- 9 –
После ужина сыновья засели за свои компьютеры, а Мишель и Аннет перешли в спальню, и он прихватил туда только что сделанный - по второму заходу, - чай с коньяком. «Кури в окошко, потом развеется» - сказала она. Мишель ощутил вдруг, что разговор с комиссаром и Натали Симоне успел «уложиться» в памяти стройно и складно – бери и пересказывай… Так выстраиваются в мыслях иногда целые абзацы и цепочки фраз – только хватай ручку… нет, теперь-то придвигай принтер… Ему подумалось – жаль, когда он увлёкся Библией и вообще религиозной литературой, интернета ещё не было: сейчас минут за сорок можно найти больше информации, чем тогда за неделю, копаясь в картотеках и всматриваясь в корешки на библиотечных полках…
Он рассказал Аннет о разговоре в кафе – стройно, складно, выразительно и с удовольствием тем большим, что произошедшая встреча была связана с творческим успехом. А затем… затем поделился этими раздумьями своими в кафе, наедине с собой, и видениями, представшими перед ним в начале езды по шоссе, когда домики по сторонам показались ему похожими на тот городок из флакончиков… И чуть примолк… и достал ещё сигарету…
- Я очень люблю тебя, Мишель, - молвила внезапно Аннет. – И очень боюсь за тебя…
- Но… чего ты боишься? – удивился он.
- Боюсь, как бы тебя не сорвало с якоря и не унесло, не увлекло куда-то, во что-то опасное и бездонное. Знаешь, я всегда, все эти долгие годы опасалась этого - ещё с тех первых часов, в самолёте, когда тебя именно как будто унесло… когда ты внезапно назвал меня «Ноэми»…
- И как же я замер от ужаса, думая – нанёс дикую обиду… – сказал Мишель.
- А я уже тогда поняла, что она - часть твоей сути, без которой ты не был бы собой, тем, который мне нужен… Нужен несмотря на все эти мои опасения…
Да, отблеск образа Ноэми был «с ними», но не «между ними». И ни с чем текущим не соприкасался, не должен был соприкасаться. Во время первой беременности Аннет, ещё до ультрасаунда, когда они ещё не знали, мальчик родится или девочка, Мишель понимал, что если будет дочь, он не захочет дать ей ТО имя. И не только боясь связанной для него с этим звукосочетанием трагичности, не только опасаясь «накликать», «притянуть»… ибо он ощущал, что в мире действует множество не познанных человеком – в том числе бесконечно лютых и коварных, - сил… Нет, не только по этой причине, но и потому, что «иной Ноэми» не мыслил он в своей жизни…
И когда он признался Аннет в тех своих двух изменах, ей – восстанавливаясь после этого удара, - важно было увериться, что ни в одной из этих женщин не было ничего такого, что напоминало бы ему Ноэми...
Но почему, почему Аннет думает, что его может взять и увлечь куда-то?.. Она – его якорь, тот якорь, с которого он ни в коем случае не хочет быть сорванным. Что у неё за предчувствия?..
- Я не хочу никуда уноситься, - сказал он вслух. – Пожалуйста, поверь мне: ни-ку-да.
- Напиши когда-нибудь о нашем знакомстве, – вдруг попросила Аннет. В первые годы она очень любила говорить о том вечере, о той ночи…
- А правда, почему бы не написать? – оживлённо ответил, почти воскликнул Мишель. - Я теперь и вправду возьму и опять попробую писать сюжетные вещи.
- И, кстати, об этом своём Городе ты можешь создать целый цикл, - добавила она, как будто прочитав его мысли. – Ведь действительно очень захватывает твоя «монументальная архаика» - правильно эта Натали сказала… Ты тон найти сумел, а это уже очень много…
«И это реально, - подумалось ему. – Всё-таки поймал я писательскую струнку… И что же - это, выходит, благодаря тому, что полтора месяца назад?.. И ещё - ТЕМ разговорам?.. - В воображении мелькнули лица Андре Винсена и его жены… - Нет, всё это лишь позволило прорасти тому, что уже БЫЛО во мне…»
- Слушай, открой мне продолжение прямо сейчас, - промолвила Аннет. - Я очень боюсь за этого твоего героя – мне кажется, ты бросишь его куда-то в тяжёлые испытания, в некую даль!.. И одновременно - боюсь за тебя. Знаешь, Мишель… я опасаюсь, что ты внезапно возьмёшь и обречёшь себя на что-то… Потому что у тебя – ты уж не спорь, это так, - при всём несоблюдении традиционных предписаний, удивительно, даже отчасти пугающе религиозное мышление… мироощущение…
Он попытался сейчас вспомнить, в котором из читанных в юности классических романов некоему атеисту сказали, что он на самом деле верует «ещё больше священника»… Да… и он там, кажется, ещё всё время чай пил… и вскоре покончил с собой… Рамбо, посмотрев на свою чашку, чуть поёжился от сопоставления… Кажется, Достоевский… нет, не Карамазовы, что-то другое, потом поищу… Впрочем, я, наверное, не выдержал бы мировоззренческой бездны атеизма...
- Я не могу мыслить и чувствовать иначе. Если правит случай, то смысла ни в чём не может быть, - повторил он услышанное в юности, после истории с Жюлем, от отца. А мы... обязаны иметь смысл - мы все… Наши ребята должны были родиться – именно тогда и именно такими… И мы должны были встретиться… независимо от моего ранения и от рейса, которым я полетел… А значит, есть направляющая сила в мире…
И это тоже он уже не раз говорил. Люди встречаются не «из-за чего-то», а потому, что им нельзя не встретиться. Ему ли было не думать так, ему ли, столь жаждавшему смысла, столь ожесточённо противящемуся мысли о власти случая и о том… и о том, что человек может взорваться в автобусе именно ИЗ-ЗА булочки, которую ему положили дома и скушав которую он не захотел выйти на предыдущей остановке, чтобы посидеть в пиццерии… Нет, и любая предопределённость менее страшна, чем это… «Мир полон летящих в пространстве и времени стрел, каждая из которых – помысел, движение или поступок, - и никто не знает, ядом или целебным снадобьем смазана та или иная из них и чьей души и жизни заповедано ей коснуться». Так сказал Мудрец Тетрарху, но тот не принял этого – и стал Избавителем… Нет, происходящее всё-таки зависит и от того, что мы носим в себе…
«Мы должны были встретиться… независимо от обстоятельств».
Он снова перелетел мысленно через море и вернулся на двадцать лет назад… Ногу ему тогда вылечили и привели в порядок, он выписался, опять работал охранником, и курьером тоже: купил мотоцикл с автоматическим переключением скоростей – он мог позволить себе это, получив установленную выплату за боевое ранение. Но на армейской медкомиссии ему сказали – всё, парень, с пехотным взводом прощайся… Что ж, это было вполне правильно. Да, он молод, здоров и крепок; но если человек, у которого иногда прихватывает ногу, пойдёт в бой, - он рискует подвести не только себя, но и товарищей, которые могут погибнуть, вытаскивая его: тут не настольный теннис, враг не будет ждать…
Родители и сестра, успевшие, пережив страх и волнения, прийти в себя, откровенно радовались тому, что строевая служба для него закончена… Сам же Мишель принял это спокойно. Друзья останутся друзьями; а стыдиться ему нечего - за него решила жизнь… И не укорял он себя, и не ощущал вины, признаваясь себе в том, что отчасти разделяет и сам чувства близких. «Я не уклонялся от опасностей, я отдал свой солдатский долг, никогда не прятался ни за чью спину, идя под пули… но обязан ли я жалеть о том, что больше не надо под них идти?..» Да, те товарищи, которые остались невредимы, продолжат ходить на сборы, а он нет; но он был ранен в кровопролитном бою, подобного которому и у них, очень вероятно, уже не будет, - такое не часто случается, обычно всё-таки рутинная гарнизонно-полевая служба… Ну что уж тут поделать…
И - ещё сильнее, чем по окончании срочной службы, - потянуло его опять в Европу. Дело было не только в том, что этого хотели мама, папа и Сюзан. Мишелю самому хотелось к семье… и надо было в конце-то концов идти куда-то учиться – сестра уже оканчивала филологический, «а я всё ещё без специальности…» Если же учиться, то лучше, конечно, на языке, на котором мыслишь; «да и ближе мне та жизнь» - не впервые ощущал он… Тем более, что уже не сможет он больше защищать сограждан – детишек и взрослых, - на поле боя…
И через полгода, продав мотоцикл и собрав один-единственный чемодан да ещё наплечную сумку, он приехал в аэропорт… Постоял, прощаясь… Я, конечно, буду ещё приезжать, думал он, да и вообще не знаю точно – не захочу ли вернуться… не знаю, да и кто знает… И всё же это было прощание. Погода была холодная, хмурая, но он любил именно такую, а не изнуряюще солнечную. Этот вечер провожал его, товарищески хлопая по спине и плечам…
А потом, в здании терминала, Мишель, ожидая начала регистрации на рейс, впервые увидел Аннет. Ему отчётливо припоминалось это. Она стояла в серо-белой шубке чуть выше колен, с белой замшевой сумкой, возле каталки, на которой уложены были два небольших однотипных, тёмно-синего цвета, чемодана. Примерно его сверстница, девушка лет двадцати трёх, со светло-каштановой косой, собранной на макушке; она часто моргала, и каждый раз при этом её веки «взлетали» и широко распахнувшиеся глаза становились «текуще-вбирающими»… И губы – словно порывающиеся о чём-то спросить, хотя никого с ней рядом в тот момент не было… Но через минуту подошёл парень лет под тридцать в куртке армейского образца, что-то ей сказал и поправил чемоданы. Мишелю не забылось чувство досады, которое он тогда ощутил… Между тем регистрация открылась и эта пара – видимо, приехавшая чуть ли не раньше всех, - оказавшись одною из первых, скрылась от него за колыхавшейся очередью. Минут через пять, когда он, продвинувшись, смог бросить взгляд на стойку, там уже не было ни их, ни стоявших за ними – ну, разумеется, они, наверное, уже на проверке ручной клади. Вообще странно, мелькнула у него мысль… она выглядит туристкой, а этот тип одет – хоть в караул ставь… вроде меня, такая же куртка… Он, впрочем, вскоре перестал об этом думать, да и не видел больше ни девушку, ни её спутника ни во время просвечивания, ни на паспортном контроле, ни потом, когда бродил по зоне дьюти-фри и пил кофе в буфете…
Но когда он прошёл минут за сорок до посадки в свой сектор ожидания, её серо-белая шубка и замшевая сумка тотчас бросились ему в глаза; и девушка почему-то не сидела, хотя мест было много… Она казалась очень взволнованной, то подходила к ещё пустующей пропускной стойке, то, направившись к смежному сектору, смотрела, что происходит там… и взглядывала на окружавших её людей, словно порываясь, но не осмеливаясь обратиться к кому-то… На Мишеля она глянула как будто бы с некоей надеждой… Да нет, померещилось, подумал Рамбо… просто этого типа ждёт; а куда он делся-то, интересно знать?.. Но «типа» всё не было. А девушка внезапно – решившись, - приблизилась к нему и тихо, с оттенком виновности в голосе, спросила, не говорит ли он случайно… «И даже не случайно, а вполне закономерно» - ответил бы он в иной момент, но тут, видя её растерянность и, если честно, очень волнуясь сам, отбросил фразёрство и сказал – серьёзно и бережно: «Да, конечно… чем я могу помочь вам?..» И не добавил «мадам» - что-то в душе противилось, не желал он называть её так… «Понимаете, - всё так же виновно, но радуясь, что может объясниться, заговорила она, - я ещё до регистрации, когда опрашивали, сама ли укладывала вещи и не отлучалась ли от них… так вот, понимаете, я солгала… мне очень не хотелось, чтобы открывали чемоданы, чтобы ворошили… но на самом деле я на несколько часов в гостинице оставила, на хранении… И вот потом, после просвечивания, я опомнилась, осознала – что сделала!.. Если, не дай Бог, что-то подсунули!.. Мало ли что!.. Я ведь предала вас всех… Кого мне попросить, чтобы провели к багажу, чтобы я призналась, чтобы… чтобы проверили?..» Она заплакала… И вот тогда Мишеля охватило удивившее его чувство душевной близости к ней; он почувствовал, что ЕЙ мог бы доверить всё, что угодно… «Вы не предали, - проговорил он почти восхищённо, – вы-то уж точно никогда не предадите… Успокойтесь, мы сейчас…» Впрочем, он и сам не знал точно, как быть, - но она уже вверила себя ему, порхнула испуганным птенцом к нему под защиту… На несколько мгновений не то что позабылось, но как-то отъехало за кромку осознаваемого то, что у неё ведь вроде бы есть этот самый, которого хоть в караул… «Мы сейчас всё уладим, пойдёмте…» По счастью, недалеко прошёл парень в форме службы авиабезопасности; Мишель, крикнув девушке - «подождите!..» - побежал к нему. «Слушай, товарищ!..» Да, будь товарищем, мысленно просил он; помоги мне – солдат солдату!.. И тот выслушал - и помог: провёл Мишеля и Аннет по служебной лестнице на один пролёт вниз, и там под наблюдением ещё двух «безопасников» она опознала два своих тёмно-синих чемодана… Повторяя «простите, пожалуйста, я очень виновата!..», открыла их… «Скажи ей – не она первая, не она последняя, - кивнул Мишелю один из охранников и усмехнулся – а ты-то ей кто?» «Да никто, - отозвался он, - просто вот перевожу…» «Ну-ну, переводи, - подмигнул второй, - хорошо, что при деле…» И он вдруг подумал, злясь на самого себя: нечего обзывать себя «никем» - сам ведь сказал это когда-то Альберту, с которым дрался… Пока она просматривала содержимое, Мишель, безуспешно пытаясь совладать с напряжённостью в голосе, спросил: «А муж-то ваш не будет волноваться, искать?..» Девушка повернулась, её веки удивлённо взлетели: «Какой муж?..» «Да был же кто-то с вами тогда, до сдачи багажа…» - ещё смущённо, но уже несколько обнадёженно сказал Рамбо. Она поняла. «А, так это брат, я к нему в гости приезжала, он здесь живёт, на севере... а три последних дня я жила в центре, в отеле... он сам не летит, провожал только…» Тогда Мишелю понадобилось сделать нешуточное усилие, чтобы удержаться от глуповато-восторженной улыбки; но ему нужно было как-то выразить объявшую его сердечную симпатию и к столь замечательно, словно в сказке, обернувшемуся братом «типу», и к этим паренькам, несмотря на их покровительственный тон. И он перемолвился с ними несколькими фразами, после которых им стало ясно, что он не просто «знает язык», нет, он – свой, живший и служивший здесь. Когда Аннет закрыла чемоданы и Мишель перевёл очередные слова извинения и благодарности, они напутствовали его - «Ты давай не теряйся, девушка стоящая…» - и он ответил, вскинув ладонь: «Понял, ребята, ни за что не растеряюсь…»
Сквозь весёлость защемило в душе – я покидаю здесь многое, с чем сжился, без чего буду тосковать… но не навсегда, не навсегда… И, может быть, не только покидаю, но и ОБРЕТАЮ; и не знамение ли это… не подтверждается ли мне тем самым, что я поступаю правильно?.. И он поплыл по увлекавшему его течению радостной взбудораженности. «Аннет, - он уже знал её имя, она назвалась тем двоим, - пойдёмте, тут буфетик, пирожные с кремом возьмём и кофе… в одноразовых стаканчиках попросим… да, впрочем, до посадки ещё минут двадцать, посидеть можно… видите, всё отлично, Аннет…» Она пошла с ним доверчиво и послушно, она – так ему казалось, - очень желала и сама пребывать подольше в состоянии этой доверчивой безвольности; и в её глазах всё ещё светилось нечто от взгляда средневековой подсудимой, которой зачитали бы грамоту об оправдании… или о помиловании… «Вы понимаете, я теперь в глаза могу смотреть и вам, и им всем… вы понимаете, иначе получилось бы, что я вашими жизнями рискнула, что я вас… что я вас…» И тут у Мишеля наконец прорезалась подвешенность языка. «Аннет, - тоном, в котором звучал оттенок мягкой властности, сказал он, - эти опросы перед регистрацией – пусть разумная, но перестраховка. Проверяющие прекрасно знают, что очень многие таким же образом легкомысленно лгут, и знают, чей багаж надо досмотреть. Лгут – очень многие, но надо поискать, кто ещё, подобно вам, спохватившись, переступил бы через всю неловкость, через всё смятение и решился бы признаться в этом. Ваш поступок обнажил вашу сущность, вашу изумительную и бесконечную боязнь предательства». Аннет много позже рассказала Мишелю, что удивилась тогда столь изысканной речи из уст юноши с лицом, правда, «решительным и вдумчивым» - таково было первое впечатление, и оно побудило её подойти к нему, - но в армейской куртке и с несколько «неакадемичной», «заводной» манерой держаться…
Они пришли в этот буфет, он, весело перешучиваясь с продавщицей, взял девушке и себе кофе с пирожными… чрезмерно «молодецки» прицокнув, отмахнулся от её «давайте я заплачу…» Спустя секунду-другую мысленно одёрнул себя - с ней не надо этих замашек, меня заносит… Смущённо сказал: «Извините… я знаю, что иногда могу быть бестактным. Словно наплывает нечто и закручивает – и не остановиться сразу… Я в садике любил качели-скамеечку крутануть – и отскочить, пока не ударило; и сам подчас невольно превращаюсь в такие качели… И разве не превращается в них очень часто и сама наша жизнь?..» Видение садика высветило образ Ноэми, на которую эта девушка в серо-белой шубке показалась внезапно чем-то похожей… а она – уже «оттаяв» от волнения и чувства вины, - посмотрела на него тем самым своим «текуще-вбирающим» взглядом и промолвила: «Вы не бестактны… вы очень эмоциональный человек со сложным и содержательным внутренним миром, динамичным, бьющим через край; и при этом вы уверены в себе, а потому и решаетесь вести себя естественно и откровенно…» Его «закачало» от этих слов… нет, я уже совсем не «никто» для неё!.. «Вы, наверное, психолог?» - спросил он затем… в основном чтобы произнести что-то спокойно-нейтральное, а не «выплеснуться» опять - жестом или словом, - через некий душевный край… «Представьте, да… точнее, учусь на отделении психологии, мне на вторую степень надо ещё три курса прослушать… ну, и дипломную...» Затем она рассказала, что приезжала в гости к брату – единокровному, от первой жены отца... она умерла молодой... «А у мамы я старшая, ещё сестричка у меня есть, школу заканчивает…» И они оба даже не особенно пытались скрыть радость, когда оказалось, что Аннет живёт не так уж далеко от города, где жил и куда возвращался теперь Мишель; всего-то час езды... Между ними, ещё и знакомыми-то едва ли больше двадцати минут, что-то безмолвно «уяснилось» в эти мгновения...
