купцы-корабельщики, которых Гвидон «кормит и поит И ответ держать велит: «Чем вы, гости, торг ведёте И куда теперь плывёте?» Ну, а корабельщики в ответ: «Мы объехали весь свет, Торговали соболями, Чёрнобурыми лисами». Однако, стоп! Ведь соболь, по Далю, это хищный зверёк, имеющий «самый ценный сибирский мех». Ну, а раз так, то и ловят-то его в Сибири, из-за чего тот же В.И.Даль приводит следующую поговорку: «Пошёл соболей ловить», которая в переводе на нормальный язык означает: «пошёл в ссылку»! Ну, а если купцы «объехали весь свет», то, наверняка, были и на том его краю, где живут те условные «ловцы соболей», под которыми подразумевают ссыльных. А с другой стороны, край света как раз и высвечивается в словах из песни гребцов: «Что по самый край земли». И где это может быть? Уж не в Сибири, где ловят соболей? Подумаем.
А пока обратим внимание, что корабельщики, рассказывая Салтану обо всём новом, при этом и передают ему поклон от Гвидона, что в «Коньке» в некоторой степени перекликается с поклоном, который Иван передаёт Месяцу Месяцовичу, а также с сообщением тому важных новостей. Ну, а заметив все эти намёки, мы уже не удивимся тому, что пишут в интернете современные историки о ссыльных декабристах: «Политические мертвецы» могли получать известия и помощь от родственников, если таково было желание последних, но связь эта была односторонней, т. к. права переписки они были лишены. О более важных вещах писалось «с оказией». По мере того как Декабристы приживались в местах поселения и обзаводились кругом друзей и приятелей из числа местных купцов и чиновников, таких «оказий» становилось все больше, а отследить их властям становилось все труднее. «Почтальонами» декабристов были купцы: Е.А.Кузнецов, А.В.Белоголовый, В.Н.Баснин, Н.Я.Балакшин…».
Но откуда эти купцы? Ответ можно получить, если посмотреть на географическую карту и увидеть в Забайкалье, где находились Нерчинские рудники, на самой китайской границе город Кяхту, бывший в пушкинское время центром торговли чаем. И поэтому вполне логично, что рядом с т.н. «Сибирским трактом», по которому гнали ссыльных, проходил ещё и «чайный путь», по которому сибирские купцы доставляли в столицу не только чай, но и разные новости о жизни декабристов: что те делают, как живут и что поют. Одного из сибирских купцов под именем Ивана Жемчужина, торгующего, как и корабельщики из «Салтана», «соболями и чёрнобурыми лисами», Пушкин представил в рассказе «Дедушкин колпак» из сборника «Осенние вечера», который до сих пор издаётся под именем лже-автора Ершова.
И примечательно то, что купец Жемчужин планировал съездить в Кяхту за чаем, но поехать туда так и не смог. А интересно это потому, что в конце 1829-го года сам Пушкин собирался поехать в Китай, присоединившись к экспедиции своего друга Н.Я.Бичурина (отца Иакинфа), и даже написал стихотворение «Поедем, я готов», которое справедливо связывают с вышеуказанным путешествием, поскольку в этом стихотворении упоминается Китай. Однако разрешение на это путешествие «на Восток» Пушкин не получил, что, как мы можем догадаться, отнюдь не помешало ему мысленно совершить его под маской Ивана из «Конька». Пусть и не до Пекина, но хотя бы до моря, где плавала Царь-девица. Бичурин же в начале 1830-го года поехал в Китай, но застрял в Кяхте и Иркутске, откуда вернулся 9 марта 1832-го года. А от этой даты и до осени 1833-го года Пушкин вполне мог расспросить его о жизни декабристов на каторге. (В феврале же 1835-го года с согласия императора отец Иакинф был назначен учителем кяхтинской школы китайского языка и сразу же выехал в Сибирь).
Ну, а нельзя ли через песню гребцов из «Конька» понять - о каком же море они поют? Можно! Но прежде я предложу вам, дорогие читатели, ответить на вопрос: а не является ли море, где плавала Царь-девица, иным морем, чем то, в котором был найден её перстень? Подумайте. А я пока коснусь темы: о чём же обычно поют люди? А о том, что их трогает! И поэтому женщины не будут петь солдатские песни, а солдаты – колыбельные для детей. Каждому - своё! И этот принцип прекрасно показан в «Капитанской дочке», когда мятежники поют песню «Не шуми, мати зелёная дубровушка», а Гринёв при этом говорит: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обречёнными виселице». И поэтому мы вполне можем догадаться, что гребцы из «Конька» поют о себе. Тем более что и в народной песне говорится о тридцати кораблях, да и в «Коньке» их столько же. И мы это замечаем!
Так же, как замечаем и отсутствие наименования моря, о котором поют гребцы, что и приводит к предположению, что море не названо потому, что оно отнюдь не Хвалынское. А теперь чисто технический вопрос: а могут ли гребцы экспромтом сочинить песню о море, которое они только что увидели? Ну, конечно, нет! Ведь это какой-нибудь акын из Средней Азии может ехать по пустыне на ишаке и петь о том, что видит перед собой, а при коллективном пении никакие интерпретации и экспромты недопустимы. Все хористы должны повторять одни и те же слова, которые они выучили заранее. А иначе слушатели скажут про них: «кто в лес, кто по дрова». И поэтому вполне вероятно, что гребцы из «Конька» поют вовсе не о том море, в которое их выпустил Кит, а о своём, где они были ранее.
