Есть такое понятие как «точка невозврата». Момент, который необратимо поворачивает русло в другое направление. Необратимый. После которого жить как раньше невозможно.
С вами случалось? Когда понятно, что дальше как-то будет, но как прежде – точно нет.
У меня однажды физиологически случилось во время мелкой пустяковой аварии. Вата в коленках, реальная, вязкая, как ярмарочная сладкая вата на палочке, в мозг впрыснула адреналином сигнал: если бы на секунду раньше спохватиться, то ничего бы не было. Давайте проигнорируем эту фатальную секунду, просто вычеркнем её из бытия. Просто перескочим. Секунда – это пустяк! Детей по 40 часов боли рожают, чего одну секунду не вышвырнуть из жизни?
Книга Книг говорит, что человеку не даётся испытание больше, чем можно перенести. То есть, если дано, то волочи свой крест на Голгофу – когда донесёшь, там тебя и распнут.
Но история свидетельствует, что на пути к смерти, с непосильной ношей на плечах, Иисус падал, сбивал ноги и руки в кровь, и вполне мог бы не дойти. Чудо, что умер на кресте, мог бы и под ним.
В северной Испании, в отличии от жизнерадостной Италии, где в соборах сын божий на распятиях чист и безмятежен, хорошо видны синяки, подтёки и раны от восхождения к казни. Там к вере относятся с точки зрения реальности, отвергая лубочный имидж с негодованием: если погоняемый плетьми, измученный Иешуа добрёл до места казни, не мог он выглядеть красавцем. Реалистично на кресте изображают мученика, с кровавыми подтёками, ранами, грязью и острой решёткой рёбер.
Но во всём мире он этот пыточный крест донёс. На себе принёс гильотину. Дальше – известно.
Я не думаю, что нам посылаются только переносимые испытания. Некоторые сокрушительны и с жизнью несовместимы. И если милосердие религии настаивает, что я теоретически могу вынести то, о чём читаю в новостях, то я религию отвергаю на основании её бесчеловечности.
У Довлатова есть хорошая строчка: «В жизни есть вещи важнее справедливости. Например, милосердие.»
У Хеллера в «Уловке 22» есть удивительный диалог между неверующей женой полковника Шайскопфа с её любовником Йоссарианом, воинствующим атеистом: «Ты говоришь, что Бог – жестокий монстр, уничтожающий нас при жизни. Но это не тот бог, в которого я не верю! Я не верю не в законченного садиста, я не верю в милосердного, любящего и справедливого создателя! Вот в этого Бога я не верю!»
Давайте разбираться, в кого не верить. Или верить, что – большой подвиг.
Прямо по-английски примерим обувь тех, кто испытал божьи промыслы на себе и пытается дышать дальше.
1. Таня. Ты гуляешь по набережной Канн с внуком.
Ты впервые во Франции, на Лазурном Берегу, вымечтано всю жизнь и выкроено из бюджета до копеечки. Куча народу ждёт обещанного салюта. Все танцуют, выпивают, веселятся. Шум, гул и гомон.
Вдруг характер гомона меняется. В нём слышатся истерические децибелы. Краем глаза ты выхватываешь толпу, размётанную непонятной силой в разные стороны, но причины того пока не видишь. У тебя, Таня, в руке – ладошка четырёхлетнего внука, которого тебе впервые доверили на турне-рандеву «бабушка с внуком». Он семенит, подпрыгивая, у твоей ноги, не замолкая не на секунду, полный запрещённой пиццы и литра яблочного сока. А скоро – салют, баба, совсем скоро, пледставляешь?!?!
Внезапно тебя, Таня, сметает воздушной волной. Как самолёт, только грузовик. Он несётся с неведомой скоростью там, где толпой идут люди и где его быть не может. Но он есть. И он не едет, а летит по непредсказуемой траектории.
Внучок держит тебя за безопасную руку справа, он на газоне, ты – на дороге. Должно было бы по логике задеть тебя. Но логики нет. Когда ты, на секунду потеряв сознание, поднимаешься с травы, ты видишь родной сандалик. Один.
