Ни Тимоклия, ни ее брат не разделили радости Афинаиды по поводу обещаний Павлина. Асклепиодот только подтвердил, что господин Павлин, сын комита доместиков и друг молодого василевса, действительно существует. Но описание Афинаиды не вызвало у него доверия, а над приметным знаком — отломленной дощечкой — он откровенно посмеялся.
— Во дворце в качестве символа для входа к августейшим особам обычно дают драгоценный перстень. А это что за деревяшка?
Тимоклия была раздосадована еще сильнее.
— Да мало ли шутников на свете? Какой-то придворный хлыщ, мелкая сошка, решил над ней посмеяться, а она и рада! И наплевать ей на дядины связи, на труды, на ходатайства! Тебя предупреждали, что препозит – непростой человек. А ты не сумела найти к нему подход и ничего не добилась! Надо было торговаться, умолять, чтобы он пока удовольствовался имеющимися деньгами, ты же знала, сколько их! Пообещала бы остальные потом, если все получится.
— Ничего, — Афинаида, страшась заглянуть во вновь разверзающуюся перед ней бездну отчаяния, старалась сохранить хотя бы внешнее спокойствие. — Завтра я пойду во дворец и буду говорить с августой.
— Как же! Ждет она тебя! — с горькой усмешкой бросил Асклепиодот. — Августа — посвященная девственница, мечтает очистить землю от всех врагов имени Христова.
— Ну а что мне делать? — растерянно спросила Афинаида. — Ведь у меня все равно нет полной суммы, которую потребовал этот… евнух…
— Ну уж семь-то номисм, положим, мы, конечно, могли бы тебе одолжить… — начал Асклепиодот. Но не успел он закончить фразу, как в комнату ворвалась Анфуса с криком:
— Вот еще! Одолжить! А как потом обратно с нее эти деньги получишь?
По лицу Асклепиодота пробежала тень и он сразу сник. Ему было стыдно за жену, взятую из хорошей семьи: продолжительная бедность превратила ее в крохоборку.
— Да нет, куда уж там! — замахала руками Тимоклия. — Нам же еще на дорогу домой надо... Я больше в эти игры не играю. Мы так потеряем все деньги. Ты просила попробовать. Попробовала. Не получилось. Если ты еще хочешь, чтобы тебя завтра подняли на смех и прогнали с позором, когда ты заявишь, что идешь к августе, то, конечно, пойдем. Но я бы на твоем месте не стала так унижаться.
Тем не менее на следующий день Афинаида с обреченной решимостью в сопровождении тетки и служанки двинулась в Палатий. Тимоклия причитала всю дорогу:
— Ах, девочка, во что ты меня втравила? Столько денег на ветер выбросили… Сидели бы смирно в Афинах, уже к свадьбе твоей готовились бы… Сегодня же, как вернемся, сходим к воротам, узнаем насчет почтовой повозки на обратный путь. И сюда-то надо было по суше ехать, как все. Послушалась я тебя, только денег лишних потратили. Хватит! Нечего нам здесь делать…
Афинаида ничего на это не отвечала и только до боли закусывала губы.
Подойдя к воротам дворца, они увидели необычную процессию: стражник-схоларий вел за собой целую вереницу детей, мальчиков лет десяти-двенадцати. Что-то было в них неуловимо-странное: при общей худобе лица их смотрелись прозрачно-водянистыми, они робко жались друг к другу. Ворота приоткрылись и провожатый стал пропускать их по одному, пересчитывая, как цыплят. Это зрелище ненадолго отвлекло Афинаиду от одолевавших ее черных мыслей.
— Кто это? — растерянно спросила она тетку.
— Будущие евнухи… — вздохнула та. — Многие продают своих детей во дворец.
— Зачем? — ужаснулась Афинаида.
— Ну ты же видела, сколько голодающих в гавани. Вот они и продают. Уж лучше так, чем умереть с голоду. За мальчиков платят большие деньги.
Афинаида с тоской посмотрела вслед вливающейся в ворота цепочке несчастных детей.
Сердце ее бешено колотилось, когда она подошла к схолариям, дрожащей рукой вытащила из-за пазухи дощечку и назвала свое имя, внутренне готовясь услышать отповедь и насмешки. Внезапно непроницаемое выражение лица стражника изменилось, он странно засуетился, открывая ей путь.