Ну, а теперь подтвердим это. Так, мы сначала замечаем, что «дворский слуга» говорит о первом море, что там «ездят только бесурманы; С православной же земли Не бывали николи Ни дворяне, ни миряне», после чего, увидев в третьей части «Конька» на спине Кита «мирян - православных христиан», мы и догадываемся, что автор сказки подсовывает нам отнюдь не то море, на котором плавала Царь-девица и на котором никаких православных мирян не было.
Вторым же отличием моря, где нашли перстень Царь-девицы, является его синева, о чём свидетельствует стих №2169: «Ждёт кита из синя моря». Это «синее море» нам хорошо знакомо и по пушкинскому «Салтану», и по его же «Рыбаке и рыбке». И при этом можно отметить, что в последней сказке с её постоянно волнуемым морем вполне перекликаются слова из синхронно написанной «Сказки о мёртвой царевне», когда Елисей, обращаясь к ветру, говорит: «Ты волнуешь сине море». Правда, некоторые тут могут сказать, что «синее море» – это обычное словосочетание у Пушкина. Тем более что он уже писал о нём в стихотворении «Погасло дневное светило». Но то было в 20-е годы, а я при всём этом укажу на систематическое и стабильное использование Пушкиным словосочетания «синее море» в 1830-е годы, когда он уже жил в Петербурге и самым активным образом связывал синий цвет именно с Балтикой.
Ведь посмотрите, даже и Нева у него «несёт к морям» не какой-нибудь лёд, а именно синий (6). И точно такой же синий лёд показан и в «петербургской» главе «Онегина»: «На синих, иссеченных льдах Играет солнце» (7). И если в «Коньке» на море с Царь-девицей виден «белый вал», то в черновике «Медного Всадника», в подзаголовке которого написано «Петербургская повесть», можно найти и «синий вал» (8). Ну, а если в сказке о Балде цвет моря и не указан, то его местонахождение можно определить хотя бы по тем зайцам, которых оказалось весьма легко поймать в «ближайшем леске». А ведь там, где много зайцев, и остров можно назвать Заячьим! А потом уже и посмотреть, что именно на этом острове и начался Петербург. И если сегодня британское издание The Telegraph «в связи с 25-летием распада Советского Союза» среди 59 удивительных фактов о России указывает на то, что статуя зайца в Петербурге напоминает, что на Заячьем острове в XVIII— XIX веках обитало много этих животных, то я спорить и не буду. Хотя и уточню, что никакого т.н. «распада СССР» не было, а был весьма целенаправленный развал.
Зная же, что в 1830-е годы у Пушкина к «синему морю» относилось именно Балтийское, мы уже и легко поймём, что его золотая рыбка как раз и является той Див-рыбой, о которой в «Песнях западных славян» он написал: «Синим морем властвует Див-рыба». Ну, а если ещё и припомнить мои слова о присказке к третьей части «Конька», где указан и дуб, и ворон, который вместо кота учёного рассказывает сказки, то и они приведут нас к пушкинскому Лукоморью, под которым, как мы уже знаем, прячется славный город Петербург. А рядом с ним – всё то же Балтийское море, на котором можно смело петь про Петра I. Но будет ли у Пушкина, показывающего в «Коньке» тридцать кораблей, этот царь на одном из них?
И вот тут мы немного отвлечёмся и спросим: а почему же читательница Шувалова «купилась» на не совсем подходящую песню? Я думаю, из-за современного названия, в котором упоминается Пётр I. Ну, а поскольку в 1830-е годы Пушкин как никогда занимался «Историей Петра», то это и должно было проявиться где-нибудь в «Коньке». И вот мой ответ: да, косвенная перекличка с образом Пётра I в данной сказке есть, но только к песне гребцов прямого отношения она не имеет. А где имеет? Показываю.
Так, «Медный Всадник» начинается у Пушкина словами о Петре I:
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум высоких полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
А вот и перекличка, когда в первой редакции «Конька» Горбунок
… выходит на поляну
Прямо к морю-Окияну,
На котором белый вал
Одинёшенек гулял.
А после говорит:
Видишь, шлюпка вон мелькает…
То царевна подплывает.
И мы видим, что, несмотря на замену реки на море, на водной поверхности всё так же пустынно, что и подтверждается наличием одинокого «белого вала», а царь Пётр заменён тем, кто будет царём лишь в конце сказки. И, несмотря на шлюпку, сменившую «бедный чёлн», мы улавливаем схему переклички, намекающую на общность по основному прототипу таких разноплановых героев, как Пётр I и Иван-дурак.
Ну, а, зная эту общность, мы специально для нашей читательницы укажем и место, где должен бы стоять Петр I в сцене освобождения кораблей, - это отнюдь не корабль, а всего лишь берег моря. Именно там стоит Иван, наблюдая за кораблями, появившимися из чрева Кита, и именно там в пушкинском «Салтане» стоит Гвидон, высматривающий «флот царя Салтана». И именно на берегу находится царь в стихотворении «Пир Петра Первого»! Однако в этом стихотворении он проявляет милость только в отношении одного человека, а отнюдь не распространяет её на матросов, о вине которых вообще речи нет.
Ну, и как же это перекликается с действиями Ивана из «Конька»? А очень плохо, поскольку даже Елена Шувалова, долгое время занимающаяся «Коньком», написала: «И - заметьте, - тему Кита ведёт не сам Иван, а его Конёк, его гений. Он спасает петровы корабли». Ну, а что бы на это ответил Пушкин? А он сказал бы: «Мадам! Ну, зачем вы лепите горбатого к стенке? Ведь стих “Спас он тридцать кораблей” написан не про конька, а про Ивана!» И действительно, Горбунок - это слуга, выполняющий желания хозяина, а вся его невероятная активность отнюдь не принижает главенствующей роли Ивана, принимающего окончательные решения. Пусть порой и не совсем верные.
