Посиделка вторая.
Мы у Киры. Пришли пару минут назад. Два толстяка, Марти, я. Толстый затерялся где-то в доме, вместе со своим возмущением от неотснятого эпизода.
Болтаясь туда-сюда, три девушки делают вид, что заняты важным делом. Они готовят грандиозный вечер. Они, типа, со стороны Киры – помогают ей уважить всех потенциальных гостей.
Сейчас мы сидим на угловой лавочке, смотрим на чуть потускневшее небо. Созерцаю только я, остальным вообще плевать. Они не ценят тех секунд, когда можно поймать мнимую паузу во временном потоке. Насладиться видом. Принять свою ничтожность на фоне вселенной. Постигнуть относительное величие перед муравьём.
Я говорю:
– Конечно, я её люблю.
У нас тут сугубо мужская компания. Поэтому мы заливаем в себя газировку, каждый раз, когда мимо проходит девушка.
Чтобы помолчать.
Вздрагивая от внезапно-резкого появления Киры, приклоняем внимание перед её обвинениями в лености. А также удостаиваемся чести быть приглашенными для добровольной помощи в приготовлении… бутербродов, например.
Наверное.
На большее у меня просто не хватает фантазии. Я, как бы, категорически не понимаю, что ещё можно готовить для пьянки. Оказывается, внутри дома ещё и курица запекается в духовке, овощи нарезаются на дощечке, суши заказываются по телефону, картошка на шестом кругу ада по Данте.
Стоя посреди типичной для частного дома кухни, которая почти неотъемлемая часть безграничной гостиной, Марти излагает величайшую мудрость:
– Ой, да вы серьёзно, я сюда побухать пришёл. Завязывайте с этой хернёй. – Определив местоположение холодильника, он вырывает из него трёхлитровую бутыль пива, что мы принесли с собой, а затем гордо шагает наружу. После его ухода в комнате остаёмся мы и ещё пара одобрительных слов в свою сторону от Марти: – Вот это другое дело.
Повернувшись к толстяку, говорю:
– Я люблю её, но не моя вина, что мне нечего ей подарить. Просто у неё уже всё есть.
Открывая замаринованный не нами – купленный нами сегодня – шашлык, Кира штампует заплесневелый совет:
– Может просто стоит сделать что-то своими руками? Мы же не из-за денег вас любим.
Вокруг творится действительность предпраздничной суматошности. Все чем-то заняты: даже второй толстяк из двух, личность неоднозначная, умудряется выдирать отдельные элементы блюд из рук поваров. Нехватка ножей отражается в постоянном кочевании единственного заточенного среди всех имеющихся на кухне.
– Очень мило, когда тебе дарят серебряную безделушку. Это значит, что ради тебя мальчик готов если не на всё, то на многое. Особенно, если у него совсем нет денег. – Она улыбается, а затем говорит: – Но самое главное – это поступки. Не будь вы готовы на серьёзные шаги, то и интереса к вам никакого не возникало бы. – Поставляя продукты из холодильника на стол, она заявляет: – Всё же очень просто – чем ты смелее, тем больше шансов у тебя стать богатым. – Делая вид, что она признаёт свою ошибку, она признаёт свою ошибку: – Никто не отрицает, что женщины хотят иметь рядом успешного мужчину, но ведь вы и сами не мечтаете о бедности. Так что, прежде чем обвинять нас в алчности, посмотрите на себя.
Голос Марти сообщает о прибытии пары имён, фигурирующих в нашем школьном журнале.
Выходя с тарелкой бутербродов на улицу, Кира взывает к явной риторичности своего вопроса:
– Ты бы полюбил девушку, которая никогда не бреет ноги?
Когда на заднем дворе частного дома собрано шестьдесят процентов выпускной параллели, и даже классы помладше выдвинули своих кандидатов, начинаются первые заправки. После пары слепленных эритроцитов и заезженной фразы «между первой и второй перерывчик небольшой» встаёт один из толстяков, ну, тот, который юморист, и со всей присущей ему решительностью объявляет: между третьей и десятой перерыва нет вообще. Так мы вступаем в мир полемик, осуждения политики и хреномерства.
