Первое, что делаю, поднявшись с постели – смотрю в окно. Разглядываю внизу перрон, где каждый день в эти утренние часы поезд выплевывает хмурую толпу. Ищу яркое пятно среди массы людей, красный шарф, что мелькает на станции редко и внезапно – и почему-то тянет за собой. Он привлекает, гипнотизирует, не могу объяснить. Всякий раз, как я хоть на миг улавливаю это наглое недоразумение, изо всех сил стараюсь разглядеть владельца. И не могу, всегда терплю горькое фиаско.
Все из-за чертовой телебашни. Пожалуй, с восемьдесят девятого она не выглядит гордостью самого шумного города Европы. Убогая вышка со сферической смотровой площадкой уже как тридцать лет никому не нужна. Она лишь разбивает о камень мой взор, пряча за собой незнакомца. Дань прошлому, чтоб его. Наверное, можно попасть в шпиль с восьмидесятого... но это только в теории, стекла толщиной в кулак не позволят.
И здесь везде так. Небоскребы, беспощадно утыкав Берлин и запутавшись в сплетении монорельсовых дорог, изменили город до неузнаваемости. Сделали его обыкновенным. Образовали очередную обитель офисного планктона, заселились им под завязку и теперь играют людьми в пинг–понг. Один небоскреб – работа, другой – дом.
– Ваш поезд прибывает через сорок минут, – замечает секретарь.
Выдающаяся система. Экран мне выдали в комплекте с квартирой, он встроен в стену над кроватью и радует бархатным женским голосом, следя за тем, чтобы я делал все в срок. А последние пару месяцев я стою у окна и жду до упора, не обращая внимания на возгласы. Хорошо хоть отчет руководству отправить некому: я и есть руководство.
А клякса не показывается второе утро. Или мелькает, но я не замечаю, моргнув или задумавшись. Бывает, я несколько дней её не вижу. Может, чудак иногда меняет шарф, если вдруг у него деловая встреча или совещание... Пусть так. Но время не ждет.
Этажом ниже – ресторан, где уже все готово: стол накрыт, еда подана, и даже счет уплачен. Дроиды–служащие всегда к услугам посетителей, а кухни нет вовсе – лишь автоматический конвейер, мгновенно выдающий любое блюдо. Наручные часы, реинкарнация домашнего помощника, служат исправно. Позавтракав, я спускаюсь на семьдесят восьмой секунда в секунду.
На календаре пятница, а значит – день латте. Автомат подготовился заранее, я пробую пену на вкус – как всегда, превосходно. Перрон просторен: удобные кожаные кресла выстроились над пропастью, спереди и сверху – стекло. Я с минуту топчусь на том месте, где это старое мерзкое чудовище прячет красное пятно, и невольно вздыхаю. Борюсь с собой. И хочу открыть тайну, и нет – одновременно.
– Ваш поезд прибывает через пять минут.
Вокруг безлюдно, мелкие служащие в это время давно в делах. Усаживаюсь в массажное кресло и включаю любимый режим. Растягиваюсь, закидываю руки за голову… и на мгновение улетаю в будущее, чувствую себя, наконец, старшим. Понятия не имею, что выбрать в качестве премии: отпуск, собственный транспорт или роскошную квартиру на сто пятидесятом этаже. Но склоняюсь к последнему. Долой блестящую безвкусную мебель – да здравствуют стиль и старина! Восемнадцатый век – кладезь дизайнерских решений – не то, что сейчас. Практично? Вне всяких сомнений. Но красиво ли?..
Поезд причаливает, приглашает к посадке, и наваждение уходит. Пока я лишь средний. Однако сегодня все должно измениться, я раздающий. А если вдруг нет – макну Флетчера в грязь, от которой нельзя будет отмыться. Ему выбирать.
Сажусь в поезд. Вагон блестит глянцевым пластиком и не старается показать пассажирам окружающий мир – окон попросту нет. Вытертые сиденья занимают мужчины и женщины в костюмах с иголочки, с кейсами и портфелями на руках. Каждый второй тянет напиток и читает новости с планшета. Это почти ритуал. Компьютер знает, какие статьи я предпочитаю, и фильтрует все.
Новость дня кричит: «Прогремел взрыв на фабрике компании Food Industry Rebirth – лидера в производстве синтетических продуктов питания. Привлечены службы безопасности, которые установили не только несоблюдение норм выработки, но и использование внеучетной рабочей силы. Глава FIR задержан до выяснения обстоятельств. В скором времени дело дойдёт до суда. Выжившим внеучётным работникам было отказано в медицинской помощи. В настоящее время их переправляют в лагеря депортации».
Работенка для нищих. Не то, что у нас в CIE. Мы здесь никогда не терпим убытки, нам не нужны внеучетные рабочие и, уж тем более, мы не взлетаем на воздух. Триумф в чистом виде.
Здание Cyber Idea Engineering совмещает в себе исследовательский центр, отдел продаж и офис руководства. Станция монорельса располагается на седьмом этаже и принимает посетителей только по пропускам. Я миную проходную и оказываюсь в точно таком же зале ожидания, с теми же креслами и тем же ассортиментом напитков в автомате.
Над залом висит модель электронного человеческого мозга – логотипа компании, обретшего форму. Я уже несколько лет встречаю эту нелепость на входе и не перестаю поражаться: до чего неудачный знак для столь успешного предприятия! Идею взяли из далекого прошлого, когда всем казалось, что искусственный интеллект будет иметь именно такой вид – хрустальный череп, под которым бегают синеватые электрические заряды, то и дело пересекаясь и концентрируясь в самом центре – сознании. То ли дело сейчас: плату с процессором и остальной начинкой можно спрятать хоть в икроножной мышце.
Мой офис на сто пятнадцатом. Лифт бесшумно поднимает толпу служащих, рассаживает по указанным уровням. Доходит очередь и до меня – узкий, голый и безукоризненно белый соединительный коридор остается за спиной, я прохожу идентификацию, и массивная дверь пропускает меня в овальное помещение. Пять дверей ведут в разные стороны, нужная – с табличкой «Руководитель отдела переработки».
Внутри – строгий порядок: квадратный кабинет, сверху донизу выкрашенный теплым белым, металлопластиковый стол, огромный монитор на нем, два стула – для себя и посетителя – и окно в целую стену: утренний пляж, пальмы и бирюзовые волны, все в реальном времени. Такие здесь у каждого, новые темы выдаются вместе с квартальной премией.
На столе ждет толстый отчет – Терион хорошо потрудилась для первого раза. Вчера я думал, что она не справится за сутки, но теперь очевидно, что мы сработаемся. Должно быть, бедняжка сидела вчера допоздна, лишь бы уважить свалившегося на голову начальника. Кто бы мог подумать, она оказалась внебрачной дочерью моего секретаря. Терион унаследовала это место автоматически, когда неделей ранее Джо умер от переизбытка холестерина. Патологоанатомы ввели в систему генетическую информацию, и кандидатка мигом нашлась. Её вытащили с какого–то богом забытого завода по производству пакетированной лапши, натаскали и заполнили пробел в отделе. Матери, правда, это никак не коснулось, она по–прежнему вкалывает на макаронной фабрике. Низший слой, что поделаешь? А вот дочке повезло, как не везет почти никому. Простейшая, единственная неквалифицированная, и потому смехотворно блатная должность будто ждала.
Собираюсь вызвать помощницу – кипа накладных сама себя не подпишет, – но Терион опережает. Очень кстати.
– Я слушаю.
– Герр Линц, вас просят из отдела по работе с клиентами. У них не получается уладить ситуацию с недовольным покупателем.
– Так пусть обратятся к своему менеджеру, фрау Терион. Я должен делать его работу?
– Видите ли, герр Спанидис заболел. Они не знают что делать. Клиент вне себя.
