Толстовская категория естественности в контексте святоотеческой традиции
Человек утратил естественную гармонию душевных сил, поэтому он не может быть таким же, как животные, он будет либо лучше них – либо хуже.
Святые отцы выделяют три душевных силы: разумную, раздражительную (сердечную, гневательную) и вожделеющую, - о которых можно прочитать в «Добротолюбии»: у преподобного Исихия, пресвитера Иерусалимского, ученика св. Григория Богослова (IV в.); преподобного Феодора Студита (759-826); преподобного Петра Дамаскина (2 пол. XII в.). Этой проблеме посвящена статья «Энциклопедические своды св. Феофана Затворника и Л.Н.Толстого и учение о простоте» в материалах Толстовский чтений за 2015 год.
Утрата гармонии сил произошла в результате грехопадения, в котором не участвовали животные, поэтому в своей естественности они будут выше естественного человека. Толстой собирает целую коллекцию сюжетов детских рассказов, повествующих об удивительных нравственных качествах животных: так, «Первая русская книга для чтения» открывается басней «Муравей и голубка», повествующей о взаимопомощи тварей бессловесных, эта тема развивается и в басне «Лев и мышь», собаки и слон восхваляются за жертвенное служение («Пожарные собаки», «Слон»); быль «Лев и Собачка» («Вторая русская книга для чтения») повествует о способности зверей любить и дружить. Впрочем, звери в баснях, подобно людям, часто смешны и нелепы.
Это толстовское видение благодатной естественности животных хорошо укладывается в святоотеческую традицию, представленную, например, «Беседами на Шестоднев» св. Василия Великого, восклицающего: «Какая взаимная любовь в сих тварях от природы!»
Св. Василий Великий ставит животных в пример людям: «Если коснемся словом той заботливости, какую сии бессловеныя имеют о своей жизни, не учившись и по природе; то или сами подвигнемся к хранению себя самих и к промышлению о спасении душ, или еще более осудим себя, когда найдем, что даже в подражании и бессловесным остаемся мы назади. Медведица, когда ей нанесены самые глубокия раны, часто лечит сама себя, всеми способами затывает язвины травою – коровьяк, которая имеет свойство сушить. Можешь увидеть, что и лисица лечит себя сосновою смолою. Черепаха, наевшись ехидниной плоти, избегает вреда от яда, упоотребив вместо противуядия душицу. И змея вылечевает больные глаза, наевшись волошскаго укропа» .
Святитель восхваляет животных за дар предвиденья, который присущ овцам, набрасывающимся на корм незадолго до зимнего похолодания; волам, предчувствующим наступление весны и смотрящим в сторону выхода из хлевов; ежам, делающим в своей норе по две отдушины, чтобы накануне северных ветров заложить отдушину с севера, накануне южных – с юга. Из этих наблюдений святой делает вывод, что поскольку даже животным присуще чувство будущего, то и люди не должны прилепляться к настоящей жизни, но иметь попечение о будущем веке.
Наконец, на первый взгляд совершенно в духе Ж.-К. Руссо св. Василий Великий подытоживает свои размышления о природных дарах животных: «И в нас есть естественныя добродетели с которыми душа имеет сродство не по человеческому научению, но по самой природе», приводя в качестве примера инстинктивную ненависть к болезни и врожденное желание уклоняться от зла, потому что уклонение ото зла – это и есть духовное здоровье: именно духовного и физического здоровья интуитивно ищет человек по самой сути своей природы. Однако разница между руссоистским и святоотеческим взглядом на добродетель заключается в том, что естественность не является единственным ее атрибутом и не ведет к спасению души, для которого необходимы благодатные добродетели.
Интересно, что перечень естественных добродетелей у св. Василия Великого близок к дантовскому. Православный святой выделяет четыре естественные добродетели: целомудрие, справедливость, мужество и благоразумие. Четыре их и у Данте – это мудрость, справедливость, мужество и умеренность - именно их, находясь в преддверии чистилища, поэт созерцает в образе четырех звезд.
Признает естественные добродетели св. Иоанн Лествичник: «43. Греха и страсти, естественно, нет в природе человека. Бог – не творец страстей. Добродетели же многие даровал Он нашей природе, из числа которых суть и следующие: милостыня, – ибо и язычники сострадательны; любовь, ибо часто и бессловесные животные проливают слезы, при потере друг друга; вера, – ибо все мы от себя ее порождаем; надежда, – ибо мы и когда взаим даем, или берем, и когда сеем, и когда плаваем, делаем это, надеясь обогатиться. Итак, если, как доказано, любовь и добродетель естественно присущи нашей природе, любовь же есть исполнение закона, то явно, что добродетели не чужды нашему естеству. И да постыдятся те, которые извиняют неделание добродетелей своим бессилием [26, 67]» .