Кто-то хочет опробовать на себе воздействие банных операций, поэтому один из толстяков – тот, что любит цитировать чужие тосты – решает подготовить процедурную вместе со вторым.
Посреди творящегося фарса, Марти впускает свою новую знакомую в нашу проспиртованную среду. А точнее – сразу двух. Тех, что любят почернее. Парни в восторге: спать со своими одноклассницами – перспектива посредственная. Но тут совсем другое дело. Здесь девушка, которая ещё вчера пробовала себя в роли панельной шлюхи.
Стараюсь не отставать от общего течения и с головой ныряю в этот безумный мир. Изо рта вылетают тупые шуточки, обратно влетает алкоголь. Чужие разговоры разрываются сарказмом, мои действия одобряются смехом. В колонках формируется рэпчик, затем клубное звучание, а потом дабстеп.
В 22:23 появляются первые дезертиры. В двенадцатом часу ночи кто-то осознаёт, что завтра в школу. Буквально тут же некто иной по характеру проникается полнотой происходящего, желая разжечь релятивно-крохотный бунтик в общей системе образования:
– Давайте прогуляем, да и всё!
Всех же не отчислят.
Идея отнюдь неплохая, и отказываться от неё было бы невежеством, поэтому я быстро встаю на сторону революционеров.
Из окна второго этажа выходит томный скулёж и раздражительный крик. Есть подозрения, что Марти занят обновлением своих половых отношений, и навряд ли в состоянии поддержать восстание в данный момент.
Спрашиваю толстяков:
– Вы же с нами?
Они всё ещё не ходили в баню, которую так старательно готовили для гостей, поэтому их голоса в нашей копилке.
Большинством решается, что мы должны прекратить затянувшееся веселье, поэтому большинство уходит, а те, кто собирался остаться – остаются. У нас тут сугубо личная, дружеская, семейная компания. Толстый, Марти, закончивший своё дело, его подружка – вторая ушла в одиночестве, – два толстяка, какой-то парень, который любит пускать пыль в глаза и хозяйка вечера с двумя её подругами. Плюс четыре человека массовки.
Стараюсь укрепить установленный с подругами Киры контакт. После пары тем окончательно убеждаюсь в их нормальности. Редко когда меня устраивают все эти невзрачные милашки, ошивающиеся около выдающихся выпендрёжниц, но здешние совсем не такие. Я бы даже назвал их отзывчивыми и добродушными – не то, что та лучшая подруга по классу с плоским лицом.
Теперь, когда литры хмеля и солода поглощены залпом – на спор, кто быстрее, – сорокаградусные жидкости фасонно залиты несколькими стопками в одно рыло, а шашлык с прилипшими к нему углями раскрошил пару зубов, мы можем спокойно поговорить о глубоком значении первозданного.
Но для начала я информирую:
– Раз уж мы остаёмся ночевать, у нас тут складывается не самая удобная ситуация со спальными местами. Поэтому я сразу забиваю комнату Киры.
Толстый и Марти единственные, кто знает, что для меня это чревато последствиями, хотя дело уже давно забыто.
Марти всё-таки решает помочь:
– Плохая идея.
Я отвергаю протянутую руку, замкнутый в своей непоколебимости:
– Тебе показалось.
Что дурного может случиться, если два равнодушных друг к другу друга разделят неравнодушно мягкую кровать. Да много всего. Но тут у всех свои планы на компанию. А я не собираюсь оставаться в одиночестве, особенно когда есть такая прекрасная возможность окунуться в ночное пустословие в обществе более-менее разумного человека. Не то чтобы я считаю Толстого плохим собеседником, но он невероятно наивен, и за всё время нашего знакомства ни разу не оповестил о существовании иной стороны своего характера.
Комната Киры на втором этаже, тут нет розовых обоев, но есть белые плюшевые зайцы, зелёные существа, непонятного происхождения, охряные медведи и куча всего другого – невероятно у-тью-тьюшного. Всё заставлено по последнему писку дизайнерского инструктажа. Судя по качеству изощрённой фантазии конструктора, писком не обошлось – крик, как минимум.
