10.
Проснувшись утром, девушка заметила на столике возле изголовья алую розу и привязанные к ней письменные дощечки. Удивившись, откуда взялся цветок, позвала ночевавшую при ней кувикуларию. Та, смущаясь, призналась, что ей велели положить сюда, но на вопрос, кто велел, ничего не ответила. Афинаида раскрыла диптих и прочитала: «Ничему сегодня не удивляйся. Не подавай виду». После этого она на всякий случай стерла слова на воске.
После долгих утренних приготовлений Афинаиде сообщили, что августа Пульхерия желает ее видеть в консистории.
На этот раз правительница встретила ее не одна. По правую и левую руку от нее сидели две уже взрослые девушки, лет восемнадцати-двадцати, похожие друг на друга и на Пульхерию. Как и царевна, они были одеты в темные, простые одежды, головы их покрывали мафории. Как только Афинаида вошла, августа сдержанно улыбнулась и, встав с трона, сделала несколько шагов ей навстречу. Девушки последовали за ней. Афинаида низко поклонилась и поцеловала августе руку.
— Ну что ж, моя милая? — начала Пульхерия благодушно. — Сегодня я вижу тебя отдохнувшей и повеселевшей. И у меня для тебя самые хорошие новости.
— Мне выделят мою часть наследства? — радостно воскликнула Афинаида.
Пульхерия снисходительно усмехнулась, как будто услышав детский лепет, потрепала Афинаиду по щеке и отрицательно покачала головой. Сердце девушки больно сжалось, но горевать было некогда.
— Прежде всего, я хочу представить тебя моим сестрам. Дорогие! — она быстро взглянула сначала направо, потом налево. — Это и есть та маленькая эллинка, о которой я вам говорила. Ее зовут Афинаида.
Афинаида поклонилась в пояс.
— Вот это нобилиссима Аркадия, — августа кивком показала направо, и та девушка, что была меньше всех ростом, но стояла по правую ее руку, наклонила голову в знак приветствия.
Афинаида поклонилась ей отдельно.
Аркадия приветливо улыбнулась:
— Не удивляйся, я на два года старше Марины, поэтому меня представляют первой. Просто я решила больше не расти.
Пульхерия строго взглянула на сестру и кивнула налево:
— А вот это нобилиссима Марина, — Ритуал приветствия повторился. Вторая девушка выглядела более замкнутой и не пыталась обращаться к гостье.
— А кроме того, — продолжала Пульхерия с сиятельной улыбкой, — мой брат, август Феодосий, желает поговорить с тобой. Пойдем!
Пульхерия приобняла Афинаиду за талию и повела ее к закрытой завесой двери в торце атрия. Аркадия и Марина остались стоять на своих местах.
За тяжелым парчевым пологом находился еще один атрий, поменьше. И навстречу им сразу же устремился — нет, не Феодосий! — к Афинаиде прямо-таки бросился… Павлин!
Недоумевающая Афинаида взглянула ему в лицо и вдруг ясно поняла, какое сходство не давало ей покоя. В чертах лица стоявшего перед ней юноши определенно было нечто общее с лицами Пульхерии, Аркадии и Марины. «Ничему не удивляйся!» — мелькнула в мозгу Афинаиды фраза из полученной записки. Выходит, независимо от того, кем был тот, кого она считала Феодосием, настоящим василевсом оказался тот, кого она приняла за одного из низших придворных чинов, и кто представился ей именем Павлин… Ей показалось, что почва уплывает у нее из-под ног, она даже слегка пошатнулась, но Павлин, или, точнее, Феодосий, угадав ее потрясение, поддержал ее под локоть.
— Сестра, если можно, оставь нас вдвоем! — обратился он к Пульхерии. — Я… хочу поговорить с госпожой Афинаидой наедине.
— Слава тебе, Господи! — насмешливо произнесла царевна. — Наконец-то мой августейший брат чего-то решительно хочет!
Но прежде чем уйти, она резко хлопнула Феодосия по спине, между лопаток:
— Сколько можно повторять: не сутулься!
