Этого события сорокалетний советский скульптор Игорь Акинфиевич Горинович, можно сказать, ждал всю свою творческую жизнь.
Скульптору нужна мастерская!
Впрочем, мало ли что кому нужно. До коммунизма еще далеко - страна на марше; все победным строем шагают в светлое будущее, и на фоне покорения природы и космоса желания и интересы отдельного человека, пусть и творческого, как то неловко смотрятся. Серьезные товарищи этого даже стыдятся. Советские люди на таком фоне стесняются, порой, своей любви к семье, детям, жене.
А тут, в период повышения благосостояния граждан и построения общенародного государства взамен государства диктатуры пролетариата пошли интересные процессы: мастерскую можно купить!
Ну, не то, чтобы купить, - а внести денежный начальный вклад, и затем индивидуально выплачивать ежемесячно оставшуюся часть кредита, предоставляемого государством коллективу художников, зарекомендовавших себя лояльностью по отношению к советскому государству.
Это при том, что торговым работникам народное государство по-прежнему не доверяет, поэтому им даже в жилищный кооператив возбраняется вступать, а тут творческая мастерская – хошь прославляй, хошь угробляй.
Действительно, вдруг какая вражина начнет творить что-либо крамольное и… страшно сказать, подлинно непререкаемое.
Если на заре Советской власти не доверять можно было практически всем, включая большевиков-ленинцев и троцкистов-антисталинистов, то к 80-м годам ХХ века еще надо было постараться, чтобы найти жертв на прокорм режиму, поскольку слуги народа сами давно поднатарели в предательстве и вероломстве по отношению к народу, вообще, и пролетариату, в частности.
По поводу и без повода меняли жен, семью, работу, охотно развращались картинами сытной жизни на Западе, и даже обзавелись счетами в швейцарских банках, - конечно, не все, а только избранные из доверенных, в частности сексоты, специализирующиеся на денежных переводах зарубежным компартиям и всему движению неприсоединения в целом.
Особенно вольготно себя чувствовали всякого рода партийные секретари, председатели творческих союзов и научных обществ. Им все дозволялось, поскольку за каждым из них значилось немало ратных и развратных дел. Принцип управления со сталинских времен предполагал, что за почтенным партийно-государственным боссом должно было числиться немало компрометирующих дел, за которые его в любой момент можно было расстрелять раньше и лишить высокого поста теперь.
Многокомнатные квартиры для проживания, престижные дачи и творческие мастерские блатным баловням коммунистического режима предоставлялись бесплатно.
Народу, который не бузил в порядке очереди, порой, размером в полжизни, предоставлялись чупошные квартиры в хрущевках, 6 соток дачного участка на сельхознеугодьях и право съездить в командировку или туристическую поездку в страны народной демократии. При этом, Болгария не считалась заграницей, а Югославия была причислена к капиталистическим странам.
Правда, и трудиться советскому народу, который с виду вроде как поверил в коммунизм, приходилось не щадя живота. Шутка ли, в условиях карточной системы и полуголодного существования на скромное денежное довольствие парадно славословить со всякого рода трибун перед лицом пусть и специально отобранной публики эту опаскудевшую власть, которая жирует в наглую и уже давно.
Между тем, «возвращаясь к нашим баранам» – шутка! - как только скульптор Горинович стал членом Московского отделения советских художников - МОСХа, он вознамерился получить мастерскую.
Подобное желание можно было, впрочем, рассматривать как проявление самонадеянной наглости, поскольку ветераны войн и трудовых подвигов ждали десятилетиями, - но это было во времена оные, а с некоторых пор общественность созрела до понимания важности художнического труда и не очень осуждала собственническо-хватательные рефлексы творческой молодежи к приобретению определенной независимости в самовыражении своих умозрительных ощущений за государственный счет.
Опять же, мастерские считались собственностью МОСХа, который помимо госбюджета по линии Министерства культуры СССР осваивал элементы самофинансирования, поскольку его члены могли заключать через Художественный Фонд договора с разного рода заказчиками: архитекторами, строителями, директорами общественных дворцов и всякого рода заведений, например, столовых, которые часто украшались настенными блюдами и напольными кашпо.
Благодатным делом было ваять бюсты партийных деятелей (альбом фотографий у Гориновича хранился в подсобке – удружил приятель с Лубянки: документально фас и профиль, как положено по этому ведомству), а также скульптуры спортсменов и спортсменок.
Странное дело, советское искусство изначально приобрело черты чопорности и пролетарского пуританизма, но на изображения спортсменов это не распространялось, например, Дейнека смело выставлял свои композиции с полуголыми молодицами и парнями, разгоряченными страстью догнать и перегнать все и вся.
Но будучи стеснен маленькими размерами своей мастерской на пятом этаже хрущевки без лифта в Кузьминках на ул. Юных ленинцев, скульптор Горинович не мог себе позволить ни юношу с веслом, ни девушку с ядром.
В таких антипрорывных условиях Горинович лепил чудо-рыб и парных гусей для фонтанов сочинских санаториев, фрески и горельефы для ВДНХ.
Однажды ему повезло с оформлением парадного входа в кинотеатр «Иллюзион» на первом этаже высотного здания на Котельнической набережной, - поощрили неплохо, хватило и с долгами расплатиться и пожить безбедно полгода.
Как-то ему заказали керамические панно с Мавзолеем В.И.Ленина весной на 1 мая и осенью на 7 ноября. Ничего, справился – комиссия Художественного Фонда не хвалила, чтобы, видимо, не посягал шибко на их поле деятельности, но оценили обе вещи приличной суммой в советских дензнаках.