Сидя за компьютером, узнаю о неравнодушии Киры к чтению издавна потускневших печатных блогов. Подмечаю, что автор интернет-дневника любит повыпендриться знанием французского, а затем начинается дерзкая нуднятина про любовь. Не то чтобы я против почитать про любовь, но, если есть возможность, лучше вообще с ней не связываться.
«Почему девушкам нравятся плюшевые медведи? Секрет в том, что форма большинства плюшевых медведей схожа с формой тела младенца, а именно: короткие ноги и руки, пухлый торс, большие глаза. А при виде младенца у женщины в крови повышается уровень гормона Прогестерон – гормона родительского инстинкта, инстинкта нянчить.» – Спасибо, Википедия, теперь я знаю с кем точно не стоит связываться вплоть до возникновения желания ценить по ночам вопль в диапазоне от двух до четырёх килогерц.
Со всеми девушками.
Кое-кто прибывает в высшей степени возмущения от лицезрения оккупации своего ноутбука.
Раскинув руки настолько узко, насколько возможно, я говорю:
– Ну, бывает.
Вылетая из-за стола, поддерживаю её стремление к чтению:
– Очень интересный блог.
Она в ужасе от услышанного:
– Ты что, читал?!
Чтобы не оплошать в начатой лести, приходится признать тот факт, что я не дотянул до конца.
– Но начало отличное.
Она советует больше так не делать. Затем рекомендует поспать на полу.
Весь дом раздражается новой порцией стонов.
Не то чтобы я извращенец, но всё равно пытаюсь представить себя на месте этой девушки. Как бы я вёл себя в подобной ситуации, будь я девушкой. Естественно. Кем же ещё? Было бы мне стыдно за нарушения покоя остальных?
Нет.
Когда я мысленно на её месте, можно осознать всю полноту её ответной реакции на воздействие окружающей среды.
На воздействие члена.
Если появляется желание безосновательно обвинить человека, стараюсь прикинуть – не согрешил бы я тем же, будь у меня возможность. Принцип работает просто – обвинять можно только в том, в чём сам преуспел исправиться.
Не снимая верхней одежды, падаю на заправленную кровать.
Раздаётся крик негодования.
Пытаюсь извиниться за наглость. Стараюсь вымолить прощение за провонявшую костром одежду. Допускаю правоту каждого сказанного ею предложения. Оптимизирую восприятие ситуации под выводы ругающейся.
Принимаю всё, что должен отвергать.
Я как парень, который настолько сильно любит свою девушку, что готов терпеть каждое её обвинение.
Подкаблучник.
Кира уходит, возвращается, снова удаляется, и…
За время её отлучки успеваю поваляться на диване первого этажа, вместе с двумя прекрасными собеседницами. А также помогаю Толстому перебраться к ним. Он не противится, потому с чувством выполненного долга возвращаюсь в всё ещё пустующую комнату.
… и спустя пятьдесят минут императивно выдирает меня из сна, чтобы забрать вторую половину одеяла. В данной комнате процветает феминизм, поэтому для меня покрывала как бы и не нашлось в принципе.
После предвиденной беседы – парочки старых воспоминаний, троечке глупых шуточек – лёжа в ночной тишине, вальяжно приближаясь к линии старта второго круга сна, она вдруг спрашивает:
– Что будет, если кто-то из нас двоих полюбит второго?
***
Я бы рассказал ей что, мать твою, произойдёт…
Приготовься к самым отвратным воспоминаниям, – говорю я себе, и начинаю вспоминать.
…Случится 24 марта 2010 года. Когда, в пятнадцать лет, посмотрев на стрелки наручных часов (20:23), я позвонил в дверь её старой квартиры.
Сегодня они лелеют свою независимость, владея собственной землёй в пределах границ города. Но как будто ещё только вчера вся их семья раскладывала вещи по коробкам, замирая в прощальной тоске прямо посреди комнаты.
Я стоял на пороге новой – счастливой или же прямо противоположной – жизни: девятый этаж, давление выше нормы, пульс – 89 ударов в минуту, при силе толчков равной 9,5 баллов по шкале Рихтера. То ли от того, что лифт не работает, то ли из-за предстоящего.