И в самолёте обстоятельства опять улыбнулись им. Когда взлетели и отстегнулись, Мишель собирался было подойти к ряду сидевшей у окна Аннет, надеясь – может быть, кто-то согласится пересесть туда, уступив ей место на проходе… чтобы можно было, стоя около неё, разговаривать… Но одно из «курящих» сидений рядом с ним пустовало, и девушка опередила его – подсела сама. Только позже он осознал, что ведь даже не спросил её, можно ли курить при ней, - не удосужился, так и продолжал держать зажжённую сигарету... «Ваши места просматривались, я увидела, что… не занято, - молвила она, краснея. - Мишель, вы ещё не рассказали о себе ничего… а между тем эти ваши качели в садике… и про жизнь... такие образы не вдруг рождаются… В вашей жизни, я чувствую, много чего было… и здесь вы оставляете, наверное, нечто очень значительное…» И ему не захотелось думать – действительно ли уловила она что-то такое в его глазах, словах, движениях, «психология» ли дала ей предлог… Надо ли в этом разбираться? Она пришла!..
И, летя с нею над огромным морем, за которым постепенно скрывалась страна его боли - и первой, неисцелимой, и той, что взрезала над коленом, когда он с товарищами уничтожал машину террористов, - он рассказал ей… «Вы - первая НЕ жившая здесь, кому я об этом…» Рассказал про городок из стеклянных башенок, про сияющие глаза Ноэми… и про то страшное утро… А потом - про всё, что было дальше… И про огненное древо, поглотившее не только чудовищную автобомбу и тех, что готовили её, но – это всегда пребудет на его душе, - и неких безвестных, беззащитных, маленьких, волею исчадий оказавшихся там, вблизи… И Аннет вроде бы почти и не останавливала его, чтобы переспросить, уточнить что-то, - Мишель даже волнуясь умел говорить красочно, выразительно и не упуская деталей, - но…
- Знаешь, - сказал он ей сейчас, двадцатью годами позже, взяв чашку с тумбочки у окна и отпив чуть остывший чай, - ты слушала меня тогда, в самолёте, так, что и взглядом, и слезами, когда я о ТОМ… и жестами - как будто «подзаряжала»… Тогда ещё не было мобильных телефонов, а то бы мне так, наверное, и подумалось глядя на тебя… Ты «творчески» слушала, с некоей самоотдачей… Как знать, не именно ли поэтому…
Не именно ли поэтому – так думалось ему много позже, - и слетело в один из моментов с его губ «Понимаете, НОЭМИ»… Они оба, вздрогнув, застыли на мгновение… Господи, как же это я… она же сейчас уйдёт, это же я… ударил её… - взрокотало в мыслях бешеным водопадом; даже глупое «простите» так и не успело выговориться… И теперь уже именно он был столь же уязвимым и дрожащим, сколь Аннет несколькими часами раньше в аэропорту; а она – да, в этот раз настал именно её черёд, - вдруг произнесла успокаивающе-мягко: «Мишель, эта ваша ошибка – самое доверительное из всего, что могло бы прозвучать… и самое трогательное… Это… вы меня тем самым словно впустили в храм, в личный свой храм…» И тут он опять почувствовал, что его «качает», - и выпалил: «Я не хочу, чтобы ты уходила оттуда, Аннет!..» Она опять вздрогнула… очень смутилась – щёки матово заалели, - и быстро, сбивчиво, лишь бы не делать пауз, заговорила: «Ты далёк от традиции… ты не знаешь, наверное, но есть такое понятие – посланничество… каждый послан для чего-то в эту жизнь; и Ноэми жила не напрасно… ею в твоей душе выращено очень многое… а когда-нибудь в вечности мы все сможем, наверное, по желанию своему становиться, когда захотим, и детьми… и ты побываешь опять маленьким Мишелем, и прилетишь на ту её серебристую маленькую планету, и сделаешь ей Красную Шапочку… и вы достроите…» И, не давая ему ничего сказать, продолжала: «Знаешь, ведь вот в сказках желания исполняются – и это очень верно, потому что... вот мне маленькой, бывало, говорили, как, должно быть, всем детям – мало ли что ты хочешь... а я с обидой думала – да как же это может быть; если мои желания не важны, то и я сама ничего тогда не стою... потому что ведь из чего же мы состоим, если не из своих желаний... ну, и из своей памяти, конечно... и всё должно сбыться...» И когда она умолкла, Мишель не стал нанизывать на цепочку её слов фразу о желаниях, из которых состоит он сам, а просто взял её руку и очень тихо повторил: «Я не хочу, чтобы ты уходила, Аннет. Ни сейчас, ни потом... никогда…» Она не отняла руки, уткнулась взглядом в сеточку для рекламных журналов на спинке сиденья перед собой и сказала: «Ты лучше кури... дай я посижу несколько минут молча, мне надо всё это осознать...»
И было ясно – она тоже не захочет уходить, никуда уже не уйдёт...
А через пару минут стюардесса подкатила столик с напитками, и Аннет взяла чай, а Мишель попросил вина... А рук они так и не разъяли... И она вдруг сказала: «И ведь я знаю тебя едва ли больше трёх часов...» Они не разъяли рук, и она склонила голову на его плечо: «Дай уж мне спрятаться от... уж не знаю, как бы и назвать... пойми и не говори пока ничего, ладно?..» Вот так всё между ними окончательно «уяснилось».
- Знаешь, на чём я закончил бы серию «фильма», который сейчас мысленно прокручиваю сам себе? – спросил он. - На том, как за окном развернулось искрящееся полотнище города, и объявили, что скоро посадка... и мы с тобой сидим за руку... и мне уже ясно, что ты никуда не уйдёшь... Слушай, - перескочил он вдруг, как бывало зачастую, на иное, - я открою тебе файл с продолжением «Сказания»… ты читай, я посижу рядом, сбоку... может быть, хотя бы это избавит тебя, Аннет, от опасений, что я себя на что-то там обреку…
Он подошёл к компьютеру и открыл один из своих электронных «ящиков». С него на второй адрес он посылал наиболее ценные материалы – чтобы застраховать их на случай, если что-то произойдёт с флеш-накопителем. То, что хранится на электронных адресах, думалось ему, пропадёт лишь если рухнет вся цивилизация... – Это здесь, Аннет, пристраивайся и читай... И ещё вот что, - его осенил внезапно новый образ, - я вот сейчас представил себе нас с тобой в самолёте... всё, что я тебе рассказывал... я, понимаешь, тебе те самые чёрные лилии тогда подарил, из той песни... ну, я же ставил вам всем, вы слышали...
- Чёрные лилии, - повторила она... – Да, я помню, ты перевёл... Ледяная роса... шёлк с тронной багряницы... плащ обездоленных... хлеб страждущих... Значит, всё это звучало тогда в тебе...
И, пока Аннет читала сказание, он сидел, глядя на неё, и снова пела ему память то же, что и тогда, в самолёте... Да, щека Аннет была тогда на плече, и рука её – в его ладони... а в душе звучала песнь обручения, сложенная в покидаемой стране, в стране Ноэми.
Ледяной росой предгорий одарю тебя,
Гроздью жемчуга из моря одарю тебя.
Чёрной лилией твой локон увенчаю я.
Чёрной лилией твой локон увенчаю я.
Златом с царской колесницы одарю тебя,
Шёлком с тронной багряницы одарю тебя.
Не черны ль, сестра-невеста, лилии мои?
Вдену их, сестра-невеста, в локоны твои.
В сад мой поступью войди неслышной,
В сад, незримая, вплыви…
Глянь – лилии черны, как страждущего хлеб,
Как слово о любви.
Плащ скитальца, что бездомен, подарю тебе,
Плод для тех, кто обездолен, подарю тебе.
Локон твой звездой далёкой увенчаю я.
Локон твой звездой остывшей увенчаю я.
Усласти, сестра-невеста, мой печальный день.
В брачный плащ, сестра-невеста, плечи мне одень.
В дар прими, сестра-невеста, хлад далёких звёзд.
В дар прими, сестра-невеста, хлад остывших звёзд.
В сад мой поступью войди неслышной,
В сад, незримая, вплыви…
Прекрасен лилий лик, как страждущего хлеб,
Как слово о любви.
- 10 –
«... Когда же начал лютовать тот мор небывалый, то, узнав о терзающем Город язвенном поветрии, напали враги на лежащие к закату подвластные Царю земли. Ибо думалось им, что ослабел Город от постигшей его беды и не смогут воины его отстоять владения свои. И случилось так, что весть о нашествии этом была услышана именно в день собрания, на котором решили дочери Тетрарха и товарищей его идти к больным, чтобы лечить их по мере сил своих. Двумя часами позже, в сумерки предвечерние, явились в Город бежавшие из разорённых сёл, и прозвучал их клич о помощи, и собралась на зов их дружина под царские стяги. Когда же настало время избрать военачальника, то большая часть и бывалых, и юных воинов простёрла персты и взоры к наречённому Избавителем, и послышалось множество голосов, обращённых к нему, - «предводительствуй нами!» И принял он вверенные ему волей народа власть и жезл, и, приказав воинам снаряжаться, подошёл вместе с тремя сыновьями своими, уходящими с ним, к дочерям и жене, чтобы проститься с ними.
И сказала ему жена, что и она хочет пойти с девушками, дабы, пребывая рядом с ними, зрелым опытом своим поддерживать их и помогать им в исцелении недужных; и просила дозволения его. Он же ответил ей:
- Нет, я запрещаю тебе это, ибо стать твоя уже не укреплена тем цветением юности, которое подчас может защитить от язвы и отвести грозящую немощь. Жди меня и сыновей в доме нашем.
Но она, склонившись перед ним, промолвила:
- Возлюбленный господин мой! Всегда неустанно блюла я честь твою и ни в чём не перечила воле твоей. Но ныне – прости, что возражу тебе и что не приемлет душа моя налагаемого тобою запрета. Ибо не буду я достойной женой Избавителя, если не разделю в скорбный час тяготы и опасность с вами, идущими на врага, и с теми, кто будет противостоять недугу. Прошу же тебя - не налагай на душу мою иго стыда, которое отяготило бы меня неизмеримо более покрова могильного; позволь мне поступить по велению сердца моего.
И тогда понял он и постиг, что пятнадцать лет назад навсегда предрешил путь дальнейший не только себе, но и ей, и детям их; что содеянное им предуказывает и ему, и близким его стезю, на коей нельзя уклониться ни от венца, возлагаемого на чело, ни от меча, поражающего сердце. И обнял он любимую жену свою, и голосом, в котором ещё сильнее горечи звучало понимание, ответил ей: «Будь по-твоему».
Выступив же в час ночной, повелел он двигаться быстро, но останавливаясь через каждые три часа на отдых, чтобы не утомиться людям чрезмерно и чтобы не оскудели силы их перед боями. И, достигнув пределов опустошаемых, разделил войско на три части. Две из них поручил он первым помощникам своим – из числа тех товарищей, вместе с которыми истребил «орлов смерти», - третью же возглавил сам; и ударили они с трёх сторон на вторгшиеся отряды, не успевшие соединиться, и опрокинули их, и, очищая от них земли свои, погнали прочь. Но на рубеже встретились они с новым полчищем, сильным и не уставшим в боях, подоспевшим из края вражеского. И началась война, длившаяся около месяца, в которой то дружины Города захватывали вражьи сёла и пленников для обмена и выкупа, то пылали опять поля и обители, принадлежавшие Царю.
В одной же из схваток тех убит был стрелою в грудь третий и младший сын военачальника. И всю ночь плакал отец, склонившись над телом. Но близился день решающей битвы, которой жаждал недруг, понадеявшись на свежие силы, подошедшие сутками ранее. И не дал Тетрарх горю своему затопить его разум, а, превозмогая скорбь, обошёл стан свой, и осмотрел всё, и созвал совет, чтобы помыслить о рати предстоящей, о пути к победе и о том, чтобы меньше воинов заплатило за неё жизнями своими.
И сумел он расположить отряды свои искусно, руководясь предвидением; и замысел его оправдался, и в кровопролитном бою одолело воинство Города, вражьи же ряды распались и рассыпались подобно стеклянному кувшину под ударом сокрушающего камня.
Сам же он, сражаясь, не был уверен, что не жаждет в тот час смерти более, чем жизни. Ибо и печаль о сыне томила сердце его, и терзал страх не застать в живых жену и дочерей. Но не суждено ему было погибнуть в той битве.
Жена же и дочери его, и те остальные женщины и девушки, что примкнули к ним, в ту же самую ночь, когда дружина выступила из Города, простились с близкими своими, покинули дома свои и, добыв в поле окрестном целебные травы, пришли к больным и лечили их, находясь при них безотлучно, кормя и омывая их, и готовя им пищу и питьё, и утешая их словами надежды. И не различали они меж свободным и рабом, знатным и нищим, более же всего старались спасать детей. Трудились же они непрестанно и неотступно; не было велико умение их, и не знали они поначалу, как бороться с лютым недугом; но, вдумчиво пробуя и наблюдая, всё же сумели они постичь, что уменьшает язвенную напасть и чем умеряются жар и гной. И многое почерпнули они из советов, которые давала жена Тетрарха, наречённого Избавителем, - ибо она вырастила шестерых детей и имела опыт в лечении и в предотвращении скорбей телесных. И многие из больных скончались, но некоторое число удалось выходить. Через месяц же увидели врачевательницы и возвестили Городу, что мор остановился и пошёл на убыль. И вскоре перестали люди заболевать.
И радовался Город, и чествовал женщин и девушек тех, и нарекли их люди Исцелительницами, жену же Тетрарха – Матерью Исцелительниц.
Но лишь каждой второй из них удалось выжить, остальные же были со скорбью и с почестями погребены и оплаканы. Из дочерей же Тетрарха, наречённого Избавителем, вторая по старшинству, поражённая недугом тем, не дожила до окончания мора.
И, когда возвратились воины, то встретились слава со славой и скорбь со скорбью, ибо многие семьи утратили близких и на поле боя, и на стезе исцеления. И меж тех, кому воздали посмертные почести, были младший сын Тетрарха и вторая дочь его. Жену же свою застал он живою, и довелось ей оплакать вместе с дочерью и сына. Но и её - хоть и вернулась она в дом свой, - успело коснуться заражение, и, сколь ни пытались спасти её, вскоре она тоже, ослабев и угаснув, скончалась.