С тех пор у него, что называется, «завелся жирок», т.е. появились какие-никакие накопления в Сберегательной кассе СССР.
Еще он выполнял от случая к случаю реставрационные работы по восстановлению идеологически безвредных скульптур в запущенных от беспросветности коммунистического быта парках культуры и отдыха провинциальных городов.
Между тем, Игорю Акинфиевичу хотелось работ помпезных, памятных для народа.
Горинович где-то прочитал высказывание Анатоля Франса – автора «Острова пингвинов», которого он ценил: Россия – страна, где сбывается и невозможное.
Тут его буквально осенило. Он понял, что нужно торопиться… пока его страна не отчебучила очередной фортель и не сбросила с себя аббревиатуру СССР.
Между тем, с того момента как скульптор определенно вознамерился приобрести кооперативную мастерскую, Игорю Акинфиевичу пришлось выдержать не один нелицеприятный разговор с домочадцами.
Жена предлагала на заначку в сберкассе приобрести «фазенду» у моря, старший сын просил подарить ему автомобиль, а старики-родителя умоляли купить дачу, на которой они готовы проводить летние каникулы с внуками и правнуками.
Дело в том, что после показа по советскому телевизору американского сериала «Санта Барбара» в воздухе повеяло ощущением: все можно, даже то, что нельзя! То есть пока еще не все дозволяется, но к этому все идет.
Складывалось впечатление, что стоит только допустить возможность можности и… процесс попрет с необычайной силой.
Десятки лет всем все ограничивали, чтобы не отказывать тем, кто… этим гордился, хотя и опасался какого-нибудь дела: врачей, юристов, цеховиков или фарцовщиков.
Понять, почему надо отказывать всем, чтобы создать возможности для некоторых, с каждым новым годом победного шествия к коммунизму становилось все труднее.
Тем более, что провозглашение возможности и привилегий каким-то необъяснимым образом затушевывалось тем обстоятельством, что всегда находились те, кому ну просто необходимо, позарез требуется предоставить сейчас и как можно больше, отобрав или обобрав ранее пользовавшихся.
Короче, через какое-то время обнаружились две социальные категории привилегированных: те, кому положены льготы, и те, кто реально пользуется теми же самыми льготами, на которые терпеливо и смиренно претендуют первые.
Впрочем, кто помнит те годы, не преминет заметить, что ни те ни другие не готовы были сдавать свои позиции. Одни требовали со все большей настойчивостью, другие хапали с неизменной прытью и ловкостью под носом у первых.
В итоге первые, т.е. гегемоны все время были на виду в лучах прожекторов и софитов, а задние – охломоны и проныры - оставались постоянно в тени, и не боялись быть в шоколаде.
- Ну, зачем тебе вступать в кооператив и покупать мастерскую, - говорила жена скульптору, - когда она тебе и так положена бесплатно, поскольку твой отец участник Отечественной войны, и он давно уже стоит в очереди на бесплатную государственную квартиру.
Юмор состоял в том, что родители скульптора имели деньги на покупку небольшой однокомнатной квартиры в жилищно-строительном кооперативе. Но Акинфий Сазонович Горинович решил пойти на принцип и получить положенное, так сказать, обещанное. Порой, его правда смущало это соседство положенного и обещанного. Кто-кто, а он-то не мог не знать, что обещанного можно три года ждать, а то и больше, было бы здоровье ходить и напоминать, что ты еще жив, а, главное, ждешь обещанного как манны небесной.
Кстати обещают те, кто надеются, что те, кому обещано, не должны, по справедливости, долго жить. На обещания ведь долго не протянешь. Другое дело ветераны войны и труда – эти вознамерились ждать до конца дней своих, который по такому случаю с каждым годом построения коммунизма отодвигается вглубь веков. Считай ХХ век кончается, а они готовы и в XXI веке дожидаться, измывая своими требованиями тех, кому еще не надоело обещать.
- Не хочешь ли ты сказать, что мой отец сможет отказаться от квартиры, и попросит записать его в очередь на мастерскую, - пафосно возражал Игорь Акинфиевич. - Но отец - не член творческого союза.
- Не член, а вдруг станет членом, - не унималась жена Акинфиевича. – Он же
опубликовал свои воспоминания, которые я ему перепечатала начисто на трофейной пишущей машинке «Континенталь», и теперь ждет, когда его примут в союз журналистов.
- Что-то я не слышал, чтобы журналистам давали мастерские для творчества, - раздражаясь от затяжных споров парировал скульптор. - Судя по стилистике советских очерков, они пишутся за кухонным столом перед окном на ул.Ленина или на лавке железнодорожного вагона, который паровоз тащит из Иркутска на Благовещенск по одноколейке БАМа, методично подпрыгивая на стыках рельсов.
- Опять же, - с плохо срываемой обидой в голосе произнес Игорь Акинфиевич, - я не могу пригласить в неотапливаемую хрущевку натурщицу, поскольку уже через пять минут позирования, она начинает кутаться в полотняные хламиды, которыми я прикрываю чан с глиной; и не она лелеет мои творческие порывы, а я вынужден четверть часа отогревать ее обмороженный нос.
- Можно подумать, - съязвила жена, - что у тебя когда-нибудь заведутся деньги на многочасовых натурщиц, позирующих нагишом для ваяния скульптуры девушки с веслом!