Спанидис... Еще одно исчадие многодетной семьи, слишком бедной, чтобы дать детишкам нормальное образование, но обладающей связями, чтобы пропихнуть их хоть куда–то. Лишенный всяких лидерских качеств и харизмы, он всегда еле сводил концы с концами и пахал, как мул, лишь бы прокормить свою семью. Он завис на этой ступеньке уже очень давно, смирившись с тем, что карьерная лестница выше для него недоступна. Очередное скучное и бесперспективное пятно на теле компании. Жалкое зрелище.
– Это не моё дело, – говорю. – Раз Спанидис на больничном, пусть его подопечные разбираются.
Терион собирается возразить, но я продолжаю:
– И зайдите забрать бумаги на подпись, отчет я проверил, вы хорошо потрудились.
И обрываю связь.
Разглядываю симулятор. Даже не знаю... Может, выбрать отпуск? У меня уже десять таких тем, а значит, десять вариантов, куда поехать. Есть Китайская Стена, греческая степь, какие–то джунгли в трех вариациях, два разных горных хребта – один заснеженный, другой блестящий на солнце, Большой Каньон, еще какое–то напрочь заледеневшее место, кажется, в Арктике, и то, что у меня на стене… хотя, пляж мне ближе всего – не нужно никуда ходить и ничего делать. Лежишь себе пузом кверху, смотришь, как барашки нападают на край суши, чтобы затем отступить и пропустить следующих.
– Джим, будь добр, сандвич через пару минут, – прошу своего посыльного по громкой связи и сбрасываю звонок, не дождавшись ответа.
– Встреча с герром Флетчером через десять минут, – тут же сообщает вездесущий сопровождающий.
Жаль, перекусить не удастся. Но на то и нужна система – чтобы не забывать. Нет ничего важнее расписания. Компания работает как часы только благодаря электронному ассистенту – совершенно необходимой вещи, которой пользуются все сотрудники без исключения, и которой безмерно завидуют конкуренты. Такова политика корпорации, каждый винтик всегда там, где должен быть.
Я выхожу из комнаты и вновь плыву по коридору к лифту, каблуки издают звонкое эхо. Нажимаю кнопку – кабинка на двести первом.
– Герр Линц, – нарушает тишину худощавый молодой человек, семеня мне навстречу. – Герр Линц, ваш сандвич.
И протягивает так робко, что прямо жалость разбирает.
– Я опаздываю. Оставь себе.
– Спасибо, герр Линц, – глупо улыбается Джим. Ему бы быть чуть более расторопным. Я пожимаю плечами:
– Не за что.
Скрывшись в лифте, ухмыляюсь. А ведь и правда – не за что. Сниму позже с твоего счета.
Взлетаю на самую верхотуру, прохожу контроль, вваливаюсь в кабинет босса. Тот пожимает мне руку и указывает на кресло. Садится сам и сразу расплывается в улыбке. Высокий, широкоплечий, круглолицый и по–идиотски подстриженный, Флетчер вызывает раздражение. Он благодарен – все его выдает. По собачьи предан и почти покорен уже несколько недель. Метит меня в приемники. Обязан метить.
– Как работа? – интересуется он.
– Как всегда, – отвечаю. – Скучно.
– Но ты справляешься.
– Я просто не знаю, как иначе.
Он вновь улыбается. Я ждал этого разговора уже давно. Готовился дольше двух месяцев, ходил за боссом тенью, пока не пронюхал, чем он живет.
– Как Кэти? – тон мой бесцеремонен, но так задумано.
Флетчер вздыхает:
– Похоже пронесло. Верит. До сих пор не понимаю, как ты там оказался. Все–таки, до чего женщины глупые создания.
– Знаете, а мне жаль её, – не скрываю издевки. – Она не заслуживает такого.
– Никто не заслуживает, но все с этим сталкиваются. Сплошь и рядом.
Он смеряет меня полным ненависти взглядом, потом говорит:
– Мы оба знаем, чего тебе нужно. Кончай этот цирк…
– Как там эта блондинка? – перебиваю я. – Никак не могу вспомнить её имени.
Флетчер мрачнеет:
– Лили.
– Как вы с ней познакомились?
Но я и так знаю всё. И где живет блондинка, и что зовут её Лили. Ведь это я порекомендовал ей тот новый ресторан, а потом сам увел её оттуда под руку, когда явился ужас воплоти. Так было задумано. Натравить самого зверского критика в лице жены Флетчера не составило труда. Оставалось внезапно появиться и вызволить милашку, которая лишь хотела сделать папику приятное за его счет. А папик попал, ой как попал...
– Какое тебе дело?
– Да вот... подумал, надо бы найти её… – мечтаю я, наблюдая, как краснеет лицо босса. – Уж больно оказалась хороша.
– Ты с ней спал? – бесится Флетчер.
– Зачем она вам? Вам мало проблем?
– Спал или нет?
– Нет, – раздраженно отмахиваюсь я.
– Не лги мне.
Он вот-вот сплюнет. Как же он жалок. Хочется убедить его в обратном, но я здесь не за этим.
– Ты и так в масле катаешься, и будешь кататься еще долго. Но если я узнаю, что ты лжешь… – он нервно чешет нос, – пойдешь в утиль руки марать.
Опять тянет припугнуть его, но я молчу. Трудно представить себе положение безнадежней. Пусть выдохнет на секунду.
– Вы вызвали меня, чтобы запугивать? Мне уйти?
– Сиди, – недобро щурится он. – Тебе повезло. Тебе чертовски, по–крупному повезло. Я не идиот, и я знаю, что ты тоже.
– Рад слышать.
– Просто так ничего не выйдет. Ты и сам прекрасно понимаешь. Совет директоров должен одобрить твою кандидатуру. Ты обязан систематически делать вклад. Ты должен нести идеи, которые будут улучшать компанию, закрывать её уязвимости. На тебе отдел переработки, и поэтому я в принципе не понимаю, какие идеи ты можешь привнести. Ты лишь следишь за тем, чтобы код модернизировался. Твоя область сама по себе постоянно улучшается. Это один из принципов работы наших устройств, и в этом нет ничего особенного. Твоих–то заслуг в этом точно нет. Я позвал тебя, чтобы подготовить к совещанию, которое пройдет послезавтра. На нем будут ставиться вопросы, связанные с работой компании, но главная тема встречи – проблема избыточных жалоб. Есть идеи, что это за жалобы такие, или надо объяснять?
Ну что за баран, думаю я. Поделом ему.
Сорок процентов – ровно настолько дроид должен быть похож физиономией на реального человека. Есть целый пласт больных на голову людей, которые уродуют лицо у пластических хирургов, чтобы заработать на компенсации. Её исправно платят владельцы дроидов якобы за авторское право, если отказываются за большие деньги менять рожу своему механизированному любимцу. Смех. Только мне принадлежат права на мое лицо, и если оно используется где–то еще, я должен об этом знать, и, уж тем более, я хочу что–то с этого иметь. Компания на рынке уже десять лет, но в последнее время продукция подешевела, и жалоб прибавилось прилично. Как корыстных, так и истеричных, когда какая–нибудь кудрявая белокурая принцесска вопит о том, что она одна на белом свете может быть такая красивая и распрекрасная.
– Хотите услышать от меня решение?
– Порадуй меня, – Флетчер разводит руками.
– Девяносто пять процентов.
– Как по–твоему, почему так не было с самого начала? – усмехается он. Ровные белые зубы ему не идут. Как и привычка всех мешать с дерьмом.
– Думаете, я не знаю правил?
Он закатывает глаза:
– Мало ли!
Старик, основавший CIE, рос в тридцатых, когда все только начинало меняться. Он был помешан на этике. Ему казалось, что копирование внешности аморально. Люди, по его убеждению, должны быть уникальны и непохожи. Он думал, что внешность – это отражение личности, и толпа клонов сделает человечество пустым и глупым.
Первое слово было за ним, и никто не смел возражать отцу–основателю, но в этом договоре есть коротенький, но очень важный пункт – правила можно оспаривать раз в десять лет. Сейчас некому противостоять напору совета, Цуриннер уже как пять лет погиб от лап своего же взбесившегося дроида, когда попробовал сделать его человечней в домашних условиях. А десятилетний договор истек неделю назад. Очень кстати. И под занавес появляюсь я, получаю рекомендацию генерального директора и без проблем встаю во главе проекта по переустройству отделов продаж и претензий. Ну, не зловеще ли?
