XXI
Суматошная кракауская одиссея подползала к заветной финишной черте. Весна активно напирала пышной грудью, заставляя свою чахлую предшественницу униженно пресмыкаться и уползать восвояси, оставляя за собой грязные лужи и ноздреватые комья уже вроде бы не снега, а непонятного конгломерата из льдинок, песка и гравия, упорно не желающего таять. Загаженные техникой и людьми островки и перелески на полигонах покрывались прозрачной салатовой дымкой, готовой вот-вот распуститься непорочной зеленью. По утрам была слышна переливчатая серенада ранних лесных пичуг.
Пришел апрель.
Весна пробудила во многих солдатах отчетливые образы собственных восприятий окружающего, притупленных шестимесячным сумбуром учебки. Жизнь допризывная всплывала в памяти уже не так смутно и расплывчато, как поздней осенью и прошедшей зимой, напоминая о себе более реально и объемно. Весна дала также возможность посмотреть каждому на себя немножко со стороны и обнаружить кое-какие сдвиги в собственном характере и отношениях с окружающим миром, приобретенные в результате воспитательной и просветительной работы, которые предписали над ними Устав и не только он. Одни бойцы сделались заметно агрессивнее и строптивее, другие наоборот – опустились до состояния расплывчатой биомассы, принимавшей любую желаемую форму, придуманную сержантским воображением. Маня (уже давно не Манцев) из четвертого взвода стал ходячим барометром не только сержантских настроений, но и здешней среды обитания в целом. Взглянув на него, можно было, например, безошибочно определить, что давали накануне в столовой: то свисал с пуговицы на кителе обрывок лапши, то виднелась рядом с комсомольским значком застывшая капля яблочного киселя, то приставшая к петлице крупинка яичной скорлупы позволяла безошибочно определить, что сегодня воскресный день. А Котов, хоть и прекративший с приходом теплых дней и ночей мочиться в койку, нисколько не восстановил свою репутацию, продолжая нести тяжкое бремя ротной парии. И если еще зимой я втайне сочувствовал этим бедолагам, то теперь начинал испытывать к ним некое снисходительное пренебрежение, подобное отношению санитара психбольницы к ее постояльцам. Чувство сострадания, если оно еще во мне сохранялось, оказалось присыпанным толстым слоем равнодушия и эгоизма, нанесённых вовнутрь собственных мировоззрений. Увы, приходилось оправдываться перед самим собой, что всё это было вызвано прочно сложившейся обстановкой и объективным ее анализом. И конечно же, дальнейшими практическими действиями, пусть не всегда верными, однако позволяющими барахтаться на поверхности условной выгребной ямы, куда кое-кто старался многих из нас запихнуть.
…Приблизительно такие философские измышления копошились у меня в голове, когда я лежал на продавленной койке в одном из номеров полузаброшенной кракауской гостиницы в те апрельские деньки. Номер был никем не занят, а отсутствие замка в двери позволяло дневальным беззастенчиво коротать службу в этом месте. Мало кто знал, насколько тихо и спокойно она тут проходила, - это была маленькая курсантская тайна. Наряд по гостинице состоял из четырех человек: двое в новом крыле, двое в старом. И если новое крыло часто посещала комендантша и заставляла дневальных время от времени отдраивать полы и стены, то в старом она появлялась лишь в те дни, когда кто-либо временно в нём заселялся. Новое крыло ютило холостых сверхсрочников, в старом же занят был только один номер: сюда периодически наезжал начальник химической службы полка майор Кольцов, живущий с семьёй в Дрездене. Поскольку химгородок находился здесь, в Кракау, ему волей-неволей приходилось иногда сюда наведываться.
В этот наряд мы с Юдиным попали случайно – не хватало в третьем взводе людей, и Лепёхин выпросил у нашего взвода пару человек, чтобы заткнуть дыры. Дорохин подвел ему нас, сказав при этом:
— Ты этих хмырей запаши по полной программе. В варочном цеху просто тоскуют по ним.
Однако Лепёхин, плохо искушенный такого рода пертурбациями, поскольку привык к караульной службе, заткнул нами брешь гостиничную, о которой не имел никакого представления. К тому же и времени на перекраивание списков не было.
Мы с Юдиным тайно возликовали. Старое крыло «Кракау-люкса» в тот день пустовало, а майор Кольцов находился в командировке. Комендантша про нас быстро забыла, и потому ничего больше не оставалось, как брякнуться по койкам и погрузиться в нирвану, вслушиваясь в урчание голодных животов и дожидаясь их наполнения, т.е. времени ужина.
Когда оно подошло, бросили монетку, кому идти. Выпало Юдину. Захватив с собой оба наших котелка, он направился в столовую, а я ударился в размышления по поводу нежданного всплеска в свой адрес дорохинской немилости.