И безмерно горевал муж её. Сияющими же свечами утешения в горе были для него дети сыновей и дочерей. И поддерживало душу его то, что неотступно помогал он растить внуков; особенно же нуждались в помощи той овдовевший отец – муж второй дочери, - и вдова младшего сына, убитого стрелою. И великим утешением было ему то, что живы и здравы остались двое из трёх сыновей-воинов и две из трёх дочерей-Исцелительниц. Пощаду и милость Божью видел он и в том, что не погибла младшая, не узнав любви и материнства.
И прошло ещё пятнадцать лет, и вошёл он в пожилой возраст. Подрастали уже, вступая в отроческую пору, дети младшей дочери, прочие же внуки стали уже взрослыми юношами и девушками. Оба же сына были не малыми людьми в дружине, и к речам их прислушивались в собрании.
Зазвучал же однажды под вечер на главной площади Города созывающий колокол, и собрались люди, и Царь, взойдя, сел на возвышении престольном. Были же там и Тетрарх, наречённый Избавителем, с товарищами своими, и сыновья, и дочери, и внуки его.
И предстали перед народом трое в чужестранной одежде, усталые и вымокшие. То были посланцы Острова, что лежал в семи сутках плавания от побережья морского. Жители поселений на том Острове порой приезжали на торг, привозя икру глубоководных рыб, жемчуг, а также лекарства и пряности, искусно добываемые ими из ценных водорослей. И когда поднесли тем троим вина и позволено им было говорить, сказал старший из них, поклонившись и взирая на ожидавший его речей народ глазами, взыскующими сопереживания и помощи:
- Выслушайте нас! Наш Остров постигло бедствие, подобного которому не знали прародители наши! Месяц назад начались приливы морские, сносящие всё, что на берегах; и не следует за приливом отлив, а захватывает море землю и не отступает назад. И что ни день сильнее взметаются волны, накатывая на Остров и смыкая вокруг нас грозящий удушьем обруч. Уже только половина земли осталась нам, чтобы спасаться на ней, и собрались туда все, кто жил вблизи берега и успел бежать от бушующей стихии. И не прекращается натиск волн, и скоро останется лишь единственная горная гряда. Из пучины же стали выходить земноводные чудища, не виданные ранее; они извергают из острозубых пастей своих смертельные ядовитые струи, поражают и пожирают людей. Денно и нощно стоят на страже воины наши, охраняя стонущих от ужаса детей, женщин и старцев, но скоро некуда нам будет спасаться, ибо и ту гряду затопит разъярившееся море. Есть у нас корабли, но не велики они, и не хватит их для того, чтобы перевезти всех жителей, - нас же шесть тысяч числом. И топят бешеные волны плывущих; пять судов было послано, чтобы прорваться к вам, но лишь одно из них – то, на котором находились мы, - по счастью, и то едва не погибнув, доплыло до побережья. Мы взываем к вам – спасите нас! Ваш город велик и обладает множеством больших кораблей, искусно оснащённых парусами, послушными воле человеческой. И у вас есть оружие, мечущее огонь, которым можно отогнать исторгающих яд чудищ. Снарядите же свои корабли, чтобы спасти людей и перевезти в страну вашу; если же не сможете взять всех, то спасите наших детей! Мы же отдадим вам все ценности, которые имеем и которые сможете погрузить на суда свои; сами же будем вашими слугами и данниками. Не откажите же нам в помощи и спасении!
И смолкла речь посланника. И некоторые из жителей Города сказали ему:
- Прося нас помочь, ты призываешь тех, кто решится на это, отдать свои жизни. Разве не сам ты сказал, что взбесившаяся стихия топит суда и что ваш корабль – единственный из пяти, - лишь случайно не сгинул в пучине? Ведь и наши люди смертны, и наши корабли тоже не умеют взлетать, спасаясь от губительных волн. Будет ли лучше жителям твоего Острова, если и наши воины погибнут?
- Нет, не будет нам лучше от того, - молвил он. – Но прибежище почти отчаявшихся – надежда на тех, кто могущественнее их и кто, быть может, одолеет смыкающуюся над ними бездну.
Из людей же, говоривших с ним, многие приходились сыновьями тем, кто тридцать лет назад, услышав об уничтожении племени «орлов смерти», устрашился, думая, что весть о том отвратит от Города и народа его жителей окрестных стран. И спросили они посланного:
- Почему именно к нам отправили вас жители Острова? Разве мало городов и земель омывает море наше?
Он же ответил им:
- Мы отделены от большой суши морем, но наши купцы плавали во многие края, слышали, как живут и что делается в каждом из них, и рассказывали услышанное, вернувшись домой. О вашем Городе идёт молва, что вы не щадите врага, но у вас не отдают молящих о защите в поживу хищникам и не покидают страждущих, страшась охватывающего подобно пламени поветрия. И мы решили вверить участь свою в руки тех, кто отважно встречает опасность и ненавидит предательство.
Тогда встали сыновья и достигшие юности внуки наречённого Избавителем и товарищей его, и были меж ними сыновья их дочерей, врачевавших во время мора, и их сыновей, отражавших в ту пору вражье вторжение; и встали рядом сыновья всех остальных Исцелительниц и воинов, а также ставшие мужчинами юноши и ставшие юношами мальчики, которых удалось излечить; и устами старшего сына Избавителя сказали они посланцу Острова:
- Правду молвил ты, и не тщетна ваша надежда! Мы поплывём к вашему Острову, и посадим на корабли людей ваших, и дадим вам убежище во владениях Города. Сокровищ же у вас не возьмём, ибо мы не наживаемся на несчастии доверившихся нам и не торгуем помощью. И не отяготим вас ни рабством, ни данью сверх гражданского обложения и службы воинской, ибо мы порабощаем и делаем данниками лишь тех, кого покоряем силой оружия; вы же отдадите долг свой, став подданными Царя и согражданами нашими. Так поступим мы, ибо наши жизни были бесценны для тех, кто защитил нас, и мы презрели и предали бы завет их и самих себя, если бы отвернулись от просящих помощи нашей!
И посланники поклонились им, чая спасения для народа своего. И пали перед Царём, прося указа о снаряжении и оснащении судов. Царь же медлил молвить им решение своё, ибо, услыша, сколь опасна стихия, губящая Остров и жителей его, тревожился он за великое число воинов и за множество кораблей. И в смятении взглянул он на наречённого Избавителем. И тот кивнул, и сказал то же, что и пятнадцатью вёснами ранее: «Да будет так».
Тогда Царь повелел написать указ, и поставил печать свою. Тетрарх же взошёл на возвышение, и встал перед ним, и сказал:
- Понимаю я тревогу твою, Царь, и чту её, ибо пристало тебе печься душою и разумом о воинах своих и о достоянии своём. Но разве не истину молвили они – выросшие, зная: ради защиты их и ради того, чтобы не стали они поживой лютому врагу или смертному мору, сделали отцы, матери и сограждане их всё, что в силах человеческих? Знание это сияет негасимым светильником и образцом перед душами и очами их, не позволяя отринуть мольбы гибнущих и отказать припадающему к стопам. Оно воспитало их верными и доблестными; и в более надёжные руки ни один из государей не отдавал ратной мощи своей. Мне же, истребившему род вражий ради спасения семьи и сограждан, плач и страх людей на Острове том кажутся ныне подобными лепету младшей дочери моей, когда, маленькая, дрожала она от ужаса перед «орлами смерти», упрятав в мои колени лицо. И я поплыву с дружиной на Остров, чтобы разделить путь сыновей, внуков и товарищей их.
- Но ты уже далеко не молод, - сказал ему Царь, - и руки твои уже не столь быстры и сильны, чтобы удержать снасть корабельную и поразить копьём морское чудище прежде чем оно выпустит яд. Напрасно подвергнешь ты себя опасности в походе этом.
Но он ответил Царю:
- И по зову души своей поплыву я туда, и потому, что боюсь не оказаться в нужный час там, где могу помочь близким своим и народу своему, а также спасаемым волей нашей. Исцелительниц ничем не сумел бы я наставить в труде их; в этом же деле, если позволит мне разум, дам совет воинский. Тебе же сейчас дам совет не ратный, а умиротворяющий. Положи решить жребием, кто из желаюших плыть взойдёт на корабли, а кто останется блюсти Город, чтобы, если подступит к владениям нашим нежданный враг, не оказаться народу без лучших бойцов своих. Перед тем же, как будет брошен жребий, предстань перед народом, Царь, и поклянись, что будет предан позору тот, из чьих уст прозвучит упрёк остающимся.
Молвил же он это потому, что любил людей Города своего, и понимал сердце человеческое, и не желал, чтобы злая зависть и похвальба воздымали вражду меж ними.
И было сделано так. И треть воинов осталась в Городе, меж ними же было двое внуков наречённого Избавителем.
И были снаряжены сорок больших кораблей, на каждом же было по двадцать воинов с отборным оружием, и взяты были обильные запасы питья и еды. Предводительствующим же в деле этом был избран старший сын Тетрарха. Второй же сын, брат его, был начальником одного из кораблей. И, простясь с близкими и согражданами, поплыли воины Города к тому Острову. Посланники же островного народа были на первом из кораблей, на котором плыл и сам военачальник, - чтобы, когда приблизится земля их, показать, где начинается бурное течение, вздымающее губительные волны. И на том же корабле был отец избранного стратегом.
И на седьмые сутки к вечеру увидели плывущие, как бушуют и взметаются вдали огромные волны, образующие, сколь можно было охватить взором, полукружие; и сказали посланцы Острова, что если и обогнуть его, то и тогда не будет к нему спокойного пути, ибо со всех сторон вздымается море. Услышав же это, велел военачальник построиться десятью рядами по четыре судна, в каждом же ряду сцепить корабли накрепко бок к боку кручёной бечевой, и идти на вёслах. И когда вплыли они в бурлящее кольцо волн, то вознесло их море, но, и вознося, не могло опрокинуть ни вбок, ибо каждый ряд был защищён от того шириной своей, ни назад - ибо длина кораблей была велика. И плыли они медленно, но неуклонно и непрестанно, и не под силу было волнам поглотить и погубить их.
И показались из воды морские чудища, и воины выставили перед собою щиты, чтобы яд, извергаемый хищными пастями, не мог умертвить их. Предводитель же дружины передал начальникам кораблей, чтобы с каждого были брошены в море сделанные из держащейся на воде глины грубые подобия людей, которые велел он, предусмотрев это, изготовить и взять с собою в большом числе. И чудища окружали истуканов тех, изрыгали в них свой яд и пытались пожирать; но внутри мягкой глины было множество острых игл, и, глотая её, издыхали твари. Корабли же с бойцами, превозмогая свирепое море, продвигались всё дальше. И лишь малое число воинов пало от яда.
Наречённый же Избавителем, находясь подле военачальника, одобрял все указания и радовался, что не может добавить к ним ни слова, ибо всё делал правильно сын его.
И, наконец, достигли они гибнущего Острова и той гряды, что ещё не была затоплена. И увидели сузившуюся до небольшой полоски кромку открытой земли и собравшихся на ней толпою людей, простиравших к ним руки свои в надежде на помощь и вызволение. Но нельзя было кораблям причалить; и перебросили с каждого из них на землю длинную бечеву, и были посланы десять воинов вплавь к людям Острова - приказать им садиться в малые челны и держаться за концы бечевы, за которые можно будет подтягивать лодки, чтобы посылать затем обратно, пока раз за разом все спасаемые не будут подняты на корабли.
И было сделано так. Часть же воинов Города вместе с воинами островного народа защищала переплывавших на суда от плотоядных тварей морских, бросая им болванов из глины и выставив перед собой сомкнутые щиты. Пало от яда некоторое число бойцов и жителей Острова, но не много было погибших. И удалось задуманное, и был принят народ островной на корабли Города.
Но когда захотели отплывать назад, и разъединены были корабли, и сели воины на вёсла, желая развернуть их, чтобы затем вновь сцепить в ряды по четыре, - оказалось, что у некоторых кораблей пробиты днища, ибо волнами вздымавшимися повлекло и бросило их на вознёсшиеся со дна морского острые скалы. И стали, хотя и медленно, тонуть эти корабли; числом же было их десять; и из воинов Города и Острова одни стали спешно пересаживать находившуюся на них четверть детей, женщин и стариков на неповреждённые суда, меж тем как другим поручена была охрана от нечисти морской.
И вновь приняли смерть некоторые из людей. Но чудищ стало меньше, и почти перестали они показываться из моря, ибо устрашились копий, стрел и огня, а также глотаемых ими игл, что убивали их.
Среди павших же был один из юных внуков Тетрарха, сын военачальника; и увидели они оба тело его меж убитыми, коих клали на палубах под чёрным полотном, чтобы, вернувшись, упокоить с почестями в земле Города. И плакали от горя безмерного и они, и братья юноши; но не перепоручил военачальник, сын наречённого Избавителем, власти своей помощнику, чтобы предаться скорби, а продолжал руководить делом. И внушило это воинам уверенность перед отплытием в обратный путь, ибо увидели они и убедились, что не покинет их вождь, сколь бы ни была страшна потеря его, и что все они словно дети ему.
Рассадив же спасаемых и готовясь в путь, вновь связали воины оставшиеся корабли меж собой - шестью рядами по четыре и двумя по три.
И решил предводительствующий дружиной, сын Тетрарха, что сквозь кольцо бушующих волн пойдут ряды кораблей один за другим - так, что если плывущий впереди будет повергнут морем на острые скалы, дадут с него знак идущим вслед, чтобы те успели свернуть в сторону от погибельного места. И о том решил он, что впереди, испытывая и пролагая путь, будут две связки из трёх судов, чтобы меньше было тех, кто подвергнется самой грозной опасности. Где же быть кому из людей, не велел он решать жребием, чтобы не промедлить сверх меры, а приказал сцепить меж собою те корабли, что находились близко друг к другу, сзади же идти судам, на которых больше всего детей Острова. И каждому из бойцов указал оставаться там, где он был до тех пор; и настрого запретил идущим первыми похвальбу перед прочими, ибо никто из воинов не знал заранее, где окажется.
И ещё подумал он о том, что корабли могут быть брошены на подводный утёс лишь на спуске, когда волна, вздыбившись и вознеся их, осядет. И потому приказал, чтобы перед каждым рядом кораблей плыл на расстоянии полёта метательного копья привязанный ко всем трём или четырём кручёной бечевой чёлн. И чтобы в каждом челне были двое: один на вёслах, другой же с длинным, в полтора роста человеческих, копьём – из тех, которыми отражали воины Города вражеский конный строй или морских разбойников, когда те подплывали вплотную к кораблям их. Копья же эти надлежало им держать пред собой, направляя вниз, в водный поток, чтобы, сколь возможно, нащупывать скрытые под водою скалы и подавать тем, кто на кораблях, знак отклониться и не плыть на зубья утёсов. И челны эти должны были принять, отвратив от идущих за ними кораблей, удар острия, если не удастся, нащупав его копьём, отпрянуть.
О том же, кому быть в лодках, приказал предводительствующий дружиной, пойдя на некоторое промедление, всё же решить жребием, если никто не вызовется сам. Ибо наибольшая опасность грозила тем, кто будет там, и не желал он посылать на это бойцов властью своей, чтобы не почёл себя никто из людей отдаваемым в жертву. И на некоторых кораблях нашлись отважившиеся; и ещё один сын военачальника, внук наречённого Избавителем, был меж вызвавшимися сойти в один из челнов. Но в первом ряду кораблей не было добровольцев, и молчали все воины, понимая – те, что поплывут впереди всех, будут в опасности наистрашнейшей; ибо первый же острый утёс, от которого не удастся вовремя оттолкнуться копьём, поразит именно их, опрокинет в море и утопит, если не успеют они схватиться за бечеву и держаться, чтобы вытянули их и подняли из волн.
И пал жребий на двух юношей, ещё не сочетавшихся браком и не испытанных в бою. Они же, склонив побледневшие от страха лица, простились с товарищами и спустились в свой чёлн, в котором лежало белое полотнище для того, чтобы, встретив и опознав подводную скалу, можно было взмахнуть, предостерегая тех, кто на кораблях.
Военачальник же убеждал отца перейти, пока возможно, назад и не оставаться в связке судов, пролагающей путь; но тот не послушался, сказав:
- Ты предводишь дружиной мудро и, наверное, делаешь это лучше, чем делал бы я, отец твой. Но мы не в силах предвидеть всё; я же старше тебя, и может случиться так, что мой совет понадобится тебе.