– Я работал над планом. Я изложу его на совещании. Не забудьте только дать мне слово.
Флетчер кивает.
– Только без обид, – добавляю я. – Ведь наша компания – большая и дружная семья.
Босс скалится, пожимая мне руку.
– Пожалуй, вам стоило бы поучиться, – я задерживаясь в дверях. – Ведь семья – это святое.
И выхожу.
Уже падая в кабинке лифта, ощущаю триумфальный дух. Представляю себя в кресле босса. Теперь это лишь вопрос времени. Подумаешь! И плевать, что на вопрос времени в этом мире отвечают генеалогия и удача.
***
У двери в кабинет ждет Терион: деловой серый костюм, светлые волосы в пучке на затылке, ярко–красная помада и потекшая тушь. На всякий случай швыряю в неё раздраженный взгляд, но это не действует: лицо её выглядит до того умоляющим, будто она вот–вот бросится целовать мне туфли.
– Герр Линц, тот клиент...
Господи... Как же спокойнее станет, когда отделы жалоб пойдут по новому курсу! Всего–то и надо будет, что отбивать вызовы доморощенных искателей легких денег.
– Я занят. Не беспокойте меня по этому поводу больше. И это последний такой кретин. Скоро все изменится.
– Герр Линц, он не кретин! Там и правда нестандартный вопрос! Ну чего вам стоит? Просто поговорите!
– Фрау Терион, вы забываетесь. Знайте свое место и помните, откуда вы, – цыкаю я и скрываюсь за дверью, в последнюю секунду усмотрев во взгляде помощницы какую–то странную отрешенность и готовность к худшему.
Разваливаюсь в кресле и сразу сменяю настенный пейзаж на что–то заснеженное, освежающее одним своим видом. Вытягиваю ноги.
– Клиент на линии, – сообщает электронный помощник.
И правда – индикатор мигает зеленым.
– Я что тебе сказал? – связываюсь с Терион. – На макаронную фабрику к маме захотела?
– Мне плевать, – шипит она.
– С заявлением ко мне в кабинет через десять минут. И вызов забери.
– Вызов теперь ваш. Я не могу отбивать ваши личные звонки! – и отключается.
Эх, где же старый добрый Джо... У нас с ним все было схвачено. Никаких истерик, никаких глупостей и мокрых глаз. Он никогда мне не перечил, был почти другом. Жаль только, что помер от масляного передоза.
Я протираю глаза, собираюсь с духом и наконец отвечаю. Немолодое морщинистое лицо азиатской, наверняка японской наружности пристально смотрит мимо камеры. Старик жует нижнюю губу и нервно стучит пальцами по столу. Устало приглаживает немытые, слегка тронутые сединой черные волосы, бросает взгляд на наручные часы и в этот момент случайно замечает меня.
– О, – теряется он, – добрый вечер.
Ученый, скорее всего, и акцента нет и в помине. Одет строго, но небогато. Наверняка проблемный, – обзываю я по старой привычке. Закидать сложными словами не выйдет – ответит так, что сам зароешься.
– Здравствуйте, – я вооружаюсь своей фирменной улыбкой, – меня зовут Джонатан Линц. Можно просто – Джон.
– Френсис Каваширо, – кивает старик. – Знаете, я весь день говорю с вашими менеджерами, но никто пока и пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Может... – он осекается и смотрит на меня пристально. Я вдруг понимаю, что никакое продажное обаяние на него не подействует, – Джон, может вы окажетесь более сговорчивы?
– Смотря в чем состоит ваша проблема. Чем вам помочь?
– Все просто, – Каваширо ставит локти на стол, – я хочу похоронить своего геноида.
Ох, кажется кого–то ждет большая взбучка! Если эти идиоты не смогли объяснить, что именно нужно делать для утилизации дроида, то им пора собирать вещи!
– Кхм, – изображаю сожаление. – Мне очень жаль, что мои коллеги не смогли вам помочь. Всё работает не так. Смотрите: вы вызываете группу утилизации, и они, в свою очередь, отвезут дроида в центр переработки. Там с него снимут биологический слой, перезагрузят, при необходимости отправят в сервисный центр, и затем геноид начнёт новый цикл эксплуатации. Это все. Единственный выход.
Рот мой непроизвольно растягивается в улыбке. Заученный монолог выливается из меня, будто я не глава отдела, а один из тех роботов–людей в наушниках, занимающих в здании целый этаж. Но все с чего–то начинали. Правда, минутку воспоминаний Каваширо со мной не разделяет. Отвечает бесконечно измученным взглядом.
– Вас что–то не устраивает, герр Каваширо? – мгновенно реагирую я, но почему–то не пытаюсь смягчить тон.
– Доктор. Доктор Каваширо.
– Простите, доктор Каваширо... Что–то не так?
Он кивает.
– Что именно?
Старик хватается за голову.
– Все это я уже слышал! Вы не понимаете. Никто не понимает. Я хочу похоронить её! По–настоящему.
Я смотрю на Каваширо пристально и, хочется верить, многозначительно. Затем уточняю.
– Да, – гнет свое ученый, всем видом показывая, что сопротивляться бесполезно, и спорить он не намерен. Лицо его застыло и напоминает серую и терпеливую скалу.
Черт, да это же очередной религиозный фанатик! Как я сразу не догадался?!
– Прошу прощения, но на геноида не распространяется юрисдикция ни одной религии.
Каваширо снисходительно улыбается:
– Мне очень жаль, что я ввёл вас в заблуждение. Я не принадлежу ни к какой существующей конфессии. Более того, я с ранних лет считал и продолжаю считать себя атеистом.
– Тогда что? Вас беспокоит цена за утилизацию? Поверьте, она абсолютно бесплатна. Её стоимость вошла в первоначальную стоимость геноида. Уборщики подъедут в удобное для вас время и место.
Каваширо вздыхает и в отчаянии проводит руками по щекам. Губы его дрожат.
– Это же моя жена.
Теперь уже мне хочется сплюнуть:
– Вы же в курсе, что браки с геноидами заключать в нашей стране запрещено?
– Нет-нет! – он машет руками. – Она геноид, сделанный по образу моей жены. Её точная копия.
– Разве родственники могли позволить подобное сходство?
– Кроме меня у неё никого не было.
Уффф, хотя бы без судебного иска обойдёмся.
– Итак, – я делаю стратегическую паузу, – вы хотите похоронить геноида, созданного по образу вашей жены.
– Покойной жены.
– По образу вышей покойной жены. Я улавливаю мысль?
– Да.
– Ясно, – я улыбаюсь, собираю остатки терпения в кулак. – Мне жаль, но мы ничем не можем вам помочь. Сломанные, устаревшие или просто невостребованные геноиды всё равно являются собственностью нашей корпорации. Попытка похоронить геноида будет расценена как нанесение ущерба имуществу компании и будет караться по закону в зависимости от тяжести.
Тянусь отбить вызов, но Каваширо замечает это и вопит:
– Подождите!
– Чем ещё я могу помочь?
– Вы правы, геноид принадлежит вам, но моя жена... её образ, который я сам на протяжении многих лет пытался передать машине, принадлежит только ей одной. Он должен быть похоронен. Вы не имеете права!.. – его голос срывается в крик. – Вы не можете использовать образ моей жены без моего согласия для программирования других геноидов!
– Её внешность будет изменена. Клиенты сами её заказывают.
– А как же воспоминания? Как же её личность?
– Её модель поведения, черты характера и прочее перейдут в общий банк, что облегчит будущим поколениям обучение. Этим как раз занимается мой отдел – совершенствованием искусственного интеллекта и модернизацией личности.
– Я подам на вас! – кричит Каваширо еще громче, надеясь, похоже, что истерика произведет на меня эффект.
– Вы понимаете, что в таком случае вам быть и истцом, и ответчиком?