При рассмотрении категории естественности в творениях святых отцов необходимо учитывать контекст: в данном фрагменте речь идет о созданной Богом естественности, а не о естестве, в изменении которого грехопадением участвовал и сам человек.
Вслед за естественными добродетелями св. Иоанн пишет о тех, что превосходят естество: «44. Но что касается до чистоты, безгневия, смиренномудрия, молитвы, бдения, поста и всегдашнего умиления, то сии добродетели выше естества. Некоторым из них научили нас люди своим примером; образцами других были для нас Ангелы; а иных учитель и дарователь есть Сам Бог Слово [26, 68]».
Более сложная иерархия добродетелей представлена в творениях св. Григория Синаита, который выделяет естественные, деятельные (те, которыми облагораживаются естественные, если человек действует по заповедям) и божественные добродетели.
Естественные добродетели соприродны и сопричастны трем силам души человека, но четыре коренных добродетели, в отличие от св. Василия и Данте, прп. Григорий называет божественными: «85. Добродетели, хотя одни из других рождаются, но бытие свое имеют из трех сил душевных, – все, кроме божественных. Ибо причина и начало четырех родовых божественных добродетелей, из коих и в коих состоят все прочие, именно – мудрости, мужества, целомудрия и правды, есть божественная духодвижная премудрость, в уме четверояко движимая».
Впрочем, подобно Толстому, св. Василий Великий часто видит животных в басенном ключе, изобличая в них человеческие недостатки и призывая их преодолевать: «Верблюд, если давно когда-нибудь ударен, долгое время таив гнев, как скоро улучает удобный случай, отмщает за обиду. Слышите, жестокосердые, старающиеся укоренить в себе, как добродетель, памятозлобие: кому вы подобны, когда огорчение на ближнего, как искру, сокрытую в пепле, храните в себе до тех пор, как получив предлог, подобно пламени, распаляете грев?»
В басенном стиле Л.Толстой на примере льва, волка и лисы поучает «господ не на зло, а на добро наводить». (21, 276) Или описывает, как цыплята курицу учат не поддаваться чрезмерной родительской страсти опекать (21, 287).
Горелов А.А. предлагает и аллегорическое истолкование лошади с наездником, отмечая, что «хозяин здесь - разум» . – Этот образ также восходит к «Добротолюбию».
Но значительно чаще мир животных наталкивает Л. Толстого не на басенное, но на философское поучение, которое звучит, например, в «Казаках».
Автобиографический герой «Казаков» переживает катарсис, или озарение (просветление), обретая ненадолго – в оправдание своей фамилии – чувство, что он олень (комар или фазан) (6,77), достигая предельно возможной для цивилизованного человека естественности. И вновь погружается в омут «незаконного», то есть противоестественного эгоизма.
М. Альтман полагает прототипом Оленина оленя , о котором св. Василий пишет: «Но каждое животное отличается различными свойствами. Вол стоек, осел ленив, конь горяч в вожделении другого пола, волк не делается ручным, лисица лукава, олень боязлив, муравей трудолюбив, собака благодарна и памятлива в дружбе».
И словно в доказательство слов св. Василия в следующей сцене Толстой показывает приступ ужаса в душе героя, заблудившегося не столько в первозданном лесу, сколько во времени, ибо кажется, что сам воздух, как в дни творения, стал производить мошкару, которая перестала раздражать Оленина, став символом изобилующей силами и творческой энергией природы.
Оленин оказался в первовремени, в котором стихии, будь то вода или воздух, сами по повелению Творца порождают в изобилии жизнь: «“И рече Бог: да изведут воды гады душ живых по роду, и птицы летающия по тверди нeбecней” <…> Где только ни была вода, в болотах и тинистых местах, — она не остается бездейственной и не участвующей в размножении тварей. Ибо нет сомнения, что из воды воскипели жабы, мошки и комары. Видимое ныне служит доказательством и прошедшего». И эта жизненная сила природы радует героя: «Эти мириады насекомых так шли к этой дикой, до безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей и птиц, наполняющих лес, к этой темной зелени, к этому пахучему, жаркому воздуху, к этим канавкам мутной воды, везде просачивающейся из Терека и булькающей где-нибудь под нависшими листьями, что ему стало приятно именно то, что прежде казалось ужасным и нестерпимым». (6, 88)
На пике духовного просветления на Оленина «нашло такое странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить кого-то». (6, 76)
Толстой мастерски, и, возможно, вопреки убеждениям (или «через генную память передалась <…> религиозная этика его предков» ), описывает просветление и гармоничный союз всех душевных сил Оленина: его вожделеющая сила испытывает восторг любви ко всему творению; гневательная – умиротворена приливом беспричинного счастья, разумная – благодарением – кого-то или Творца (ибо Оленин не отрицает, что он, может быть, «рамка, в которой вставилась часть единого Божества» (6, 77)), - и консолидация сил души увенчивается интеллектуальным прозрением: «Счастие - вот что, - сказал он себе, - счастие в том, чтобы жить для других. И это ясно. В человека вложена потребность счастия; стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение!» (6, 77-78)
В приведенном фрагменте Толстой использует понятие «законно» в смысле «естественно».