Молвил же он это, не думая так; ибо сын его был ныне столь же зрелым мужем, сколь и он сам, когда спасал Город от лютости «орлов смерти». И понимал наречённый Избавителем, что не о чем предводительствующему совещаться с ним. Но имел он тайный замысел, о котором не поведал сыну.
И уже близилась ночь, но не стали они ждать утра, ибо волны что ни день усиливались и плыть назавтра было бы ещё опаснее. И отплыли корабли от Острова. Челны же, что были впереди, то отдалялись от них под ветром, что натягивал соединяющую бечеву, то сближались с ними, влекомые назад вздымающей волной. И, сблизившись, некоторое время оставалась лодочка, прибиваемая потоком, под сенью корабля, так, что могли и державший копьё, и гребец отдохнуть; и можно было досчитать неспешно до пятидесяти прежде чем откатывалась волна, увлекая плывущих вниз.
Наречённый же Избавителем, когда военачальник, сын его, был на корме, подошёл к носовой части корабля и, выждав, чтобы очередная волна бросила лодочку под самый нос, уцепился за бечеву, натянувшуюся отвесно, и соскользнул по ней в чёлн, где были те двое юношей. Ибо знал он, что выдержит такой чёлн и троих. И, хотя уже не был он молод, всё ещё хватило ему силы и ловкости, чтобы сделать это и не сорваться в море. И рассчитал он так, чтобы оказаться в лодке, когда её ещё только что прижало к кораблю и когда было ещё время для передышки у тех двоих, - чтобы не отвлечь их в миг, когда отвлекаться будет смертельно опасно.
И юные воины те застыли в удивлении, когда спустился он к ним, и воскликнули:
- Господин, тебе ли, отцу военачальника, быть здесь, с нами?
Он же ответил:
- Пусть не дрогнут ни копьё, ни весло в руках ваших; когда же снова прибьёт лодку к кораблю, скажу вам всё.
И когда вновь прихлынула волна к судну, неся чёлн на белом венце своём, сказал он им:
- Хочу быть рядом с вами, ибо знаю, что очень страшно вам. И вы не одиноки в страхе своём, ибо все мы – и товарищи ваши, и я, давно расставшийся с молодостью, - боимся свирепой стихии. Вы же словно внуки мои, и дрожь сердец ваших подобна для меня трепету маленькой дочки моей, которая когда-то молила меня о защите от «орлов смерти».
И укрепили юношей эти его слова. К тому же знали они, что говорит он им это в день, когда потерял внука родного. И показалось им, будто испили они из чаши мужества. Ибо прибывает у человека сил и отваги, если знает он, что безмерно дороги жизнь его и чувства его тем, кто с ним.
Наречённый же Избавителем замолк, и кивнул держащему копьё на волну, которая помчала их вниз; и тот, задев копьём своим каменный откос некоей высящейся со дна горы, твёрдой рукой оттолкнулся и взмахнул белым полотнищем; и развернул гребец вёсла в другую сторону, на кораблях же узрели знак и отклонились от губительного пути.
Было же темно, и с кораблей не видели, что в плывущей перед ними лодке находятся трое. И предводительствующий не искал отца, ибо думал, что тот спустился с палубы, желая скорбеть в одиночестве о погибшем внуке.
Тетрарх же, будучи в челне с теми двумя юношами, продолжал говорить с ними и ободрять их словами похвалы и поддержки. И всё больше мужества было в глазах и в движениях бойцов, и всё меньше были души их терзаемы страхом. И несколько раз встретились им морские скалистые хребты, но копьеносец, твёрдой рукой направляя оружие, отталкивался от них, и первый ряд кораблей по знаку его уходил от опасности, за ним же следовало всё остальное воинство. Когда же огромная волна, наполовину захлестнув лодку, почти перевернула её, то сумели они не поддаться охватившему их ужасу, а, действуя слаженно и уверенно, удержать и выправить чёлн.
Видели же они из лодки своей, что, хоть и бросаемые вверх и вниз волновыми накатами, продолжают путь все суда, и ни одно не казалось задетым. Впереди же замерцала уже спокойная гладь, и обрадовались люди, ибо не долго оставалось им бороться с обручем бешеных вод.
Но внезапно, когда нёсся чёлн вниз по склону волны, предстала перед взорами всех троих вершина ещё одного растущего из глубин морских утёса, и остриями своими широко разветвился он перед плывущими. И успел державший копьё взмахнуть белым стягом и предостеречь бывших на кораблях. Но затем повлекла лодочку на утёс волна, что была мощнее всех предыдущих; столь яростна была она, что лишь сжимая копьё в обеих руках и вложив все силы свои в удар по скале, удалось копьедержателю избежать столкновения с ней. И от удара этого переломилось копьё, и полетел он сам назад, и вылетел из метнувшейся и почти опрокинувшейся лодки; и воин, что сидел на вёслах, от страшного толчка упустил одно из них, и тотчас пропало оно в волнах; и сам он не смог удержаться в челне, но успел ухватиться за корабельную бечеву и повиснуть на ней. Старший же спутник их был повергнут на дно челна; и перед лицом почти неотвратимой гибели приподнял лицо своё, и увидел юношу-копьедержателя, уносимого потоком; рядом же колыхалось на волне древко сломанного копья. И протянул он обломок правой рукой к тонувшему, но не мог достать до него. Тогда оттолкнул он лодку и, успев вцепиться левой рукой в вервие корабельное, вновь простёр правую; и, вытянув её, опираясь на тугую бечеву всем телом и сжав древко сколь хватило сил, - на этот раз досягнул до юноши, и тот схватился за него. Но не было у него опоры, и не давала ему бушующая вода рвануться и достигнуть спасительных нитей; и немолодой руке наречённого Избавителем не хватало силы, чтобы подтянуть его к ним.
Волна же снова понесла их на подводную каменную гряду. И увидел Тетрарх, что мчит его поток прямо на острый выступ, отклониться от которого можно лишь отпрянув в сторону быстро и резко. Но видел он, что едва держится юнец за ратовище, от любого же рывка выпустит его и сгинет в пучине.
И не отдёрнул он сломанное копьё, и не отпрянул в сторону; и через мгновение взрезал ему острый каменный шип плоть над сердцем.
Но, отброшенный скалою, и тогда, страдая от боли, всё же не разжал он руки своей, ибо сильнее той боли был страх отпустить ратовище, за которое держался юноша. Тот же не видел случившегося - ибо сомкнуты от ужаса были глаза его, - и немеющими руками продолжал держаться.
Но, истекая кровью, понимал Тетрарх, что скоро померкнет сознание его и разожмутся бесчувственные длани. И уже отчаивался он, когда успевший подобраться к ним по вервию гребец крепко обхватил его одной рукой, ею же удерживаясь на нитях бечевы. Другою же устремил он к тонувшему сбережённое при крушении весло – длинное и широкое, - крича тому сквозь бушевание волн, чтобы хватался за конец. И юноша открыл глаза, и, хотя иссякали силы его, столь жаждал он спасения, что удалось ему поймать лопасть весла и вцепиться в неё, крепко объемля её локтями и ладонями. И рванул гребец весло на себя, и, будучи молод и силён, сумел дотянуть товарища до кручёных нитей бечевы и обвить вокруг них его затёкшие руки.
На кораблях же, свернувших с гибельного пути по знаку поданному, увидели, что опрокинут чёлн; и спустя считанные мгновения спустили другую лодку, и, хотя свирепы были волны, подплыла она к спасаемым; и подняли их на корабль военачальника.
Тогда лишь узнали все, что не двое, а трое находились в лодочке той. Тетрарх же, наречённый Избавителем, был уже без памяти от потери крови. И лекарь корабельный окропил его рану снадобьем, и перевязал его, и уложил в постель, но был он всё ещё без сознания, и понимали все, что не долго ему осталось до смерти. И не знал врачевавший, суждено ли ему очнуться от обморока, и не мог ответить о том сыну его, предводительствующему воинством, стоявшему над ним в скорби.
Юноши же, гребец и копьедержатель, несмотря на безмерную усталость, были в силах говорить и рассказали обо всём.
Меж тем выплыло уже воинство из погубившего Остров кольца разъярённых волн и достигло обычного морского пространства. И можно было плывшим в челнах взойти на корабли, а судам расцепиться и вольно плыть к дому, взметнув паруса. И радовались дружинники, а с ними вместе и народ Острова, которому были дарованы спасение и жизнь.
Оповещённые же о случившемся, были спешно позваны на корабль стратега брат его, а также сыновья и племянники, внуки отца его. И неотлучно были они около умиравшего, скорбя, но утешаясь тем, что не сгинул он на дне моря, а закроет очи в окружении близких своих и упокоится с почестями в родной земле.
Он же, когда миновала половина суток, пришёл в сознание, и отомкнул глаза, и увидели собравшиеся над ним, что взор и разум его ясны. Но не стал никто из них спрашивать, зачем сделал он то, что сделал, ибо понимали это. Кроме же сыновей и внуков, были над постелью его и те двое юношей, к которым сошёл он в чёлн, - ибо они просили о том военачальника, и он позволил им.
И сказал наречённый Избавителем:
- Знаю я, что не встать мне более и что скоро сомкнутся глаза мои. Но не желал бы я себе лучшей смерти, нежели эта. Ибо я, уничтоживший некогда племя вражье, увидел затем подвиг жены моей, дочерей моих и дщерей Города, не предавших чёрному мору сограждан своих; теперь же увидел я спасение целого рода живущих, которое совершили вы. И сердце моё молвит мне теперь, что подвиги эти – детища деяния моего и товарищей моих, ушедших со мною в ночь, дабы истребить врага. Не поступили бы так те, кого колебались бы спасать, склоняясь перед непостижимостью суда вселенского. И не совершили бы такого дети, жизни которых не были беспредельно ценными в глазах отцов их и ради спасения которых не предпочтена была беспощадность к стае вражьей. Те же, ради чьей защиты было сделано всё, не предадут и сами и не отвернутся от просящих помощи, но будут, подобно вам, отважны и милосердны.
Корабельному же священнику, пришедшему напутствовать его, молвил он так:
- Ни смерти иной не желал бы я, ни лучшего утешающего знамения. Знамение же это усматриваю я в том, что довелось мне быть в челне с доблестными юношами теми, и поддержать их, и увидеть, что спасены и живы они.
Сказав же это, вскоре скончался он.
Воинство же благополучно доплыло до земли своей. И были погребены в ней со славой и почестями Тетрарх, наречённый Избавителем, и все остальные погибшие в деле том, меж ними же был один из внуков его.
И по воле народа и Города царским указом позволено было людям Острова жить и засевать поля и возводить дома в краю плодородном и нескудном, чтобы не в нужде вырастали дети их.
Обо всём же рассказанном здесь повествуется в летописях Города, и сложены о деяниях этих песни, звучащие и на пирах, устраиваемых великими и знатными, и перед множеством народа.
Сим же завершается сказание об Избавителе».
- 11 -
Были волны – мерные, упругие, непреложные и неотвратимые. Они били и били в неё, превращаемую на эти мгновения в безвольно распластанный, как жертва на алтаре, мягко-песчаный берег. Но вот затем они откатывали, и она вновь становилась собою, и рядом были лица родителей – любящие, всё те же, что и всегда, - и ещё звенело что-то, и, казалось ей, звон этот предвещает очередное уютное чаепитие… И, казалось, больше не будет прилива, больше не будет обращена она некоей недоброй силой ни во что безмолвное, и жизнь будет такою же, как была раньше… Но затем испуганно и печально улавливала она некую вначале малоразличимую, но растущую и вздымающуюся над водою рябь, и понимала: скоро опять набежит-захватит что-то пугающее, таинственное, чуждое привычному её миру... И – пробуждение.
Кажется, третий раз этот сон, подумала одиннадцатилетняя Жюстин Винсен. Посмотрела на светящиеся цифровые часы на столике – около четырёх ночи… или утра?.. Так или иначе, можно ещё долго лежать, и всматриваться в ноябрьскую темень за окном, и вволю гулять по граду – или лесу, - воображения… Она любила уподоблять свои мечтания прогулкам, но сейчас – и далеко не впервые, - образ леса «вспугнул» её, заставил вернуться к тем ощущениям, что были во сне. И к тревожному, уже не из снов, а из повседневности черпаемому впечатлению - «что-то не так». Нет, не всё время. Бывают чудные вечера, когда мама и папа такие же, как были до… а до чего?.. Когда они веселы и почти беспечны душою, как братишка Пьер, которому только пять с половиной… Да, но… но казалось девочке, что кружит рядом и что-то иное – нечто вторгшееся, нечто такое, что скорее чувствуется, чем осознаётся…
Образ леса «вспугнул» её. Около двух месяцев назад был этот взрыв на островке в лесу, в перелеске, где папа собирал не раз грибы. Почему-то именно в ту ночь, под утро, родители не спали, перешёптывались о чём-то – многословно, взволнованно… Она проснулась тогда примерно в пол-пятого и уловила это. Отец сказал – это из-за того, что электрическая сеть не выдерживает, что нужен ремонт, что необходимо было решать – что делать с ними, с детьми? Может быть, конечно, и так… «И мама, и папа очень боятся за меня и за Пьера. Да, пожалуй, вполне естественно, что они решили увезти нас подальше от вывинченных розеток и от обнажённых проводов… Когда папа первый раз упомянул о том, что, может быть, нас увезут в Париж? Да, точно, всё-таки это уже тем утром. Значит, это не связано со взрывом, о взрыве он ещё не знал…» Она который уже раз успокаивала себя этим соображением… «А я потом, на следующий день, в машине, сказала ему – вы боитесь, что вам мстить будут... они, может быть, думают - ты, папа, что-то видел там, на речке этой, и заявил... Но нет, нет, это, значит, ни при чём… И потом, эти… бандиты… не могли бы его заподозрить. Ведь если бы он – ну, или кто-то ещё, - заявил, их не взрывали бы: туда приехало бы полицейское подразделение, островок оцепили бы, и им приказали бы по громкоговорителю – выходите, вы окружены…» И это тоже она мысленно проговаривала себе уже не в первый раз. «И ведь они же действительно сделали ремонт, все выключатели были новые, когда мы вернулись из Парижа… Нет, всё это ерунда, случившееся на том островке не имеет к нам отношения».
Жюстин уютно закуталась в одеяло, подоткнула края, соорудила «конвертик». Да, очень стоит вот так спокойно и взвешенно всё обдумать, не превращаться в щепочку или веточку, уносимую от берега хищными волнами страха… да, волнами, такими, как были только что во сне… Но она в этом сне была не щепочкой и не веточкой, она была самим берегом, а берегу некуда деться от бьющей в него мерно-прицельной череды вздымаемых зубцов… Мелькнул образ трезубца – да, это у морского божества греков, она учила это в школе и читала в книжке, в старой папиной книжке… он сам ещё читал её мальчиком, он рассказывал... И ей некуда было деться от того, что иногда становилось вновь если не совсем страшно, то… тревожно… Её тревожило чувство, что в доме поселилась некая опасная, тяжёлая тайна. Тайна, в которую родители не посвящают ни её, ни тем более малыша, но которая то и дело мучит их самих.
Иногда это чувство казалось ложным. Да, бывают эти чудные семейные вечера, когда всё по-старому. Звон чайных ложек… да, и во сне именно так звенело… мультфильмы, набросанные на стол и на диван игрушки Пьера, её тетрадки в родительских руках – она в шестом классе, но любит, чтобы они иногда проверяли уроки… математику папа, английский мама, а остальное когда как… Да, но почему?..
Эти «почему» были расплывчаты, каждое в отдельности давало ощущение лишь лёгкой, неопасной причуды, но в памяти и сознании Жюстин успело отложиться уже немало таких наблюдаемых ею странностей, и совокупность их страшила её. Вот этот самый ремонт… Отец отмахивался обычно от хозяйственных сложностей, крайне не любил заниматься ими; почти всегда именно мама, намного более терпеливая, искала в интернете адреса и телефоны нужных мастеров, планировала, что и как желательно улучшить дома, а папа брал на себя – да и то досадуя и поругиваясь, - только обязанность находиться в квартире во время тех или иных починок, встречать и провожать рабочих, расплачиваться с ними… А на этот раз – полностью наоборот: мама только вещи паковала перед поездкой, он же, именно он – так казалось дочке, - всё организовал и продумал… В чём причина этого «наоборот», причина этого столь неожиданного папиного усердия по ремонтной части? Не связано ли это, думалось девочке, с тем, как беспокойно – и о чём же, о чём? - они тогда, в ту ночь, под утро, шептались?..