- Милый ты мой, ваятель, у тебя на меня не хватает денег! Я уже второй год хожу в ободранной шубе, в которой не могу показаться на вернисажах в Доме Художника на Кузнецком мосту, - подытожила Лариса Хромовна.
- Боже праведный! Ну при чем тут весло, вернисаж и твоя шуба? – готов уже был вспылить Игорь Акинфиевич.
При таком повороте событий жена пускала в ход свое последнее оружие – слезы, и Игорек сникал, нежно целуя ее в губы.
- Будет тебе и шуба, и почести именитой московской публики, но мне нужна мастерская не когда-нибудь, а сейчас – пока я полон планов, энергии, и, если хочешь, жажды хорошей работы, – удивлялся своей настойчивости скульптор.
Подобные баталии длились больше двух лет. И по мере приближения дня приема в члены мастерового кооператива «Красный ковчег», задор Гориновича только распалялся.
Скульптор собрал все нужные бумаги и все требуемые рекомендации. Будь он Секретарь МОСХа, он бы, не затрудняясь, одобрил подобную кандидатуру: не думал, не состоял, не привлекался, за границей не был.
Одним сплоховал Горинович – он не был членом КПСС. Как так получилось, он и сам до сих пор не понял.
Изобретение советской партноменклатуры: за чистоту рядов партии должны бороться между собой беспартийные.
Партийным было не до того – они делили привилегии, должности и денежные оклады.
Как бы там ни было, Горинович получил право внести вступительный взнос в заветный кооператив художников и скульпторов. Именно по такому случаю бытует русская поговорка «дурак вкатился».
После всех треволнений горемыка внес наличные деньги и… по итогам жеребьевки получил номер мастерской на 10-м этаже.
Если бы он только знал, что это не конец его мытарств, а лишь начало.
Собственно, по негласному договору скульпторам не должны были предлагаться помещения выше пятого этажа, но… члены правления, которые пользовались привилегией выбора этажа и всякая приблатнённая публика, например, два генерала, неизвестно каким образом оказавшиеся членами МОСХа, три член-корреспондента Академии Художеств, два сотрудника спецслужб и три возлюбленных членами ЦК КПСС студентки Московского высшего художественного училища, а также…
Кто не знает, дареному коню в зубы не смотрят… это при том, что смотрины кооперативного помещения с недели на неделю откладывались.
Горинович уже представлял себе, какие скульптурные композиции он начнет создавать в своей великолепной мастерской: памятные монументы великим деятелям России, а также бюсты героев-космонавтов по малоизвестным городам и безвестным весям Российской Федерации. Он, например, вознамерился воссоздать статую незабвенной Керн, вдохновившей Пушкина на «чудное мгновение».
Поэтическая Керн представлялась ему белоснежно-белой богиней, одетой в гимнастическое трико из ажурной ткани, не скрывающей всей обольстительности ее мраморного тела.
Он, правда, никак не мог решить, будет ли ее ажурное в сеточку трико от Альба Моды Кристи, или лучше, от греха подальше, поместить ее в тончайшую сетку колючей проволоки, чтобы уберечь от вандалов-соплеменников и ее экстравагантное одеяние, и те интимные места, которые он считал греховным прятать от любострастных взоров своих соотечественников.
История с золотой цепью на шее у надгробной скульптуры Владимира Высоцкого его как человека и гражданина повергала в трепет: не проходило дня, чтобы в криминальной сводке столичных событий не упоминалось очередное похищение этой самой цепи, находящейся под пристальной охраной московской полиции, денно и нощно бдящих на Востряковском кладбище.
Складывалось впечатление, что цепь с шеи Володи Высоцкого похищают черти или вурдалаки, переодетые в кладбищенских сторожей.
Последние дни перед вселением в кооператив «Красный ковчег» Горинович потерял аппетит, а затем и сон: ему мерещились происки завистников, кредиторов и покровителей из Худсовета МОСХа.
Он почти воочию воображал себе такие скульптурные композиции как «Шагающие в ногу», «Парящие над горизонтом», «С миром к миру», которые и не снились Зурабу Церетели с его менталитетом царедворца и космополитического шарлатана.
Скульптору Гориновичу стало казаться, что в таком провидческом состоянии творческого подъема ему не понадобятся не только натурщицы, но и к жене он готов не прикасаться полгода, лишь бы ему дали волю и силы творить в своей мастерской, не требуя с него денег.
Порой, от пысокопарных ощущений скульптору становилось по-хорошему плохо.
Ему казалось, что он сходит с ума, что такое не может осуществиться, - уж слишком большие надежды он возлагает на эту свою художественную мастерскую.
Между тем, оказалось, что ему, как и многим другим не небожителям, достался недоделанный и необустроенный бетонный бункер с дырявым видом на небо и с лестницей, ниспадающей вниз, независимо от того, спускаетесь ли вы с ее помощью, или пытаетесь подняться на следующий этаж, – одно неверное движение и вы оказываетесь непременно ниже того места, в которое стремитесь попасть.
Лестницу составляли отдельные ступеньки и не все подряд, а оставшиеся от строителей и расхитителей народной собственности через одну, а то и через две, так что, оступившись, можно было рухнуть в тридцатиметровый пролет.
Долететь свободно до подвального основания здания не представлялось возможным, поскольку вырванные из поручней прутья готовы были проткнуть если не самого летящего в рукодельную бездну, то, по крайней мере, уцепить за какую-либо конечность, или, на худой конец, зацепиться за развевающиеся фалды платья или сюртука, а то и за брюки.