— Пожалуйста, проходи, благородная госпожа! Августа ждет тебя. Ты одна или с сопровождающими?
— Одна! — неожиданно отрезала Афинаида, даже не оглядываясь на опешившую тетку.
Позвали дворцового служителя, силентиария — Афинаида впервые услышала это слово, — и тот повел ее по петляющим переходам дворца. Путь казался нескончаемым, но наконец провожатый подвел ее к дверям, перед которыми замерли два стражника. Высокие позолоченные створы открылись и Афинаида вступила в небольшую базилику с рядами скамей по обе стороны вдоль прохода. В противоположном конце на возвышении помещался усыпанный драгоценными камнями золотой трон, на котором восседала молодая женщина или девушка в простых темных одеждах. На голове ее был не царский венец, а плотный мафорий. Тем не менее Афинаида сразу поняла, что перед ней сама августа Пульхерия. За ее спиной стояли две женщины, одетые так же скромно, а у подножия трона — несколько важных мужчин во всем белом, и о чем-то тихо совещались с правительницей. Кто держал в руках свиток, кто – диптих. Августа внимательно просматривала какую-то хартию. Афинаиду заметили не сразу, а она, помня свою неудачу с препозитом, не решалась сделать первый шаг. Наконец один из мужчин обратил на нее внимание и, приблизившись к августе, показал в ее сторону. Царевна оторвалась от записй и бросила взгляд в указанном направлении.
— Вы свободны, благородные господа! — во всеуслышание объявила она, обращаясь к своим собеседникам. Голос у нее был негромкий, но гулкие своды усиливали звук.
Придворные низко поклонились и, вереницей пройдя мимо Афинаиды, покинули базилику.
— И вы тоже, — царевна обернулась к женщинам и они тут же покорно исчезли.
— А ты подойди! — и она поманила девушку рукой.
Афинаида порывисто устремилась по проходу между скамьями, к трону и опустилась на колени.
— Смилуйся, госпожа!
— Встань! — тихо, но властно приказала правительница.
Афинаида легко поднялась с колен и выпрямилась. Теперь она могла рассмотреть августу вблизи. Прежде всего она отметила, что впечатление простоты и бедности августы обманчиво. Ее одежды были из дорогой ткани, туника расшита золотом. На вид Пульхерии было лет двадцать с небольшим. Она была худа, с бледным лицом, заостренным, с едва заметной горбинкой, носом, волевым подбородком и впалыми, тронутыми ранним увяданием щеками. Нитевидные морщинки легли от носа к тонким губам, а глаза, крупные, широко посаженные, светло-серые, смотрели внимательно, как будто просвечивая собеседника насквозь. Из-под покрывала выбивались легкие пряди пепельно-золотистых волос. По чертам царевна была недурна собой, но в ее лице недоставало женственной мягкости. Что-то в ней показалось Афинаиде неуловимо знакомым, но от волнения она не могла сообразить, кого напоминает августа.
— Рассказывай, что привело тебя сюда!
Девушка повторила свою историю. На этот раз риторическая конструкция выстроилась в ее уме легко, и речь зазвучала плавно и складно. Говоря, она смотрела молодой правительнице прямо в глаза, смутно догадываясь, что та не столько слушает, сколько изучает ее.
Дослушав до конца, Пульхерия спросила:
— Какую веру ты исповедуешь?
— Я придерживаюсь отеческих обычаев города, в котором рождена и воспитана, — Афинаида гордо подняла голову, заведомо зная, что ее ответ царевне не понравится.
— Эллинка, значит… — усмехнулась августа. — А сколько тебе лет?
— Шестнадцать, госпожа…
— И всего шестнадцать лет… — с легкой улыбкой произнесла царевна. — Или уже шестнадцать? Но почему же ты не хочешь замуж? Ты отрицаешь брак и предпочитаешь девство?
— Нет… Не совсем… Не знаю… Я не отвергаю замужества. Только такого, какого Одиссей желает Навсикае:
О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,
Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме,
С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,
Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,
Муж и жена, благомысленным людям на радость, недобрым
Людям на зависть и горе, себе на великую славу .
Но я ни за что не пойду за тех женихов, которых сватают мне братья.