Однако говоря о стихе «Спас он тридцать кораблей» (см. конец первой части сказки), любой исследователь должен попытаться и объяснить ту намеренную ошибку из первого издания «Конька», когда перед этим стихом были неуместные слова об Иване: «Как по милости своей». Ведь, как я уже говорил (см. главу «Ошибки Пушкина»), корабли-то были спасены не по милости Ивана, а по воле Кита! Но если это недоразумение при последующих правках было устранено, то в соответствии с принципом творческой бережливости (или методом «Пушкин-Плюшкин»!) «милость» главного героя обязательно должна проявиться в другом произведении Пушкина. И этим произведением на первый взгляд может показаться уже знакомое нам стихотворение «Пир Петра Первого», в котором на фоне шумных кораблей возникает тема «милости» Петра. Но тот, кто так подумает, обязательно попадёт в ловушку Великого Мистификатора, поскольку упустит то обстоятельство, что Пётр I вовсе не прощает матросов, которые, повторю, в отношении него вины не имеют! Ну, и где же тогда верный адрес отброшенного из «Конька» слова «милость»? Никогда не догадаетесь!
Но не буду, дорогие читатели, долго мучить вас, а уверенно укажу на пушкинское стихотворение …«Памятник». «И милость к падшим призывал» - вот куда самым неожиданным образом Великий Мистификатор переместил слово «милость»! Ну, а то, что под этими «падшими» подразумеваются ссыльные декабристы, пушкинисты знают давно. Однако то, что те же декабристы подразумеваются и под кораблями, которых в «Коньке» проглотил Кит, сегодня можно узнать только от автора данных строк.
Ну, а если в стихотворении «Памятник» потянуть ниточку дальше, то мы неожиданно придём и к схеме трёх поездок Ивана из «Конька». И даже – к 1829-му году, который уже высвечивался у нас в подтексте этой сказки. Тянем эти ниточки и приходим к следующей строфе «Памятника»:
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
А теперь, зная любимый приём Пушкина «задом наперёд», разберёмся с этими стихами. Так, «калмык», указанный в самом конце, - это первая поездка Ивана за Жар-птицей, перекликающаяся с пушкинским «Путешествием в Арзрум», где о калмыках он упоминал при проезде мест их проживания на юге. Кроме того, в том же 1829-м году Пушкин написал и стихотворение «Калмычке». Для большей же уверенности в 1829-м годе заглядываем в черновик «Памятника» и, конечно же, рядом с калмыком обнаруживаем и некоего «грузинца»! Прекрасно, поскольку теперь нельзя спутать поездку Пушкина через Грузию в 1829-м году с его посещением Кавказа в 1820-м году, когда в Грузию он не ездил.
«Тунгус дикой» - это поездка Ивана за Царь-девицей. Но где живут эти тунгусы и почему они дикие? А живут они в Восточной Сибири, а «дикие» потому, что не обращены в христианство и верят шаманам. Однако, - стоп, стоп! Они же тогда по понятиям пушкинского времени «басурманы»! И если это так, то выходит-то, что о них и мог рассказывать «дворский слуга» из «Конька», когда говорил: «По тому ли окияну Ездят только басурманы». Т.е. некрещённые.
А теперь проверим нашу версию, подойдя совсем с другой стороны и спросив при этом: если Царь-девица плавает по «морю-окияну», где мало волн, то разве оно не может привести нас к такому же, как и в «Коньке», пустынному морю из стихотворения Пушкина от 19 октября 1827-го года: «Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли!» (9)? Может! И это наш адрес, поскольку тут, как хорошо известно, Пушкин обращается к друзьям-декабристам, оказавшимся на каторге в Сибири.
И вот тут-то мы и обращаем внимание на слова «край чужой»! Ничего не напоминает? Ну, как же, ведь в придуманной в «Коньке» песне гребцов куда «выбегают корабли»? Ну, конечно, на «самый край земли»!! И край этот, как мы начинаем понимать, чужой, далёкий и находится отнюдь не на Каспии, Балтике или Чёрном море. А где? А он, повторю: «У далёких немских стран». А о ком Пушкин говорил: «Иных уж нет, а те далече»? Конечно, о декабристах! Ну, а когда на берегу моря, где плавает Царь-девица, Иван находит остатки «разбитых кораблей», то и нам понятнее, почему они разбиты и сейчас находятся в данном месте.
«Дно мешка, конец света» – так в пушкинское время охарактеризовал Сибирь государственный канцлер Нессельроде. И вот с учётом всего этого мы и начинаем догадываться, что море, где плавает Царь-девица, является тем большим озером, о котором даже и сегодня поют: «Славное море, священный Байкал»! И об этом море-озере ещё в 1821-м году исследователь Г.Спасский писал: «Неизвестно, с которого времени Русские дали Байкалу название моря, принятое ими вероятно от Бурят или Тунгусов, из коих первые именуют его Далай, а последние Ламе: словами, означающими море» (10).
Ну, а присматриваясь к местам обитания тунгусов (а они живут не столь компактно, как, например, буряты), вполне можно заметить, что в пушкинские времена они жили и на севере Байкала, и в местах поселения ссыльных декабристов: от Березова – до Охотского моря, от границы с Китаем и Монголией – до Якутска и Нижнеколымска.