Они иногда и прежде порой выходили и прогуливались вдвоём полчаса или минут сорок близ дома – да, они стали позволять себе это иной раз, когда ей, Жюстин, исполнилось девять и они, уложив Пьера, знали, что она, уже не маленький ребёнок, приглядит за ним… Но теперь они выходят на эти прогулки заметно чаще. «Может быть, потому, что чем я старше, тем легче им положиться на меня?.. Но вот в Париж, в Оперу… год и два назад они по абонементу ездили – нас отвозили к дедушке и бабушке и уезжали, - а сейчас почему-то нет… Мама сказала – утомительно, и уже всё пересмотрели и переслушали… Да, но ведь они же любили это, и сколько лет, кажется, ездили… и именно теперь – утомительно? А гуляют чаще… Как будто им не до спектаклей, а друг с другом наедине всё время надо что-то обсуждать… вот как тогда, той ночью… Что-то тайное от нас?.. И, может быть, не только от нас: к дедушкам и бабушкам они без нас не ездят, чтобы о чём-то поговорить… Может быть, не только от нас – от всех!..»
И мама реже теперь, проснувшись часа в три ночи, садится за компьютер - читать захватывающий роман или – почти без звука, - смотреть фильм… Раньше она, бывало, всё находила на ютьюбе красочные истории – средневековые или даже из древности. Жюстин однажды полгода назад, уже часу в шестом, когда ей тоже не спалось, досматривала вместе с ней, примостившись сбоку, историю о римском… как же это называется… да, о центурионе, который сражался – мама объяснила, - в полудикой тогда Британии с длинноволосыми раскрашенными «пиктами»; он пробирался к римскому стану, и потерял всех товарищей, и прятался у одинокой пиктской женщины, и не был выдан ею нагрянувшим в её хижину варварским воинам; а свои…а свои потом - когда он, израненный, измученный, всё же добрался до них, - хотели подло убить его; но он бежал, и вернулся к той женщине… чужеземной, малокультурной, не понимавшей его речи – но полюбившей и спасшей… и на этом картина закончилась. Последние минут десять её, вертя незажжённую сигарету в руке, смотрел, увлёкшись, и папа, который тоже встал – было начало седьмого. «И куда им теперь, - серьёзно и задумчиво сказал он, уходя на балкон курить, - они остались вдвоём против всего мира...» Да, отца, в целом относившегося несколько иронически к такому кино, иногда всё же захватывали образы и ситуации, и он в такие моменты очень сопереживал героям.
А теперь мама почти не смотрит ничего и не читает ночами, как будто ей – и папе, смотревшему с ней подчас эти приключения, - не до фильмов, не до романов… так же, как, быть может, не до спектаклей в Опере…
Зато пару раз… или больше… Жюстин, ища нужную ей для уроков Библию – оснащённую множеством указаний на параллельные места, - находила её не там, где ей полагалось быть, не на полке около серванта, а в родительской спальне, на одной из прикроватных тумбочек… то с маминой стороны, то с папиной... да, однажды она лежала рядом с его мобильным телефоном... Почему они чаще, чем прежде, читают Писание?.. Что они ищут в нём? Не разрешения ли неких вопросов, которые гнетут и отягощают их… и которые не задашь никому из окружающих… а почему не задашь? Потому ли, что не решиться… потому ли, что не надеешься от этих окружающих получить ответ?..
Те двое – римский центурион со своей пиктской возлюбленной, - остались вдвоём против всего мира… Нет, Боже, нет, у мамы с папой не может быть так, не может быть ничего подобного… Жюстин стало страшно от этой мысли… У них – и мы, и дедушки с бабушками… И бывает ведь, бывает, как было раньше, так уютно, так радостно… вот тогда, ещё в сентябре, в игротеке, папа так весело, по-ребячески, играл с Пьером в этот хоккей, и купил ему компьютерную игру с инопланетянами, а мне купили музыкальный диск, который я так давно искала и вот именно тогда нашла; и вечерами, вечерами порой так хорошо нам опять... Папа с мамой так любят нас! И всё же, может быть, они – любя, - утаивают что-то. Именно любя… если у них есть некая потаённая боль, они не хотят, чтобы она охватила и нас… и – прячут её… так ли это? И если так, - что делать?..
Далеко не впервые думалось девочке об этом. И мелькало у неё подчас желание – поделиться этими раздумьями с папиными родителями, которых она часто видит, с дедушкой Шарлем и бабушкой Софи. Поделиться этими раздумьями и этим ощущением – что-то не так, что-то не то с папой и мамой… Но нечто бережно-чуткое в душе удерживало её. Зачем? Это «не то» столь расплывчато и неуловимо, что попробуй расскажи; и зачем бабушку с дедушкой растревоживать ещё больше… да, именно ещё больше, потому что они уже сами как будто порой замечают нечто, они стали чаще звонить, спрашивать, всё ли в порядке…
Тот центурион потерял всех товарищей… подобно кому? Подобно Одиссею… Жюстин не любила Одиссея, он пугал её своей жестокостью. Но вот, буквально недели две назад, утром, был разговор с мамой… Папа уже ушёл на работу и Пьера в садик отвёл… чаще отводила мама, но в тот день так получилось… да, и у неё вторая смена же тогда была, и утром она осталась дома; а в школе первый урок отменили, и можно было завтракать не спеша, и поболтать… А накануне Жюстин читала о предыстории Троянской войны и о том, что было в её начале. И она сказала маме за завтраком: «Этот Одиссей – жуткий провокатор и клеветник. Он знал – первый, кто спрыгнет на землю Трои, должен погибнуть, - и прыгнул на свой щит, а Протесилай был этим обманут, и соскочил на берег… и Гектор убил его… А историю с Паламедом помнишь, мама? Одиссей же возвёл на него клевету, выставил изменником – и погубил ни за что!» И тут мама спросила - чуть резким тоном, несвойственным ей, не часто звучавшим в её устах: «Ты думаешь – ни за что? Ты помнишь, что сделал ему Паламед?..» «Ну конечно, я понимаю, - пожала плечами девочка, - он мстил. Паламед разоблачил его, когда он притворился, что сошёл с ума, и не хотел на эту войну идти… но ведь справедливо разоблачил… и он обязан был вместе со всеми идти, они же клялись друг другу!..» «Да, - согласилась мама, - но Паламед… Жюстин, ты всё читала внимательно? Он взял из колыбели маленького Телемака, и положил перед Одиссеем, который пахал наискосок, кажется... и, будь Одиссей в самом деле безумен, он перерезал бы напополам – плугом или чем-то там, - младенца, своего сына!.. Да, он остановился, конечно… но Паламед поставил эксперимент на его ребёнке… и подумай, доченька, прощается ли такое?.. Может быть, именно за это Одиссей и мстил ему…» И Жюстин увидела в маминых глазах совершенно не присущее ей, странное для неё ожесточение. Да, добрая, мягкая, уютная мама оправдывает мстящего, защищает его... А мама добавила уже спокойнее и как-то задумчиво: «Может быть, потому-то он и стал жестоким, что вынужден был пойти на эту войну, разлучиться с семьёй на бездну лет; может быть, за то он и троянцам так хотел отомстить, что война, вспыхнувшая по их вине… по вине одного из них, - разбила ему жизнь!..»
«Мама, а ты захотела бы отомстить за такое?» - чуть было не спросила Жюстин, но удержалась, промолчала: вопрос показался ей жестоким, одним из тех, которые лучше не ставить перед любимыми людьми,... А мама встала… и было у неё чуть виноватое выражение лица... она вдруг поцеловала дочку в висок и сказала: «Ладно, ещё поговорим потом… собирайся уже в школу, времени мало...» Как будто спешила остаться одна, обдумать что-то или прочувствовать… И, наверное, выкурить очередную сигарету… Она и курить теперь стала больше… почему?..
И почему маме так хотелось, так важно было защитить Одиссея, чем его образ дорог ей?..
Вообще-то мама похожа на Герду из русского мультфильма, на Герду, кроткую и любящую, которой важнее всего – чтобы её Кай был жив, чтобы ему было хорошо. Да, Герда… она слышит от ворона о том мальчике, что полюбил принцессу и любим ею… и надеется – это Кай… и хочет, чтобы это был он… Но ведь тогда получилось бы, что он любит другую… Но ей важнее всего – чтобы с ним было всё хорошо, она думает сначала о нём, а потом уже – о своих обидах…
А что бы почувствовал Кай, если бы подумал, что Герда с другим? Нет, он, наверное, не выдержал бы даже такой мысли… Это… это как было у папы… Они с мамой, отмечая годовщину венчания – не так давно, Жюстин было почти одиннадцать, - рассказали ей историю своего знакомства на свадьбе, где они, как Золушка и принц, не отходили друг от друга; а потом папа всё не мог решиться позвонить, но, увидев на улице издали похожую на неё девушку с кем-то под руку и не успев увидеть её лицо, - те двое отъехали в машине, - спешно, дрожащими руками, набрал мамин номер: лишь бы увериться, что та, которая с другим, - не она! Девочка остро ощущала, как будто переживая сама, эту его радость – когда мама ответила... И так же радуется Жюстин за Герду – каждый раз, когда смотрит этот очень любимый ею мультик, - что рядом с принцессой не Кай, а другой, тот славный толстый мальчик… Но это Жюстин радуется, а не сама Герда…
Эту серию мультфильмов, купленную когда-то для неё, ещё на кассете, а не на диске, мама недавно, перед той сентябрьской поездкой в Париж, извлекла из шкафчика, чтобы показать Пьеру, но и Жюстин – читающая уже совсем взрослые книги о приключениях, - с удовольствием пересмотрела их все вновь. Там и «Дюймовочка», и печальная сказка об оловянном солдатике, где изумительная песня о мотыльке, летящем на свет… И ещё, кроме Андерсена, - «Белоснежка»… но не совсем обычная – там принцесса попадает не к гномам, там не гномы, а семь рыцарей… несколько чернобородых, а один очень юный… и они становятся её побратимами. И она уже невеста; и когда злая королева… нет, там – царица… губит её отравленным яблоком, прекрасный принц Элизе ищет её по свету, и только ветер знает и скорбно сообщает ему – где она… Этот принц, - думала Жюстин когда-то, лет в семь, – с Елисейских Полей, потому и зовётся так; но родители сказали, что имя у него из Библии, а герои этой сказки жили далеко на востоке… Там же, где маленький братец и девушка-сестра из ещё одного мультика: малыш, глотнув заколдованной воды, стал белым козлёнком, и их обоих жаждет извести злая ведьма… но юный принц спасает их, он выносит любимую со дна озера и убивает колдунью в образе чёрной хищной птицы меткой стрелой… Нет, впрочем, в этой сказке вроде бы не принц, там он называется просто «добрый юноша»…
Жюстин опять взглянула на часы: без четверти пять, скоро утро… засну ли ещё сейчас, да и стоит ли спать?.. Подтянула край пододеяльника к глазам… Она любила думать о сказках: там детское удивительно соединяется со взрослым, с тем, что как бы просит углубиться, осмыслить… И вместе с тем – почти всегда, кроме «Оловянного солдатика», - всё хорошо заканчивается. Дюймовочка находит своего хрупкого и царственно капризного эльфа, Герда находит Кая… И Кай становится таким же, как был раньше… Но он и у Снежной королевы иногда вдруг начинал говорить тем же голосом, что до осколка, - не резким, а печально-певучим… да, когда она спрашивала его, помнит ли он, что такое добро, красота и любовь… Он неожиданно вспомнил тогда Герду… что-то засветилось в нём на несколько мгновений… И мама с папой подчас становятся опять такими же, как были все годы!.. А потом - потом вновь вторгается нечто...
И вот не далее как буквально накануне, вчера вечером, Жюстин поехала с двумя подругами-одноклассницами на подростковый фестиваль в окружном культурно-развлекательном комплексе, на расстоянии примерно часа езды. Туда, к шести вечера, их взяла мама Валери, а около одиннадцати, к концу фестиваля, - как договаривались, приехал папа. Он расспросил их – как было, - и они восторженно рассказали, было замечательно интересно; а потом – ехали сквозь темноту по широкому, разгороженному посередине шоссе, и три девочки, сидевшие сзади – рядом с водителем в этом возрасте ещё нельзя, - стали увлечённо обсуждать остросюжетный американский сериал, о котором весь класс толкует на переменках. Они говорили о страшной трагедии, постигшей Роберта по прозвищу Белый Ястреб – частного детектива, молодого, отважного и безошибочно распутывающего сложнейшие преступления. В предпоследней серии изобличённая им банда убийц, которую вот-вот должна была схватить полиция, сумела выследить его, ехавшего с женой и десятилетним сыном по трассе среди скал Юты; в них стреляли несколько раз – прицельно, пытаясь убить, - к счастью промахнулись, но пробили одно из правых колёс… Тогда Роберт, умевший планировать и действовать молниеносно и сверхоперативно, дотянул, отрываясь от них, на запредельной скорости, на одних левых – как гонщик, вздыбив машину, - до изгиба, скрывшись на полминуты от вражеских глаз… Там он за пару секунд вытащил впавших в полуобморок женщину и мальчика и успел, заслоняя их собой от выстрелов из бандитского джипа, скрыться с ними за выступом скалы… Потом – столь же мгновенно спрятал их в едва приметной расселине, сам же, отвлекая огонь на себя и всё более отдаляясь от этого места, начал головокружительную, перемежающуюся с невероятными прыжками и падениями наземь за миг до пули, перестрелку с четырьмя злодеями. И ему всё-таки удалось заманить их, всех четверых, на плоский выступ, откуда не было спуска… Он победил, он уже держал их на мушке, будучи сам под прикрытием огромных смыкающихся клыкообразных камней… И можно было перестрелять их, и Роберту – так чувствовала Жюстин, когда смотрела фильм, - хотелось бы сделать это… Но, поколебавшись пару мгновений, он вынул из чехла мобильный телефон и позвонил в отдел спецназначения полиции… И вот убийцы вынуждены сдаться прибывшему отряду оперативников, а герой обнимает спасённых жену и сына. Но один из арестованных, когда его уже вталкивали в полицейский вертолёт, - обернулся, бросил на них бешеный взгляд и сжал кулаки так, что костяшки пальцев – схваченные в этот момент крупным планом, - стали похожими на плотоядную челюсть… И женщина подняла взгляд на Роберта и прошептала: «Я боюсь…» А потом – испуганные глаза мальчика… Тем и завершилась серия. И Жюстин показалось – в связи с этой историей ещё может случиться что-то ужасное; и буквально за два дня до этой поездки на фестиваль, когда она включала телевизор, чтобы смотреть продолжение, - ей было страшно…
И не напрасны были её предчувствия. Двое из четырёх бандитов, в том числе тот, бешено глянувший, сумели, воспользовавшись оплошностью тюремной охраны, бежать; и раньше, чем Роберт успел узнать об их побеге, они – когда он был в своём рабочем кабинете, - с нечеловеческой жестокостью отомстили ему: они подстерегли его жену и его сынишку, выходивших из дома, и – расстреляли их из револьверов… И - похороны: герой, потрясённый и сломленный чудовищным горем, стоит на коленях над двумя свежими могилами, уткнувшись головой в венок цветов; и показывают лица тех, с кем он дружит и работает, и вот молодая женщина, то ли адвокат, то ли юрисконсульт, давно и безответно – такое впечатление складывалось, - влюблённая в него. Она скорбно смотрит… и – конец серии…
Девочки обсуждали всё это взбудораженно и беспорядочно, но Жюстин, то и дело посматривая на отражавшееся наполовину в переднем зеркале лицо отца, показалось через несколько минут, что он начал вслушиваться, и не просто с интересом, а с неким сквозившим в глазах напряжением. Потом, когда одна из девочек… кажется, это была умная и начитанная, но порой простодушно откровенная Валери… сказала – «У него что-то будет, наверное, с этой адвокатессой», - папа внезапно обернулся на миг и спросил: «Так он, этот Роберт… он, получается, мог их убить тогда, всех четверых?» «Да, господин Андре, - ответила, обрадовавшись возможности поговорить о любимом сериале и со взрослым, общительная и любящая порассуждать Бланш, - но, понимаете, он не решился… он подумал, наверное, что это будет убийством… что их судить надо…» «А вы тоже иногда, значит, смотрите?..» - удивилась Валери… да, мало у кого родители в курсе таких телеэпопей, это больше для молодёжи и для имеющих свободное время пенсионеров… «Нет, не смотрю, но контуры сюжета ухватил… и, значит, они стреляли в жену, в сына, – уточнил он, - стреляли, зная, что они в машине… и ему было, наверное, ясно, что они опять выстрелят, если смогут?..» «Да, - согласилась Бланш, - но откуда же он мог знать, что они сбегут? Это жуткая случайность, что они вырвались…» Отец хотел ответить, но осёкся и промолчал, обдумывая что-то; и Жюстин молчала, пытаясь поймать в зеркале его глаза… и вот – поймала, и увидела в них нечто обращённое именно к ней, вопрошающе-тревожное… И ей как будто физически передалось его напряжение, она более, чем почувствовала, - ощутила, - насколько нужны ему именно её слова… и что же, что же должна я сказать?.. И перед её внутренним взором закружилась череда образов: Одиссей, и Паламед, кладущий младенца перед неким… чем там пашут?.. остриём… и оловянный солдатик, летящий в огонь, брошенный туда злым троллем… троллем, в которого некому было всадить пулю или стрелу… и «добрый юноша» из сказки, сложенной далеко на востоке, - выстреливший в увиденную им впервые чёрную птицу-ведьму, выстреливший не колеблясь, чтобы надёжно, чтобы навсегда уничтожить зло, грозившее его любимым… Всё это промчалось перед нею, и она медленно произнесла: «Роберту теперь будет страшно думать, что он… что он их… они ведь так боялись, она шепнула – я боюсь… что он их… не совсем защитил… не всё сделал, что можно было, для их защиты...» Сказав это – не очень связно, с запинкой, - она опять встретилась глазами с отцом… и теперь взгляд его был совсем иным: он был переполнен в этот момент – так уловила Жюстин, - восхищённой благодарностью… И это, обрадовав её, в то же время и напугало: почему вдруг его это так волнует, что ему, папе, в самом-то деле, до этого американского телегероя?.. «А что бы вы сделали, господин Андре, на его месте?» - с неподдельным любопытством спросила Бланш… и – почти одновременно, - Валери, о том же самом: «Вы бы иначе поступили, как вам кажется?» Он вновь чуть обернулся – и взволнованно, но вместе с тем и с некоей азартной, звонкой уверенностью, сказал: «Я – убил бы их. Убил бы стрелявших в тех, кого я люблю… тех, кто мог бы ещё выстрелить... Без всякого суда убил бы. Потому что… понимаете, девочки, - если спасаешь, надо спасать до конца!..»