— Почему? Чем они тебя не устраивают?
— Это грубые, приземленные люди. Один торговец рыбой, другой булочник. Между нами нет и не может быть ничего общего. И вот я должна была «выбрать меж ними, на брак согласясь ненавистный, супруга». Видишь ли, госпожа, мой отец всеми силами стремился дать мне образование. Я много училась… Кто-то скажет, слишком много для женщины. Но отец хотел в будущем оставить школу именно мне. Ведь была же Ипатия схолархом Александрийской платоновской школы!
При упоминании этого имени по лицу Пульхерии словно пробежала тень, но лишь мимолетная.
— Чему же тебя учили? — поинтересовалась она после некоторого молчания. — Надеюсь, не математике?
— Меня учили всему, чему учат мальчиков. Сначала всем предметам энкиклии, потом риторике, философии, геометрии, астрономии и музыке. Математике — нет, в основном арифметике. Аналогиям чисел. К тому же я знаю наизусть всего Омира.
Пульхерия удивленно вскинула брови, отчего на гладком лбу ее обозначились тонкие морщинки.
— Вот как! Никчемное знание, я скажу, но у тебя, должно быть, прекрасная память!
— Память у меня натруженная, — Афинаида, осмелев, попыталась улыбнуться.
—Ну прочти еще что-нибудь, — попросила Пульхерия.
Афинаида на мгновенье задумалась, а потом начала читать, подчеркивая мерный ритм гекзаметра:
…Прежде всего я вам имя свое назову, чтобы знали
Вы его, я ж, если час неизбежный меня не настигнет,
Гостем считался бы вашим, хотя и живущим далеко.
Я — Одиссей Лаэртид. Измышленьями хитрыми славен
Я между всеми людьми. До небес моя слава доходит.
На издалека заметной Итаке живу я. Гора там
Вверх выдается — Нерит, колеблющий листья. Немало
Там и других островов, недалеких один от другого:
Зам и Дулихий, покрытый лесами обильными Закинф.
Плоская наша Итака лежит, обращенная к мраку,
К западу, прочие все - на зарю и на солнце, к востоку.
Почва ее камениста, но юношей крепких питает.
Я же не знаю страны прекраснее милой Итаки.
Нимфа Калипсо меня у себя удержать порывалась
В гроте глубоком, желая своим меня сделать супругом;
Также старалась меня удержать чародейка Цирцея
В дальней Ээе, желая своим меня сделать супругом:
Духа, однако, в груди мне на это она не склонила.
Слаще нам нет ничего отчизны и сродников наших,
Если бы даже в дому богатейшем вдали обитали
Мы на чужой стороне, в отдаленьи от сродников наших…
— Довольно, — августа остановила ее, подняв руку, с которой свисали необычные деревянные бусы. — Почему ты прочитала именно это? Ты тоже скучаешь по родному городу и хочешь вернуться?
— Да, но не только поэтому, — ответила Афинаида — Здесь скрыта важная философская мысль, которая меня очень занимала последнее время. Пока, конечно, отец был жив. Потом мне стало не до философии.
— Какая же мысль?
— Поэт иносказательно повествует о восхождении человеческой души к богу. О том же сообщает нам философ Плотин, — Афинаида еще на мгновенье задумалась, словно переворачивая в уме страницы свитка, а затем прочитала: «Так бежим в дорогую отчизну — вот что могло бы быть вернейшим призывом. Но в чем же состоит это бегство? И как нам отплыть? Как Одиссей от волшебницы Кирки, говорит поэт, или от Калипсо…».
— Мысль хорошая, — согласилась августа. — Только думаю, что ее, как и многое другое, ваши поэты и философы позаимствовали из наших христианских книг.
— Каких же именно? — Афинаиду уколол пренебрежительный тон царевны, и она на мгновение забыла, с кем говорит.
— Только Христос явил нам небесного Отца, — отрезала та. — и указал путь в небесное отечество.
Афинаида отметила про себя, что когда царевна была недовольна, лицо ее выглядело откровенно мужеподобным.
Некоторое время Пульхерия пристально всматривалась в Афинаиду, попутно задавая ей малозначительные вопросы и выслушивая ответы, потом вдруг тем же движением руки прервала ее на полуслове и неожиданно приказала:
— Ну-ка пройдись до дверей и обратно. Как ты обычно ходишь.