Избежать травматизма на этой лестнице вполне могли бы помочь помочи из хорошей каучуковой резины, которые с некоторых пор появились в московских магазинах вместо резиновых подушек. Как никак, помочи дешевле подушки безопасности, которую, к тому же, несподручно носить с собой в ожидании экстремальной ситуации.
Наблюдаемый кавардак в «Красном ковчеге» удручал.
Вообще Горинович давно заметил, что жизнь страны дала правый крен. Собственно, и левый крен ему не очень нравился.
Какая разница в направлении крена, если ты не на рубке управления и плывешь не экстра классом, а в пароходном трюме.
Это раньше можно было напрячь свои творческие способности и создать какую-нибудь бессмысленную безделицу на потребу невзыскательному вкусу элиты господствующего класса – медальон, запонки, миниатюрную статуэтку или, наконец, памятное надгробие усопшему представителю господствующего класса или господствующей власти. Можно, наконец, создать монументальную скульптуру пролетария, махающего кирпичом, но… кто же сегодня за это заплатит?
А жить впроголодь на корабле или в стране, которая периодически меняет курс с правого на левый и с левого на правый – никакого удовлетворения.
Горинович интуитивно чувствовал, что в стране грядут знаковые события.
Раньше его внимание привлекали ханжи и лицемеры, которые камуфлировались верностью идеалам Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и иже с ними.
Теперь же он отчетливо себе представлял, что не сегодня-завтра эти хамелеоны от лже-патриотов просто захватят власть и будут у руля, поскольку смогли его захватить.
Их нелепо будет критиковать и укорять тем, что они не очень благородны. Братки будут пользоваться властью поскольку они у власти, и тем, кому не нравится их власть, они будут показывать язык и строить неприличные гримасы.
Могу – значит делаю, и никто нам не указ – вот девиз тех, кто прорвался на командирскую рубку и выполнил правый галс. Путаница первого лица с третьим характерна для наглецов, которые по поводу и без повода пытаются спрятаться за спину подкормленной ими «за счет заведения» кодлы-падлы.
От сумбурных мыслей, безысходности ситуации и тихого ужаса своей личной неприкаянности Горинович пришел в конце концов в творческое неистовство.
Больше недели он таскал на своем горбу на 10-ый этаж искореженные куски металла, арматуры и двутавровых рельсов.
Кое-что он уносил с нижних этажей, за что ему даже выражали признательность редкие обитатели кооператива.
Художники и скульпторы «Красного ковчега» настолько ошалели в строительном бедламе, что никому и в голову не приходило спросить, зачем бедолаге весь этот металлический хлам.
Наконец, в тайне от окружающих мастер пригласил с улицы электросварщика и предложил ему скрепить куски металла между собой.
Сварщик рьяно взялся за дело и попытался сварить все подряд в единую кучу.
Не тут-то было! Горинович стал дотошно указывать работяге, в какой последовательности и куда именно приваривать ту или иную железяку.
Сварщик было взбунтовался, поскольку сама идея хозяина ему представлялась бредовой. Но чем хорош русский работник, он никогда не спросит, зачем все это, а бездумно выполнит любое замысловатое задание, спустя рукава, редко доводя его до совершенства. О каком совершенстве можно было говорить с художником, сварщик даже и не представлял себе.
Правда, и спрашивать с него, почему он не поправил заказчика и слепил явную чушь – бесполезно. Такому работнику всегда застит глаза стакан водки, и ему в итоге, хоть бы хны.
Упаси бог, предложить ему стакан до работы – и работы не получится, и мордобой может запросто случиться по причине взаимных попреков друг на друга и завсегда на эту треклятую жизнь.
Горинович, не будь дурак, посулил-таки дополнительно поставить чекушку, и вскоре из-под рук трудяги стал проглядываться определенный замысел безумной затеи.
Конструкция походила на остов тупорылого корабля: короткий нос, тупая корма и три ребра в виде перевернутых буквы С-С-С. Умозрительный взгляд требовал буквы Р.
Вообще, надо сказать, что искусство соцреализма было предельно приближено к народу – ценились похожесть, приподнятость и мажорность. Генералы от искусства еще требовали помпезность и идеологическую верность линии партии, как бы она не изгибалась и какие бы финты не выкидывала в лице отдельных ее предводителей, таких как Маленков, Булганин, Хрущев, Брежнев и, не к ночи будь помянут, Андропов, выдворивший правдолюбца и правдоверца Солженицына за пределы коммунистического лагеря за отступление от канонов соцреализма, хотя сам он в искусстве ни бельмеса не мыслил.
Просто закоренелый лагерщик увидел в народном писателе реального кандидата на его верховное место, к которому его прикрепил аппарат искусственного жизнеобеспечения по причине полной физической немощи.
Между тем, трудяга-работяга уже потянулся в подсобку мастерской скульптора на 10-ом этаже «Красного ковчега» за обещанной выпивкой, но Горинович его остановил и предложил укрепить на корме обод канализационного люка, который он тащил наверх целых два дня с передышкой на ночь на шестом этаже.
В ту промежуточную ночь он, можно сказать, не давал жене сомкнуть глаза, прижимая ее тело к себе, чтобы унять нервную дрожь ожидания утра.
Жена было подумала, что он дрожит от любовного томления, и пару раз отдалась ему, вопреки своим принципам не баловать мужа в те периоды времени, когда у него мимопаузы в получении гонораров и прочих денежных прибытков.