Он вдруг съеживается и остывает, как по щелчку пальцев. Видно, кончаются идеи. Хватается за голову и начинает рыдать. Лишь тогда я с ужасом сознаю, что передо мной сидит обычный честный человек, а не паразит, мечтающий ограбить компанию.
Не знаю, как утешить. Смотрю на него и не нахожу себе места. Плач его длится, кажется, бесконечность, но внезапно Каваширо успокаивается, лезет в стол и достает пачку сигарет. Закуривает. Потом поднимает взгляд на меня. Глаза его красные, больные, но источают уверенность. Он затягивается раз, другой. Смотрит на что–то слева от себя, может, на фотографию. Затем вновь на меня.
– Я умоляю вас, – голос его ещё дрожит, но видно, что он взял себя в руки. – Прошу, позвольте мне похоронить её. Я уже не смог похоронить Юрико однажды. После трагедии хоронить было нечего. Тело так и не нашли.
В горле встает ком. Я не могу собраться, ожидаю, что старик продолжит рассказ, и он продолжает. Понимает, что так просто ему не отделаться.
– Мы познакомились на первом курсе интернатуры. Я грезил невралгией, она – общей хирургией. Мы сразу друг другу приглянулись. Мне в ней нравились прямота, красноречие, острый ум, даже некоторая резкость, а ей во мне, как она сама говорила, – забота и такая вот милая чопорность. Странная вышла пара. Но прежде чем сойтись, мы долгое время ничего не предпринимали. Когда же объединились, скрывались до окончания интернатуры. В прочем, это было просто, наши отношения никому не мешали, мы почти не пересекались на работе.
Он встает и наливает стакан воды. Выпивает залпом.
– После учебы мы выбрали специализацию и поженились. Чудесное было время, о нас все знали, я занимался наукой, она спасала жизни. Только дети никак у нас не получались. То ли во мне была проблема, то ли в ней – мы так и не выяснили. Собирались, но не успели.
– Что, вы думаете, с ней стало?
– До сих пор гадаю, – он качает головой. – Мы отправились в круиз, распланировали путешествие, сберегли денег как следует. Все предусмотрели. Но не знаю, как можно предусмотреть такое. Вы можете себе представить, Джон, что в один день вы просыпаетесь, а вся ваша цветущая жизнь уже сгорела, превратилась в золу, вы ею дышали во сне?
– Да, – отвечаю я, не могу унять в голосе внезапно возникшее дребезжание.
– Мы легли спать в каюте, я видел, как она засыпает. А наутро смотрю – её нет. Сначала ждал, потом сам пошел искать, а когда не нашел, оповестил службу безопасности. Ну, мы перерыли весь паром, выгнали людей из комнат, буквально все щели проверили – и не нашли. На камерах слежения видно было, как она выходит из каюты и идет на палубу. Там попадает в слепое пятно и теряется.
– Думаете выбросилась?
– Не знаю, – старик вздыхает. – Не хочу в это верить. Мне проще думать, что её убили и выкинули за борт, чем в то, что она сделала это сама. Я пытался анализировать, вспоминал, откуда у неё могут быть такие мысли, но так ни к чему и не пришел. Может она узнала, что бесплодна, и сдалась. Но я не помню за ней перемен настроения, на пароме она была весела, она сама загадала путешествие, сама ставила булавки на карте. Я не верю, что она наложила на себя руки.
– Это страшно, – говорю. – Не знать, что стало с близким человеком.
– Вы не представляете, – он морщится. – Помню как стою на палубе в полном шоке, смотрю на бурлящую от винта воду, вглядываюсь в эту прозрачную даль, в эту бездну, километры и километры воды – и даже предположить не могу, в какой стороне искать. Она могла пропасть через час после того, как я уснул, а могла за час до того, как проснулся. Проще считать, что она растворилась в воздухе, чем пытаться найти её в океане. Мне так и сказали в службе безопасности. Добавили еще, что были такие случаи, давно, правда. И тоже искали-искали и не нашли.
Он закуривает. Я достаю из ящика бутылку красного и наливаю бокал.
– Я мучился долго, не мог спать, есть, работал спустя рукава, меня ничего толком не интересовало. Депрессия, самая настоящая. А потом пришла безумная идея: воскресить её. Воссоздать, как погибший орган, восстановить разум по крупицам, точно пациента после долгой болезни. И я купил геноида, оформил права на внешность Юрико, привез её точную копию домой. Распаковал, включил, нарядил, убедился, что все как надо. Оставалось только научить её быть собой.
Он показывает мне фотографию в рамке. Юрико оказывается стройной молодой женщиной европейской внешности, со светлыми прямыми волосами и красивыми пухлыми губами.
– Несколько лет я рассказывал ей о том, какой была настоящая Юрико. Показывал фотографии, чтобы научить мимике, читал медицинские записи и дневники, чтобы передать манеру речи, показывал видео со старенькой цифровой камеры, чтобы дать услышать голос, увидеть и запомнить движения, копировать улыбку – и связать все воедино.
Он стряхивает пепел.
– Получилось настоящее отражение. Лучше некуда. Если бы я решился привести её к старым друзьям, те бы скорее поверили в чудеса, чем заподозрили в ней геноида. Но ничего не бывает просто так, согласны?
– Вы не смирились?
– Сперва смирился. Я даже заставил себя спать с ней. Сначала мысль эта казалась мне омерзительной, ведь новоиспеченная Юрико оставалась машиной. Но также я полагал, что смогу забыться, если смоделирую нашу прошлую жизнь в полный рост. Поэтому со временем я привык и перестал ощущать разницу.
Он тушит сигарету. Я отхлебываю еще вина, бутылка стремительно пустеет.
– Была лишь одна деталь. С каждым днем во мне росло чувство, что вся эта фальшь не может меня успокоить. Юрико была портретом, фотографией, памятником. Лучшим памятником, какой можно создать. Но не более. И с каждым днём я охладевал к ней, к своей «игрушке», как я сам потом начал её называть, – и в итоге возненавидел. В конце концов, понял, зачем она была мне нужна. Чтобы сделать то, что я не смог сделать для настоящей Юрико раньше. Проводить в последний путь. Похоронить. Отпустить. И тело, и личность, – он глубоко вздыхает. – А для себя – начать жить дальше.
– Я вам сочувствую, – выдавливаю я.
А потом, сам себе поражаясь, захожу на сервер центра утилизации. Не верю, что делаю это. Спрашиваю Каваширо о личном коде Юрико, старик незамедлительно называет его, и геноид быстро находится в базе. С моим уровнем доступа это ничего не стоит. Спустя пару секунд на экране появляются нужные данные.
И тут на задний план окончательно отодвигается вся моя нынешняя жизнь. Я не задумываюсь, не сомневаюсь, а просто делаю то, что считаю правильным. Размазанный алкоголем, плыву по течению печальной истории. Не замечаю, как теряю хрупкое внутреннее равновесие, тщательно сконструированное и надвинутое поверх хлипкой основы. Картинки из прошлого вновь бомбардируют разум. Пальцы, бегая по кнопкам, не спрашивают, что именно нажимать. Словно не я это делаю вовсе. Не этот я…
Покопавшись в сложной системе таблиц и технических документов, нахожу кнопку удаления информации.
Нажимаю.
Система просит подтвердить запрос – я подтверждаю.
Система интересуется, не желаю ли я перенести данные в облако, ведь в случае потери информации я совершу преступление и буду незамедлительно уволен…
И я медлю. Откуда не возьмись, под череп закрадывается паранойя. Чудится, что за мной наблюдают. Я смотрю на Терион, – та сосредоточенно набирает что–то на клавиатуре, не обращая внимания на огонек, загоревшийся на камере слежения в её комнате. Я почти решаюсь нажать на кнопку, но паника накатывает вновь.
– Что–то не так? – беспокоится ученый. – Вы неважно выглядите.
Я улыбаюсь:
– Вовсе нет, все хорошо. Но вы... – проглатываю язык, – радуйтесь. Служба утилизации не приедет за ней.