Афинаида, безмерно удивленная, прошла по длинному проходу между двумя рядами скамей, как велела царевна, вернулась и вопросительно взглянула ей в глаза. Пульхерия была явно удовлетворена и улыбалась.
— Подойди ближе! — она поманила девушку к себе.
Афинаида подошла и Пульхерия знаком показала ей на маленькую скамеечку у своих ног. Афинянка села, царевна опустила руку на ее голову и, сдвинув покрывало, погладила ее по волосам. Немного помолчав, Пульхерия наклонилась к ней и прошептала совсем тихо:
— Еще скажи мне… как сестре или как матери… Ты девственница?
Афинаида молча кивнула, и подняла на августу огромные, недоуменные глаза:
— Ты поможешь мне, госпожа?
Августа не сразу ответила и Афинаида неожиданно для самой себя заплакала, приклонившись к коленам царевны.
— Какие у тебя чудесные волосы… — не обращая внимания на ее вопрос, ласково заговорила царевна, продолжая гладить Афинаиду по голове, ощупывая ее скрученную в узел косу. — Я когда-то мечтала о таких… Но у меня они так не растут. Слишком тонкие…
Она достала вышитый носовой платок; наклонившись, вытерла Афинаиде глаза и нос, и сказала немного деланным тоном, каким обычно говорят с маленькими детьми:
— Ну вот и все! Больше не надо плакать! А теперь улыбнись!
Афинаида попыталась улыбнуться, но у нее не получилось, только уголки губ ее дрогнули.
— Нет, ты улыбнись от души!
Афинаида улыбнулась шире. На этот раз Пульхерия осталась довольна.
— И зубки как жемчуг! — с этими словами она ласково ущипнула Афинаиду за щечку, — Да ты просто маленькое сокровище! Видно, сам Господь послал тебя нам…
После некоторого раздумья царевна сказала:
— Из Палатия я тебя больше не отпущу. Будешь нашей гостьей, пока… все не уладится. Места достаточно.
Афинаида всей душой обрадовалась, что не придется возвращаться в убогий домишко Асклепиодота, однако тут же подумала, что невежливо будет не известить дядю о неожиданно благополучном разрешении ее вопроса, а кроме того вспомнила о Тимоклии.
— Но как же быть? — спросила она. — У меня дядя, который добивался для меня приема… Еще тетя… Она будет волноваться… Она ждет меня у ворот.
— А почему же ты не позвала ее с собой? — удивилась царевна.
— Я боялась, что она будет вмешиваться в разговор и создаст ложное впечатление обо мне.
Пульхерия укоризненно покачала головой.
— Как звать ее?
— Тимоклия, дочь Филодима, госпожа.
Августа постучала в колотушку, вошел кто-то из придворных, и она велела позвать от ворот госпожу Тимоклию, дочь Филодима и привести к ней. А также, показав на Афинаиду, распорядилась отвести ее в покои дворца Дафны и принимать по высшему разряду.
— С тетей твоей я поговорю сама, — вновь обратилась она к девушке. — А тебе, дитя мое, надо отдохнуть. Тебя проводят в гостевые покои. В твоем распоряжении будут служанки. Тебе надо искупаться, поесть. Если захочешь, можешь даже поспать. И, конечно, переоденешься — не ходить же тебе по дворцу в заношенном дорожном платье...
— У меня есть другое, домашнее, но там, дома, то есть у дяди… — смутилась Афинаида. — Все прочие остались в Афинах…
— Не беспокойся! — снисходительно улыбнулась Пульхерия. — С тебя снимут мерку и подходящее платье найдется. Когда будет надо, тебя позовут.
С этими словами она встала и вместе с собой подняла Афинаиду, а потом ласково провела рукой по ее плечу:
— Иди и пока ни о чем больше не думай!
У дверей девушку встретили какие-то придворные или служительницы, пожилые женщины, одетые в черное, и вновь повели по дворцовым переходам. Одна из женщин оказалась словоохотливой и по пути объясняла Афинаиде, что где расположено.
— Вот здесь начинаются покои нашей августы, — пояснила она, когда они проходили мимо прекрасной скульптуры, изображавшей Дафну, убегающую от Аполлона.
