Где-то в поздних девяностых мы тряслись с ней в одном вагоне — маленьком старомодном вагоне — через гектары земли сонного Юго-Запада, глубокие расселины и черноту пород, минуя загороженные леса Средиземья и перенаселенный Охотный ряд, пересекая Москву по системе микроворсинок, при должном увеличении обнаруживающих помпезность поздних тридцатых, возникая друг у друга на границе видимости и снова исчезая по мере того, как наши ресницы погружались в межстанционный студенческий сон. Мне нужно было на «Спортивную», а ей — на «Университет», и каждый раз, когда я просыпался, я видел ее лицо, которое, впрочем, тотчас же растворялось в моей врожденной воспитанности и приобретенной рассеянности.
Внимание, говорил густой басовитый голос, серьезный, проповеднический, как у Моргана Фримена, двери закрываются, веки опускаются, волосы осыпаются, люки распахиваются, стены растворяются, время ускоряется, люди разлагаются—
Она говорила: «Ты меня слышишь? Але, ты меня слышишь?» Я в метро, повторяла она, я сейчас в метро! Але? Ты слышишь, шевелились ее губы, алло, молотил ее язык. Что ты сказал, вопрошала она в решето появившегося в ее ладошке телефона, своей толщиной сигнализирующего о поздних две тысячи десятых. Я знал, что тут не может быть ошибки — знал, что это она, увеличившаяся, слегка ссутулившаяся, чуть-чуть подурневшая, но все еще ничего, высадившаяся из временного потока в одной точке со мной. Под замороженным лего желтых московских жилищ, под стонущими путепроводами и зябнущими кучками чересчур легко одетых пешеходов, мутными волнами и скудной фауной индустриальной реки, мы мчались со скоростью света внутри одного шанса на миллион и остекленело смотрели друг другу в глаза.
Щас, секунду, сказала она в трубку. Я начал подниматься. Станция «Спортивная», зачитал откуда-то из недосягаемых высот плохо читаемый ларингофонный голос. Все в порядке, повторила она, слышу вас нормально. «Как самочувствие?» — спросил голос, слегка наложившись на окончание ее реплики из-за каких-то релятивистских эффектов. Хорошо, почти синхронно ответили мы, ощущаются перегрузки, но в целом состояние нормальное. Немного достало на работе, сказала она, помолчав. Все время одно и то же, знаешь — иногда спрашиваешь себя, как в кино — а зачем вообще я это все делаю? Зачем живу? Понял вас, прорвался сквозь помехи запутавшийся в слогах и складках мембраны голос, продолжайте. Чувство невесомости интересно, дежурно отметил я. Все плавает, повторяю, все как бы плавает. Вижу горизонт, небо черное и по краю горизонта такой красивый голубой ореол. Бывает, добавил в повисшей тишине, что просыпаешься вот так рано утром, подходишь к окну, и тянешься к занавеске, как во сне, как бы боясь ее отодвинуть, как будто за ней лежит что-то бесконечно важное, что-то неземное, и — непонятно — дружественное или враждебное, а что если я сейчас дерну, и оно выскочит, нужно острожно, осторожно, острожно— И тут снова пробуждаешься, и понимаешь, что таки да, это был сон, прибрежный утренний сон, вынесший тебя из огненных глубин на пустынную человечью отмель.
Осторожно, напомнил голос, звучащий непонятно откуда, тессеракт закрывается. Вижу, кивнул я, перебираясь к выходу по сложной системе поручней и шлюзов. В правый иллюминатор наблюдаю звездочку. Ушла звездочка, уходит, уходит… Ладно, сказала она с небольшой задержкой, опуская тонкую прозрачную руку, я щас пропаду, так что давай.
Мы ехали на вагоне — маленьком вагоне, деревянном вагоне — через полосы неорганических полей, широких пойм, могучих корней, глубоких щелей, каменных ноздрей, маловероятных и почти невозможных Земель, перетекая из монументальных сводов ничьих тоннелей в систему исчезающих микропор, по мере того как наши ресницы погружались в лабораторный охлаждающий раствор.
Она выделяла что-то вроде метана, а я излучал в каком-то чудном диапазоне, и — сложно сказать, в какой именно момент, в какой именно неназванный эон и в какую из нераскопанных эпох — я вдруг узнал голос Моргана Фримена, повторяющий на всех частотах: «Станция "Юго-Западная", конечная. Просьба выйти из вагонов, поезд следует в депо».