Афинаида не оглянулась ей вслед, только слышала звук удаляющихся шагов. Ошеломленная, она не знала, что сказать, но уже догадывалась, как невероятно повернулась ее судьба. Восхищенный взгляд Феодосия говорил сам за себя.
— Афинаида… — начал он, чуть не задыхаясь от волнения. — Извини, что я солгал тебе. Я не знаю, почему побоялся сразу объявить, кто я. И потом… Я мог открыться тебе, но… Неважно! Дело в том… что я полюбил тебя сразу, как увидел… И хочу, чтобы ты стала моей женой и моей царицей. Согласна ли ты?
— Но я же… эллинка… — пролепетала Афинаида.
— Ты примешь крещение! Ты, всем одаренная, совершеннейшее творение рук Господа, не можешь не познать Его. Ты уверуешь в Него! Ты не можешь не уверовать. Те отрывки, которые ты читала Пульхерии и мне, утвердили нас в мысли, что в тебе живет стремление к Отцу небесному. Оно вложено в тебя, потому что, как говорил один из наших авторов, правда, латинских, душа по природе христианка. Ты уже многое поняла сама. Очень многое! На тебе несомненно почило Божие благоволение… Так ты.. согласна стать моей женой?
— Да… — беззвучно выдохнула Афинаида.
— Пульхерия! — громко и радостно воскликнул Феодосий. — Пульхерия! Аркадия! Марина! Она согласна!
Пульхерия тотчас же показалась в дверях, из-за завесы.
— Ну что ж, дети мои? — она подошла к Феодосию и Афинаиде и обняла обоих. — Я очень рада за вас. И даже готова передать ваши взаимные поцелуи.
С этими словами она поцеловала в щеку Афинаиду, затем Феодосия, потом снова Афинаиду. И погрозила пальцем.
— Больше — ни-ни! До помолвки. То, что было сейчас, лишь предварительный сговор, учитывая исключительность обстоятельств. И теперь у нас будет много дел. Надо подготовить Афинаиду к крещению. Надо выбрать ей новое имя. «Афинаида» звучит слишком… — она щелкнула пальцами, подбирая слово, — слишком эллински.
— Я уже выбрал, — решительно заявил Феодосий. — Оно само у меня вырвалось. И помнится, это у Евсевия Кесарийского в толковании на «Песнь песней»: «Господь-Слово, видя веру язычников и приемля ее, говорит: “Прекрасна ближняя Моя, как благоволение, красива, как Иерусалим”. На тебе почиет Божие благоволение! Вы слышите? Благоволение! Евдокия!
Потом Афинаиде наконец позволили увидеться с теткой. Та, услышав ошеломляющую новость, чуть не лишилась чувств, а затем начала плакать от счастья, причитать, опустилась перед племянницей на колени. Девушке стало за нее неловко. Она помогла Тимоклии встать, они обнялись, но Афинаида с горечью ощутила, что какая-то грань внезапно разделила их, и тетка, с которой она так сроднилась за последний месяц жизни, теперь уже не будет ей так близка, как раньше.
Первый день после объяснения прошел как в сказке. Феодосий показывал Афинаиде изысканно украшенный росписями и мусией дворец, чудеснейшие виды голубой Пропонтиды, открывавшиеся из-под полукруглых арок в многочисленных портиках, искрящиеся золотом и плавленным стеклом домовые храмы, вновь — библиотеку, свои любимые книги, те, что читал, и те, что собственнороучно переписывал. Показал ей и чудо-лампу в виде диковинной птицы-феникса, куда масло доливается само, и объяснил, как она устроена. Лампа состояла из двух соединенных емкостей и масло, выгорая в одной половинке, перетекало из второй. Этой лампой Феодосий пользовался, когда работал в ночные часы и не желал ни тревожить слуг, ни чтобы слуги тревожили его.
Они бродили по дворцу до вечера и всюду их сопровождала небольшая свита, в которую входил и уже знакомый Афинаиде Павлин.