— Так ее милость сама решила, — продолжала женщина. — Это чтобы не было соблазна. Сюда ни один мужчина не смеет войти, даже август Феодосий. Это чтобы не было соблазна. Так ее милость сама решила. Вот и тебя она здесь велела поселить.
Действительно, в этой части дворца им не встретилось ни одного мужчины. Воздух здесь густо и таинственно благоухал ладаном.
Афинаиду отвели в гостевые покои. Размером они, пожалуй, превосходили весь домик дяди. Стены были облицованы отполированным узорчатым мрамором спокойного серого цвета. Тут же к Афинаиде явилась целая вереница то ли служанок, то ли придворных, старшая из которых объявила, что велено звать ее в купальню. Юная последовательница Плотина внутренне сжалась: в таких услугах она предпочитала знакомые руки, — но отказаться было неудобно и она скрепя сердце приняла приглашение.
И во время всей процедуры, пока ее раздевали, снимали мерку для подбора платья, а потом купали в большой мраморной ванне, ей казалось, что ее тело рассматривают, и это было неприятно. Но выразить недовольство она не посмела.
Особое восхищение прислуживающих вызвали волосы Афинаиды. Когда их распустили, они покрыли всю ее спину, спрятав бедра. Умелые руки осторожно расчесали эту золотисто-каштановую массу, затем натерли какими-то особыми притираниями и вымыли отдельно, более не замочив тела девушки.
После купания Афинаиде предложили новые одеяния, все из тончайшего полотна. Она даже и не видела таких! Они окутали ее, как морская пена только что родившуюся Афродиту.
Потом ее отвели в покои и прямо в кувикул подали обед на серебряном подносе. Пища была простая, но вид имела привлекательный. На стеклянном блюде живописно раскинулись свежий салат-латук, морковь, редька и репа. Потом принесли какую-то необычную кашу, о которой тут же пояснили, что это «оридза», печеную рыбу и напоследок — медовое печенье и разбавленное вино. При виде этих немудреных яств от волнения надолго забывшая о пище Афинаида ощутила голод, и с трудом сдерживала себя, чтобы не есть жадно.
— А как же моя тетя? — внезапно спохватилась она. — Когда я смогу ее увидеть?
— Не волнуйся, с твоей тетей все в порядке, — ответила служительница. Потом тебе разрешат с ней увидеться, но ты должна во всем подчиняться августе.
После трапезы ее наконец оставили одну.
В смятении чувств Афинаида так и не могла понять, отчего и зачем такая суета вокруг нее. Ей никто ничего не объяснил и от этого на душе у нее было тревожно. Она легла на покрытое дорогими тканями ложе и обвела взглядом помещение. Комната освещалась через квадратное отверстие в потолке, закрытое зеленоватым стеклом. Мрамор, украшавший стены, был подобран с величайшим искусством: огромную глыбу, видимо, разрезали на тонкие пласты, отчего рисунок повторился многократно. Потолок подпирали четыре мраморные колонны с золочеными капителями из аканфовых листьев. Пол сплошь покрывала мусия, представлявшая собой сложный геометрический узор. Больше никаких украшений в спальне не было.
Афинаида принялась разглядывать лаконичную обстановку. Дубовое ложе украшала тонкая резьба. На маленьком столике у изголовья стояла бронзовая статуэтка, изображавшая тритонов, поддерживающих ракушки, которыми служили съемные бронзовые лампы. Но при всем изяществе убранства уютным это помещение ей не показалось.
Рассмотрев все, что было в покоях, и от скуки прочитав про себя всю девятую песнь «Одиссеи» — ту, которую начала декламировать по приказу Пульхерии, —Афинаида задремала, но спала, видимо, совсем недолго. Разбудил ее стук колотушки. Явившаяся служанка объявила, что надо собираться, так как его милость василевс Феодосий желает лично познакомиться с ней.
Вновь началась долгая и мучительная процедура: на этот раз умывание, причесывание, выбор платья и одевание. Дома Афинаида одевалась с помощью одной служанки, а нередко и сама. А тут при ней их было человек пять, все подходили по очереди: одна с хитоном, другая с поясом, третья с покрывалом… Платье она выбрала самое простое из предложенных, почти без вышивки. Все платья были темные — как у самой Пульхерии и всех, кто ее окружал.