Кстати, Горинович после того, как затащил в подобие своей дьявольской мастерской обод канализационного люка, хотел притащить и саму металлическую крышку, но все его физические силы и так уже были на исходе.
Надо было спешить…
В итоге на корме нарисовалась в продольном ракурсе буква Р как символ флага Советской Республики.
Получился не то трехсекционный капкан, не то экзекуционный нательник, наподобие трех наручников-захватов.
Очевидно, нательник предназначался для того, чтобы сковать и обездвижить не отдельные конечности, а все народное тело насельника Страны Советов.
С этого момента Горинович оказался заложником своей идеи. Теперь он не мог жить без нее. Он и питался как бомж: остатками, корками и объедками.
Вечерами одержимый скульптор кормился на рынке под его закрытие. Бедняге давали без денег подпорченные огурцы, закисшие помидоры, подгнившие яблоки. Однажды ему обломился батон несвежей вареной докторской колбасы.
После обильного наполнения желудка, на какое-то время приходило ощущение сытости; как вдруг, начинало мутить в голове и долго крутило живот.
Засыпал он в эти дни в полнейшем изнеможении. Утром его стул был обагрен алой кровью.
Но Горинович решил не отступать.
Приходила пару раз навещать жена и в ужасе выскакивала наружу из чудовищного здания… где не работали ни лифт, ни сантехника.
Между тем, для завершения скульптурного замысла мастеру требовалось еще одно усилие.
Однако лично ему оно было не под силу.
И тогда он подговорил двух безбашенных, бесшабашных таджиков украсть в парке и принести ему на 10-ый этаж гипсовую статую девушки без весла. То есть изначально она, как тысячи ее копий по стране, стояла в саду московской больницы № 64 с веслом, но пока ее отковыривали с постамента, пока волочили по земле, пока несли по улице, цепляясь впотьмах за стволы деревьев и столбы фонарей, пока тащили по ступенькам дьявольской лестницы… она потеряла не только весло, но какую-либо девичью привлекательность.
С трудом удалось пронести статую в человеческий рост через блок-пост на пятом этаже, который облюбовали сексоты с Лубянки-охотники за инакомыслящими.
А надо сказать, что за творческими сотрудниками всегда осуществляли наблюдение отнюдь не творческие, а скорее вовсе несмыслящие сотрудники спецслужб, которые следили, чтобы творческие придурки чего бы то ни было не натворили.
И уж тогда власть придержащие могли сотворить неприятности и для беспечно безоглядных и для безответственно приглядывающими.
Но по случаю бедлама, царившего в этом сонмище дьявольских недоделок и бесовских проделок в «Красном ковчеге», присмотр был ослаблен, если не сказать вовсе отсутствующим: кому охота без лифта шнырять по этажам и подглядывать в развороченные дверные проемы, рискуя сорваться в истерике от бездарно увиденного замысла в недоделанный лестничный пролет 12-ти этажного здания.
Между тем, в своем творческом замешательстве Горинович не учел, что русские бабы, с которыми он привык иметь дело по творческому цеху или в постели, – коротышки.
Тетки же с веслами были выполнены в пропорциях скульптур греческих богинь, устанавливаемых если не на крыше Парфенона, то на горных вершинах вокруг Афин, поэтому у них такие удлиненные пропорции – 1:9, т.е. голова восемь раз помещается по длине оставшейся части туловища с ногами.
Короче, когда скульптор стал укладывать безмолвную каменную девушку в свой концептуалистский ковчег, то только тут понял, что он воссоздал прокрустово ложе. Получалось, что в новой грядущей жизни после перестройки головы не понадобятся. Так что для тех, кто не успел потерять голову от ужасов советских тюрем и лагерей, а также от господства бездарей и неучей, косящих под пролетариат, в будущей жизни страны она просто лишняя.
Скульптору ничего не оставалось делать как отрубить изваянию девушки голову, а само ее тело уложить на дно своего корабля «безголовых дураков».
Горинович долго мучился, приглашать ли ему Художественный Совет МОСХа, чтобы они оценили его творческий порыв; это при том, что мечтать о творческом гонораре у него теперь не хватало ни мочи, ни средств.
Однако, Худсовет, по наводке сотрудников спецслужб, сам решил избавить скульптора от творческих мучений, а «Красный ковчег» от груды металла и гипсового хлама.
Не имея возможности хлебосольно и с выпивкой пригласить честную компанию, Горинович назначил прием гостей после обеда, можно сказать, к полднику.
Члены Худсовета МОСХа медленно собирались и бурно чертыхались. Им и в голову не приходило, что в таких условиях можно что-то творить. Некоторым в голову стали заползать крамольные мысли, готовые сорваться непроизвольно с языка.
Но это была особая порода людей, отселектированная коммунистическим режимом: никому не верить, особенно в проявлении искренней заботы о благе режима, но вслух произносить с умным видом всякого рода благоглупости и похвальбу в адрес прозорливости руководителей, регулирующих в данный момент направления потоков из рога изобилия мимо закромов родины.
Горинович тупо ждал приговора людей, которые не сегодня-завтра перекинут румпель власти в стране.
И что же? Многим членам Худсовета скульптурная композиция понравилось! Они уже давно пресытились штампами и канонами соцреализма. Сегодня любой выпускник художественного вуза может сварганить скульптуру сталевара или кашевара, наваять монумент защитникам очередной крепости или героям N-ской битвы.
Здесь же на 10-ом этаже в античеловеческих условиях жизни и быта членам Худсовета МОСХа открылась перспектива революционных преобразований и творческих свершений.