После этого бурного, перенасыщенного впечатлениями дня Афинаида долго не могла заснуть, прокручивая в уме все происшедшее. Ей почему-то было зябко и никак не удавалось согреться, как ни куталась она в одеяло. Когда же на краткое время девушка забывалась сном, перед глазами ее непрестанно с бешеной скоростью вращался пестрый круг-лотос из мусии, разверзающийся бездонной воронкой…
Утром Афинаида проснулась с болью в голове, ознобом, тонкими иглами покалывавшим кожу, и ломотой во всем теле. Она не хотела признаваться в своем недомогании, но внимательная прислуга сразу заметила, что госпожа нездорова. Тут же доложили Пульхерии и та незамедлительно явилась ее проведать. Невеста василевса лежала в постели, заливаясь слезами, причины которых сама не понимала. Пульхерия села у изголовья, пощупала ей лоб, заглянула в глаза и тотчас приказала звать придворного врача, евнуха. Тот, осмотрев девушку в присутствии августы, сделал вывод, что болезнь вызвана сменой климата и перенапряжением душевных сил, назначил отвары каких-то трав и подогретое вино с медом, велел приложить больной грелку к ногам и лед к голове, на несколько дней запретил вставать и распорядился ночью обогревать ее комнату жаровнями, а днем проветривать.
Феодосия известие о болезни невесты повергло в отчаяние, а так как в покои Пульхерии доступа не было и ему, в те дни, что она не покидала спальни, он со слезами горячо молился о ее выздоровлении и по несколько раз в день передавал записочки со словами любви и утешения. По настоянию василевса при Афинаиде постоянно по очереди находились царевны, которые читали, одну за другой, книги Священного Писания — в качестве не столько назидания, сколько целительного средства.
Два дня больная провела в лихорадочном полузабытьи, но уже на третий ей полегчало. Утопая в пуховой и виссоновой постели и вполуха слушая монотонное чтение, Афинаида не переставала удивляться поразительной перемене в своей судьбе: еще несколько дней назад она была всем в тягость; ее личность, душа и даже жизнь ни для кого не представляли ценности, — и вдруг ее окружают десятки людей, и все прислушиваются не то, что к каждой ее просьбе, но даже к каждому вздоху. Только теперь начала она осознавать, какую бездну ужаса пережила: смерть отца, изгнание из родного дома, злоключения, путь в неизвестность… Смежив веки, Афинаида отчетливо видела дощатую корабельную палубу, булыжную мостовую константинопольских улиц со шлепками свежей крови, нагретые солнцем гранитные ступени базилик… Все это кружилось перед ее мысленным взором, в ушах еще стоял шум, звучали крики, брань, — а потом она открывала глаза и вновь оказывалась под золочеными сводами дворца, в чистоте, тишине и покое. Теперь казалось, что она только и может лежать в полудреме и, оглядываясь назад, девушка недоумевала: как хватило у нее воли и решимости добраться из Афин до Константинополя и явиться в Палатий?
Попутно приглядывалась она и к будущим родственницам. Все царевны были с ней очень добры, но у каждой доброта выражалась особо. Пульхерия определенно взяла девушку под свое крыло, и, будучи всего на несколько лет старше ее, усвоила себе покровительственный тон умудренной жизненным опытом пожилой женщины, Афинаиде же постоянно внушала, что она еще дитя, хотя та в свои шестнадцать лет уже привыкла считать себя вполне взрослой.
Аркадия и Марина не только по внешности, но и по характеру оказались совсем разными. Аркадия была веселой и смешливой, с ней было легко и просто, Марина — более закрытой, молчаливой, и как будто немного равнодушной, но Афинаида сразу отметила присущее ей чувство такта.
Такого внимания к собственной персоне Афинаида не видела никогда, даже в детстве, хоть и росла любимицей отца. Кроме царевен вокруг нее хлопотала целая толпа прислуги, но все же ей очень не хватало Феодосия, которого, единственного из всех, она уже воспринимала как родного. Его записки она складывала у изголовья, то и дело перечитывала и украдкой целовала. Во внезапно перевернувшемся мире он один был ее спасителем, ее провожатым, ее опорой. Все прочие, в том числе Пульхерия, хоть и были добры, но еще оставались ей чужими.