Она открыла дверь.
Казалось, её удивительная улыбка будто озаряет тусклые очертания подъезда. Затхлый от выкуренных сигарет воздух словно тут же захлестнула свежесть лесной чащи. Столь же тёплые, сколь и нежные руки обвили шею, голова легла на плечо, а губы раскрылись, чтобы сказать то, что чуть не заставило сердце вырваться наружу.
– Как же я рада, что ты здесь.
Никогда ранее я не принимал во внимание возможность полюбить настолько старого друга.
Нам довелось познакомиться в четырёхлетнем возрасте. Память поможет нарисовать картину тринадцатилетней давности: там невзрачный мальчишка, оставленный с сестрой в холе одной из детсадовских групп, стоит, теребя любимую синюю футболочку. Это его первый день в новом садике. Он – ребёнок, чьё детство потеряно в постоянных криках родителей, а затем и вовсе похоронено в одной могиле с их разводом.
Такие хрупкие и такие смазливые братик и сестрёнка, которые сейчас находятся в десятке лет от нас, вынуждены испытывать неприятное чувство одиночества уже на протяжении очень долгого для них времени. Расположившись подальше друг от друга, они явно не намерены возобновлять общение, которое так легко уничтожили. Этот раз не первый и уж точно не станет последним. Впредь до того дня, пока образумившийся брат не осознает значение истинных ценностей жизни. Пока, зайдя в её комнату со своим чересчур личным и искренне чувственным признанием, не скажет, что всегда любил её и будет любить, несмотря ни на что. И пока не извиниться за каждую глупую шутку, которая была и – посмеявшись почти что через слёзы он добавит: – будет.
А сейчас они не разговаривают друг с другом. Потому что слишком глупы. Ведь это просто дети – ещё даже не могут назвать себя людьми. Государство уже узаконило их разумность, но у них её нет. Они никогда не задумывались о смысле жизни, не имели выбора, не знали тех чувств, что уничтожают мир.
Стоя порознь, мы, с присущей нам детской бестолковостью, старались не воспринимать существование второго в комнате. Продолжаться это могло до бесконечности. Нас спасла воля случая. А точнее – воля обычной девочки. Войдя в комнату раньше всех остальных, без всяких стеснений она вдруг начала расспрашивать меня и сестру обо всём, что только могло заинтересовать ребёнка тех лет, впервые увидевшего чужаков на знакомой территории. Уже к концу её допроса комната наполнилась вопящими цветами жизни, которые пытались разделить между собой сферы влияния игрушками – никого не прельщали потрёпанные модельки машинок, когда была возможность стать обладателем пластмассового тираннозавра.
В последующем эта жизнерадостная девчушка, так умело – даже сама того не понимая – помирившая нас сестрой, стала мне лучшим другом и безупречным проводником в мир раскрепощения.
Впервые в жизни у меня появилась своя уютная компания – я, Кира, её подруга, мой лучший друг со стороны не противоположного пола, а также его верный друг, частенько любивший пачкать штаны. Во время сон часа наша маленькая семейка почти никогда не спала – не нарушая границ своих коек, мы утопали в веселье и шутках, которые совсем не были похожи на шутки современных мальцов. А на летних прогулках мы всегда помогали друг другу в столь сложных занятиях, как раскачивание качелей или же постройка песчаного замка после дождя. Мы с гордостью пронесли наш союз через треть прожитой жизни, а затем настало время открыть новые ворота. Впереди ждала школа.
Кто знает, что так кардинально поменяло тёплые отношения с Кирой на нечто совсем противоположное. Возможно, основной причиной тому послужило уничтожение привычного облика нашего замкнутого круга – из пятерых остались лишь я и она. Все остальные просто исчезли, так, будто бы никогда и не существовали.
В промежутке от первого до четвёртого класса мы с ней стали пустым местом друг для друга. У каждого возникли свои проблемы с установлением связей на том или ином уровне классной иерархии.