Каваширо благодарит минут пять, но я не слышу, без сил развалившись в кресле. Мне горько. В углу экрана мерцает надпись: «Резервное копирование данных завершено».
***
Сижу, уставившись в черный экран. Я пьян, меня мутит.
Чувствую себя трусом. Крысой.
Ничтожеством.
Пушечным мясом.
Какого черта я делаю?!
Становится трудно дышать. Я смеюсь, гримасничаю невольно, словно набрал в рот концентрированного лимонного сока, и сплевываю под стол. Разглядываю омерзительную винную кляксу, представляя, как Джимми будет её вытирать, и ужасаюсь.
Покрывшись холодным потом, плетусь по белому коридору к лифту, хочу выбраться наружу, подальше отсюда, на воздух… но где этот воздух?! Кругом все одно: липкая, набитая марионетками сеть небоскребов, лифтов, монорельсов, клонов в пиджаках и шляпах, возомнивших себя богами...
Вспоминаю сюжеты у себя на стене. Было бы среди них что-то незамысловатое, ни капли не экзотическое, наивное! Ферма какая-нибудь на окраине леса или озеро, чтоб камешки покидать. Уехал бы туда, не раздумывая. Переключился бы, освободился от обязательств, от коллег, знакомых, от всего этого чванства, хамства…
Корпоративный имидж – так я когда-то назвал свою маску. Но во что, ради всего святого, я превратился? Как теперь эту маску снять?!
Задыхаюсь. Не понимаю, почему так тяжело дышу, но становится хуже. Движусь в вниз, на седьмой этаж, меня почти подбрасывает к потолку – до того быстро красный экранчик считает уровни. Не знаю, куда поеду, выбравшись из CIE. Ничего у меня нет. Отберут все по щелчку пальцев, только я брыкнусь. Инкубаторный, запрограммированный организм. Шарик для пинг-понга. Что бы мне дало это повышение? Квартиру дороже? Офис просторней? Секретаршу красивей? Тьфу.
Усаживаюсь в одно из тех кожаных кресел на станции и жду поезд. Отключаю часы, чтобы не слышать бесконечных назойливых напоминаний. Не хочу быть связан с компанией, желаю лишь убраться поскорей, хоть на некоторое время сбежать.
Вхожу в вагон первого класса, оглядываю неподвижных, уткнувшихся в экраны пассажиров. Нахожу свое место, но не могу просидеть и минуты. Сердце стучит, ощущаю какой-то непонятный гон. Тащусь к автомату в конец вагона и беру стакан кофе. Надеюсь, что напиток приведет меня в чувство, но он отвратительно горчит и попросту не лезет в глотку.
Каваширо, пусть с опозданием, выбивает меня из колеи. Запросто рушит многолетнюю гармонию одним разговором. Уже давно я ограждаю себя от переживаний, запрещаю копаться в воспоминаниях, чтобы только не вызвать стресс. А сейчас вот сижу и чувствую, страдаю, мучаюсь. Осознай я все раньше, и тогда, наверное, не побоялся бы отправить систему с её бараньими вопросами к праотцам. Не сидел бы сейчас в панике, хватая ртом воздух, как полумертвая отчаявшаяся рыбина. И не хотел бы курить столь сильно. Впервые с тех пор, как бросил.
Сипя, выхожу в тамбур, вытягиваю сигарету из только что купленной пачки, зажимаю в зубах. Затравленно озираюсь по сторонам – нужно знать, где помощь. После нескольких лет молчания дистония впервые показала клыки. Однако рычать не собирается, с ума не сводит, пеленой черной глаза не застилает. Но стиль, почерк соблюдает те же – я чувствую. И поэтому, чтобы прийти в себя, вдыхаю. Знаю, это поможет.
Гарь попадает по назначению, насыщает мой вредный голод, раз за разом наполняет легкие, а я раз за разом стряхиваю пепел себе на ботинки. Разглядываю пол с его многочисленными металлическими заклепками, пытаюсь что–то высмотреть на нем, найти решение, которое облегчит усиливающийся приступ...
Но тщетно.
Я роняю сигарету и хватаюсь за поручень на двери в вагон эконом класса. Перед глазами мутнеет, темнеет. Колени почти уже не держат, я готов повалиться, распластаться привычно – и наконец выдохнуть. Но прежде чем согнуться пополам, бросаю взгляд внутрь.
С той стороны, за разношерстным простым народом, за людьми в комбинезонах и касках, халатах и рабочих костюмах, за низшим слоем, беседующим между собой на каком–то плебейском жаргоне, в тамбуре что–то безудержно яркое царапает взор. Удушье отступает мгновенно, пропускает вперед невыразимо зудящее любопытство. Вот оно – то самое красное пятно, длинный шарф, и его владелец. Девушка – русая копна волос по грудь и задумчивый взгляд – стоит, прислонившись к стене.
Меня щиплет страх.
Уже несколько месяцев я наблюдаю за ней, за этим шарфом, тысячу раз намотанным вокруг шеи и все равно одним концом свисающим под ноги. Ведь теперь интриге конец. Я сознаю это и сразу хочу вернуться на свое место, к людям, до тошноты похожим друг на друга. Но едва смотрю назад, в салон первого класса, чувствую отвращение.
А потом вхожу в дешевый вагон и плетусь мимо всех этих бедолаг, мимо работников заводов, пожарных, врачей, учителей и ученых, которым не повезло попасть наверх. Бог знает, зачем я иду к этой девушке, и что скажу ей. Но только пытаюсь передумать, перед глазами встает Каваширо, напоминает о том, что я сделал.
Я выбираюсь к ней, прислоняюсь к стене напротив, снова закуриваю. Поглядываю украдкой, боюсь как никогда, что буду пойман с поличным. Изучаю её.
Она, кажется, из низов, одета в невозможно потертый комбинезон, поверх него белесый свитер и тот самый беспардонный шарф, намотанный абы как. Часть волос заплетена в дреды, лицо привлекательное, но немного чумазое. Красивые тонкие губы. Сплошная нелепость, решаю я. И ловлю себя на том, что забылся, отвлекся и не думаю ни о чем, кроме неё.
Поезд несется. Мы так и стоим, изредка косясь друг на друга, но не решаемся заговорить. Я отталкиваю её – дурацкий белый воротничок. А она – своей недалекостью пугает меня. Выделяется даже на фоне бедняков. Пожалуй, она и к ним не относится. Стоит сравнить её с людьми в соседнем вагоне – вот они: работяги, юноши и старики – и контраст становится очевиден. Но откуда она? Где работает? Кем? Актрисой? Художником? Может, экстравагантным замкнувшимся дизайнером? А что делает в городе каждый день?
Не замечаю, как пролетает моя станция, как минуют затем спальные кварталы рабочих, вчетверо опустошив последний вагон. Очухиваюсь лишь, когда в тамбур заявляется проводница. Полная, неповоротливая, с лиловой помадой на губах, она улыбается мне, а потом внимательно смотрит на девушку.
– Вы заплатили за проезд? – спрашивает она надменно.
Незнакомка молчит, уставившись в пол.
Проводница извиняется передо мной, выдавливает глупую ухмылку, потом снова обращается к нарушительнице:
– Пройдемте со мной.
Та не реагирует.
– Я вызову охрану! – повышает тон проводница и пытается схватить девушку за руку.
– Хватит, – говорю. – Я заплачу.
– Это какое-то недоразумение, – блеет проводница. – Прошу прощения. Не стоит! Сейчас придет охранник и уберет её отсюда.
– В этом нет нужды, – я достаю планшет и в два касания покупаю билет.
Проводница косится на экран, потом на меня, на девушку, снова на меня, и ретируется. Я убираю компьютер и смотрю на спутницу. Та, кажется, не доверяет. Серые глаза её сердито блестят.
– Что теперь? – в лоб спрашивает она.
– Простого «спасибо» вполне будет достаточно.
– Я бы и сама обошлась. Следующая – конечная.
Я выглядываю в окно – поезд пересекает промышленную зону. Город подходит к концу.
