Лет пять назад мы вдвоем с Фроловым сидели у меня на кухне, слушали King Crimson, и пили разведенный медицинский спирт. Фролов тогда был еще жив и здоров. Он был здоровенный пятидесятилетний детина. Лысый, как биллиардный шар. Лысеть он начал на последних курсах университета. Мало кто помнил Фролова с гривой льняных волос и акустической гитарой на первых «капустниках».
Из экспедиции он привез мне в подарок черную окаменевшую раковину древнего молюска. Небольшую, размером со среднее куриное яйцо. Без единой выбоины, трещины или изъяна. Как будто молюск еще недавно лежал на илистом дне доисторического теплого океана.
Около четырех утра мы решили выйти продышаться по спальному району.
Была середина декабря. Около ноля. Непроницаемое низкое небо мегаполиса нависало над бетонными сотами людей. В тусклых нимбах фонарей летела мокрая метель.
На перекрестке мы закурили. И Фролов спросил: «Ты никогда не чувствовал, как смерть подталкивает в спину?» Я тогда что-то ему ответил, врядли что-нибудь осмысленное. Я был пьян. Потом как-будто сам себе он сказал: «Похоже, когда мы приближаемся к концу, что-то заставляет нас жить быстрее. И когда колесо раскручивается, годы мелькают, несутся один за другим. Вся будущая жизнь в детстве казалась мне почти бесконечной. Я думал, что успею все, что только захочу. Но нет. Ее не ухватить, она ускользает сквозь пальцы. Я подумал, что может быть это «ускользание» нас так завораживает, что мы до самой смерти не можем остановиться. А потом ...проваливаемся в эту черную ледяную дыру. И нас быстро забывают, и мы все забываем... А представь, если бы ты мог жить десять тысяч лет, то даже сто лет одиночного заключения ты не воспринял бы как такую уж непоправимую трагедию. Ну перечитал бы все книги в тюремной библиотеке, выучил бы несколько языков. Это стало бы просто небольшим эпизодом твоей жизни, ценным опытом. А так, что бы ни делал, жизнь превращается в беспощадный приговор...» Он замолчал. Докурил, и швырнул в урну окурок.
Без приключений мы вернулись домой. Я заварил зверобой, чтобы лучше спалось. Пошел стелить Фролову постель. Потом мы пили отвар зверобоя и смеялись, вспоминая давнишние стройотрядовские приключения: наших веселых девушек, которые перепили слишком настойчивых «ухажеров» казахов-водителей, а машины отогнали в степь, как верблюд во время построения харкнул командиру отряда на голову, о зарослях волшебной травы, которую курили до беспамятства ночами, сидя с гитарами у отрядного костра.
Утром воскресенья, после контрастного душа Фролов варил свой «фирменный» кофе с имбирем и кардамоном, а я жарил яичницу с хлебом и салом. Побаливала голова. Как-будто маленькие хрустальные шарики перекатывались с той стороны черепной коробки. После завтрака Фролов поехал навестить дочь на другой конец города. Жена давно его бросила. Жила в его квартире с дочерью. А Фролов, в перерывах между экспедициями, жил на ветхой даче с мамой.
Потом несколько лет все не получалось встретиться. Свиделись в последний раз уже в больнице, в лютом бесснежном феврале, когда он умирал от рака поджелудочной железы. Он лежал под капельницей, как-будто спал. Потом открыл глаза и сказал: «Ну вот, похоже и все...» И провалился в забытье.
Рядом сидела его старенькая мать. Она не плакала. Сидела молча, как-будто внимательно всматривалась в себя. Только пальцы беззвучно перетирали бумажный платок.
Поминки были скудные. Еле собрали деньги на похороны. Каждый принес что мог. У меня был литр медицинского спирта и трехлитровый баллон соленых груздей. Школьная подруга Света, безответно любившая Фролова с шестого класса, нарезала вместе с матерью тазик салата оливье. Было несколько его коллег с кафедры, какие-то волосатые парни, ездившие с ним в последнюю экспедицию в Гоби. Бывшая жена прислала открытку. Помянули. Несколько раз Света отворачивалась в сторону, начинала хлюпать носом и выбегала из комнаты. Один из волосатых парней рассказал, как подвернул ногу на переходе, и Фролов волок его на себе до самого лагеря. Люди на несколько часов забыли о череде надежд и разочарований последних десяти лет. С них слетела скорлупа холодного отчуждения жизни, где каждый сам за себя. Казалось, они немного оттаяли от разведенного спирта, и на лицах проявились теплые их души.
Около часа ночи все начали разъезжаться по домам. Я вышел на крыльцо. Тускло мерцал пятак неполной луны. Была оттепель. С жестяной крыши с грохотом съехал талый язык снега. Вдалеке, от станции с гудком отошла последняя электричка.
Я закурил, несколько раз затянулся, и погасил сигарету в снежной горсти. Сквозь тюлевую занавеску я видел, как опухшая от слез и спирта Света вместе с матерью Фролова убирают со стола грязную посуду. Я постоял длинную минуту в ночной гулкой тишине и шагнул в прихожую.
Нужно было помочь женщинам расставить по местам столы и несколько скамеек.