Годами позже, словно очнувшись после глубокого сна, мне пришло напоминание о тех прекрасных годах, оставшихся за бортом шестилетия. Иногда мы даже пытались восстановить то, что было утрачено, при помощи организации совместных планов на послеурочное время: чаще всего – играя классом в снежки, с последующими проводами до дома уже без класса.
Но никогда больше мы теперь не были настоящими: я, узнав о существовании Марти, с головой нырнул в безответственность, наглость и даже грубость. Она же превратилась в умелого кукловода, ловко вертящего младшей половиной школы, постепенно вживаясь в роль человека высшего общества. Начался переходный возраст – совсем не осталось времени на какие-то глупые разговоры о прошлом, и уж точно никто не собирался отстраивать древние, засыпанные пылью отношения.
Впредь до пятнадцати лет понятие «дружба» лавировало где-то между притворством и настоящей любовью – которую брат проявляет к сестре, или же наоборот, в более позднем возрасте, – изредка обнаруживаясь в мимолётных разговорах по душам. До того момента, пока я не влюбился в неё.
Резкий скачок в мировоззрении не прошёл мимо фундаментального желания вернуть всё назад. Такое явление совсем не редкость для любого из нас – мы всегда хотим обернуть время вспять или же, напротив, убегая от прошлого, строим планы на великолепное будущее; но никто, никогда не замечает настоящего. И в тот момент, стоя посреди заваленной хламом прихожей я увидел его – увидел настоящее, которое сложно ощутить и почти невозможно постичь. Я понял почему никто не хочет жить сейчас: просто нет времени, чтобы осознать происходящее. Всё, что мы имеем на данный момент – глупые эмоциональные порывы и никакой объективной оценки реальности. Совсем не хватает сил на последовательные суждения – ты либо рад, либо нет. Но за четыре года отвращение с лёгкостью взмаха женской кисти может превратиться в изумительное воспоминание о лучшем дне твоей жизни.
Освежая в памяти путь, который преодолела наша связь, я дрожащими руками стягивал ботинки и передавал куртку Кире, чтобы она нашла более-менее подходящее для неё место. Она сказала, что устала от сборов, а я хотел сообщить, что устал мучатся от тяжкого чувства неразделённой любви.
Мы прошли на кухню. Её невероятно мягкий голос обходительно осведомился о желании насладиться чаем; между тем я никак не мог собраться с силами, чтобы поделиться тайной, из-за которой страдал буквально каждый день последнего месяца. У неё был парень, была куча поклонников, а я – всего лишь воспоминание, с которым иногда можно неплохо провести время на прогулке.
Поставив кружки на стол, она подсела рядом. Я никак не мог оторваться от её замечательной улыбки, её изумительного личика, утратившего в ту секунду всякий изъян.
– Эй, ну ты чего? – Вдруг сказала она, не упуская своей жизнерадостности.
Положив свою ладонь на её руку, я оказался на краю тонкого лезвия, исход путешествия по которому зависел не от меня. Лёгкие точно залились свинцом, в горле не было кома – его разъедали подступающие признания. И тут из неоткуда явилось наваждение о том, что нет никаких шансов. Вся моя смелость и дерзость уже давно лежали в руинах испытываемых чувств. Поэтому я предположил, что не стоит разрушать её отношения, не нужно ворошить какие-то детские, ничем не похожие на подростковые, чувства – я струсил так, как не трусил никогда.
Отглотнув немного чаю, у меня с трудом получилось выдавить наиглупейшее:
– Прости, что-то мне нездоровится.
А затем вполне предсказуемо я двинулся прочь.
На следующий день мною была выдумана легенда о внезапно заболевшем животе. Уже примерно через пару месяцев все более-менее тяжёлые эмоции оказались подавлены перспективой стать знаменитым.
И вот сейчас, лёжа с ней в одной кровати, я со скоростью черепахи, с тяжестью апломбистого идиота признаю свою тупость. Понимаю, что в это событие заложена только моя вина и ничья больше. Не ляг я с ней буквально сразу же после её расставания, возможно всего этого бы и не было. Но теперь я возрождаю эти неприятные воспоминания и все самые страшные кошмары своей жизни.
Ощутив на себе слабый укол прошлого, я говорю:
– Дай поспать.