Чем это могло быть вызвано? Никаких веских причин для этого вроде не было. Закемарил перед строевым смотром в умывальнике? С кем не бывает. Тот же Дорохин самолично десятки раз заставал там и тут лодыря Матюхина из максаковского отделения «топящим массу». Наказывал, естественно по-свойски, но злобы ни на кого во взводе персонально не точил. Может, кто-то донёс ему про что-либо неосторожно сказанное на стороне по его адресу? Не секрет, что большинство солдат его ненавидели и за глаза поносили как могли. Пожалуй, такой вариант наиболее приемлем. Тем паче, что за несколько дней до смотра мы с Юдиным всё же позволили себе неосторожно перекинуться репликами на тему «Дорохин и окружающий мир».
…Произошло это снова-таки в умывальнике, где мы перед вечерней поверкой стирали подворотнички. Юдин тогда заметил:
— Как Круглова забрали, некому стало во взводе шестерить. Потому Дорохин теперь и вовсе озверел, как гиена. Сегодня Гурову чуть котелком башку не проломил, когда увидел что-то плохо отмытое внутри.
— Вот сука, — сплюнул я, выжимая мокрую тряпицу. – Максакова вконец затюкал, а сам бесится, когда взводного стукача в госпиталь спровадили…
На том диалог и закончился. Казалось бы, что еще можно было поставить мне в вину? Юдина я никак не мог заподозрить в такой мерзопакости, не того он замеса, чтобы потом отшептать «бугру» этот разговор… Значит, кто-то нас мог подслушать и прогнуться перед Дорохиным, если всё дело именно в этом.
И тут внезапно что-то словно озарилось в памяти. Я вдруг совершенно отчетливо, как при повторном запуске кинопленки, увидел рядом с Юдиным… чистившего зубы Ведерникова!
Моментально вспомнились десятки других мелких эпизодов, указывающих на один и тот же факт. Если сюда еще приплюсовать мои ежеутренние склоки у спальных коек, драку у колейного моста и лояльное отношение к Ликбезу со стороны «замка» (а мне, идиоту, казалось, что это по причине оказывания услуг по заправлению койки), — можно было только удивляться, как это Дорохин лишь на днях проявил ясность в отношениях…
— Запросто может быть, — задумчиво проговорил Юдин, когда пришел с ужина и я изложил ему все эти соображения. – Ликбез, как никто другой после Круглова способен на такое. А мы-то хороши – за всем этим дурдомом и проморгали то, что под боком творилось. Еще хорошо, что под самый конец подзалетели. А представляешь, если бы это случилось осенью?
— Самый раз отыграться – перед отправкой в войска, — заметил я. – И за Круглова не забудем добавить – одна лавочка.
— Посмотрим… Может, и не успеем уже. Хотя… неплохо бы потом в одну часть попасть, а, как думаешь? Уж там-то Ликбезу точно кранты придут.
Когда тебе девятнадцать, большинство замыслов кажутся пустяковыми. В тот вечер Ведерников был, можно сказать, обречён…
Я не помню, вымыли мы тогда хоть раз пол в коридоре. Во всяком случае, мне не пришлось марать рук в том наряде. Я подымался с койки только чтобы пообедать на следующий день (завтрак мы проспали), да сбегать отлить за угол. Юдин еще пробовал делать попытки сварганить чего-либо по части съестного, но безуспешно – в чайной оказался «переучет товаров». Притащив откуда-то кипу газет, чтобы за их чтением как-то скрасить трудовую вахту, он тоже наконец успокоился и, опрокинувшись на соседнюю койку, стал повышать свой культурный уровень, шурша монолитной и консервативной, точно мусорный контейнер, подшивкой «Красной Звезды».
Нас потревожили только однажды: где-то в предобеденное время робко подскрёбся в нашу временную обитель курсантик из седьмой роты и поинтересовался, «ти нэ бачилы мы прапора Самохина». Мы ответили, «що вин тута нэ жывэ» и показали в сторону нового крыла. Больше никто нашего покоя не нарушил. Бурно клокотавшему учебному центру мы оказались не нужны. Поcему, если исходить из здешней поговорки «Курсант без работы – преступник», то категория особо опасных рецидивистов нам подходила тогда в самый раз.
…Существуют две вещи, про которые солдат никогда не забывает – еда и получка. Последняя, естественно, нас не волновала по причине отсутствия как таковой, зато о жратве мы не думать не могли. Молодой боец думает о ней всегда и в первую очередь. Иные жизненные аспекты конкуренции не выдерживают, тем паче, что в Советской Армии в целях их подавления эту самую жратву обильно сдабривают бромом. И поэтому, кроме вышеупомянутой философии, ничто другое не могло оккупировать мозговой центр. За исключением, конечно, мыслей о медленно приближающемся обеденном времени.