Потом ей пришлось вновь проделать долгий путь по дворцовым переходам, пока ее не подвели к каким-то закрытым высоким резным дверям. Через мгновение двери распахнулись и Афинаида вошла.
Просторный квадратный атрий оказался библиотекой. Слева через широкий дверной проем, полуприкрытый парчевой завесой, виднелось другое помещение, а за ним третье – казалось, они уходили в бесконечность. Весь пол был наведен роскошной мусией. В центре располагался огромный, безупречно правильный круг-лотос, разделенный на косые разноцветные сегменты, состоящие из мелких треугольников: терракотовых, песочно-желтых, белых и черны. Если смотреть на него, не отрываясь, создавалось впечатление, что он вращается. По краям круг в несколько рядов обрамляли жгутообразные обводки и меандры. Свет проникал сквозь большие застекленные решетчатые окна в куполообразном потолке. Порфировые колонны с резными капителями, располагались по окружности купола, от них лучами отходили полки с книгами.
Количеством книг Афинаиду, которая не раз бывала и в домах афинских учителей, и в публичной афинской библиотеке, трудно было удивить, однако едва окинув взором открывшееся ей книгохранилище, она ахнула от восторга и даже в первый миг не обратила внимания на двух молодых людей, стоявших прямо перед нею возле полок. Потом, переведя взгляд на них, в одном узнала своего покровителя Павлина, второй, как она догадалась, был сам василевс Феодосий. Он сразу поразил ее царственным обликом, пурпуром одеяний и выдающейся красотой.
Это был юноша лет двадцати, высокий и статный, с довольно смуглым лицом и божественно правильными чертами. Черные, довольно длинные волосы ниспадали на плечи. Одет он был так же просто как и Павлин, в длинный полотняный хитон. В уме Афинаиды промелькнула мысль, что Феодосий совсем непохож на сестру, но углубляться в размышления об этом было некогда.
Девушка поклонилась обоим.
— Приветствую тебя, прекраснейшая гостья! — с милостивой улыбкой обратился к ней Феодосий.
— Приветствую тебя, твоя милость! — Афинаида почтительно поклонилась в пояс. — Благодарю тебя за царственный прием. И, конечно, от души благодарю моего спасителя, господина Павлина…
С этими словами она повернулась к Павлину и тот просиял от радости, слегка краснея.
— Услышав о твоей учености, я решил показать тебе мою библиотеку, — размеренно продолжал Феодосий, беря с полки тяжелый кодекс.
— Я уже оценила ее богатство, — Афинаида обвела восхищенным взором книжные полки, и спросила с искренним интересом. — Какие же книги собраны на этих полках?
— Самые разнообразные, — с неожиданной горячностью вмешался Павлин. — Разумеется, первое место отведено книгам христианской премудрости. Вот это — он указал на книгу в руках застывшего с открытым ртом Феодосия, — книга Священного Писания.
Феодосий молча подошел к столику для чтения, бережно положил на него кодекс и разогнул страницы. Афинаида бегло взглянула в книгу, о которой много слышала, но ни разу не держала в руках. Заставки и инициалы были отделаны золотом и киноварью, некоторые страницы занимали целые искусно выписанные картины. Среди отцовских книг Афинаида ничего подобного не знала: Леонтий оценивал книги исключительно по содержанию и не любил никаких прикрас в них. Дочери же втайне нравились книги с рисунками, какие ей доводилось видеть у других.
Потом Афинаиде представили книги церковных писателей, которых называли «отцами». Имя Василия, епископа Кесарийского, было ей известно: она знала, что он и его друг Григорий некогда учились в Афинах.
— У меня в Афинах остался знакомый… — нерешительно проговорила она, протягивая руку к книге Григория, епископа Константинопольского, — его тоже зовут Григорием, в честь вот этого…
— Он христианин? — удивился Павлин. — Имя Григорий, насколько мне известно, встречается только у христиан.
— Да, — ответила Афинаида. — Он и в Афины приехал учиться, подражая этому Григорию.