Теперь, когда у Афинаиды появилось достаточно времени для раздумий, воспоминания об умершем отце ожили и стали по-настоящему мучительны. Она все надеялась увидеть его во сне, но этого не случилось ни разу. Девушка остро чувствовала свою вину перед самым родным для нее человеком: за все свои проступки, какие допустила при его жизни, за то, что мало, как ей казалось, оплакивала его, больше беспокоясь о собственном будущем… Но всего страшнее была мысль, что, согласно новому учению, которое она постигала, отец ее, будучи эллином, погиб навеки и не спасется. «Оставьте мертвым погребать своих мертвецов», — эта жестокая фраза, прозвучавшая в чтении, занозой засела в ее мозгу, принося постоянную боль и порой поднимая в душе глухую враждебность в отношении всей новой веры. Еще и поэтому ей так хотелось видеть Феодосия: он бы, наверное, все объяснил и утешил ее. Но обсуждать свое личное глубокое горе с чужими Афинаида не могла и лишь по ночам беззвучно плакала, орошая слезами подушку.
На десятый день болезни врач позволил ей встать и немного погулять в саду. Ослабевшая от долгого лежания, растерянная вышла она из покоев, и сразу же ее как солнцем осветила радость в глазах Феодосия. Следуя строгим обычаям, утвердившимся при дворе, он все еще не пытался даже коснуться невесты, но лучи его обожания согревали и без прикосновений. От очей жениха, в любви ставших прозорливыми, не укрылась тайная скорбь, снедавшая Афинаиду.
— Что с тобой? — сразу спросил он. — Я вижу, что ты печальна. Тебя кто-то обидел?
Афинаида удивленно вскинула черные опахала ресниц. Она и не думала, что грусть ее заметна.
Они отправились в сад, который был расположен на южном склоне холма и выходил на Пропонтиду, мерцавшую нежной голубизной в лучах утреннего солнца. В пронизанной светом дали четко вырисовывался противоположный берег и маленькие скалистые островки. Сад уступами спускался вниз, но не достигал воды, а служил переходом в так называемый «дворец Гормизды», где когда-то, во времена императора Валента, жил персидский царевич. Медная кровля его поблескивала внизу. Сад состоял из молодых яблонь, разросшихся и уже дававших приятную тень, а обрамляли его высокие тополя и разлапистые черные ели. Пора цветения прошла, но опавшие лепестки еще не истлели, а на месте бывших цветов уже виднелись крошечные завязи. Феодосия и Афинаиду сопровождали царевна Марина и две ее придворные домны: строгая Пульхерия не допускала, чтобы брат оставался с невестой наедине. Однако Марина предпочла не мешать влюбленным и, расположившись в стороне вместе со своими придворными, занялась рукоделием.
Феодосий и Евдокия несколько раз прошлись по усыпанным лепестками дорожкам, говоря о чем-то незначащем, а потом уселись на угловую мраморную скамью, прикрытую пятнистой шкурой барса, — так, чтобы смотреть друг другу в лицо.
— Так что же тебя тревожит? — вновь спросил молодой василевс, заглядывая невесте в глаза. — Скажи мне!
Тогда девушка поведала ему о своей тоске по отцу и об опасениях относительно его посмертной судьбы. Пока она говорила, у нее выступили слезы, а голос начал прерываться от спазмов в горле.
Феодосий слушал, не сводя с нее широко открытых глаз, в которых читалось сострадание. Губы его нервно подрагивали. Когда она замолчала, он не сразу ответил, а только осторожно поднял ее ладонь на свою и медленно провел по ней пальцами другой руки.
— Я как никто тебя понимаю… — наконец нарушил он молчание. — Мы ведь тоже лишились родителей. И совсем маленькими. Мне было три года, когда умерла мать, и семь, когда не стало отца…
Он говорил с заметным затруднением, выдававшим внутреннюю боль. Теперь Афинаида устремила на него распахнутые, полные внимания глаза. Попав во дворец и приняв как данность то, что государством правят почти ее ровесники, она ни разу не задумалась о том, что и они пережили горе. Конечно, она что-то слышала о ранней смерти василевса Аркадия, но эта смерть не имела к ней никакого отношения и потому прежде не вызывала ни интереса, ни печали. Ей стало неловко за свою черствость.