Когда оно наконец-таки подошло, мы как по команде одновременно повернулись друг к другу. В очах напарника я прочёл, что он и на этот раз не против сходить в столовую.
— Давай я сгоняю, черт с ним, — обронил проголодавшийся Юдин. – Заодно котелки помою и куревом разживусь.
— Ну… ладно, — с облегчением вздохнул я. Вероятность повстречать в столовой Дорохина удерживала меня от каких-либо попыток ее посещения. – Слушай, если на второе будет пшено – лучше возьми тогда побольше хлеба…
Некоторые считают, что безделье утомляет не меньше, чем тяжелая работа. В тот день я убедился в справедливости такого суждения. Когда нас сменили, вернее – когда мы уступили места на койках двум бойцам из десятой роты, а потом возвращались в казарму, во всём теле ощущалась волокнистая слабость. И если бы не тупая головная боль, это ощущение напоминало бы состояние после кухонного наряда. Есть уже не хотелось, и на ужин мы не пошли. Но и в казарме появляться было еще рановато, а чудесный весенний вечерок словно упрашивал не покидать его, такого неожиданно ласкового и прозрачного; заходящее солнце-апельсин обещало встречу с ним и назавтра.
— Где бы отсидеться еще пару часов? – озабоченно поинтересовался я.
— Вообще-то есть место, — отозвался Юдин. – За свинарником небольшой прудок, со стороны Кракау он скрыт откосом. Там можно и посидеть спокойно. Я один раз свинарил, заменял Соломина, когда тот болел. Тогда и открыл местечко…
Место было действительно идеальное, чтобы на время скрыться от сержантской заботы. На откосе имелось множество выступов; постелив на один из них инвентарный замызганный бушлат, мы уселись на него и тихо закурили.
— Такое ощущение, будто на «гражданке» побывал, — произнес Юдин после долгого молчания.
— Что ж, спасибо Дорохину, — усмехнулся я. – Это по его протекции мы целые сутки шланговали.
— Узнает – психанёт. Надо сделать вид, будто замудохались мы в этой гостинице, как зеки…
Сверху посыпались камешки. Обернувшись, мы увидели над обрывом какого-то солдата, явно не курсанта.
— Ну-ка сюда, оба! – выпалил он.
Мы с Юдиным переглянулись, и я успел заметить озорную искорку у него в глазах. Меня также посетил некий злобствующий бес, нашептывая, что пора уже и честь знать. Если, конечно, за этим волчарой на откосе не притаилась целая стая.
— Ни хрена себе, они еще дурочку пытаются свалять! – вскипел служивый и принялся медленно спускаться к нам. За ним появился какой-то монголоид без ремня и шапки. Двинулся за дружком вслед. Стройбат? Нет, в петлицах танки. Рожи незнакомые, скорее всего – шакальё из ремроты или матобеспечения, решил я за эти короткие секунды. Явно не «старики», если судить по покрою формы и манерам.
— Ты чё, барбосина, совсем припух? – прошипел первый и ухватился за мой многострадальный крючок на воротнике. От него разило винным перегаром. Щелоглазый собутыльник нацелился в сторону Юдина. – Думаешь, отслужил полгода – и всё можно, ублюдок?
Он успел только сделать замах, когда я резко боднул его лбом в переносицу. Воин хрюкнул и, выпустив меня, попятился назад, к пруду, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Хмельные пары не давали ему нащупать точку опоры, и он размахивал руками подобно лопастям ветряной мельницы.
Тем временем Юдин, воспользовавшись изумлением на скуластой образине своего оппонента, врезал ему кулаком в сплетение, и когда тот согнулся пополам, сильным толчком ногой в плечо опрокинул вниз. Азиат с шумом плюхнулся в грязную тину пруда, всполошив утиную парочку, доселе никем не замеченную. Пернатые с шумом взмыли и со всей возможной скоростью ухлопали подальше от людских передряг, в сторону ближайшего перелеска.
У первого бойца из носа текла юшка. Увидев, что его корешок временно утратил способность к рукопашному бою, и самому ему открылась перспектива неравной схватки с двумя агрессивно настроенными молодыми людьми, он ударился в бега, надрывно поскуливая:
— Ну, падлы, кранты вам, вешайтесь! Разыщу – урою, козлы грёбаные!.. – И затрусил к инженерному городку, потрясая на ходу кулаками, спотыкаясь и не переставая завывать, точно дикарь у пиршественного костра.
— Линяем отсюда, — сказал Юдин. – Ничего не поделаешь, придется мотать в казарму, иначе действительно кранты.
Я вздохнул и оглянулся. Пьяный, но при этом малость остуженный защитник отечества выползал на карачках из пруда, облепленный зеленой дрянью, изобиловавшей в подобных водоемах. Ярость заставила его обратиться за помощью к родному языку, приправленному универсальным сленгом всех братских народов Советского Союза – русским матом.