Финн же, указанный в «Памятнике», это «чухонец», который, конечно же, приведёт нас к Петербургу, шутливо называемому Пушкиным Чухландией (11). А для понимания того, как в 1833-м году Пушкин сближал понятия «финн» и «чухонец», достаточно прочитать вступление к «Медному Всаднику», где он сначала пишет о месте будущего Петербурга с указанием «убогого чухонца», а затем в прошедшем времени называет такого же чухонца «финским рыболовом».
А вот «внук славян» должен обитать отнюдь не в названном по-немецки Петербурге, а в той столице «Руси великой», которая имеет русское наименование, т.е. в Москве. Именно Москва и подразумевается под той столицей, из которой Иван совершал свои поездки. И когда ершоведы довольно скупо комментируют слова об Иване, который «поёт песню “Ходил молодец на Пресню”, то они абсолютно не понимают - а причём же тут Пресня, которая всегда находилась в Москве и не имела к Ершову никакого отношения? А вот пушкинисты могут догадаться, что тут идёт намёк на будущую поездку в Москву, где «молодец», под маской которого спрятался Пушкин, действительно будет «ходить на Пресню», поскольку именно там и проживали сёстры Ушаковы, потенциальные невесты подлинного автора «Конька». Вот он пушкинский автобиографический намёк, против которого ершоведам и возразить-то нечего! Тем более что и в своём «Арапе» Пушкин использовал в качестве эпиграфа к пятой главе слова песни из той же оперы Аблесимова, которая в «Коньке» и явилась источником слов «Ходил молодец на Пресню». И поэтому никто тут не может сказать: «Не из той оперы». Из той! И ещё как из той, которую Великий Мистификатор превратил в свою игру!
Ну, а если вернуться к «Памятнику» и провести на карте линии, ведущие к местам обитания народов, которые перечислены в этом стихотворении, то и получится всего два направления: «север-юг» (кстати, Пушкин называл «севером» и Петербург!) и «на восток», т.е. - к тунгусам. Отсутствие же западного направления свидетельствует, что тут подразумевается не 1820-й год, когда Пушкин приехал на Кавказ с Украины, т.е. с северо-запада, а 1829-й. Однако до правок «Конька» у Пушкина была и другая вертикальная линия, немного отодвинутая на запад, поскольку в третьем стихе песни гребцов говорилось об «отдаленьи от земли», что сразу же возвращало нас к первым стихам сказки, где земля противопоставлялась небу. Ну, а то, что под этим «небом» подразумевается Петербург, а под «землёй» место ссылки, мы ранее уже разобрались в главе «Не на небе – на земле».
Видя же, что в основном тут тоже возникает линия «север-юг», правда, идущая от Одессы до Михайловского, мы понимаем, что в первой редакции «Конька» автор намекал на начальную точку отсчёта места изгнания, связанную с его именем и расположенную на линии «север-юг», а вот после правок – на конечный пункт, куда прибыли ссыльные декабристы. Тем более что в обоих случаях слово «земля» так или иначе, но связано в подтексте с изгнанием. И причём с изгнанием дальним, из-за чего я и повторю, что Пушкин не зря писал о декабристах «те далече» и при этом использовал в «Коньке» слово «отдаленье».
Однако, стоп! Ведь перед стихом об «отдалении» или «крае земли» находится стих «По широкому раздолью», который без всяких скрываемых Пушкиным «каналов связи» с декабристами-каторжниками может дать их адрес. Как? А через Сборник Кирши Данилова, который был у Пушкина настольной книгой. И вот что по поводу этого собрания песен и былин вспоминает Павел Вяземский, нашедший у Пушкина в день его свадьбы этот сборник, представляющий из себя собрание песен и былин: «С жадностью слушал я высказываемое Пушкиным мнение о прелести и значении богатырских сказок и звучности народного русского стиха. Тут же я услыхал, что Пушкин обратил свое внимание на народное сокровище, коего только часть сохранилась в сборнике Кирши Данилова, что имеется много чудных поэтических песен, доселе не изданных…» (12). Углубившись же в сборник Кирши Данилова, мы и обнаружим там и «землю», и «море», и «широкое раздолье», и соболей с лисицами, и даже кровать из слоновой кости, которую бережливый Пушкин не забыл поместить в «Сказку и царе Салтане». И всё это в былине «Про Соловья Будимеровича», стоящей под №1 в Сборнике Кирши Данилова. Вот её сокращённый текст:
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омоты днепровския.
Из-за моря, моря синева,
Из глухоморья зеленова,
От славного города Ле;денца,
От того-де царя ведь заморскаго
Выбегали-выгребали тридцать кораблей,
Тридцать кораблей един корабль
Славнова гостя богатова,
Молода Соловья сына Будиме;ровича.
Хорошо карабли изукрашены,
Один корабль полутче всех.
У того было сокола у ка;рабля
Вместо очей было вставлено
По дорогу каменю по яхонту;
Вместо бровей было прибивано
По черному соболю якутскому,
И якутскому ведь сибирскому;
Вместо уса было воткнуто
Два острыя ножика булатныя;
Вместо ушей было воткнуто
Два востра; копья мурзамецкия,
И два горносталя повешены,
И два горнасталя, два зимния.
У тово было сокола у ка;рабля
Вместо гривы прибивано
Две лисицы бурнастыя;
Вместо хвоста повешено
На том было соколе-ко;рабле
Два медведя белыя заморския.
Нос, корма — по-туриному,
Бока взведены по-звериному.
………………………………..
Есть, сударь, у вас золота казна,
Сорок сороков черных соболей,
Вторая сорок бурнастых лисиц;
…………………………………………….
Бросил свои звончеты гусли,
Подхватывал девицу за белы ручки,
Клал на кровать слоновых костей.
