Первый штаб мы построили на ясене недалеко от нашего подъезда. Ярошка, я и Олег. А потом Олега родители увезли куда-то в Сибирь насовсем, нашли там хорошую работу и переехали. А мы с Ярошкой штаб разобрали – палки все и доски, и фанерки, и проволоку. Только оставили одну верёвочку, которую Олег привязывал. Оставили на память. Специально иногда залезали на ясень, чтоб на неё посмотреть. Так и говорили: «Олегина память». Она висела там такая уже вся чёрная, очень печальная, и мы печалились немножко, глядя на неё.
Уже много, много позже, недели через три, мы отгоревали почти окончательно и начали строить новый штаб. На этот раз – не на виду у всех, а тайный. В самой глубине заброшенного сада росла тогда огромная столетняя черешня с мелкими, чёрными горьковатыми ягодами. К ней никто не ходил, полно было других черешен кругом. Да и пройти через стену терновника было почти невозможно. Только мы с Ярошкой разведали проход и лазали туда играть и строить штаб. Только построили, как Ярошку в лагерь повезли, а меня – к бабушке.
Я у бабушки пробыл около месяца и за это время совсем забыл про наш штаб. Я забыл Ярошку, наш двор, библиотеку, кино в клубе, телевизор. Почти забыл даже, что умею по-русски говорить, местные пацаны русского не знали. Зато они меня научили циркать слюной сквозь зубы, отличать съедобные грибы и жарить их на палочках на костре, делать из алюминиевых труб самопалы и ловить корытом голубей. Совершенно некогда было вспоминать дом. А когда шёл дождь, я залезал на чердак. Там стояла бабушкина прялка, её колесо было как настоящий корабельный штурвал, и я становился моряком. Господи, если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что я доживу до сорока семи лет, а моряком так и не стану, я дал бы ему, козлу, в глаз!
Мама приехала за мной совершенно неожиданно. Её ждали через неделю, а тут подвернулась оказия как раз: сосед дядя Володя, Ярошкин папа, поехал на машине в командировку в район, где было бабушкино село. И мама с ним поехала, чтоб меня забрать на машине, а не мучиться потом на автобусах с двумя пересадками. Мы выехали во второй половине дня, и сумерки застали нас в дороге.
Чем ближе мы подъезжали к дому, тем больше я всё вспоминал, особенно Ярошку. Он уже три дня, как из лагеря приехал, и ждал меня.
Когда свернули с шоссе к нашему кварталу, стемнело уже совсем. Около домов горели фонари, а справа мелькал совершенно тёмный заброшенный сад. Не разглядеть было нашей черешни со штабом, хоть я и пытался. Но вдруг – ух ты! Ух ты, блин! Я увидел её! Потому что в штабе у нас вдруг загорелся огонь! Как на маяке. Как будто мы на корабле плыли и потерялись в море, а теперь увидели маяк и нашлись.
– Ярослав! – выдохнул дядя Володя, – стырил-таки фонарь, паршивец.
Я всю жизнь уезжаю куда-то и с удовольствием возвращаюсь потом домой. Я люблю возвращаться, мне дома хорошо.Но вот такого, как тогда – когда Ярошка, зная, что мы приедем вечером, стырил у отца в гараже карбидный фонарь, пролез сквозь терновник к штабу и зажёг для меня маяк – такого огромного счастья я не припомню больше, нет.
Маяки нужны, чтобы люди, которые плывут в море, видели, где берег. А тем, которые по земле ходят,они не особо нужны, только так, для романтических фантазий. Я, например, и безмаяка всегда чувствую где берег, потому что за ним начинается море. Вот море-то я и чувствую.Слышу его, как бы далеко оно ни шумело. Когда маленький был, слушал его в раковинах. Почти в каждом доме была лакированная рапана на тумбочке или в серванте и я, к кому бы в гости ни пришёл, обязательно слушал в рапанах море. Потом постепенно научился слушать и просто так, без ничего. И теперь слышу.