– Вы едете на смену?
– Домой.
Я не могу сдержать изумления:
– Вы живете за городом?
Она ковыряет меня взглядом, не хочет говорить. Совсем не поддается, путает, с толку сбивает. Обычно за чертой обитают богачи, их особняки и коттеджные поселки располагаются много дальше, а добраться туда можно лишь на личном транспорте или загородном экспрессе. Чудачка же на представителя сливок общества не тянет совершенно.
– Тебе какое дело? В гости захотел?
В бессилии пожимаю плечами.
Через пару минут поезд останавливается, и девушка выходит на улицу.
Я застываю на месте. Двери какое-то время остаются открыты, и я пользуюсь этим. Хочу, чтобы красный шарф исчез до того, как я выйду на перрон. Сейчас он снаружи, а я внутри, в укрытии, в крепости, разочарованный и пристыженный. Нужно спрятаться, но я не могу. И потому даю фору.
Выскакиваю, едва проводница трогает мое плечо, и нервно верчусь по сторонам – никого. Пустынная старая станция без всяких удобств, кресел и автоматов, да еще под открытым небом и совсем у земли не внушает доверия. Здесь есть лишь электронная касса, рядок ржавых искалеченных стульев и полумертвого вида старик в лохмотьях, лежащий на картонной подстилке. Я присаживаюсь, ставлю портфель рядом и закрываю глаза. Обратный поезд ожидается через десять минут.
Тишину нарушают крики и топот. Мимо пробегает безбилетница, а за ней двое крепких мужчин в полицейской форме. Недолго думая, я вскакиваю и быстрым шагом иду следом. Вскоре надобность торопиться отпадает – один из мужчин ловит девушку у лестницы. Всего таких лестниц здесь две – похоже, девчонку пытались задержать у первой.
– Почему вы её преследуете?
– Она не оплатила проезд. А это тридцать евро – билет до сюда, – отвечает тот, что держит девушку за руки. У него начисто выбрита голова и виднеется серьга в левом ухе.
– Откуда вы знаете?
Полицейские медлят с ответом всего мгновение, но за это время девушка успевает поднять голову, взглянуть на меня и помотать глазами слева направо.
– Нам сообщили из службы безопасности.
Безбилетница кусает губы.
– Я заплатил за неё. Она что, не сказала? Это видел проводник.
– И что с того? Мы должны поверить ей на слово? Вы посмотрите на неё! И что ей понадобилось в городе? – Бритый ухмыляется, поглядывает на напарника. У того короткая стрижка и сальное лицо.
– Какое ваше-то дело? Вам нужны доказательства?
Бритый кивает.
– Сейчас, – обещаю я и тут сознаю, что портфеля при мне нет.
Оборачиваюсь, высматривая рядок сидений и старика, завалившегося на бок. Первое примечаю сразу, а вот второе...
Перехватывает дыхание.
– Там был бездомный… вы его видели?
– Бездомный? Вы это о чем? – улыбается Бритый и подмигивает Сальному. Тот довольно кивает. – Прямо здесь? Под носом у полиции? Он что, из ума выжил? Не может такого быть! Это ж запрещено! И потом, эта особа, по-моему, типичный пример. За неё дадут пару сотен!
Пахнет жареным. У этих двоих пополам с бомжем сегодня большой куш. Надо полагать, это лица типичных пригородных мошенников. И наручников при них нет – как я сразу не заметил? Говорить бесполезно.
Мне становится мерзко. Проскальзывает последняя мысль: а стоит ли? И я решаю: стоит. За старика отомщу, шарф спасу, а себя – накажу.
Делаю лицо попроще, тепло-тепло улыбаюсь и кидаюсь вперед. Нужно преодолеть всего метра три. Мой по-дилетантски пущенный из-за спины кулак, на удивление, попадает в цель. Бритый вскрикивает, хватается за нос и выпускает пленницу.
– Беги! – кричу я, и она без раздумий кидается наутек.
Проходит секунда, и я понимаю: влип. Я никогда толком не дрался, поэтому избежать ответный удар не могу. Сальный бьет с такой силой, что я на мгновение перестаю видеть, теряю равновесие и падаю, сильно ушибив плечо.
На этом развлечения не кончаются. Я предугадываю это, притворяясь, будто потерял сознание, но не везет. Ублюдки все равно выбивают из меня дух. Потом обыскивают, спускают по лестнице, относят метров на двести от станции и бросают в канаву.
Не знаю, сколько так лежу. Прихожу в сознание уже в сумерках, когда чувствую на лице прикосновение. С трудом разлепляю веки и вижу безбилетницу.
– Они все отобрали. Тебе негде ночевать, – говорит она, взгляд её печален и нежен.
Я кисло усмехаюсь. Оглядываюсь. Канава усыпана окурками, алюминиевыми банками, полиэтиленовыми пакетами, рядом валяется искореженное и насквозь проржавевшее велосипедное колесо.
– Пойдем со мной. Идти можешь?
Я морщусь, поднимаясь на ноги. Все тело ломит от боли, костюм похож на старую половую тряпку, а на лбу неприятно пульсирует порез.
Ну, зато шарф со мной...
Мы идем в молчании довольно долго. Минуем промышленную зону, пересекаем несколько полей фермерских компаний и по узенькой тропке ныряем в лес. Вскоре дорожка перестает петлять, кроны редеют, воздух пропитывается красноватым светом, и я поражаюсь, понимая, куда попал.
Поселение. Не кемпинг, не походная группа – огромный палаточный город, не меньше тысячи жителей. Безбилетница берет меня за руку и проводит мимо сторожа внутрь. У меня разбегаются глаза.
Костры. Кругом мерцают огни, вокруг них сидят люди. Они разговаривают, поют, играют на гитарах, режутся в карты и что-то готовят, отовсюду пахнет по-разному приятно. Кто-то коротает время в одиночестве, бездельничает, кто-то читает, кто–то чинит безделушку, а кто-то и вовсе спит. За палатками виднеются огороды, парники и мастерские. Краем глаза я замечаю даже палатку с красным крестом.
Кажется, тентам нет конца, а девушка все ведет и ведет меня по городку. Впервые я вижу столько разных людей в одном месте. Цвет кожи, образование, национальность, по всей видимости, здесь никого не волнуют. Все живут со всеми, это походит на огромную, веселую и бесконечную вечеринку, куда люди пришли отдохнуть и случайно остались жить навсегда.
Мы останавливаемся у костра.
– Мы называем это Домум, – говорит безбилетница, оглядывая поселение. – Очаг, в переводе с латинского.
Я смотрю на неё не скрывая любопытства, сполохи играют на её лице. Она кажется мне демонически привлекательной с этим маленьким танцующим огоньком в глазах.
– Попробуй, – она приглашает сесть и, уже собираясь уйти, добавляет: – Ты поймешь.
Я со вздохом опускаюсь на подстилку, протягиваю руки к огню… Блаженство. Порванный костюм, работа, Флетчер, повышение и Каваширо – все меркнет на фоне прыгающего пламени. Тепло и умиротворение разливается по телу, мысли собираются в кучу, и я прихожу в себя.
– Ну и досталось же тебе, – поворачивается ко мне чернокожий мужчина, сидящий рядом. Он щеголяет месячной бородой и широкой старинной шляпой.
– Бывало и лучше.
– Я Карл, – он вручает мне бутылку, и я, не задумываясь, отхлебываю. Что–то пылающее обжигает глотку, добирается до желудка и тут же согревает.
– Джон.
– Добро пожаловать, Джон.
Он забирает бутылку и делает пару быстрых глотков. Потом уходит ненадолго в темноту и возвращается с гитарой. Усаживается на свое место и трогает струны, настраивается. Вскоре к нему с двух сторон подсаживаются парень и девушка, в руках у них какие-то духовые инструменты, я не видел таких раньше. Трое кивают друг другу и начинают играть. Карл затягивает медленную, грустную, но чрезвычайно красивую песню. Я вдруг понимаю, что никогда раньше не слышал музыку живьем, без наушников, кроме случая, когда пошел с одной своей пассией в оперу. Но то ведь издалека. Я прикрываю веки и переживаю такое, что никак не приключилось бы со мной, если бы не доктор Каваширо.