Вот он источник, использованный Пушкиным. А достоинство данного варианта по сравнению с каторжным (да и «дурацким» тоже!) в том, что он более полный, поскольку в нём не только подробно, но и весьма любовно описан первый корабль, который лучше всех. И если это любование не вошло в текст песни гребцов, то лишь потому, что ранее оно уже было использовано в «Коньке» при описании …коней золотогривых!!! А именно сближение в былине (да и песнях!) корабля с неким животным и послужило Пушкину основанием для одушевления его кораблей в виде коней золотогривых, о которых Иван мог сказать: «Я ль вас, други, не ласкал». А «други» – это для автора «друзья, братья, товарищи». И при этом само это словосочетание вполне могло быть взято Пушкиным или у того же Кирши Данилова: «А вы, милы мои братцы-товарищи-друзья» (13), или же у М.Д.Чулкова: «как поедут Мои друзья, братья и товарищи На моем добром коне наездятся» (14).
Ну, а то, что важное слово «други» появилось в «Коньке» после правок, лишний раз подтверждает нашу версию о том, что все эти правки делал Пушкин. Сходство же сравнений, я думаю, вы, дорогие читатели уже заметили. А кто не заметил, то я и укажу. Итак, и братья Ивана, да и сам автор со словами «Любо-дорого смотреть», восхищаются конями, как и автор былины. Но мы при этом видим, что «Очи яхонтом горели» в «Коньке» - это из слов былины «У того было сокола у карабля Вместо очей было вставлено По дорогу каменю по яхонту». Однако у коней из «Конька» были ещё и «алмазные копыты Крупным жемчугом обиты». Откуда этот жемчуг? А он из ещё более полных вариантов народной песни «Ах по морю, морю синему», где о первом корабле, называемом «соколом» или «червонным», говорится следующее:
1. «А ой изукрашен ея тот червон корабле, ой, мелким земчугом» (15);
2. «А ой, изукован-то был этот червон кораблик, златом, серебром, А ой, изукрашен-то был, этот червон корабличек мелким жемчугом» (16).
Отмечу, что «злато», которым был «изукован» «червон кораблик», перешло в «Коньке» в гриву и хвост «коней златогривых». Ну, а поскольку усов у коней нет, а усы как таковые в творчестве Пушкина постоянно завиваются, то и хвосты коней тоже стали завиваться «в мелки кольца».
Лишним же подтверждением того, что песня гребцов связана с конями, могут являться и следующие слова из начала присказки к третьей части «Конька»: «Та-ра-рали, та-ра-ра! Вышли кони со двора». И действительно, что такое «та-ра-рали, та-ра-ра» как не песня без слов, которая в сочетании с конями и намекает нам, как на песню гребцов, так и на возможное одушевление кораблей с последующим превращением их в коней. Ведь и сама-то присказка, как говорит В.И.Даль, это: «прибаутка, прибавка, прикраса к сказке, с намеками на содержание последней». Ну, а то, что и вся «сказка ложь, да в ней намёк», мы может уточнить уже у Пушкина.
Предполагая же вместо кораблей коней и прекрасно понимая, что кони не находятся, как корабли, в водной стихии, мы и можем ожидать их на земле и при этом спокойно воспринимать слова былины «Широко раздолье по всей земли». Т.е. понимать, что «широкое раздолье» на море Пушкин всегда мог заменить на такое же земное. И он это преспокойно делает, поскольку слова «По широкому раздолью» вполне перекликаются со словами о раздолье из его «Джона Теннера»: «Одичалый американец, с своей стороны, звал его к себе, к Лесному Озеру, выхваляя ему через переводчика дикую жизнь и раздолье степей» (17). Хотя тут кроме «раздолья» можно обнаружить и намёк на дикого тунгуса, и на озеро Байкал, вокруг которого всегда хватало и лесов, и степей (вспомним хотя бы песню «По диким степям Забайкалья»).
Но откуда у Пушкина могла появиться идея о конях-кораблях? Думаю, что из всё того же Сборника Кирши Данилова, а точнее из песни «Агафонушка», этой пародии на уже знакомый нам эпический зачин «Высота ли, высота поднебесная». Итак, смотрим стих №61 «Агафонушки», где наподобие коней «по чистому полю корабли бегут». Ну, а там же и слова: «Широко раздолье - перед печью шесток» и «А и билася-дралася свекры со снохой» (сразу вспоминаем слова из присказки к третьей части «Конька»: «Бьёт свекровь свою невестку: Посадила на шесток, Привязала за шнурок»!). Ну, а слова «синее море – в лохани вода», конечно же, приведут нас к уже знакомой лохани, в которую пушкинский царь запустил «Тьму прекрасных кораблей».
Но потянем ниточку дальше и через «широкое раздолье» выйдем на такой источник, который не только укажет название того «края земли», который и подразумевается в песне гребцов, но даст и перекличку с медными пушками из «Конька». Этим источником является песня №44 из Сборника Кирши Данилова под очень примечательным для нас названием «Во сибирской во украине, Во Даурской стороне». Именно в ней и говорится и о «раздолье широком» (стих №28), перекликающимся со второй строчкой песни гребцов из «Конька», и о таких же перекликающихся медных пушках (стих №76). А вот и отрывки из неё:
Во сибирской во украине,
Во Даурской стороне
В Даурской стороне,
А на славной на Амуре-реке
На устье Комары-реке
Казаки царя белова
Оне острог поставили
.....................................
Несчастье сделалось
Над удалыми молодцы:
Из далеча из чиста поля,
Из раздолья широкова,
С хребта Шингальскова
…………………………..
Идет боидоской князец,
Он со силою поганою,
…………………………..