— Но вас, должно быть, утешала мысль, что ваши родители обрели вечную жизнь? — робко спросила она.
— Не знаю, можно ли так сказать о нашей матери… — глухо пробормотал Феодосий. — Не уверен…
— Почему? — выдохнула Афинаида, уже сожалея, что начала задавать вопросы.
— Ты бы знала, как она умерла! Говорят, Бог наказал ее…
—За что?
Феодосий отрицательно помотал головой, ничего не говоря.
Афинаида побоялась спрашивать дальше и хотела перевести разговор на другую тему, когда молодой василевс с усилием выговорил:
— За Иоанна Златоуста…
— Того антиохийца? — ахнула Афинаида, даже отшатнувшись. Она вдруг вспомнила сумасшедшую старуху посреди площади и с испугом догадалась, что царица, чья статуя возвышалась на площади перед Софией, и была матерью Феодосия.
— Да... Ты знаешь о нем?
— Мой отец был родом из Антиохии. Он рассказывал о некоем Иоанне, ученике знаменитого Ливания, у которого отец тоже учился… Что тот отрекся от учителя и перешел в новую веру… И прозвище «Златоуст» тоже упоминал, правда, иронически.
— Да, да… — закивал Феодосий. — Он давно умер… Епископ Аттик его недолюбливает, говорит, он был полусумасшедший и сам во всем виноват, потому что стал навязывать столице свои провинциальные привычки… Хотя Антиохию нельзя назвать провинцией. Но сам же господин Аттик внес его в церковные диптихи для поминания. Память о нем живет в народе, его почитают за святого. А память моей матери простые люди проклинают… Я знаю.
У Афинаиды дрогнуло сердце: перед глазами ее вновь, как живая, встала освещенная солнцем старуха, грозящая иссохшей рукой мраморной царице. Но рассказывать об этом Феодосию она не решилась. Впрочем, он и так все знал…
— Но что же там случилось? — спросила девушка.
— Считают, что это она отправила его в ссылку. Я не могу понять до конца, из-за чего они рассорились... Я читал его речи, как он о ней пишет. Вначале между ними был мир и лад. Он так хвалил ее! Называл гостеприимницей святых, заступницей церквей, соревновательницей апостолов. Когда совершалось перенесение мощей мучеников в Дрипий, она всю дорогу шла пешком. Представляешь, девять миль! Она была очень красивая… Говорят, любила веселье, праздники…
Афинаида, не отрываясь, смотрела Феодосию в лицо, словно в его глазах отражалось то сверкающее видение прошлого. Чувствовалось, что смутное воспоминание о матери доставляет ему одновременно радость и боль.
— А он был строг и недолюбливал женщин.
— И за это она его изгнала?
— Нет, не только, — замотал головой Феодосий, ничего не поясняя. — Это долгая история… Тяжкое бремя… Не хочу взваливать его на тебя.
— Нет, ты расскажи, я должна знать! — решительно возразила Афинаида. — Ведь я твоя невеста. Ты не должен ничего от меня таить.
Феодосий покусывал губы, теребил пальцами край одежды и не сразу начал говорить.
— Там много всего было! Имущество вдовы Олимпиады, которое должно было по закону отойти в казну, а не церкви. Епископ Севириан, которому мать благоволила... Но ведь не она одна осудила Златоуста! Там собор собирался и александрийский епископ Феофил был против Иоанна настроен из-за монахов, бежавших в Новый Рим. Но когда Иоанна изгнали, умерла Флаккилла, наша старшая сестра. И мать сразу велела вернуть его. И он вновь хвалил ее, провозглашал питательницей монахов, покровительницей церквей, опорой бедных… Это я сам читал!