Вот такой был разговор… Потом девочки болтали уже о чём-то куда более весёлом, и Жюстин болтала вместе с Бланш и Валери, но продолжала при этом думать о Роберте, и ещё больше жалеть его: да, может, у него и будет новая жена, и… и новый ребёнок… но… но той, лепетавшей «я боюсь!..»… её уже не будет никогда, и мальчика этого, с такими испуганными, молившими о защите глазами… И о папе она думала, и недетская забота томила её: что делается в его душе?.. А он заехал на стоянку, где был круглосуточный магазин, оживлённо сказал: «Девочки, я хочу перекурить… и до чего здорово, что есть эти магазинчики близ дороги... удобно, продуманно… отдохнуть можно…» Взял для них по милк-шейку и шоколадно-творожному тортику с земляникой, а для себя горячий шоколад. А потом, дома – она слышала из своей комнаты, - он о чём-то шёпотом говорил маме, и Жюстин уловила некую радость в его интонациях…
Да, и тогда в нём тоже что-то засветилось - словно в иные семейные вечера. И словно – подумалось ей, - в Кае, внезапно вспомнившем о Герде посреди ледяного чертога… Да, но всё же, всё же… нет ли некоего осколка в его сердце… и в мамином… что с ними? Почему не всё так, как было раньше? Или это лишь кажется мне?..
Скоро шесть утра… В родительской спальне запиликает перламутровый будильник с циферблатом… И мне уже скоро вставать… Жюстин закрыла глаза, стараясь хоть немножко полежать расслабившись, без раздумий, перед тем, как забрезжит новый день.
- 12 -
В ТО ЖЕ УТРО
Луиза окончательно проснулась в восемь с лишним… Впрочем, почти пол-девятого уже… Сквозь полусон она слышала час назад, как завтракают Жюстин и Пьер, как журчит наливаемая в чайник вода… и голоса детей и Андре… а потом Пьер чистит зубы, и балуется со щёткой во рту, а отец торопит его уже раздражённо: «По стенкам сзади… не просто гладить, а тереть… и спереди теперь, сильными движениями…» Потом предлагает малышу чай, но тот не хочет… «Папа, а можно мультик?» - «Ну иди, посмотри один коротенький…» Андре сказал вчера, ложась спать, - можешь утром не вставать, я и соберу их обоих, и отвезу. Сейчас он уже на работе, Жюстин уже в школе, Пьер в садике. А ей, Луизе, во вторую смену сегодня. Несколько групп будет, в том числе англоязычные… а утром можно никуда не спешить, понежиться…
Андре с Жюстин приехали вчера под полночь с фестиваля; они вошли, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить её, но она не спала, а дожидалась, она любила засыпать, зная, что все уже дома… Позвала дочку – «Расскажи, как было?..» Потом Андре, уже в кровати, очень тихим шёпотом пересказал ей разговор в машине об американском сериале, о герое, который мог убить тех, кто стрелял в его семью, но не убил… и потерял жену и сына… «И, представь, Жюстин… она сказала – ему теперь страшно будет, что он своих любимых… не спас до конца!.. Знаешь, Луиза, мне кажется – она поняла бы мой поступок!..» Он был в несколько эйфорическом состоянии, он вообще склонен к этому: бывают у него моменты бьющей через все края радости, словно открылись врата Эдема, словно надеется он – теперь уже не будет ничего плохого, только сплошное счастье!.. Он рассказывал ей, что ощущал нечто подобное после той встречи, когда они впервые целовались в парижском скверике: всю ночь было не заснуть, и под пение души так здорово было пить кофе со сгущёнкой и играть телевизионным пультом в падающие кирпичики и в стратегическую игру… как же она называлась, он же рассказывал…
Да, он уже и тогда пил кофе со сгущёнкой, и сейчас – если растворимый, то только так, а обычного молока не признаёт. Да и действительно очень вкусно, Луиза тоже к этому приучилась… вот и сейчас хочется – не то чтобы очень полезно это было, но хочется… Она встала, в халатике прошла на кухню, достала из холодильника сгущёнку, щёлкнула чайником… С этим щелчком примчалось воспоминание: точно такой же звук был ТОГДА, в то утро, когда я посоветовала ему поехать за грибами и он поехал; только час был более ранний… Я посоветовала… «Не смей вешать это на себя!» - отрезал он в ТУ ночь, когда я читала его письмо… А ещё через несколько дней… да, в воскресенье, выйдя из церкви, когда я опять заикнулась о том же, он сказал: «Может быть, если бы я не поехал тогда, - поехал бы через неделю с Жюстин и Пьером… ты понимаешь? Так что этот твой совет… он, может, спасительным оказался…»
Луиза налила воду из вскипевшего чайника, отпила ароматнейшего кофе… вздохнув, достала из сумки длинную женскую сигарету… Надо будет потом не просто выкинуть, а замотать в мыльную влажную салфетку – в одиннадцать придёт домработница, не хочется, чтобы она видела… А от близких не скроешь, сколько ни заматывай и ни ходи полуукрадкой на балкон – якобы проверить, высушились ли постиранные рубашки… Андре замечает, что я стала чаще… сокрушённо, хотя и понимающе, покачивает головой. И Жюстин спросила однажды – мама, ну зачем тебе это?.. Да, папа всегда очень много курил, это для них данность, а я – другое дело… Вот и Пьер совсем недавно, когда подошли к ларьку, рассмешил продавщицу, сказав: «Мама, ты хочешь купить свои взрослые соски?..»
Андре вчера, приехав, очень радовался… Да, он склонен к эйфории, и Луиза этого длительное время побаивалась. Ибо потом, когда восхитительное ощущение счастья затихало и приходили вновь – что неизбежно в этой жизни, - те или иные неприятности, у него бывало обычно то, что она называла «срывами»: он становился нетерпимым, раздражительным, обижался на мелочи… и мог сам сильно обидеть… Помнится, он, бывало, возмутительно кричал на семилетнюю Жюстин, когда она, делая уроки, баловалась, дурачилась, сползала со стульчика на пол, и ему казалось – она его поддразнивает… Впрочем, именно это она и делала, и Пьер час назад, чистя зубы, тоже, кажется, отчасти «подначивал» отца: дети и в самом деле иногда специально выводят родителей из себя, пробуя своё умение «управлять» реакциями взрослых, - особенно когда схватывают ту или иную слабость папы или мамы, слабость, на которой можно сыграть… А если любящий – что дети чувствуют с пелёнок, - любящий непреложно и независимо ни от чего папа кричит и ругается, это именно слабинка, бояться нечего, а подразнить так интересно – пока папа, уже рассердившись всерьёз, не врежет кулаком по шкафу… тогда – детские слёзы, детская беспомощная обида… и папино растерянное лицо, и виновно-сбивчивый голос: «Извини, пожалуйста… я не должен был так… ты ведь понимаешь уже, что и взрослые ошибаются…» С ней, с Луизой – которой в такие минуты, когда она пыталась вмешаться, бросал ожесточённо: «Не поучай меня!.. Не смей меня одёргивать!..» - он долго потом, уже не при детях, говорил, бывало, признавая, что «перебрал», но прося её: «Не надо упрёков! Понимаешь, я действительно был неправ; но я лучше и быстрее пойму это, и спохвачусь, и сам себя одёрну, если ты не будешь создавать мне… как бы второй фронт…»
Его иногда чересчур восторженная радость несколько пугала её именно потому, что вслед за тем, когда приходило что-то неприятное и неудобное, он – так Луизе казалось, - чувствовал себя подсознательно чуть ли не «обманутым» самой жизнью: ведь жизнь-то эта сулила только недавно одно хорошее, и на тебе… И реагировал тогда на многое чрезмерно, эгоцентрически обидчиво. Она в первые годы часто говорила ему: «Меня настораживает эта твоя эйфория: смотри, ведь скоро будет срыв». Он с досадой отвечал: «Это ты меня, значит, упрекаешь за то, что я… сделаю? Как бы индульгенцию взимаешь за грядущее прегрешение?» И терпеть не мог, когда она пыталась анализировать подобным образом его настроение и состояние…
В характере Луизы тоже хватало инфантильного: она с детства была очень ранима, не слишком уверена в себе, зависима; в ранние годы брака она тоже часто была способна обидеться на ту или иную мелочь, в том числе иногда принять несогласие за пренебрежение: «Ты меня отбросил» - говорила она иной раз мужу, когда он возражал ей… И упрекала его за то, что в моменты, когда именно ей случается проявить – по слабости, не со зла, - раздражительность, он не даёт ей поддержки, а сам начинает ожесточённо и порой агрессивно «защищаться»… Но с годами конфликтность утряслась, и в том была немалая заслуга Луизы. Ибо она – при всей своей душевной уязвимости, - была способна во многих случаях заботиться о чувствах людей, находящихся с нею рядом, более, чем о своих собственных. Могла настроиться на то, чтобы принять тревогу или обиду, но – не подвести, не задеть… И, настроившись, - выдержать. Именно эта способность дала ей в ту страшную ночь силы ждать возвращения Андре и, вопреки страху, где он, что с ним, - не позвонить на аптечный телефон. Ибо она чувствовала, что у него имеются причины не желать звонков… Она ждала мучительно и самозабвенно, не мечась в поисках чего-то, что даст определённость, – и не подвела его, сумела не подвести.
И семейную жизнь она сумела сделать уютной, исполненной покоя, доверия и ласки благодаря той же способности к душевной самоотдаче, к тому, чтобы ставить зачастую свои чувства на второе место. Она приложила немало душевных усилий, но научилась воздерживаться от упрёков, от высказываний, раздражающих мужа; когда же он делился с ней чем-то, стараться сопереживать любому настроению. Даже не будучи порой согласна с ним и высказывая это, - проявлять вдумчивое участие; и тогда несогласие не нарушало уюта, покоя и ласки… «Мы так или иначе едины с тобой, - как бы говорил в такие минуты её тон, - мы, пусть расходясь во мнениях, дополняем друг друга»…
И эти его иногда случающиеся приливы восторженно-эйфорической радости Луиза научилась принимать и «впитывать». Такое душевное состояние, думала она, подобно изумительному аккорду, которому надо позволить полностью отзвучать – и, растворившись в приемлющей тишине, смениться спокойной умиротворённостью.
Впрочем, тот путь, который Луизе предстояло пройти, выйдя замуж, она отчасти предвидела и предчувствовала заранее. Да и не только она сама… Её родители познакомились с Андре на следующий день после тех первых поцелуев в парижском скверике. Он, приглашённый ею домой, опять принёс чудеснейший букет роз… а вёл себя очень застенчиво и напряжённо, как будто всё время боясь на чём-то сорваться, допустить ту или иную оплошность… Потом, перед сном, мама, всегда умевшая очень быстро «схватывать» психологические особенности людей, сказала дочери: «У него очень непростой характер: самолюбивый, тревожно-эгоцентричный. С ним ты должна будешь часто отодвигать свои эмоции на второй план». «Я сумею» - спокойно и даже сама удивившись прозвучавшей в голосе уверенности, ответила тогда Луиза. И не сказала, но подумала так же спокойно, без надрыва – отмечая мысленно как данность, свершившуюся и непреложную: «Я люблю его».
Сегодня Андре должен будет повезти Пьера на день рождения одного из детсадовских товарищей, в ту же самую игротеку, где она, Луиза, была с детьми в то судьбоносное сентябрьское воскресенье – когда он поехал за грибами и встретил «рыбака»… И где потом, три с лишним недели спустя, они были вчетвером, и он играл с Пьером в настольный хоккей; да, это был один из моментов, когда казалось – будто бы всё как прежде… Да, Андре сначала отвезёт Жюстин к дедушке с бабушкой, потом возьмёт малыша с продлёнки, они поедут покупать подарок. «Купите лучше всего хороший игровой диск» - напутствовала мужа Луиза утром сквозь сон. Родители именинника потом, размещая по шкафам и тумбочкам множество игр и игрушек, порадуются, если хоть что-то из подаренного будет не громоздким… Да, вот и мы так же, когда Пьеру исполнилось пять, не знали, куда разложить всё, что надарили. Ну, и через несколько месяцев – дай Бог, - те же светлые хлопоты, теперь уже на шестилетие… Надо подумать, где в этот раз будем устраивать; но вообще-то пусть ребёнок сам решит… ему очень понравилось в кегельбан-клубе, где… да, точно, Поль там праздновал… и Андре эта идея по душе; и затейница у них была хорошая - попрошу, наверное, при случае у мамы Поля её телефон… а впрочем, куда спешить – ещё не скоро, ещё на многие дни рождения успеем пойти, и, может быть, Пьеру что-то совсем другое захочется…
Поздновато они начинают… пригласили к шести, а закончится не раньше восьми, наверное: лазалки и прыгалки, потом клоун-затейник, потом угощение… впрочем, даже хорошо, что так, - я закончу смену и прямо с подвозки подойду туда в восьмом часу, и поедем потом вместе к родителям Андре за Жюстин. Уроки она там сделает, все тетрадки, которые могут понадобиться, она должна была взять; впрочем, и уроков-то мало, послезавтра же каникулы начинаются почти двухнедельные, а завтра короткий день… У Пьера, правда, продлёнка по-обычному, а в дни каникул она будет работать с утра – почти все родители отдают малышей в «продлёночный садик».
Посидим минут сорок - и домой, малыша надо будет всё-таки до половины десятого успеть выкупать и уложить… Но чай там попьём; и как бы хорошо было, если бы папа и мама Андре увидели его этим вечером в хорошем, приподнятом настроении… а то они, кажется, нет-нет да улавливают что-то… некую общую перемену в нашем состоянии… и нелегко, до чего же нелегко это скрывать!..
Завтра ещё школа и садик, дальше – каникулы… Да, кстати, - припомнилось Луизе, - завтра же надо будет именно Пьера отвезти к дедушке с бабушкой, и он, наверное, останется у них на ночь… а может быть, ему потом ещё побыть у них захочется, посмотрим… Да, наверное, на ночь, потому что мы же с Жюстин едем на мюзикл в N…, в семь начало… закончится не раньше половины десятого, домой езды минут сорок. Будет одиннадцатый час, когда приедем. Конечно, пусть малыш ночует у бабушки и дедушки… А туда, в N…, надо будет выехать в без четверти шесть, не позже – в такое время пробки бывают… Или даже, наверное, в пол-шестого, а то Андре захочет ещё заскочить куда-нибудь перехватить свой «эспрессо-доппио»… Да и машину можно будет, если раньше приедем, поставить удобно, на самом выезде – чтобы по окончании спектакля не застрять минут на десять в автомобильной толчее…
Да, может быть, Андре останется сегодня таким, как был вчера, приехав: он очень радовался этим словам Жюстин в машине… доченька, ты помогаешь нам даже знать не зная, ЧТО он носит в душе… Он – и я! Мы оба! Я не только связующее звено между ним и не знающими; я не просто ЗНАЮ, я - сообщница и соучастница, причастившаяся того же, вместе с ним вкусившая ещё один плод познания; его глаза, глянувшие в бездонное, - не одиноки! И надо, надо, чтобы он всё время ощущал это!..