А была у казаков
Три пушки медныя
А ружье долгомерное
…………………………
Три пушечки гунули,
А ружьем вдруг грянули,
А прибили оне, казаки,
Тое силы боидоские…
Ну, а то, что Даурия – это часть Забайкалья, включающая в себя и т.н. «Нерчинскую Даурию», расположенную к востоку от Яблонового хребта, можно легко посмотреть в интернете. В то же время если мы заглянем в черновик стихотворения Пушкина «Воспоминание в Царском Селе» от 1829-го года, который частенько высвечивается у нас в подтексте «Конька», то и там обнаружим медные пушки (18). И при этом заметим, что редакторы академического ПСС Пушкина указывают в своём примечании, что стихи с упоминанием медных пушек следует поставить в основной текст вместо стихов №45-48. Всё это настораживает, поскольку заставляет предполагать возможную перекличку между воинами, которые участвовали в войне 1812-го года, с декабристами, среди которых таких же участников было немало.
Ну, а если вернуться к народной песне «Ах, по морю, морю синему» и заглянуть в её историческое прошлое, то мы сегодня увидим, что фольклорный ансамбль «Казачий круг» и другие исполнители смело называют эту песню «былиной терских казаков». И нам трудно спорить с ними, поскольку терские казаки живут на Тереке, а тот в свою очередь впадает в Каспийское море. Так почему же терским казакам и не сочинять песни о Каспии?
Однако нас эти песни настораживают ещё и тем, что именно 1829-й год уже не раз высвечивался у нас в подтексте «Конька», а именно в этом году Терек как таковой в значительной степени и проявился в творчестве Пушкина. И если при первой поездке на Кавказ Пушкин всего один раз упомянул Терек в «Кавказском пленнике» (и один раз - в письме от 21.03.21г.), то вот в 1829-м году он его упоминает:
1. в стихотворениях «Кавказ», «Обвал», «Меж горных стен несётся Терек»,
2. в «Путешествии Онегина» и поэме «Тазит»,
3. в плане поэмы «Русская девушка и черкес» (19),
4. в черновом письме Ф.И.Толстому,
5. в черновике стихотворения «Страшно и скучно», где, кстати, упоминаются и какие-то песни (20).
6. Позднее же, описывая свою поездку 1829-го года в «Путешествии в Арзрум», Пушкин упоминает там Терек 8 раз.
7. В 1833-м году, когда писался «Конёк», он один раз упомянул Терек и Каспийское море в своей «Истории Пугачёва».
Но к чему это? А к тому, что где Терек, там, повторю, и терские казаки, а потому Пушкин вполне мог услышать в 1829-м году исполнение ими изучаемой нами народной песни. Хотя, конечно, тут нельзя забывать и о таких источниках как ранее напечатанные сборники народных песен. Однако в любом случае Пушкин должен был заметить в источниках хоть устных, хоть письменных, и тридцать кораблей, и Хвалынское (Каспийское) море. И при этом из книг и от грамотных учёных он вполне мог узнать и такую простую истину, что Каспий – это вообще-то не море, а озеро. Но озеро большое, из-за чего его и зовут морем. Как и Байкал!
Ну, а откуда же Пушкин мог знать всякие подробности о море-Байкале? А хотя бы от уже знакомого нам Никиты Бичурина, очерк которого под названием «Байкал» был напечатан в «Северных цветах» на 1832-й год. Как указывает Л.А.Черейский: «Рукопись очерка осталась в бумагах Пушкина» (21). Ну, а в этом очерке говорится следующее: «Байкал… есть собственное имя, данное сему озеру монголами, первобытными обитателями его окрестностей. Китайцы, …назвали сие озеро Бэй Хай, что значит Северное море. Жители восточной Сибири наименовали Байкал морем, единственно по его обширности, но он не имеет ни одного из качеств, свойственных морям». Однако чуть ниже Бичурин всё же добавляет: «В Байкале находятся две только вещи, общие ему с морями: тюлени, которых здесь называют нерпами и бодяга, которую в Иркутске называют морскою губкою».
Но мы, видя на карте вытекающую из Байкала Ангару, которая впадает в Енисей, и, замечая, что тот в свою очередь впадает в Северный Ледовитый океан, можем добавить ещё и такое качество, присущее настоящим морям, как их природную связь с Мировым океаном. У Каспийского моря, например, такого нет, поскольку проплыть из него в другие моря и океаны можно лишь по прорытым людьми каналам. А у Байкала хоть одна река, но вытекает и доносит его воды до океана. И поэтому оснований называться морем у Байкала по сравнению с Каспием больше, в связи с чем определённый резон убрать при правках «Конька» из словосочетания «море-Океан» слово «море» существовал. Т.е. можно было лишь через оставшееся слово «океан» намекнуть о связи данного моря с Мировым океаном. А с другой стороны, и без всяких намёков фольклористы знают, что под громким словом «Окиян» в народных песнях и сказках подразумевается простое море. Ну, а то, что Байкал для многих в пушкинское время это «море», лишний раз может подтвердить песня №35 из Сборника Кирши Данилова, в которой сибирские (селенгинские) казаки поют: «А за славным было батюшком за Бойкалом-морем».