У каждого второго руки потянулись к карандашу и бумаге, чтобы набросать схематично эскиз своих собственных задумок.
- Смело, дерзко, прозорливо, - цокал языком секретарь комиссии Худсовета Кузьмолов.
Однако, несмотря на то, что срывалось у него - пройдохи и проныры - с языка, он скрупулезно конспектировал слова мастодонтов и корифеев советского художественного истеблишмента.
- С формализмом мы покончили, еще при Сталине, - начал монументалист Пряхин, - а тут махровый концептуализм, ничем не прикрытый, а потому и аляповатый.
В какой-то момент заговорила старуха в буклях Юлия Захрюкова, с яростно горящими глазами и с Орденом Победы над Германией.
- С чего ради бунт с кораблем, и так многозначительно. Не хватало еще обшить стальными листами борта этой посудины и сбоку пробить брешь, показывая, что кораблю этому нет никаких перспектив плавания в открытом море, а стоять ему как реликт на главной площади страны перед Домом Правительства СССР
- Вот так вдруг? - запричитал постоянно рисующийся маленький генерал НКВД в отставке Грябов. - Ай, ай, ай!
- Ну, почему же вдруг? – робко возразил Горинович. - Ведь драма витает в воздухе?
- Драма? Какая драма, Бог с вами! Что вы говорите? Коммунизм несокрушим! Ну, задержалась страна на марше, ну замешкались отдельные отрасли, но мы еще покажем, мы им зададим перцу и кузькину мать, - заново зажглась старуха в буклях.
- За что же мы боролись? Ни пяди своего не отдадим. Ни с того, ни с сего мы должны отступиться, да я, да мы, не отдадим врагу ни пяди русской земли, – побагровел генерал НКВД.
Гориновичу стало тошно. То ли от голода, то ли от всей этой брехни.
- Опять же, к заказам соцреализма мы привыкли, и ломать этот порядок пока мы не намерены, - умиротворенно возразил кому-то секретарь Худсовета.
- Я правильно говорю, товарищи-соратники по творческому цеху? - вопрошал Кузьмолов.
- Определенно, в системе МОСХа мы себя здесь уверенно и благостно чувствуем, - вклинилась Юлия Захрюкова, - а на новые условия оценки произведений мы не готовы, да и народ не готов.
- Да, да, сотоварищи, - внес в диспут свой голос Аклемов. - Здесь вообще полный произвол, и мы не сможем устанавливать какие либо критерии. Мы никогда здесь не придем к единому мнению. Если же нас лишить единомыслия, то мы задохнемся или утонем в бурном приливе собственной свободы и безмыслия.
- Вот именно, придется оценивать по весу, по размеру, по цвету, - заикаясь и махая руками уточнил Олег Мымров.
Горинович окончательно сник. От Мымрова он не ожидал услышать такого. Всего полгода как приятеля включили в Худсовет, а до того они были друзья по мастерским в Кузьминках.
Скульптор понял, что ничего ему не светит, и что эти мастодонты и их подпевалы ни на шаг не отступят от своих принципов, которые их кормят и поят.
Была еще одна причина у Худсовета отказать в творческом договоре Гориновичу.
Дело в том, что хотя многие генералы по цеху искусств имели неплохие мастерские, - например, госмастерская Коненкова была расположена вообще на центральной московской улице Горького, рядом с Пушкинской площадью, причем на первом этаже с выходом во дворик, - но советским корифеям уже давно хотелось всего своего: своей квартиры, своей мастерской, своей дачи, своей машины.
У всех перед глазами уже давно маячил пример беспутного испанского коммуниста-голодранца и мазилы Пикассо, который все это давно уже имел, а еще у него был собственный музей, где он мог выставлять все, что ему бог на душу положит, а поскольку он, как и все советские коммунисты был безбожник, то клали ему на душу бог знает кто, - тфу-ты, клали кто ни попадя, о ком бог и не подозревал, в своем рвении о бедных и сирых на поверхности многострадальной Земли.
Короче, с недавних пор между генералами от искусства установился негласный сговор, что по одному крупному заказу они должны схватить в ближайшее время, пока формируется коллектив кооператива художников, а по мелочам не размениваться и чужих в свой «худхоз» не пускать.
Они решили, подсознательно конечно, что это должен быть коллектив единомышленников-единоверцев.
При том, очевидно, что на человеческом уровне они все друг друга презирали, ненавидели и встречались только на официальных мероприятиях, стараясь напиться до того, как принято хвалить друг друга, и рассыпаться комплиментами по поводу безусловных творческих успехов, намекая на возможность представления ко всяким почетным наградам и весомым регалиям, от которых даже у гениев, порой кружится голова, а что уж говорить о советских имперских выкормышах, которые обречены были держаться хилыми зубами за прогнивший каркас режима, опасаясь, что в случае гибели он – этот каркас – как корпус «Титаника» увлечет всех в океанскую пучину исторического забвения.
Запастись лодкой или спасательной шлюпкой не каждому приходило в голову, поскольку при таком обороте событий пришлось бы в целях безопасности спать в этих самых лодках и шлюпках, пока остальная безмятежная масса празднично гуляет на все уровнях советского истеблишмента, рассчитывая на авось, а то и на клиническую глупость команды судна, готовой рисковать собственными жизнями, ради спасения чести и достоинства корабля-империи.
Совершенно очевидно, что члены Худсовета ради тактических выгод должны были отказать Гориновичу. И вообще сообщить куда следует.
Но дело оказалось довольно щепетильным.