Жюстин умница… и она так много чувствует!.. Она, не зная, на что пошёл её любимый папа, наверное, если не осознанно, то интуитивно подключилась во время этого разговора с девочками к его душевному настрою… сумела поймать ту самую волну… или частоту волны… как далёкую, но очень нужную радиопередачу ловили, быть может – когда ещё не было в помине мобильных телефонов, - находясь на войне или где-то в диких краях… Она сказала – страшно спасти не до конца!.. Ты очень поддержала его этим, доченька… но ты, кажется, тоже беспокоишься о нас… как бы всё-таки развеять эту твою тревогу? Труднее всего, по-видимому, притворяться перед самыми близкими…
Скоро надо будет позвонить маме с папой… Жаль, что они далеко живут, хотелось бы почаще видеться… Жаль… и хотелось бы… но сейчас, может быть, даже к лучшему, что так: живи они ближе – и их тоже тревожило бы нечто такое, что нам не удаётся до конца скрыть…
Жюстин умница. Ты очень поддержала его, доченька... и ты беспокоишься о нас... и, пусть неосознанно, но не становишься ли ты вместе со мной охранительницей его души?..
Эту цепочку мыслей прервал звонок на домашний телефон. Ответив, Луиза услышала женский голос:
- Мадам Винсен, здравствуйте. Я Натали Симоне – если помните, была у вас около двух месяцев назад вечером... – Она не договорила – может быть, не желая по телефону, который теоретически мог кем-то прослушиваться, упоминать о том, с кем и для чего приезжала…
- Да... конечно, - растерянно выжала из себя Луиза... Эта женщина была с комиссаром!.. Что ей надо, дело ведь закрыли уже...
- Вы не волнуйтесь, я просто должна вернуть вам вещи, которые мы тогда... увезли; если вы никуда не торопитесь, я заехала бы сейчас, минут через сорок...
- А, вещи, - успокоенно сказала Луиза. – Мы об этих вещах и думать... Но приезжайте, конечно, я дома, мне во вторую смену.
Нормально, всё нормально... И потом, эта женщина с умным и приятным лицом держалась доброжелательно, да и ни один из них не был настроен против нас... И Луиза вдруг ощутила – она радуется тому, что приедет некто из НИХ. И не стала вдумываться – почему, - просто радостно было ей от этого… Ещё, пожалуй, чашку этого замечательного кофе…
Симоне приехала точно через сорок минут, одетая в блузку вроде той, в которой была тогда, только на этот раз цвета электрик. Хотела, по всей вероятности, чтобы любой из соседей, случайно увидев её, подумал – подруга или сотрудница. Она поставила пакет с вещами у дивана в салоне, спросила, как дела, поинтересовалась, удаётся ли более или менее скрывать от детей стресс, который пережили Луиза с мужем, подвергнувшись смертельной опасности... Она повела себя так, что неделикатно было бы не пригласить её на кофе. К тому же Луиза поймала себя на том, что ей хочется поговорить с этой интеллигентной и дружелюбной женщиной.
И вот они пили кофе с пирожными, и Натали рассказала, что в связи со взрывом на островке были арестованы довольно многие члены преступных организаций: и той, к которой принадлежали пятеро убитых, и конкурировавшего, полувраждебного ей клана. Экспертиза телефонных аппаратов дала ориентиры, были засечены – по номерам телефонов, - в том числе некоторые видные криминальные фигуры... Луиза, естественно, не спросила, удалось ли найти того, кто произвёл взрыв; это означало бы – некрасиво, даже топорно переиграть... Но она не удержалась и задала вопрос, который едва ли позволил бы себе Андре; вопрос, который был ему запретнее, чем любому иному из живущих:
- Натали... а кто же они были, эти погибшие?..
- Знаете, - сказала на это Симоне, - и я, и комиссар Менар... мы предвидели возможность того, что вы об этом спросите. Я расскажу Луиза; вы спросили – я расскажу.
И Луиза подумала: возможно, они хотели, чтобы встреча эта была только с ней одной – не только без детей, но и без Андре, - именно для того, чтобы вопрос этот мог быть задан. Для того, чтобы дать ей – если она решится, - возможность спросить это… В душе её что-то испуганно сжалось; но вопрос уже успел прозвучать...
И она узнала о том, что трое из пяти, включая вожака, чуть ли не с подростковой поры бывали судимы за агрессивные и противозаконные действия, и их последующая криминальная, включающая тяжкие преступления карьера закономерно вытекала из характеров и склонностей. А вот пенсионер, изображавший рыбака, до зрелых лет ни в чём особенно тяжёлом замешан не был. Но он влетел в долги, которые не был в состоянии отдать, и был поставлен перед выбором – или умереть, или сотрудничать со звеном террористической группировки, выполняя поручения, суть которых ему вряд ли была полностью ясна… Женщина же, звонившая якобы с телеканала… Луиза вздрогнула при упоминании о ней, о той, что игриво и симпатично сооружала ловушку, готовя смерть всей семье, всем четверым… и мечтательной, тревожно-отзывчивой Жюстин, и доверчивому, весёлому малышу Пьеру… Этой женщине было только двадцать восемь лет, и история её жизни стала известна полиции благодаря написанному ей самой – видимо, именно на случай преждевременной гибели, - повествованию в файле флеш-накопителя, найденного совершавшими обыск в её квартире. Она была дочерью гулявшей и пившей матери-одиночки, отца не знала; лет в девять она была отобрана социальной службой у матери, которую лишили родительских прав, и отправлена в государственный интернат, где преобладали запущенные дети, в том числе из полукриминальных семей. Когда ей исполнилось уже двенадцать, её – видно, не на счастье своё, а на беду, замечательно красивую, - однажды в начале лета, перед окончанием учебного года, неожиданно пригласил на «вечеринку» в свою комнату восемнадцатилетний ученик выпускного класса, который ей давно нравился «издали», при том, что она с ним фактически и знакома-то не была… Подпоив девочку чем-то усыпляющим, он и несколько его приятелей растлили её, полуспящую, - грубо, издевательски, с хохотом, друг у друга на глазах; когда же она очнулась и осознала, ЧТО с ней сделали, - пригрозили: «Только заикнись! Мы всё на плёночку схватили – если что, вся школа узнает!..» Эти насильники через несколько дней покинули интернат навсегда; и она даже не знала их фамилий, да и имён тоже – знала лишь как звали главного, того, кто пригласил. Да и откуда было бы ей знать имена и фамилии, если старшие жили в отдельном корпусе для выпускных классов… В памяти удержались лишь имя главаря, ещё одно брошенное мимоходом, и - два прозвища… И ещё – их лица, и то, что всего их было шестеро…
Она никому не сказала о произошедшем – и из страха, и из стыда. И не обратилась в медпункт, хотя некоторое время чувствовала боли, порой становившиеся довольно сильными… Она перетерпела; боли улеглись; но лет через шесть после этого она, обследуясь у врача, узнала, что никогда не сможет иметь детей в результате некоей давнишней травмы… Врачу, разумеется, было невдомёк, когда и почему была она травмирована и кто виновен в этом. Но сама она поняла: роковое повреждение ей нанесли те самые насильники в ходе садистской сексуальной вечеринки.
Девочка – Натали Симоне называла её вымышленным именем Клэр, - сумела пережить случившееся, сохранить всё в тайне. У неё оказалась незаурядная сила воли, она, решив когда-нибудь отомстить и понимая - для мести нужны деньги и положение, - заставила себя усердно учиться. Очень способная, она сумела перейти в старших классах в более престижный интернат, где учебная программа была посильнее и откуда можно было надеяться, окончив школу, поступить в высшее учебное заведение. Надежды её сбылись: она поступила в институт – правда, провинциальный и второстепенный по статусу, - и начала учиться на программистку, зарабатывая себе на учёбу то официанткой в ночных барах, то… возможно, о некоторых источниках заработка она умалчивала в своих записях… Будучи на втором курсе, она, ставшая ещё красивее, чем в двенадцать лет, приглянулась в баре одному зашедшему туда довольно крупному дельцу, занимавшемуся контрабандой оружия. Он сделал Клэр своей любовницей, стал оплачивать её учёбу и постепенно приобщать её к своей криминальной деятельности. Она, благодаря знаниям компьютерных технологий и интеллекту, превосходно овладела многими навыками, нужными для взлома программ, а к тому же, обладая хитростью и врождённым артистизмом, умела располагать к себе людей – не только с помощью внешности, но и ведя иной раз телефонные переговоры. И она стала, таким образом, очень «полезной» в той преступной среде, в которую – увы, необратимо и окончательно, - вступила…
Она успела получить диплом программистки, буквально же через два месяца после этого её покровитель и любовник попался и сел на пятнадцать лет по нескольким статьям, одна из которых – участие в организации убийства. Под судом оказались и сообщники, включая Клэр; она отделалась условным сроком, но судимость сделала практически невозможной для неё в ближайшее время легальную работу по специальности и ещё глубже затянула её в мир криминала. К тому же, лишившись того, кто, пусть не бескорыстно, поддерживал её и давал ей некий статус, она оказалась зависимой сразу от нескольких главарей, её стали использовать на самых разных «участках» и определять в подчинение то одному, то другому из вожаков… Вплоть до работы в этом звене, погибшем на островке в лесу…
Отомстить тем, кто растлил её, двенадцатилетнюю, Клэр не успела. Правда, ей всё-таки удалось ещё года три назад взломать файл, содержавший списки выпускников того года, с адресами родителей – если они, эти родители, были и с ними поддерживалась связь, - но, к её крайнему разочарованию, без фотографий. Главного из тех полурастлителей-полунасильников она опознала; но не было никаких семейных зацепок, которые могли бы навести на его след, - он числился круглым сиротой и носил к тому же очень распространённую фамилию… А остальные пятеро… их было очень трудно определить хотя бы предположительно: прозвища не давали ничего, а второе прозвучавшее имя было – как будто ей назло, - Жан. А в той параллели было десять классов и около ста пятидесяти ребят, и из них Жанами в том или ином варианте – Жан-Батист, Жан-Мишель, Жан-Поль и ещё по-разному, - были более двадцати человек. Часть их причём проживала довольно далеко: интернат был огромный, туда поступали «социальные случаи» из разных департаментов… Чтобы найти хотя бы этого «Жана», не говоря уже об ещё пятерых обидчиках, нужно было длительное расследование; провести его своими силами, в одиночку, у Клэр не было возможности… Правда, некоторые ниточки она, судя по её записям, сумела нащупать, но – два месяца назад погибла в сарае на островке, и таким образом над теми, кто когда-то разрушил её жизнь, уже никто сознательно не свершит земную кару…
- Сознательно не свершит, - повторила Луиза слова собеседницы. – Вы имеете в виду – их может настичь расплата, но только… - «волей Промысла», хотела она сказать, но остановилась: мне нельзя это говорить, подумалось ей, я жена и сообщница того, кто убил… «Клэр»… -
Натали Симоне глянула на неё сочувственно и в то же время испытующе…
- Только такая, которую они сами не смогут связать с тем, что сделали? Не очевидное возмездие, а тот или иной запущенный в мир – запущенный, может быть, кем-то не знакомым никому из них, - снаряд, несущий зло?.. Вы это имеете в виду?..
- Да… пожалуй… - ответила Луиза. «Снаряды зла»? Или «стрелы»? Тот же образ, что и у этого эссеиста… Она взглянула на тёмно-синюю книжку в мягкой обложке рядом с телефоном... А эта «Клэр»… разбитый когда-то кувшин, окаменевший и всё-таки расколотый… Расколотый, ибо в каменный панцирь облёкся и тот, кого хотела она погубить… вместе с близкими, с нами… «А мы с тобой полностью окаменеть не сможем, - сказал Андре больше месяца назад, прочитав про камни и кувшины, - мы так и будем то и дело колотиться изнутри об этот панцирь…» И не выдержал, позвонил Мишелю Рамбо; и тот, кажется, был захвачен этой мыслью...
- Может быть, - промолвила она вслух, - эта девушка… эта «Клэр»… может быть, в ней пылала жажда мести не только за себя, но и за тех своих… вернее, за материнство, отнятое у неё… и поэтому не было в её душе жалости к тем детям, которые рождены не ею… - Она достала сигарету. – Ничего, если я?..
- Пожалуйста, Луиза. – Симоне взяла с подоконника и придвинула к ней перламутровую ракушку-пепельницу. – Судя по её записям, она ненавидела очень многое: не только тех, кому повезло больше, чем ей, но и весь общественный уклад. И пребывала в поисках некоей идеологии, которая оправдывала бы эту ненависть. Читала известных анархистов, мечтала об уничтожении традиционного уклада во имя тех возможностей, которые это даст «сильным личностям»... Подобные ей, к сожалению, не раз испепеляли себя на ниве терроризма, считая, что их дело – разрушать, а не созидать...
Луиза хотела было зажечь длинную тонкую сигарету с золотистым ободком, но остановилась, припоминая что-то.
- Разрушать, а не созидать... Пятеро, меж ними – молодая женщина... Знаете, что мне вспомнилось? Пятеро казнённых – знаете эту историю, - за убийство Александра 3-го... Там тоже была девушка или женщина примерно тех же лет... София... она ещё была, кажется, математик... По ассоциации всплыло, мы на том мосту гуляли, когда ездили с детьми в Париж... в тот самый день, Натали, когда вы приходили потом, вечером... Они ведь тоже были анархистами, кажется?..
- Не совсем, но нечто вроде того, - ответила Симоне. – Это движение унесло немало жизней. Убит был не Александр 3-й, а 2-й, его отец, на которого покушались несколько раз, и иногда были так называемые «случайные» жертвы... Эта София – не та, что была математиком, Луиза, у той другая фамилия... Да, пятеро казнённых... был, впрочем, ещё шестой, бросивший вторую бомбу, от которой погиб и он сам... А пятерых повесили.
- Сейчас, минутку, - Луиза встала и, дотянувшись, выхватила с высокой книжной полки сборник репродукций в супер-обложке. Перелистав, открыла перед Симоне картину: на взрыхлённом густом снегу – сани, в санях – увозимая куда-то мятежница в чёрном – бледная, с некоей решимостью самоотречения взметнувшая ладонь... толпа... нищие, мальчишки, старухи... мечущие мрачные взоры то ли купцы, то ли воины... священник... нежноликие московитские женщины, одна - молитвенно склонённая... – Это не о тех событиях – вы как думаете?.. Впрочем, нет, не может быть, - она глянула на картину сама, - нет, тут что-то наподобие алебарды – явно не девятнадцатый век...
- Нет, разумеется, - сказала Натали. – Воздевшая персты женщина – одна из руководительниц религиозной смуты, что была двумя веками раньше.
- А откуда вы это всё так хорошо знаете? – удивилась Луиза.
- Много читала и слышала в семье. У меня дедушка и бабушка с маминой стороны – родом оттуда. Познакомились-то они, правда, уже в эмиграции. Я полукровка – вот и интересовалась истоками...
- И имя ваше, наверное, тоже связано?..
- Да, конечно, меня назвали в честь одной из моих прабабушек.
Луиза уже нисколько не опасалась этой по-дружески говорившей с ней женщины. Но Симоне открыла ей – по её просьбе, - историю «Клэр». И трудно было удержаться и не спросить...
- Натали, - молвила она с некоей доверчивой решительностью, - то, что вы мне рассказали, - очень трагично. Я не стану притворно изображать жалость к этой «Клэр» и к пенсионеру, запуганному шантажом... Не мне жалеть их, зная, кому они готовили... – она не осмелилась произнести подразумеваемое слово... – Но, если честно… вы ведь слышали тогда, мы с Андре не скрыли от вас, что радовались произошедшему, предполагая… правильно предполагая, что для нас их гибель спасительна… Так вот, вы, наверное, считали, что мы – испытавшие и выразившие эту радость, - обязаны знать рассказанное вами сейчас?..