Однако вернёмся к вышеуказанному варианту, предложенному читательницей Шуваловой, который мы не можем признать за источник, поскольку его издание относится к XX веку, из-за чего и привязать-то его к Пушкину не представляется возможным. А вот если бы Шувалова поискала источник не в своей библиотеке, а в библиотеке Пушкина, то она и нашла бы его там в песеннике М.Д.Чулкова, изданном Новиковым в 1780-м году («Новиковский сборник»), который не просто находился у Пушкина, о чём нам любезно сообщает Б. Л. Модзалевский в своей книге «Библиотека Пушкина» (22), но фактически и был такой же настольной книгой, как и Сборник Кирши Данилова. И ведь именно из этого чулковского сборника для стиха из «Конька» «Как у наших у ворот» Пушкин взял начало песни «У наших-то у ворот» (23), а для «Капитанской дочки» в полном объёме позаимствовал песню «Не шуми, мати зелёная дубровушка» (24). Песню же «За морем синичка не пышно жила» (25) он упомянул как в стихотворении «Зимний вечер», так и в комедии «Суворов и станционный смотритель».
Ну, а поскольку в текстах народных песен Чулков порой допускал весьма смелые редакторские правки, сокращения и отброс целых стихов, то кроме как к нему предъявлять претензии за бессмыслицу в песне «Ах, по морю, морю синему» вроде бы и не к кому. Правда, интересно, а почему же издатель Николай Новиков пропустил её в 1780 году? Да и в собрании сочинений Чулкова, изданном в 1913-м году Императорской Академией Наук, случилось то же самое.
Убедившись, что у Пушкина, хоть и без названия «Пётр I на корабле», но всё же был дурацкий вариант песни «Ах, по морю, морю синему», где худо-бедно, но есть корабли с «тафтяными парусами», мы можем немного и порадоваться, поскольку именно тафтяные паруса и были найдены мной в черновиках Пушкина и именно о них я только что писал в главе «Тьма прекрасных кораблей»! И, конечно, любой следователь скажет, что подтверждение одной и той же информации из разных источников сильно повышает доказательную базу. Так, и у нас: сначала через «тафтяные паруса» из черновика стихотворения «Царь увидел пред собой» мы вышли на «книги», которые для Пушкина были «друзьями»; затем через количество этих «друзей» приблизились к кораблям из «Конька», а вот теперь подойдя с другой стороны, мы через песню гребцов на этих кораблях пришли к варианту народной песни, в котором упоминаются всё те же «тафтяные паруса». Да ещё и тридцать кораблей. Круг замкнулся!
Другой причиной нашей радости может быть и то, что в 1780-м году в русской народной песне, пусть и неудачно контаминированной, но всё же упоминается слово «шемаханский». И причём через букву «е» в первом слоге, что лишний раз подтверждает мою версию о том, что слово «Шемаха» народ никогда не писал через букву «а», а все «шамаханские» дела – это выдумка писателей. Правда, сейчас нам более понятно, почему при написании слов «шамаханская царица» Пушкин мог колебаться - ведь у него в библиотеке были народные песни, собранные Чулковым, где ничего «шамаханского» и близко не было! А что было? А были слова «шемаханский» и «шимаханский», когда в первом слоге буква «е» заменялась на вполне созвучную ей букву «и».
Ну, а если мы заглянем в третью часть сборника Чулкова, то и там найдём вариант песни, начинающийся словами: «Ах по морю морю синему. Что по синему по морю по Каспийскому, Eщё плавает гуляет сокол братцы корабль». И хотя в этом варианте нет тридцати кораблей, но мы обязательно заметим, что на единственном «соколе-корабле» паруса «как орлиное крыло», что в свою очередь заставит нас припомнить «крильцы» (правда, «бабочкины») из пушкинского стихотворения «Царь увидел пред собою». И мы вновь можем увидеть, как из отдельных маленьких кирпичиков Пушкин строит своё здание, о котором только такие бестолковые пушкинисты, как Гершензон, и могли сказать обидное слово «плагиат».
Видя же, как автор «Конька», взяв лишь начало, далее выдаёт читателям свой вариант продолжения народных песен «Как по морю-моречку» и «Как у наших у ворот», мы можем спросить: а имел ли он на это право? Думаю, что да: ведь сказка русская, автор тоже, песня народная, так почему же представителю этого народа и не добавить что-либо от себя? Но, конечно, при условии, что новый текст не будет худшим! Тут, правда, могут сказать: да какая разница, ведь всякие изменения позднее пройдут сквозь фильтр народного исполнения, после чего всё неприемлемое в той или иной песне отсеется. А я спрошу: так почему же многие и сейчас бездумно поют: «В той степи глухой замерзал ямщик»? Неужели им неясно, что ямщик при наличии своего товарища не мог замёрзнуть, т.к. тот его и одел бы теплее, и растёр, и даже водочки для согрева дал. К примеру, прошлой зимой, когда в Оренбургской степи из-за снежных заносов застряли автомашины, один парень отдал свою тёплую куртку вовсе даже не товарищу, а постороннему, который стал замерзать. И все остались живы!
А с другой стороны, прежде чем менять что-то в песне, с ней нужно разбираться. Помню, как один знакомый, прослушав почти народную песню «Сиреневый туман», вдруг сказал мне: «А почему парень говорит любимой девушке “А может, навсегда ты друга потеряешь”? Почему пугает?» Я сначала отшутился, но позже, копнув время написания данного варианта, с удивлением обнаружил, что слова-то были написаны в 1937-м году! Т.е. в разгар репрессий, когда «потеряться навсегда» было очень даже и легко. И вот тогда-то слова в песне и стали мне понятны. Как стало и понятно то, что исследователи всегда должны смотреть на историю той или иной песни. Как? Да так же, как и Пушкин, о котором Н.М.Языков ещё в 1831-м году писал брату: «Пушкин говорит, что он сличил все доныне напечатанные русские песни и привёл их в порядок и сообразность, зане ведь они издавались без всякого толку…». Вот он - пример! И в особенности для читательницы, приславшей мне песню «без всякого толку» и без всякого «сличения»!