Он взглянул Афинаиде в глаза, точно боясь, что она не верит, и продолжал:
— Но потом он открыто назвал ее Иродиадой и тем самым преступил закон об оскорблении императорского величества. Его судили и приговорили к казни, но отец заменил казнь ссылкой в дальнюю провинцию Питиунт — ну в Колхиду, короче говоря. По закону так и полагалось поступить. Но, видно, суд Божий отличается от человеческого. Иоанн был истинный пастырь и Бог отомстил за него. В тот же год моя мать умерла в родах… Испугалась бури с градом. Три дня мучилась… А потом говорили, что она стала пищей червей… И что гроб ее содрогался сам двигался, а он огромный, порфировый…
Голос Феодосия при этих словах изменился и он замолчал, потупив взор.
— Какой ужас! — Афинаида закрыла лицо ладонями и некоторое время молчала. Потом опустила руки и вновь взглянула на жениха:
— И что же, ты думаешь, душа твоей матери погибла?
— Не знаю… — со вздохом произнес он и продолжал после недолгого молчания. —Но я знаю, что милость Божия может все. На ее гробе высечен животворный египетский крест. Мы молимся о ней. Всегда. Пульхерия дала обет девства… и Аркадия с Мариной…
— Значит, они никогда-никогда не выйдут замуж?
— Никогда. Они невесты Христовы… Пульхерия могла выйти замуж. Префект Анфемий хотел выдать ее за своего внука. Но она принесла эту жертву за мать, за меня и за всю империю и предпочла остаться девой.
В его голосе зазвучала гордость за сестру. Афинаида подумала, что такие обеты чем-то напоминают клятвы девственных жриц Афины, но высказать вслух такое предположение не решилась. Потом словно спохватилась:
— А твой отец?
— Отец умер позже, — Феодосий устремил взор в сторону голубеющей Пропонтиды. — Просто стал чахнуть и в конце концов умер. Он был болен водянкой… Ему исполнился всего тридцать один год. Но, мне кажется, сгубило его главным образом то, что он очень тосковал о нашей матери. Ее я почти не помню, только блестящие бусы у нее на груди запечатлелись в памяти, вообще всегда какой-то блеск, радость. А от отца запомнил многое, но вот не припоминаю, чтобы он улыбался…
Афинаида покачала головой и опустила глаза.
— Вот так-то… — Феодосий выпрямился, тоже откидываясь на спинку кресла. — Ты первый человек, с которым я говорю об этом. Мы с тобой оба сироты. И у обоих один Отец — на небесах…
Афинаиде захотелось обнять его. Она уже испытывала такое желание и раньше, но до сих пор искала в женихе защиты, почти как в отце, а теперь ее тянуло приласкать его, как дитя, но девичья стыдливость и боязнь навлечь упреки царевен остановили ее. Девушка немного помолчала, а потом, опуская глаза, нерешительно добавила:
— Мой господин, я не знаю, смогу ли я верить в Него… Твои сестры мне что-то пытались объяснить, но я все равно не понимаю, чем ваше учение об Отце небесном отличается хотя бы от того, чему учит Плотин… И чем оно лучше…
Он вновь взял ее за руку:
— Не называй меня «господином»! Зови по имени!
Она протянула к нему вторую руку и сжала его запястье.
— Хорошо, Феодосий!
Он взглянул ей в глаза.
— Ты мне веришь?
— Как самой себе!
— Так знай: только благодаря Его небесной помощи и защите мы с сестрами пережили наше печальное детство. Мы изо всех сил молились Ему и Он сохранил нас. Не беспокойся! Не ты первая подходишь к крещению в таких сомнениях. Вот рассказывали мне о покойном Синесии, епископе Киренском…
— Ученике Ипатии?
— Да. Ты слышала о нем?
— Конечно! — радостно воскликнула Афинаида. — Отец его не раз вспоминал и отзывался о нем весьма уважительно. А дядя Асклепиодот дружил с ним и я даже письма его видела. Дядя говорил, как непросто ему было преодолевать себя.
— Немудрено. Он еще не уверовал совершенно, даже когда его рукоположили в епископы. Но вера выросла в нем. И те гимны, которые он слагал вашему платоновскому Благу, претворились в гимны Святой Троице. Ты не спеши… Ты поймешь… постепенно…