Слово за слово, разговор завязался оживленный. Афинаиде сообщили, что книги эллинских авторов также имеются в библиотеке, хотя, разумеется, хранятся отдельно, и что там есть некоторые редкости. Афинаида попросила показать их.
С радостью обнаружила она древнее фрасилловское издание Платона, взяла в руки свиток с «Государством» и не глядя в книгу, наизусть начала читать то, что помнила — знаменитый рассказ про пещеру: «…Ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... Представь, что люди находятся как бы в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у их прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной, вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол...».
Феодосий и Павлин не сводили с девушки восторженных глаз.
— Правда ли, что ты знаешь наизусть всего Омира? — спросил Павлин. — Я даже вообразить себе это не могу! В детстве нас учили разбирать его стихи, но довольно поверхностно. Вот из Писания и я знаю много… И из латинской поэзии — тут мы с нашим грамматиком в основном читали древних авторов: Вергилия, Статия, Лукана. А еще меня интересует юриспруденция. Там тоже много надо запоминать. Не знаю, есть ли польза в том, чтобы помнить «Илиаду» и «Одиссею», но у тебя должна быть великолепная память.
— Когда-то отец заставил меня выучить его,— улыбнулась Афинаида. — На это ушла большая часть моего детства, пока другие девочки играли в куклы… Но я не жалею. Как сказал сам поэт, «вдохновением боги душу согрели мою».
— Пойдем, я покажу тебе исторические книги и своды законов, — Павлин, указав путь рукой, повел гостью в другой атрий. Феодосий покорно следовал за ними. Афинаиду это немного удивило: в библиотеке Павлин явно ощущал себя хозяином. Она подумала, что, вероятно, василевс не такой уж любитель наук. Но зачем ее тогда пригласили именно в библиотеку?
С любопытством рассматривала Афинаида юридические латинские книги с красными инициалами, в которых она понимала лишь отдельные слова, вошедшие в эллинский обиход, и с неподдельным интересом — тома эллинских исторических сочинений, труды философов и поэтов. Древние свитки вызывали в ее душе невыразимый восторг. Забыв о высоком положении своих собеседников, она радостно перебегала от полки к полке, нежно касалась руками переплетов, с наслаждением вдыхала запах кожи и старого папируса.
Среди книг часы летели незаметно, но наконец настало время попрощаться. Павлин убедил Афинаиду взять с собой небольшой кодекс Григория, которого называл Богословом. Он сам долго выбирал, что именно ей дать. Феодосий за все это время не проронил ни слова и, явно скучая, разглядывал потолок.
Афинаиду препроводили в кувикул, переодели и оставили одну отдыхать. Она устроилась на ложе поудобнее, поджав ноги, разогнула принесенный кодекс на первом открывшемся месте и прочитала: «Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способные к этому люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? — Когда бываем свободны от внешней тины и мятежа, когда владычественное в нас не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен, перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с грязью...»
Ее охватило знакомое отчаяние, которое она испытывала, читая Плотина. И здесь то же самое! Тот же безысходный мрак темницы, тот же недостижимый свет… Афинаида отложила книгу, закрыла глаза и стала обдумывать прошедший день. Ей казалось, что с утра прошло не меньше месяца: столько событий вместили эти часы…
Почему ее все время как будто испытывали? Зачем августа заставляла ее ходить и улыбаться?… Как будто она рабыня на торгу! Но не в рабство же ее продали! Может быть, ее решили принять в число придворных? Внезапно Афинаида вспомнила разговор дяти и тети, что василевсу ищут невесту. Неужто и она в числе претенденток! Но этого просто не может быть: она не подходит ни по рождению, ни по вероисповеданию… Всем известно, что приверженцев эллинской веры даже на государственную службу не принимают. Да и василевс, хотя сам пожелал с ней познакомиться, больше молчал... Видимо, не понравилась… Но стоит ли ждать внимания от избалованного красавца, для которого уже не раз собирали смотрины невест, и он никого не выбрал. Конечно, он очень хорош собой, но много ли значит вещественная красота сама по себе, если в ней не сияет ум? Пожалуй, Павлин интереснее как собеседник. И он тоже недурен собой, несмотря на ощутимую неуверенность. У него благородное лицо, тонкие черты… И как будто она когда-то видела его… На кого он похож?
С этими мыслями Афинаида наконец уснула.