А ведь неуместные переделки народных песен бывают и сегодня. Так, недавно я услышал как певец Владимир Девятов непонятно почему в куплете «Наши детки – пули наши метки» (песня «Солдатушки, браво-ребятушки») взял да и заменил слово «пули» на какую-то ерунду. И при этом не подумал, что получилась бессмыслица, поскольку в народной песне сначала пелось: «Наши жёны – ружья заряжёны», а затем совершенно логично от «жён» был переход к «пулям-деткам». И действительно, кто же при выстреле порождает пули, как не те же ружья?! Я, правда, надеюсь, что Марина Девятова, которая поёт народные песни без всяких глупостей, как-нибудь удержит своего папочку от его излишних экспериментов.
«Не навреди» - этот врачебный принцип соблюдался Пушкиным при его переделках фольклора и он же должен соблюдаться всеми, кто вдруг решит модернизировать ту или иную народную песню. И положительные примеры в наше время есть! Так, например, когда я слушаю сегодня песни «А когда помрёшь ты, милый мой дедочек» или «Как хотела меня мать», то весьма радуюсь их современному звучанию, хотя и знаю, что их сюжет заимствован из всё того же Сборника Чулкова 1780-го года. А это XVIII век!
Ну, и под конец темы «Пушкин и народные песни» приведу слова П.И.Бартенева о Пушкине и П.В.Киреевском как о собирателях народных песен: «Пушкин с великой радостью смотрел на труды Киреевского, перебирал с ним его собрание, много читал из собранных им песен и обнаруживал самое близкое знакомство с этим предметом. Ещё прежде, через Соболевского, он доставил Киреевскому тетрадку псковских песен, записанных с голоса, частью собственною рукою Пушкина, частью другой рукою (около 40 пес.) …Обещая Киреевскому собранные им песни, Пушкин прибавил: “там есть одна моя, угадайте!“ Но Киреевский думает, что он сказал это в шутку, ибо ничего поддельного не нашёл в песнях этих» (26). А я добавлю, что не только Киреевский, но и никто до сих пор не нашёл пушкинскую имитацию народной песни! И, казалось бы, зачем вспоминать об этом, если и автор данных строк тоже её не нашёл.
Но причина есть! И особенно после того, как я обратил внимание на одну «мелочь»: а время-то получения Киреевским пушкинской тетради (октябрь-декабрь 1833-го года, о чём см. XVII, 392) абсолютно совпадает со временем, когда Пушкин по возвращению из Болдина передал своего «Конька» Ершову! Вы скажете: ну, и что? А то, что схема синхронных действий Пушкина в своих элементах совпадает! И действительно, Пушкин на основе русского фольклора сочиняет некую русскую песню, авторство которой скрывает, а саму песню передаёт тому, кто в числе других народных песен собирается издать её под своим именем. И Пётр Киреевский издаёт этот сборник, который и в наше время порой печатают под названием «Песни, собранные П.В.Киреевским». И (внимание!) ОДНОВРЕМЕННО тот же Пушкин после сочинения на основе русского фольклора «Конька-Горбунка» с подзаголовком «русская сказка» отдаёт его для издания не под своим именем, а под именем тёзки Киреевского – Петра Ершова! И понятно, что такую большую сказку нельзя скрыть среди других, и также понятно, почему Пушкин никому не сказал о своём авторстве. Имеющий уши да слышит! И мы через века слышим намёк Великого Мистификатора на аналогию его действий в конце 1833-го года и поэтому в отличие от Петра Киреевского серьёзно воспринимаем пушкинское слово «Угадайте!»
Примечания.
1. Сайт RuTLib.com.
2. П.П.Ершов «Конёк-горбунок», БП, Л., «Советский писатель», 1976, с.307.
3. Максимов С. В. «Каторга империи», М., ЭКСМО-Пресс, 2002, серия "Архив русского сыска".
4. Там же.
5. А.А.Дельвиг и В.К.Кюхельбекер «Избранное», М., «Правда», 1987, с.276.
6. МВ Вст.81.
7. ЕО VIII 39.11.
8. V, 475.
9. С3 47.7.
10. Г.Спасский, «Краткое описание Байкала, происхождение названия, острова, бухты и мысы Байкала, характер озера с точки зрения судоходства». 1821г.
11. см. Пс 395.26.
12. Князь Павел Вяземский, Собрание сочинений, с. 529 или частично - В.Вересаев «Пушкин в жизни», М., «Московский рабочий», 1987, с.256.
13. Песня №38 под названием «У похмельнова доброва молодца бойна голова болит».
14. Песня №150 из второй части «Собрания разных песен» М.Д.Чулкова, 1780г.
15. Терек, ст. Червлёная, Наурская, 1968 г, запись Кабанова, исполнители Морозов Константин Лепатович, 1892 г.р. и Миронов Трифон Романович, 1892 г.р.
16. Фолк-группы «Терские казаки» и «Казачий круг».
17. Ж2 125.39.
18. C3, стр.775.
19. V,159.
20. См. III,799.
21. Черейский Л.А. «Пушкин и его окружение», Л., «Наука», 1988, с.40.
22. См. Б. Л. Модзалевский «Библиотека Пушкина», СПб., 1910, стр.1002, КНИГИ, БЫВШИЕ В БИБЛИОТЕКЕ ПУШКИНА И НЕ СОХРАНИВШИЕСЯ: 600, «Русские песни».
23. ч.II, №178.
24. т.1, №131.
25. ч.1, №196.
26. XVII, 390-391.