Горинович – член МОСХа, и ему надо на что-то жить. Зажатый в угол, как волк на псарне, в знаменитой басне Ивана Крылова, он мог быть опасен не только для государства, но и для каждого из них лично, поскольку перехватывал инициативу по встрече нового режима с неизвестными пристрастиями, но, уж точно, намеренного сокрушить действующую систему с ее архаичными принципами.
В конце концов, они могли между собой одобрить, а до выставочного зала дело не доводить.
В советское время нередко всем закупленным произведениям просто не хватало экспозиционного пространства. И… революционное произведение, будучи оплачено антиреволюционным режимом, спокойно пылилось в запасниках до очередной ликвидационной компании, которая находила экспонат поврежденным на голову или руку, и, вынося решение о невозможности восстановления, пускало его со вздохом облегчения в утиль.
Опять же после знаменитой взбучки, устроенной Хрущевым в московском Центральном Манеже художникам-неформалам типа Эрнста Неизвестного, сам Худсовет решил, что лидер государства – приверженец эстетики позднего сталинизма, можно сказать, невменяем по части художественных изысканий будущей эклектики брежневского пришествия и супер современной эстетики коммунистического экспрессионизма в духе Кетэ Кольвиц.
И целый ряд вещей Худсовет формально принимал, платил по минимуму и тщательно прятал от глаз кремлевских партийцев, тем паче, от глаз Катерины Фурцевой, которая всех достала проникновенным вопросом: есть ли будущее у соцреализма Ползукова.
Эту фифочку в дамской фуфаечке не боялся только Юрий Любимов. Она же в ответ ненавидела его, но по-женски боялась.
И все же на этот раз Гориновичу отказали.
Это был могучий удар. Скульптор прекрасно понимал, что его аллегория тронула соратников по цеху, что называется, до слез, до глубины падения их душ.
Опять же, ему до зарезу нужны деньги, чтобы расплатиться с долгами, которые он наделал, собирая на вступительный взнос.
Не стоит забывать, что в прошлом месяце ему пришлось освободить мастерскую в Кузьминках, поскольку скульптор просто физически не мог внести очередную арендную плату.
На вахте первого этажа ему уже сообщили, что в следующем месяце предстоит сделать первый очередной взнос в погашение рассрочки на 10 лет за место в «Красном ковчеге».
В какой-то момент Гориновичу пришла шальная мысль встать перед членами Худсовета на колени и попросить, как просят милостыню: господа хорошие, не губите, подайте на воскрешение доброго имени моего.
Увы, на колени встать бедолага не решился, и члены Худсовета не услышали его душевных стенаний.
Хотя, судя по колючим взглядам и раздутым ноздрям, корифеи поняли, что они принимают судьбоносное для этого человека решение.
Впрочем, кто же взялся бы их судить?
Сколько раз они кривили душой, принимая под нажимом всякого рода спецсотрудников и партийных чинуш решения вопреки своим желаниям.
А тут они должны пойти против своего классового чутья. Зачем? Ради кого?
И почему так рано?
Разве этот режим приказал долго жить!?
Как бы не так! Еще бабушка надвое сказала.
Опять же сам Секретарь МОСХа Орест Дундик, когда напутствовал комиссию в завершающий поход по осмотру художественных творений последнего года, предупредил, что в обществе сильное брожение и чуткие души художников могут оказаться в сетях вражеской пропаганды и заклинаний классовых врагов.
- Бдительность рано терять!
Так и сказал:
- Рано терять! И вообще, почему мы с вами должны терять? Пусть теряют другие.
Такая откровенность подкупала, хотя и озадачивала.
- Неужели там наверху решение уже принято?
- И что тогда? Кто не спрятался, я не виноват! Получается какая-то шарада ценою в жизнь…
- Имейте в виду, - продолжал напутствовать Дундик, - за предательство классовой солидарности каждый из вас может потерять свое почетное место в Президиуме и переместиться в партер, а то и на галеры, – шутка, - пояснил Дундик.
Короче, Гориновичу отказали, но пожелали новых творческих удач в мастерской, которую они обмыли, выпив по стопочке перед уходом.
Они так по-деловому прошли к скромному столику, который скульптор приготовил на случай удачного просмотра.
Разомлев, комиссионеры даже выразили мнение, что, положа руку на сердце, остается вариант отказаться от планов приобрести мастерскую и выйти из кооператива.
Трудно сказать, что подействовало на скульптора больше всего: отказ принять его работу или желание выпить по рюмочке.
О святая простота, которая всегда подстерегает бунтарей!
Остановись, набери в грудь побольше воздуха и… выйди из круга.
Начни быть, перестань жить порывами и чувствами.
Буревестник, опустись на землю, живи как червь!
Горинович своим нутром чувствовал, что партноменклатурная камарилья определенно стала безнравственной за годы бесчестной и аморальной борьбы, переходящей в кровавые войны и стычки под видом творческих обсуждений.
Опять же, он не мог похвастаться и своими нравственными пристрастиями, поскольку чувствовал себя внутри голым, опустошенным и бесплодным к настоящим творческим свершениям, не на потребу режиму и развращенной им публике, а по зову сердца, по велению души, пусть и не очень опрятной, но уже пробуждающейся.
Впрочем, надо было еще решить вопрос, а хватит ли сил на длинную дистанцию после такого спурта?
По крайней мере, своим глубинным чутьем художник ощущал, что времени на решение ему отпущено чрезвычайно мало.
