Мой друг не так давно спел мне удивительную песню. В ней, соединившись воедино, торжествовали свобода и любовь.
Редкое сочетание.
Я слушал эту песню с открытым ртом, как дети слушают страшные истории, собравшись у костра. Так слушают матери, едва освободившие свое чрево от дитя, его первый крик. Так, внимая каждому слову, слушают юные солдаты напутствие старого генерала.
Мои мысли, сбившейся кучкой, мешали мне думать о чём-либо другом. Я погрузился в звучание нот, в пространство слов. Мне казалось удивительной сама способность слова и музыки торжествовать в самые трагические моменты истории. Когда кровь солдата выплёскивается на снег ноктюрном, а крик матери, защищающей своё дитя, сливается с рёвов тромбона, я начинаю верить, что музыка и есть слово Божье.
Жестокое слово, резкое. И слово мягкое, обволакивающее.
Такая беседа с Богом ждала и нас, слушающих в маленькой комнате моего друга, который громко исполнял одну из самых красивых песен, из когда-либо созданных на Земле.
- Это тоже написал Бог?
Мне казалось, этот вопрос я задаю безмолвием, нежно преклоняясь перед силой сотворённого произведения, но мой друг услышал меня и едва заметно улыбнулся.
- Эту песню придумал народ.
Сколько дней прошло с той ночи, когда я впервые услышал эту песню? Четырнадцать или девяносто? Что я делал все эти дни? Ел ли, спал ли, дышал ли? Чувствовал ли я боль за очарованность этой музыкой?
Я ничего не чувствовал, кроме признания. Мне хватало первых трёх нот, чтобы вновь задать безмолвный вопрос: "Это написал Бог?"
И даже сейчас, когда меня ведут на эшафот, и жить мне остаётся не более пяти минут, я слышу, как эту песню поют люди на площади, подхватывая мелодию и невольно попадая в всеобщее очарование музыки перед лицом смерти. Я и сам остаюсь рабом этой мелодии. И вознёсшееся над моей шеей лезвие уже не страшит меня. Я слышу мелодию, впитываю в себя последние секунды последних нот и шепчу в темноту, вглядываясь в лицо своего друга, стоящего неподалеку:
- Ты прав: эту песню придумал народ.
Ещё секунду и жизнь моя оборвана. Мой друг растворяется в ликующей толпе. Где-то неподалёку, возле булочной, терзается в истерике моя мать, глядя, как голова моя покатилась по ступеням эшафота. Но ещё доли секунд я слышу не боль, а отзвуки самой красивой и самой кровавой песни, придуманной, чтобы голосом Бога творить человеческий суд на Земле - жестокий и беспощадный.
И в последнюю секунду своей земной памяти я слышал лишь визг толпы.
Хотя мечтал вновь услышать звуки Марсельезы...