Соотнося терминологию Толстого со святоотеческой, можно получить такой рецепт счастья: естественная добродетель любви позволяет человеку пережить прилив счастья, если эта любовь жертвенна; эгоистичность любви порождает массу внутренних противоречий и конфликтов, например, между вожделеющей силой, стремящейся к единовластию в любви, и разумной, осознающей противоестественность эгоизма.
Толстой констатирует: естественной любви Оленина не удается надолго оставаться на высоте жертвенности, приносящей в душу счастье и мир. Это совершенно логично, ибо святоотеческая традиция различает естественную добродетель любви, свойственную и язычникам, и животным – и добродетель божественную – лишь божественная любовь под воздействием благодати устойчива в своем стремлении к жертвенности.
Но герой Толстого пребывает в рамках природной естественности, и потому жертвенная любовь быстро деградирует до любви эгоистической, которую сам Толстой называет «незаконной», то есть противоестественной.
Стремясь к идеалу устойчивой добродетельной естественности, Толстой, видимо, опирается на агиографию: примеры благодатного превосходства животных над человеком многократно встречаются в житиях святых. Самые яркие тому примеры – жития мучеников, на которых язычники натравляли диких зверей, а те начинали лизать им ступни. Этот мотив встречается в житии мученицы Татианы (12 (25) января), на которую в цирке выпустили льва, чтобы тот растерзал страдалицу, но зверь стал покорно лизать ей ноги, однако напал на знатного сановника, так что к пыткам вновь приступили люди, не чувствующие благодати, исходящей от девы, и оказавшиеся хуже неразумной твари; в житии мученика Неофита (21 января (3 февраля)), обласканного медведями и львом; преподобномученик Зосима был избавлен от мук благодаря льву, вышедшему из леса и заговорившему человеческим голосом (4 (17) января); лев служил старцу Герасиму (4 (17) марта). Подобных примеров можно привести еще много – и во всех них животные оказываются выше людей.
Осознавая удивительный феномен превосходства животного над человеком, Толстой возводит категорию естественности до уровня нравственного идеала. Итак, эталоном естественности и естественной нравственности во многом стал для Толстого животный мир.
Однако то, что дано животным по естеству, человек достигает по благодати или при помощи искусства. Например, дар пророчества человек, в отличие от ежа, получает по благодати, если приблизится к святости, а дар врачевания, в отличие от упомянутых св. Василием медведицы, лисицы или черепахи, – благодаря искусству.
Если для Толстого животное обладает статусом цельного, а следовательно, и стабильного бытия, противопоставленного текучести вечно ищущей души человека, то для святого Василия Великого тела животных «необходимо соединены как бы с некоторым потоком, и увлекаются движением, ведущим к рождению или разрушению, прилично было заключиться в природе времени, которое получило свойства сродные вещам изменяемым» .
Животное погружено в стихийную изменчивость мира, но может быть нравственнее человека, так как, не обладая разумной силой души, оно сохранило гармонию вожделеющей и гневательной сил, Толстой же видит причину гармонии животного именно в отсутствии у него разума, то есть привычки к рефлексии.
Для Толстого разумная сила души и непрестанно движущаяся мысль становятся причиной неустойчивости души человека – источником страдания.
При этом сама мысль, подчиняясь принципам диалектики души, в мире Толстого вписана в бесконечный процесс движения материи – она неотделима от стихии – и такое изображение потока мыслей является и открытием Толстого, и отходом его от общехристианской культуры и традиции мышления. Примеры тому можно найти и в «Казаках».
Итак, находясь в пути на Кавказ Оленин параллельно думает и о любви, и о долге, например, так: «Однако она меня, несмотря на то, любила. <…> Да, коли я бы на ней женился, у меня не было бы долгов, а теперь я остался должен Васильеву». (6, 10) Аналогичная ситуация есть и в «Идиоте» Достоевского: Келлер пришел и исповедаться князю Мышкину, и под этим предлогом занять 150 рублей – поэтому князь соглашается, «что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться».
«Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих». (Иак., 1:8). Один из первых примеров диалектики души, или двоящихся мыслей, можно встретить в житии праведного Василия Блаженного (2 августа): московский юродивый упрекал Иоанна Грозного, что тот не был в храме на службе, но мысленно ходил по Воробьевым горам и строил дворец.