Творить под дамокловым мечом нужды и духовного насилия над собой, видимо, он уже не сможет…
Звук курантов по радио пробил 6 часов вечера.
Ему почудился звон погребального колокола…
Ужас…
Мысли проносились в черепной коробке как шаровые молнии, которые отражаясь от ее стенок, не имеют шанса покинуть голову:
- Страна столько лет готовилась к взлету. А тут - край пропасти, и взлет равносилен падению в тар-та-ра-ры? – думал художник.
- Почему никто не возмущается, никто не убивается? Неужели к происходящему все готовы, но никто не показывает виду? – стучали в висках проклятые вопросы.
И то верно, разве можно быть готовым к краху идей и идеалов?
- О, простофиля! – зажглось в воспаленном мозгу Гориновича.
Чутье художника подсказывало - крах неминуем: за неуемное бунтарство его исключают из МОСХа, а сами все фонды и гранты делят по скорому между собой…
Скульптор видит: крах наступает, а его убаюкивают словами:
- Ну что же, ты, так убиваешься, мы-то в любом случае не пропадем…
- Вы не пропадете в моем случае, - Гориновича явно лихорадит, - а что делать мне и моей семье?
И то верно, все вокруг строят лихорадочные планы: жена – зовет в Израиль, дочка намерена уехать учиться в Германию, сын просит денег на учебу в Лондоне.
Все вокруг пришло в движение, все тронулись: кто умом, кто идеями.
Но где взять деньги? Ведь с обрушением коммунизма за все придется платить!
В итоге, все одержимы деньгами и возможностью их втайне хапнуть в большом количестве. До страны никому и дела нет…
Куда делись деньги партии, где деньги в помощь борьбе колониальных стран…?
И Горинович не выдержал, его лицо исказила гримаса отчаянья.
Не дожидаясь, когда комиссия выйдет из подъезда, скульптор, издавая звуки проклятий, бросился вниз с подоконника 10-го этажа, можно сказать, ей в ноги.
Если бы у него были американские помочи!
Но увы, последнее время у него не было даже денег, чтобы пообедать в городской закусочной, а не то чтобы обзавестись модными американскими подтяжками, в которых безопасно работать и жить на высоте, недоступной идеалам.
Члены комиссии, вывалившиеся из подъезда, были в шоке.
Первая мысль, которая мгновенно облетела черепные коробки каждого из них: Ну, наглец! Так, демонстративно!
Кто же теперь без чувства внутреннего содрогания и ужаса в глазах войдет без трепета в это проклятое Гориновичем место?
В пору бежать из этого здания и менять мастерскую на помещение поближе к Кремлю, Старой площади и Лубянке, чтобы тесными рядами, плотной кучкой встретить падение этого безрадостного режима!
Впрочем, на этот раз все быстро образовалось.
Председатель худсовета Брагин живо обратился к Председателю кооператива, встречавшего комиссию при выходе на первом этаже:
- Дорогой дружище, Хряков, кто там у нас в очереди следующим?
- Следующим идут два претендента Мымров и Клонов, - незамедлительно на память произнес Председатель «Красного ковчега». - У них практически одинаковые шансы. На Правлении кооператива их кандидатуры не раз обсуждали, но всё не было случая сделать окончательный выбор.
- Теперь же в данных конкретных обстоятельствах следует предложить Мымрова, - изрек Председатель Худсовета. - Он посговорчивее и в комиссии рьяно работает. По крайней мере, ему вполне можно поручить организацию всех мероприятий, связанных со смертью Гориновича.
- Надо проследить, чтобы причиной смерти был указан несчастный случай, – пояснил Брагин. - Мол, скульптор пытался сам отрегулировать вертикальные створки окна, закружилась голова и…
И предупредительно добавил:
- С Ларисой Хромовной я свяжусь сам, у меня с ней свои насчеты, - причудливо выразился импозантный мужчина, не привыкший, чтобы женщины ему отказывали, когда он им благоволит.
Судя по всему, он положил на фифочку глаз на вернисажах в Доме художника на Кузнецком мосту, где мадам Горинович в последнее время, прилично раздетая, появлялась с дочкой или одна-одинешенька.
- Кстати, - переходя с сентиментальных на прозаические ноты произнес Брагин, - необходимо срочно обнести сеткой безопасности по периметру все здание «ковчега», чтобы «ловить» любителей кончить жизнь таким тривиальным способом. Времена наступают, сами знаете какие!
Какие времена наступают Хряков не знал и не ведал ни сном ни духом. Но в отношении сетки безопасности от падающих сверху кирпичей и кусков арматуры идея Председателю «Красного ковчега» понравилась.
А то и правда, порой, кажется, что это не кооператив, а сторожевая башня коммунизма, отбивающаяся от желающих занять в ней место всеми доступными средствами.
* * *
- Соцреализму с такими хлюпиками не по пути! – заключил Орест Христофорович Дундик, узнав о случившемся.
Надо полагать, что коммунистические мастодонты – эти имперские закормыши - заподозрили, что акция Гориновича нацелена на их компрометацию в канун предстоящего захвата власти на суше, после того как лодки и шлюпки с тонущего корабля доберутся хоть до какого-нибудь берега.
Очевидно, впредь руководители МОСХа решили не связываться с творческими личностями: ни ретроградами, ни авангардистами, а привлечь для монументальной пропаганды в городе Араклия Чудидзе, имеющего под Парижем самую современную скульптурную мастерскую и керамический завод по обжигу глины и отливке сиюминутных скульптур в бронзе.