Зиныч был высок строен и смазлив. Стрижка у него была аккуратная, городская. Румянец нежный, губки пухлые, голос громкий и четкий. Срок его был небольшой, но х/б новое, ладно подшитое по фигуре. Среди застиранных выгоревших одежек личного состава он смотрелся картинкой из передачи "про армию".
Должность его была "дневальный по штабу" и исполнял он ее ревностно. Даже припершуюся как-то не вовремя - в его смену "леночку" - хорошо знакомую всем дембелям батальона Елену Елкину, непутевую дочь видного местного чиновника, вместо того, чтобы воспользоваться подвернувшимся случаем, он сдал вызванному наряду милиции. В роту Зиныч ходил только спать.
Ругался Зиныч с Окунем. Тот нервничал, но не уходил.
Окунь - плотный деревенского вида парень с большими красными кулаками, сержант и каптерщик, был непривычно вежлив и просителен. Голос его был приглушен, но все равно слышен далеко. И идя с завтрака к штабу, я успел узнать всю диспозицию. - Нет! - Зиныч был категоричен, - Не дам. А если придет кто? И не проси.
А важно было Окуню дозвониться в город. Край! - Девушка прилетела. Ждала в гостинице.
Знаком я с Окунем не был. Он со мной - "салагой" - тем более. И даже если и знал, что именно я, пока Коля в отпуске, замещаю его на коммутаторе, не стал бы, наверное, унижаться до просьбы.
В штабе, действительно, никого не было видно. Я тронул Окуня за рукав гимнастерки - пошли. Я дам тебе позвонить. Зиныч огляделся и спрятался в комнату дежурного. Окунь молча пошел вслед за мной.
Я открыл дверь коммутатора, переключился на вторую городскую линию, щелкнул по диску номеронабирателя и предупредил: - Стучать будут - не открывай. Молча сиди. Ключ один. Я сам выпущу, когда можно. Времени у тебя - пока в роту схожу.
Месяца три прошло и не вспомнил бы, не останови, вдруг, меня Окунь у лавки военторга. Половина в ней была под магазинчик, половина - под чайную, где тусовались по вечерам "деды"-армяне.
- Ты что такой грустный?
Издевки на его грубой роже вроде не было. А причины для грусти были. Всякие письменные принадлежности продавались в лавке с большими перебоями. И хоть на каждом ротном комсомольском собрании говорили про это, мало что менялось. Причем, пока еще карантин, бумага как раз была, в пачках: красивые двойные листы, с рисунком и куплетами из фронтовых песен. А потом исчезла. Снова появилась. Снова исчезла - и надолго. Стержни к ручке еще удавалось достать. Конверты наловчился сам клеить - из "боевых листков", когда выпадало дневалить, ночью, чтоб без помех. Были они жесткими, желтыми с оборота, ломались на сгибах и размер получался нестандартным, но с синим армейским треугольником письма доходили исправно. Случалось и самому такой штамп ставить (умельцы из ластика вырезали) и с оказией в городе опускать в почтовый ящик - тоже доходили. Проблемой была только бумага. Обычная, писчая. Не завозили уже второй месяц. Из дому беспокойно спрашивали, почему не отвечаю. Пару раз пришлось коротко написать на обороте все тех же "боевых листков".
- Бумагу опять не завезли, - ответил я хмуро. Сочувствия не ждал, но и грубить причин не было.
- Идем, - неожиданно отозвался Окунь, и вразвалку двинулся в сторону вещевого склада. Ну, да. Он же там каптерщиком, сообразил я.
Придя на место, Окунь снял с амбара висячий замок, нырнул внутрь и скоро вернулся, держа в руке новенькую 96-листовую тетрадь с плотными картонными обложками и витой пружинной стяжкой по переплету. Повеяло "гражданкой".
- На. - Он протянул тетрадь мне.
Я подумал вдруг, что не знаю до сих пор его имени. Мы вообще редко пересекались. В роте у Окуня была репутация драчуна и пьяницы и фамилия часто склонялась в сводках. А чтобы кто-то звал его по имени... есть ли у него приятели здесь?
- Спасибо! - Я выдохнул и засунул тетрадь под гимнастерку, за ремень. Позже, по случаю, достал полиэтиленовый пакет и бережно хранил тетрадь уже в нем. Утром - за ремень, на ночь - под подушку. Хватило надолго.
И вот, много лет спустя, разбирая после смерти отца старые письма, нашел среди них и свои армейские - те самые, из первых, в желтых самодельных конвертах на бумаге в клеточку.