Натали Симоне поставила чашку кофе на блюдце, как будто побоявшись нечаянно пролить… казалось, она удивлена, что Луиза не уходит от «опасного» разговора, а, напротив – вплотную подступает к нему. Поколебавшись несколько секунд, она заговорила – медленно, подыскивая слова… но сидевшая перед нею женщина была не из тех, кто перебивает…
- Я, пожалуй, переступлю предел того, что предположительно позволил мне комиссар Менар, – мы с ним это, правда, не обсуждали… Луиза, вы безусловно понимаете – я посвящена в то, что он думает и что высказал, встретившись месяц с лишним назад с вашим мужем. И согласна с его трактовкой произошедшего. И более чем согласна, - она приложила ладонь к щеке, обдумывая следующую фразу, - более чем согласна с его решением не совлекать покров с этой тайны, а разделить её с вами. Но… разрешая мне рассказать вам то, о чём вы спросили, он объяснил это тем, что не хочет вас, образно выражаясь, «щадить»… иными словами, давать вам, скажем так, дешёвую и лживую «пощаду»… И мы предвидели, что вы сами не захотите её… что вы спросите… И я, получается, добавила тяжести к вашей ноше. Да к тому же вам ещё предстоит решать - рассказывать ли ЕМУ… Но вам и ему - причитается знать это. Вы заслужили это знание как дар и кару – так мне подумалось, когда комиссар попросил меня съездить к вам и, если спросите, - ответить…
«Нам причитается знать… нам, вкусившим ещё один плод с древа познания… А надо ли было сейчас столь откровенно высказываться?.. Нет, надо… нам не нужна дешёвая и лживая пощада, а ей – возвестительнице, - не менее дешёвый и лживый лицемерно-елейный отклик на возвещённое ею…»
Натали мягко добавила:
- Милая Луиза… опять же, вы понимаете - я высказала вам всё это не для того, чтобы, «уловив в сети смятения», попытаться поймать вас если не на прямом, то на косвенном «полупризнании». Оно не нужно. И следствие по этому делу теперь уже не было бы возможно даже теоретически – регистрация телефонных контактов «Клэр» стёрта, и мобильный телефон вашего мужа, содержавший учёт тех звонков и её SMS, уничтожен… Я сказала то, что сказала, - только для вас… и для него, для вас обоих.
Луиза, только что погасившая сигарету, достала ещё одну.
- Я много курю сейчас… надеюсь, что временно… Натали, мне очень… очень не хочется, чтобы у вас и у ваших сотрудников в связи с этой историей, которую я от вас узнала, и с тем, что вы думаете… об Андре… о нас… мелькал образ чего-то вроде «падающего - толкни»… - она прикурила, придвинула собеседнице вазочку с конфетами. Симоне, аккуратно извлекая шоколадный кругляш из обёртки с Моцартом, обдумывала услышанное…
- «Падающего - толкни»? Выражение я слышала, но откуда это?..
- Я тоже не знаю, - сказала Луиза. – Встретилось в одном романе… сноски нет, но, видимо, цитата откуда-то…
- Вкусно очень, - Натали зачерпнула ложку с верхом сгущённого молока, чтобы добавить в растворимый кофе – она налила себе ещё чашку… - я тоже люблю пить со сгущёнкой… даже странно, что большинство предпочитает обычное молоко… «Падающего - толкни», - ещё раз повторила она… - Нет, Луиза, ничто подобное никому из нас не пришло на ум. И потом, если «падающий» увлекает тебя за собой в бездну, то… помните – Атос, убивший Мордаунта ножом, когда тот пытался утопить его, опрокинув в море?..
- Помню, - оживлённо отозвалась Луиза, – и у Гюго есть такая ранняя, наивная повесть, там злобный карлик хотел утянуть героя в пропасть, но тот рванулся и сумел спастись, и шут полетел на острые камни один… Но в обоих случаях там эти погибающие платят злом за милосердие… за опрометчивое милосердие…
- Опрометчивое и едва ли правдоподобное. И, понимаете... формулы отношения к подобным действиям нет и не будет. – Натали примолкла на несколько секунд, рассматривая узоры на серебряной ложечке и как будто бы взвешивая, сказать ли что-то ещё… Потом решилась. – Знаете… возвращаясь к тем самым моим истокам, – вот что дедушка с маминой стороны однажды рассказал… Он хорошо помнил, ему лет десять уже было… Его мама – та, в чью память меня и назвали, - ехала с ним и двумя младшими дочками в поезде на юг… откуда они потом и уплыли одним из «эмигрантских» рейсов… И была у них где-то вынужденная остановка между станциями; что-то в паровозном механизме отказало, машинист с помощниками лихорадочно устранял неисправность, а тем временем вблизи собралась довольно большая… то ли толпа, то ли банда… там, понимаете, бродили бездомные из разорённых войной сёл, и они подчас – от голода и безысходности, - собирались в шайки и грабили проезжавших. И не только грабили – бывали убийства, и… разное случалось… А тут – поезд стоящий, и множество пассажиров, в основном – люди гражданские, не способные защититься… женщины с детьми… Начали ломиться в вагоны – кольями, камнями… у некоторых ножи на поясах были… И – никто не знает, чем бы это закончилось, если бы не ехал этим поездом один бывший офицер, у которого было два пистолета... или револьвера… Он начал стрелять – то ли сперва поверх голов, то ли сразу на поражение; они, не ожидавшие ничего подобного, стали разбегаться… И он крикнул им, что убьёт любого, кто приблизится на расстояние выстрела, - и это подействовало… Тем временем паровоз привели в порядок, и состав двинулся…
- И были убитые? – спросила Луиза.
- Были, - кивнула Натали, - и дедушка помнил, что в том числе упали замертво двое-трое подростков… Ведь к таким шайкам иногда и дети прибивались, которым деваться было некуда… Вот так… И, насколько ему припоминалось, потом, уже будучи избавлены от опасности, живые и невредимые, подъезжая уже, кажется, к пункту назначения, некоторые – за глаза, конечно, - называли то, что этот человек сделал, «зверством». Убил голодных, осиротевших, отчаявшихся... Некоторые так говорили, хотя и не все. При том, что ни один из них не знал, что было бы, вломись тогда эта стая – с кольями, с ножами, - внутрь поезда...
- Живые и невредимые, - произнесла Луиза, - и благодаря этому имевшие возможность высказываться. Кому-то - рассуждать и осуждать; а этот... офицер или кто бы он ни был... он один решился что-то сделать, и защитил всех... и ему одному – крест памяти о содеянном... Не тем, кто бездействовал, - ему, совершившему...
«И была ли рядом с ним женщина – охранительница его души?..» Её охватило «благодарное» - она через бездну времени ощутила страх пассажиров того поезда, - сочувствие к этому человеку, жившему без малого сто лет назад в иной стране... И ещё - чувство душевной близости к сидевшей напротив женщине. Она видела, что Симоне колебалась – посвятить ли её в семейное воспоминание, - но, значит, очень хотела «поддержать»...
- Натали, - спросила она, - а почему вы работаете именно в полиции?
- Ну, это скорее стечение обстоятельств. Я окончила социальную психологию и сперва перебивалась частичной ставкой консультанта соцслужбы. Платили мало, но там передо мной предстала целая панорама болезненных, жестоких случаев, и некоторые требовали очень бережного и щепетильного анализа. И получилось так, что мне надо было дать заключение для суда – в качестве «профессионального свидетеля». И после этого мне позвонили и предложили место психолога-консультанта в полицейском управлении – была вакансия, и на собеседовании мне сказали, что тем, кто проводил следствие, понравился мой... подход – так они выразились... И вот я уже седьмой год на этой работе; причём, надо сказать, чисто профессионально я занимаюсь фактически тем же, чем и раньше, – анализирую предполагаемые мотивы людей, их психологическое состояние, - только уровень ответственности ещё выше. Ну, и пришлось освоить методику проведения первичных, поверхностных экспертиз... и ещё некоторые вещи, которые приходится делать «по совместительству». В основном у меня работа «кабинетная», но бывают исключения: комиссар Менар любит брать меня с собой на выезды по нестандартным, «тонким» случаям. Подобным вашему, Луиза, - он сам так сказал, вы слышали... А знаете что, - Симоне вдруг открыла сумочку и вынула свой мобильный телефон, - хотите посмотрим, откуда это самое «падающего – толкни»?..
- Да, конечно, - почти воскликнула Луиза, - то и дело всё ещё забываем, что интернет же есть... посмотрите, очень интересно узнать!..
Натали минуты две водила пальцем по аппапату. – Нет, у меня не срабатывает что-то...
- Так давайте я на домашнем... Пойдёмте... – Луиза пригласила собеседницу в «кабинет», села за компьютер... – Вот оно что! – сказала она через полторы минуты. – Это же Ницше, «Заратустра». Вот, слушайте, - она начала азартно, с выражением читать: - «... О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть! Все, что от сегодня, - падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я - я хочу еще толкнуть его! Знакомо ли вам наслаждение скатывать камни в отвесную глубину? Эти нынешние люди: смотрите же на них, как они скатываются в мои глубины! Я только прелюдия для лучших игроков, о братья мои! Пример! Делайте по моему примеру! И кого вы не научите летать, того научите - быстрее падать!»
«И здесь тоже образ камней» - подумалось ей. - Нет, здесь нечто иное, - сказала она вслух отчасти успокоенно. - Надо, конечно, прочесть всё, чтобы судить, но тут культ «игры», культ «полёта», падающий – тот, кому не взлететь... вряд ли это имеет отношение...
- Тот, кому не взлететь, - повторила Симоне. – Кто не может взлететь, тому – падать... Или тот, кому предназначено падать... или ползать, - не взлетит... Я нечто подобное от своей мамы слышала... а она, кажется, от своих родителей... надо будет её спросить, откуда это... Луиза, мне надо уже ехать, – промолвила она, взглянув на часы, - и давайте договоримся: если вы захотите поделиться чем-то – мало ли чем, - что в силу женской бережности не сразу решитесь сказать... Андре... так вот – давайте я вам напишу свой телефон!.. Не ведомственный, а личный, дополнительный... засекреченный – на всякий случай, чтобы не «светить» тех, от кого или кому будут звонки... – она взяла с тумбочки карандаш, вынула из сумочки блокнот, написала номер и протянула Луизе легко открепившийся листок...
- И надо же, что, когда вы позвонили, я испугалась сначала... Натали, я очень рада что вы приехали... – Луиза чуть осеклась, вспомнив трагедию «Клэр»... трагедию, знание которой – дар и кару, - принесла эта женщина. «Принесла... но ведь и рассказала мне ту историю с поездом, ей захотелось поддержать меня... эти люди не отвращаются от нас...»
- То, что вы сначала испугались, не удивительно. Ведь в ТОТ вечер я проводила у вас обыск – правда, символический, - и, если честно, оставила прослушивающие устройства... которые теперь уже и не действуют, и не имели бы смысла в любом случае… Думаю, что вы уже тогда догадались об этом. Если позволите, я их сейчас вытащу, я помню, где они все – включая те, что положил наш оперативник... - Получив выраженное кивком согласие, она прошла в спальню…
- Ну, это, наверное, те самые действия, которые вам приходится выполнять «по совместительству», - сказала Луиза. - И хорошо, что так – что уж если кто-то делал это, то именно вы… что комиссар взял к нам только самых надёжных людей… Я очень рада, что вы приехали, Натали, - повторила она через две минуты, взглянув на вынутые из шкафов маленькие аппаратики.
- И вот ещё что... Есть одна... новелла... или повесть, - Симоне чуть замялась, не зная, как было бы правильнее назвать, - только недавно вышедшая; на меня она произвела очень сильное впечатление, и вам - если прочтёте, – эта вещь будет крайне интересна... В интернете этой публикации пока нет, и я, к сожалению, не могу сейчас сказать вам, где можно её найти: автор не разрешает «наводить» читателей, желая, чтобы на неё выходили «естественно»... Но когда это станет возможно... в принципе, я тогда просто дам вам текст, я сфотографировала... сделала ксерокопию.
- Спасибо, Натали, - сказала Луиза. – И я вам тоже могу предложить... вот сборник эссе – на психологические, нравственные, социальные темы... и не только... – Она показала книжку Мишеля Рамбо. - Нам рекомендовать не запрещали... Тонко, увлекательно... не жаль усилий, которые тратишь на осмысление... Если хотите, возьмите - мы с Андре прочитали всё.
- Встречное спасибо, милая Луиза, но... представьте, такой сборник у меня есть. Книга малотиражная, но мир тесен, и я оказалась в числе тех, кому она была подарена... Да, очень серьёзные там пласты подняты; и вы – именно из тех, с кем можно об этом поговорить. Видите, вот и дополнительная причина созвониться при случае…
Луиза, оставшись одна, вдруг подумала: а будет ли Натали рассказывать об этом разговоре Жозефу Менару? «Он её начальник... но я же и не просила молчать о чём-либо; и не было сказано ничего такого, что нельзя было бы знать и ему. Тем более что комиссар ведь сам говорил с Андре и высказал всё предельно откровенно… А она была сейчас полностью открыта и дружелюбна. Вообще, кажется, ей действительно хотелось поговорить со мной наедине, чтобы я могла задать вопрос о погибших; и она именно для этого приехала утром, когда мне во вторую смену… Наверное, так; но я ведь сама ещё в тот вечер, когда они уехали и Андре вернулся, сказала ему – их интересуем лично мы!.. И теперь они хотят знать – что с нами, как живём мы после этого… с этим… И я ведь сама пригласила её посидеть; пригласила, наверное, потому, что они – знающие нашу тайну, - нужны нам; и в их отношение к нам мы глядимся, словно в зеркало, - эти люди не отвращаются от нас, подумалось мне десять минут назад… А откуда у неё книжка Рамбо? Лично знает его? Может быть, но велика ли вероятность, чтобы так вот совпало?.. Но ведь Андре тогда, рассказывая о том, как день тот самый провёл, - упомянул встречу с ним и не скрыл, что речь шла об ЭТОМ… и назвал его имя; а потом… да, кажется, через три недели… да, в разговоре с комиссаром он же цитировал тот призыв – воздвигнись убить грядущего по душу твою… и на вопрос - откуда эта фраза, - ответил, что от одного журналиста слышал. Ну, и комиссар догадался, от кого именно, - сопоставить не сложно... и тогда - вот и причина ему… им… заинтересоваться личностью Мишеля Рамбо. И если о нём навели справки, то… он же в приложении к одной из газет публикуется, могли прочесть несколько его эссе, и узнать, что он издал книгу - это же, наверное, где-то регистрируется, - и, допустим, позвонив ему, попросить экземпляр… или даже несколько… Авторам такое приятно, он, наверное, сам был рад… Да, вот почему, наверное, у Натали есть эта книга…»
Уже скоро одиннадцать, подумала Луиза, скоро придёт домработница. «Лучше куда-нибудь пойти, чтобы не мешать ей во время уборки; ключ у неё есть… Надо в магазин… мёда купить для чая, сыров каких-нибудь… и пакетики сока у нас заканчиваются… на месте решу, что ещё… На работу к двум, подвозка в час двадцать; лучше в торговый центр, там и супермаркет есть, и можно заодно в обувной зайти, ботинки посмотреть для Андре – его пойти примерить не допросишься… возьму по его размеру… Потом можно там поблизости взять чай с эклером, там кондитерская хорошая есть; так время более или менее и пройдёт…»
Обо всём этом было приятно думать, но Луиза понимала – этим она отодвигает иные размышления, тяжёлые, сознание неизбежности которых вставало перед нею неотвратимо надвигающейся острозубой волной. Она понимала, что, пусть не сразу, но расскажет Андре... не скроет от него услышанную ею историю жизни убитой им «Клэр»… да ещё и этого пожилого запутавшегося Бланшара, - нет, не скроет!.. Скрыть насовсем - нет, это было бы уже не «женской бережностью», в утаивании было бы что-то лживое, лживо-дешёвое – столь же, сколь и в той «пощаде», о которой говорила Натали… Ну, и что он почувствует? Ощутит себя «толкнувшим падавших», погубителем обездоленных? Но, защищаясь от того, кто напал, человек не видит бросившегося на него хищника маленьким обиженным ребёнком, которым тот был когда-то: он убивает не беззащитного сироту – нет, он стреляет в сгусток зла, в который этот сирота превратился… был превращён злыми силами!.. Разве не так?..
Но когда рассказать? Лучше, чтобы, находясь у своих родителей, он не знал и не думал об этом, - пусть там он будет ещё в том самом вчерашнем настроении… Может быть, потом, дома, когда Жюстин ляжет спать? Или уже завтра – поздно вечером, вернувшись домой после мюзикла?.. Вещи, которые Натали принесла, можно разложить уже сейчас, - и в ближайшее время он вряд ли заметит их… Да, лучше так...