***
Городок погружается в темноту. Искры догорающих костров выплескиваются в вечерний воздух и умирают. Песня стихает, и все сидят молча, впитывают прекрасное. Мне плевать, где я, и в каком виде. Хочу лишь продлить это дребезжащее послевкусие сколько возможно… и только одна вещь может ускорить неизбежное возвращение к реальности.
– Меня зовут Дана.
Я открываю глаза. Безбилетница переоделась и выглядит еще страннее: кофта с высоким горлом, нелепые джинсовые шорты на лямках и сандалии. Шарф по–прежнему греет шею.
Она обмакивает ватку в баночке с водой и промывает порез у меня на лбу. Потом достает тюбик с пахучей мазью и бережно наносит немного на рану. Я морщусь.
– Вы посмотрите на него, – хмыкает она. – Впервые подрался?
Я молчу, соплю сердито.
– Голодный?
– Что, и еда нормальная есть?
– Посмотри вокруг, – она обводит взглядом поселение. – Это похоже на свалку? Ты, должно быть, и не знал, живя в своем улье, что такое вообще бывает?
Я рассеянно качаю головой.
– Вставай, – она собирает вещи. – И иди за мной.
Её тент высотой метра два, цепляется всеми концами за ветви двух деревьев. До земли свисают простыни, и получается своего рода шатер. Внутри пол устлан матрасами, имеется тумбочка с масляной лампой, небольшой столик и табурет при нем. Дана усаживает меня на матрас, а сама занимает табурет. Ставит на стол потрепанный походный рюкзак и выуживает из него початок кукурузы, бутылку оливкового масла, пару непонятных стеблей, кусочек подсохшего сыра и вторую бутылку с жидкостью чайного цвета. Принимается готовить.
А я просто смотрю. Дана режет, крошит, высыпает все в стеклянную салатницу и кажется вполне себе настоящей хозяйкой, только не одаренной хоть сколь-нибудь более легкой судьбой.
– Костер бы разжечь, – говорит она, закончив. – Сходи на развалы, у меня дрова кончаются. Подойдет что угодно. Ладно?
И выходит.
Я медлю с минуту, охаю, поднимая с земли отбитое тело, и тащусь вдоль чужих палаток куда глаза глядят. Чуть не ломаю в темноте ноги, пробираясь к единственному еще живому огоньку – у костра несколько молодых людей в рваных одеждах и с татуировками на руках скачут на нарисованном поле, кидают друг другу камушки. Они видят меня, меряют недоверчивыми взглядами, но успокаиваются, рассмотрев мой костюмчик, синяки и порезы. Похоже, я не первый горожанин, которого они встречают.
Развалы, по описанию ребят, совсем рядом, в роще, едва выйти за пределы лагеря. Я оказываюсь на месте через две минуты. Гора деревянного хлама занимает целую поляну: разломанные шкафы, тумбочки, доски, трехногие стулья, прогнившее фортепиано черного дерева – жители тащат рухлядь отовсюду и затем переводят её на топливо. Освещает картину древний шахтерский фонарь, закрепленный в ветвях раскидистого дуба.
Я вытаскиваю из месива несколько тонких щепок и отламываю три ножки от стула. Собираюсь идти назад, как вдруг слышу голос, исходящий из-за кучи. Обойдя свалку, вижу мужчину, совершенно не похожего на бродягу – точная копия меня самого: изодранный деловой костюм, лакированные туфли и аккуратная стрижка. Держит в руках телефон, но прячет его, заметив меня.
– Товарищ по несчастью, а? – подмигивает он. Мне этот взгляд сразу кажется двусмысленным. – Давно здесь?
– Только–только.
– А я с неделю уже. Впечатляет, не так ли? Целый мирок отстроили, и все у нас под носом.
– Вы ведь из города. Как вы здесь оказались?
– Решил – так надо, – он пожимает плечами. – Ну а вы? По своей воле? Как сюда попали?
– Провалился, – вздыхаю. – В нору.
Он усмехается:
– Выходит, и да, и нет.
– Не понимаю. Почему вы решили, что здесь лучше?
– Не решил, – говорит он, мне кажется, нервно. Я жду какое-то время, но объясняться он не желает.
– Я заметил у вас телефон, – перехожу к делу. – Вы позволите? Мне бы в город позвонить.
Он резко меняется в лице, оглядывается по сторонам, не может унять тревогу:
– Извините, здесь плохо ловит. Приятно было познакомиться.
Салютует и прямо-таки сбегает по другой дорожке в лес. Ну и шут с ним, решаю я. Доберусь домой завтра, так или иначе. Прихватываю еще парочку поленьев и возвращаюсь к палатке.
Там Дана уже разводит костер.
– Оставь пару деревяшек здесь, а остальное сбрось под стол, – просит она.
Пока занимается огонь, приносит от соседей два раскладных матерчатых стульчика. Я усаживаюсь напротив хозяйки, чтобы хорошо видеть её лицо в свете костра. Она подает мне тарелку, и я с удивлением отмечаю, что содержимое съедобно и даже вкусно: салат, заправленный оливковым маслом, кусочек черного хлеба и ломоть сыра. Напиток – резко пахнущая, но довольно вкусная жидкость, похожая на чай.
Мы заканчиваем трапезу и сидим в тишине, ковыряя догорающие угли. Потом Дана засыпает их песком и уходит под крышу. Немного погодя, внутрь просовываюсь и я.
– Тот, что у стены – твой, – указывает она на спальный мешок, разложенный у колышущейся простыни. – Выйди на минуту. Я не сплю в одежде.
Я повинуюсь, и когда возвращаюсь, она уже лежит под одеялом. Шарф ждет нового дня, скомкавшись на столе.
В мешок я заползаю не раздеваясь, как есть. Дана смотрит, хорошо ли я устроился, желает спокойной ночи и отворачивается. Удивительно, как все просто. Вскоре её дыхание замедляется, становится более глубоким и мерным, и я остаюсь наедине с собой.
Ворочаюсь долго. Мучительно пытаюсь прогнать мысли, стараюсь задвинуть действительность к чертям на куличики, хочу скорее встретить новый день. Утреннее солнце расставит все на свои места, я вернусь домой и больше не буду смотреть в окно по утрам. Этот тесный и дружный маленький мир останется позади, и я не стану о нем вспоминать.
Никогда.
Вдруг становится нечем дышать. Хватаюсь за горло и случайно пихаю Дану. Та бормочет что–то, переворачивается на другой бок и замирает. Потом слышит хрип, распахивает глаза и таращится на меня. Я весь взмокший, разгоряченный, безуспешно пытаюсь вдохнуть и успокоиться.
– Пакет... дай пакет... любой...
Она вскакивает, не стесняясь наготы. Включает походный фонарь, находит в рюкзаке какой–то жирный бумажный пакет, передает мне и забирается обратно в мешок.
Наблюдает внимательно, ждет, пока мне полегчает. Потом спрашивает:
– Давно это у тебя?
– Было давно... Последний раз лет пять назад... – я жадно глотаю воздух. – Не понимаю...
– Сейчас вернулось?
– Похоже на то. Чертов докторишка...
– Это ведь нервное.
Я киваю. Мы недолго молчим.
– Восемь лет назад я потерял семью. Кувыркался будто в последний раз, даже не подозревая, что они в тот самый момент истекают кровью.
– Мне жаль.
– И ведь нет ничего особенного... Просто авария. Глупая загородная авария. На обычной трассе, на обычном асфальте. В обычной машине. Люди столетиями гибли таким образом. Каждый день. Каждый час. Во всем мире. Но ты знаешь – в наше время такое случается редко.
Я перевожу дыхание, закуриваю.