Власть над мыслью – способность, особенно емко описанная в творениях прп. Исихия, который называет ее наукой наук и искусством искусств , ибо это искусство мысленной брани: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца; так что он видит, как подходят чуждые помыслы, эти воры – окрадыватели, слышит, что говорят и что делают эти губители, и какой демоны начертывают и установляют образ, покушаясь, увлекши чрез него в мечтания ум, обольстить его. Коли будем люботрудно проходить такое действование, то оно, если хотим, очень основательно и внятно, на опыте покажет искусство мысленной брани и доставит опытность в ней».
Для святого Василия именно разум вырывает человека из потока изменчивого бытия и делает его душу бессменной: «Разумность есть свойство человека, а слово человек, означает самое животное, в котором есть сие свойство». Разум и запечатленный образ Божий возвышают человека над текучей естественностью .
Обобщая святоотеческую традицию, можно сказать, что, учась у животного доброму или злому, человек может стать лучше или хуже животного, не утратившего в результате грехопадения естественной гармонии сил, но таким, как животное, стать не может.
Толстой стремится научить любимого героя (деда Ерошку из «Казаков») внутренней непротиворечивости, присущей животным, даже при совершении поступков, противоречащих заповедям и порождающих внутренний конфликт у цивилизованного человека: дед Ерошка убивал людей, но и простой естественной любви к ним не утратил. Если Толстой периода «Анны Карениной» полагает, что заповеди вкоренены в самую природу человека, ибо само естество, само подсознание через повторяющийся сон стремится достучаться до Анны, сообщая ей, что она ступила на путь противоестественности – то есть, нарушив заповедь, совершила смертный грех, ведущий к смерти; то ранний Толстой противопоставляет заповедь и закон естества, утверждая инстинкт выживания, ради которого дед Ерошка совершает убийства, оставаясь любимым героем. Любовь к жизни для Толстого этого периода – высшая ценность, ею все оправдывается, а нравственность – лишь условность и предрассудок, мешающий выжить в сложной ситуации.
Оправдание убийства тем, что инстинкт борьбы за жизнь укоренен в природе животных, в естестве – относит нравственный идеал естественности в мире Толстого по ту сторону добра и зла.
Естественность деда Ерошки – прямая противоположность подвига страстотерпцев: св. Борис и Глеб – первые канонизированные русские святые – умерли, поставив заповедь любви к ближнему, то есть брату Святополку, выше радости выжить. Св. Борис и Глеб – канонизированы в ранге страстотерпцев, который был неизвестен Византии. Следовательно, в подвиге страстотерпчества выразился русский характер.
Но цивилизация, национальная культура и любое проявление национального своеобразия является для Толстого этого периода аналогом первородного греха, который не дает человеку слиться с естественной жизнью. Даже казаки-старообрядцы неестественны в той мере, в какой культурно самобытны, поскольку приверженность старому обряду понуждает их видеть в себе избранников Божиих, коих весь мир недостоин, по этой и другим причинам русское военное сословие воспринимается ими враждебно.
Поставив инстинкт любить женщину, т.е. Марьянку, выше нравственных запретов, Оленин стремится обрести ту же цельность и естественность, что присуща деду Ерошке, но испорченный цивилизацией человек и у Толстого не может быть, как звери, как естественный дед Ерошка – он может быть либо лучше их, либо хуже. Вместо естественного любовного порыва в душе Оленина эгоизм любви. Естественный мир казаков отвергает падшую противоествественность, живущую в душе Оленина.
Толстой стремится преодолеть ту грань, которая отделяет человека от естественности животного, но эта цель достижима лишь при условии очищения природы человека от первородного греха, на языке Толстого – от печати цивилизации.
В «Казаках» Толстой возводит естественность в нравственный идеал, а потому и присущую природе человека поврежденность первородных грехом освящает и канонизирует как проявление силы духа и цельности.
В результате дед Ерошка, архетипически восходящий к Немвроду, оказывается сугубо положительным героем, что приводит к культурологическому парадоксу, поскольку у Данте Немврод охраняет девятый круг ада.
Этот парадокс основан на том, что Толстой отрицает феномен первородного греха. Если христианская цивилизация зарождается как средство преодоления греха, укорененного в природе человека, то у руссоиста Толстого сама цивилизация становится воплощением первородного греха, а естественная воля к жизни – высшей, но внеморальной добродетелью.
Отношение к естественности становится важнейшей чертой, отличающей художественные миры Толстого и Достоевского, солидарных, однако, в отрицании смертной казни .
Князь Мышкин прекрасен не потому, что он по-руссоистски естествен, как человек Золотого века, но потому, что ему дан дар жить благодатно-сверхъестественной жизнью, символом которой в романе является свет, невыносимый для естества человека и вызывающий падучую.
По Достоевскому, человек не в силах исполнить заповеди по природе, без благодатной поддержки. Вышеестественной или сверхъестественной святости христианства противостоит в художественном мире раннего Толстого идеал естественности по ту сторону добра и зла.