Глаза немного заливает кровью, неудачно упала, рука, видимо вывихнута, но на коленках можно ползти. И голос работает, орёшь имя в голос. Себя не слышишь, потому что все орут разные имена на разных языках. Вот, вот он: второй башмачок на ножке, почти с горизонтального ракурса виден цифрой размера на подошве. Я сейчас,милый, подожди минутку, я иду. Я ползу так быстро, как могу, чтобы тебя уберечь.
Сандалик на ножке твой, это точно он, твой сладкий мальчик с белобрысой кудряшкой на шее, но лицо взрослое, сосредоточенное. И не дышит, как бы головой ему в грудь мягко не билась, умоляя открыть глазки. Ты его на руках, Таня, качаешь, к груди прижимая, а его уже здесь нет...
Таня, это можно пережить?
80 человек были убиты в теракте в Каннах, среди них много детей. Сыновей, дочерей, внуков, племянников... Смысл жизни многих выживших взрослых. Как они живут, проклиная ту секунду и мироздание вообще?
Я не понимаю.
2. Помнишь, Андрей, что ты сказал своему великоватому прыщавому трогательному сынку, когда он предложил мужскую вылазку куда-нибудь в Европу? «Рождественский рынок – для малышей! Не думал, что мужику в пятнадцать лет интересно толкаться среди пряников, куличей и каруселей. А, пиво? Без мамы? Ладно, давай посмотрим, что можно сделать.»
Пива вы не нашли, а глинтвейном ты через трубочку дал затянуться – взрослый дядька, пять процентов алкоголя ему – как слону дробина. Мальчишки гуляют, может, даже на лошадку на карусели взгромоздимся, а, батя?
В одну воронку падает не единожды. Правда, другим грузовиком, хозяин которого, какой-нибудь Сташек, честный поляк-дальнобойщик, уже не может помешать изменению маршрута. Он, застреленный, уже давно холодный на пассажирском сидении. А руль в горячих руках молодого чернявого пакистанца с неизвестными милосердному мирозданию планами.
Почему среди двенадцати погибших на месте оказался именно твой сын, Андрей? Что ты сделал не так, за какие грехи? И почему среди пятидесяти пострадавших не оказалось тебя? За какие грехи тебе это пережить? Как ты дышишь со вчера? Чем?! Что ты скажешь вашей маме?
В Берлине вчера погибли 12, пострадали около 50 человек, многие тяжело и безнадёжно.
У них у всех есть мамы, папы, бабушки, дедушки, дети и внуки.
Маши в самолётах, Саши в аэропортах, Кати в метро, Вани в театрах, Пети в автобусах, Оли в школах, Володи на автобусных остановках – мы все равно имеем шанс не донести свой крест до Голгофы, умерев от разрыва сердца при смерти любимых, которые ещё секунду назад были с нами, держась за руку, переругиваясь, споря, обнимаясь – с нами.
Я точно знаю, где моя точка невозврата.
Мой выбор, если вдруг мне щедро будет таковой даден – рождественский рынок. Поход туда – семейное предприятие, есть шанс, что грузовиком накроет меня первой и я не увижу обувь моих детей отдельно от тел. Не дай Бог.
Ведь я тоже чья-то дочь, сестра и жена, и, любя близких, не могу допустить их точки невозврата.
Чтобы все мои любимые были живы, я должна заботиться не только о них, но и о себе, что несколько эгоистичный парадокс.
P.S. Буквально пару дней назад я написала о том, что в конце года вселенная пытается наверстать запланированное свыше количество смертей, недобранных за год. В конце года случаются массовые и частные катастрофы, мало объяснимые с точки зрения логики. Иногда заезжает в начало календарного января, что по старому стилю всё ещё декабрь.
Убийство Российского посла в Турции в один день с Берлинской катастрофой – не совпадение. Просто дней до нового года осталось мало. Каждый день будет что-то случаться. Если, например, в Африке вымрут пара тысяч человек за день, мы об этом можем и не услышать. В Сирии умрут пять сотен – тоже незаметно может пройти. Не всё нам рассказывают как надо, нас трогают только близкие нам смерти.
Если отменить географию, а мерять всё Катями, Машами, Серёжами и Петями, тогда станет понятно, что мир свихнулся.
Он свихнулся давно, не в первый раз.
Не знаю, как мы это пережили.
Ведь уже давно должна была наступить не личная, а общечеловеческая точка невозврата.
Мы из титана и надежды, ребята.