– Вот и тогда наша семья выделилась. Вся сразу. Мама, папа, сестра и бабушка с дедушкой. Абсурд. Издания пестрили душещипательными некрологами. И мое интервью записали. Тысячи людей слышали мой голос. Меня просили просто сказать что–то хорошее о родных. Заплатили... Я повелся. Только потом понял: все ради шумихи.
– Тогда и началось это?
– Врач сказал, это реакция организма на кризис. Психоз, только и всего. И вот я задыхаюсь, испариной покрываюсь, смерти боюсь, в конце концов. А там и нет ничего, представляешь? Просто трубка в горле сжимается и все. Пойми, говорят, что опасности нет, и все пройдет.
Я усмехаюсь.
– Три года пытался понять. Пришлось даже переехать.
Мы полулежим в темноте. Я курю и смотрю, как трепыхается стена–простыня, а Дана перебирает четки. Не хочу встречаться с ней взглядом. Я ни с кем не говорил о прошлом с того интервью.
– А ты? – наконец продолжаю я.
– Что?
– Ведь это запрещено. Опасно. Почему ты здесь?
– Не всем повезло.
– Не может такого быть. Не может настолько не везти.
– Насколько – настолько? – она сверкает глазами.
– Люди рождаются в домах и живут в домах. И работают. Абсолютно все. Ты же сама сюда пришла…
Она обрывает:
– Что ты хочешь услышать? Чтоб я пожаловалась? Вывалил свое дерьмо мне на голову, и теперь неуютно?
Не нахожу, что ответить.
– Мы с тобой не похожи. У меня не было ничего такого. Да, я тоже одна. Но мне твои заморочки не знакомы. Я с младенчества одна, у меня никто не умирал. Никакой богатенькой семьи, сечешь? Никто не грел для меня место наверху, не платил за мою учебу. Я просто повзрослела и пошла работать. Мне выдали корпоративную однушку, распределили на завод по производству рельсов, установили расписание. Шесть смен в неделю по четырнадцать часов. И единственный выходной, который тратишь, чтобы хоть немного отдохнуть. Как тебе?
Она смотрит на меня сердито, ждет чего-то. Но я вновь молчу. Спальный мешок предательски сползает, обнажает ее ключицу, Дана без всякого смущения натягивает его обратно.
– Похоже на рабство, правда? – продолжает она. – Но как бы не так! Деньги ведь платят! Отдыхать дают! Квартиру дают! Жизнь – дают! Они так это называют – жизнь!
Она переводит дух. Закуривает. Затягивается пару раз, выбрасывает сигарету из палатки.
– Поэтому я здесь. Что, не цепляет, да?
– Цепляет, – честно отвечаю я, ожидаю какой-то реакции, но кажется, Дана не верит.
Откуда-то совсем издалека, будто бы из иной реальности, доносится крик. Ему вторит другой, потом третий, и воцаряется тишина. Мы не придаем этому значения, слышим лишь собственные мысли. Я говорю:
– На свалке мне попался мужик. Он спросил, как я здесь очутился. Я ответил, что угодил в нору.
– Не поняла.
– Это всё шарф. Я вижу тебя на станции уже два месяца. Стою по утрам и все жду тебя. Это глупо. Но иногда я ловлю это пятно. Потом ты исчезаешь, и момент ускользает – я становлюсь прежним до следующего утра.
– Бред.
– Скажи, зачем ты туда возвращаешься? Что там такого?
Она огрызается:
– Не твое дело.
– Послушай, это так долго копилось, аккумулировалось во мне. А сегодня совпало. Только представь! Я говорил с этим китайским врачом, выслушал его, понял. Себя в нем узнал. Свою боль вспомнил. И знаешь что сделал?
– Не знаю.
– Ничего. Испугался, что все потеряю. Положение, квартиру, свободу...
Вытягиваю очередную сигарету из пачки.
– Ведь нет никакой свободы. Все мнимое. Я и раньше это понимал, но как-то отстранился, отодвинул все. А сегодня вот словно током ударило, я задохнулся, как в старые добрые… А тут – шарф. Твой шарф, понимаешь? Приступ как рукой сняло. И вот я здесь. Я зря боялся. Зря обманул старика.
Замолкаю. Пробую слова на вкус, перевариваю. Решаю, копать ли глубже.
– И вообще все зря. Все мы долбанные рабы.
Осмеливаюсь посмотреть Дане в глаза, взгляды наши встречаются.
– У меня сын там, – мягко говорит она. – Отдать пришлось, когда заболел. Совсем маленький, я уже здесь его родила. Езжу проведать. Сестра в клинике добрая, позволяет…
– Где отец?
– Ушел.
– Что не вернешься в город?
– Очнись, – она вздыхает. – Всё отобрали, когда узнали, что я сама сбежала. У них ведь, как водится, либо работай, либо пошел вон. Хотя ты–то знаешь…
– А ребенок?
– Плевать они хотели, – она отворачивается. – Теперь–то мне его не вернут.
– Уроды, – цежу я, – ребенка от матери…
Дана вновь смотрит на меня. Щеки блестят.
– И что дальше? К чему все это? Ты ведь все равно вернешься к себе...
Она не договаривает. Над ухом грохочет взрыв, слышится чей–то крик. Потом еще и еще. Оглушает снова.
– Лучше оденься, – бросаю я, высвобождаясь из спального мешка.
Секунду спустя бегу на шум. Долго искать не приходится. Все ясно сразу.
Нас нашли. Полиция – повсюду.
Масштаб таков, словно берут не лагерь бездомных, а нарко–лабораторию. Бронированные джипы, ослепляющие гранаты, слезоточивый газ и специальное подразделение – все здесь, явились, не запылились.
Смотрю, как мужчины под два метра ростом прочесывают поселок вдоль, вытаскивают людей из палаток, связывают их и уводят. Как расстреливают резиновыми пулями сопротивляющихся, бьют их током. Бьют руками, ногами. И уносят. А следом двигаются с два десятка огнеупорных костюмов: пламя облизывает каждую палатку, каждый хлипкий дом, пожирает мир заживо.
Меня сковывает страх, и я бросаюсь назад. К Дане.
Но опаздываю.
Двое безликих спецназовцев уже вытащили её наружу, один проворно связывает ей руки за спиной, другой копошится в рюкзаке. Я смотрю и не верю.
Она успела лишь одеться. Накинула шарф. Завязала волосы.
Меня мгновенно замечают. Свободный солдат отбрасывает сумку и наводит дуло шокера на меня:
– Это вы говорили с господином Хеффером? – спрашивает он.
– С Хеффером?
– Да. Вы подали сигнал?
Что–то проскальзывает в памяти. Полумрак, потрепанный человек с телефоном в руке...
Все становится ясно. Облава была лишь вопросом времени. Как часто сюда забредают подобные неудачники? Один из них рано или поздно оказался бы стукачом. И сделал бы все тихо, чтобы никто не сбежал, чтобы ни один цент от него не ушел.
А лгать теперь нет смысла. Ведь настоящая крыса непременно высунется и назовет свое имя. К тому же, вознаграждение мне не нужно. Я не беден, трудоустроен и вообще попал сюда по ошибке.
– Да, – изо всех сил изображаю уверенность.
Солдат опускает оружие и отступает. Передает по рации отчет, ему говорят, что всех повязали. Снимает шлем, протирает вспотевшее щетинистое лицо, закуривает. Дана смотрит на меня как на самого страшного врага. У неё за спиной дом – все её имущество – и проклятый полицейский, опустивший руки ей на плечи. Она плачет.
Я подмигиваю ей в последний момент, влезаю в палатку, хватаю за ножку табурет и выбираюсь наружу. Замахиваюсь и со всей силы бью спецназовца по голове, рассчитываю вырубить, целюсь в голый затылок…
И попадаю.
Я готов к тому, что случиться дальше.
Может быть, это ошибка. Может, всему виной моя связь с прошлым, застарелая, но вновь треснувшая рана. Но я ни о чем не жалею.
Надеюсь только, что Дана этот мой безбашенный поступок оценит. И что глухой, жалкий, беспомощный стон солдата, свалившегося без чувств, останется в ее памяти навсегда.