«Вот и вся любовь!» - отрешенно подумал Эдик, проводив взглядом черную точку МИ- четвертого, наконец-то слившуюся в промытой осенней дали с горизонтом. На непокрытой голове, бровях и щетине отрастающей бороды таяли снежинки, взметенные винтокрылой машиной. Потоптавшись в неопределенности – куда идти и чем заняться он, было, сделал несколько шагов к грузу, сложенному на краю площадки, но, как сорванный ветром осенний лист, крутанулся в одну сторону, потом в другую и так, гонимый порывами мятущейся души, оказался на берегу замерзающей реки.
Эдик отсутствующе смотрел на темную стылую воду, облизывающую короткими волнами намерзающий ледяной припай. Перед мысленным взором не река, а его жизнь то скручивалась в пенистые жгуты переката, то растекалась неспокойным зеркалом улова. Пират, скособоченный ревматизмом, трусцой приблизился к нему и лег у ног. Редкие снежинки, плавно кружась, падали, кажется, ниоткуда на замерзающую реку и коренастого мужика с собакой, одиноко стоящего у белой забереги. А вокруг в снежной дымке простиралась до самого горизонта безучастная к человеческим терзаниям тайга.
Память резала по сердцу воспоминаниями. Три месяца назад он стоял на этом месте и смотрел, как причаливали к берегу оранжевые надувные лодки шумных туристов, не подозревая, какая беда высаживается вместе с ними.
В тот день исполнилось ровно одиннадцать лет, как Эдик молодым специалистом прилетел сюда на организованную еще Дальстроем в конце тридцатых годов ведомственную гидрометеостанцию. В сорок втором ТДС переподчинили Якутскому УГМС, но менять цифровое обозначение на принятую в Главном управлении гидрометеослужбы географическую привязку к месту нахождения станции не стали. Скорее всего, не захотели вносить путаницу, ведь обозначенная цифрой станция в сводках уже давно была на слуху как «Пятерочка». К тому же в ЯУГМС считали станцию временной в своем подчинении. И действительно, в конце войны с закрытием КВТ (Красноярской воздушной трассы) работа бывшей дальстроевской ТДС, участвующей в метеорологическом обеспечении перелетов боевых самолетов, потеряла первостепенное значение. В сорок шестом ее, как многие метео на трассе, «демобилизовали», переводя в режим работ мирного времени. В тот же год сократили штатный состав и изменили программу наблюдений, переведя ТДС в режим работы гидрометеопоста.
Встретила Эдика, словно сына, вернувшегося в родной дом, семейная пара, что осталась работать здесь в сорок шестом. Живя дружно, подобно счастливой семье, они вместе безвыездно проработали девять лет. И вот два года назад Эдик осиротел. Начальник ТДС и его жена техник-гидрометеоролог сорвались с насиженного места, обидевшись на хрущевские преобразования северных льгот. На смену им прислали по распределению выпускников Иркутского ГМТ – опять же семейную пару молодоженов. А Эдика, назначив новым начальником, выпроводили в отпуск за два года, предоставив ему почти четыре месяца безделия. За остальные неиспользованные отпуска выплатили компенсацию, едва поместившуюся в рюкзаке.
На почте районного городка, куда Эдик пришел обменять объемную наличность на аккредитивы Сбербанка, эффектная Нелли Абрамовна, выписывая ценные бумаги, сказала полушутливо: «Вы, Эдуард Васильевич, самый завидный жених, не будь я замужем, напросилась бы к Вам в жены!» - «Да что же завидного во мне Вы нашли?» - простодушно удивился Эдик. «Отпускные мужа я за пять минут пересчитываю, а Ваши вот уже целый час!» - смеясь холодными глазами, ответила женщина, и уже вдогонку, когда Эдик взялся за дверную ручку, напутствовала: «Эдуард, привезите жену из отпуска. Поищите неизбалованную, медовую жизнь проживете в тайге. Никто в семью лезть не будет!»
Напутствие Нелли Абрамовны неожиданно осуществилось на берегу Черного моря. Эдик, не стесненный деньгами, впервые наслаждаясь жизнью беззаботного курортника, отдыхал по полной программе. Днем отсыпался в одноместном номере с открытой на море лоджией, а с вечера до утра танцы, рестораны и променад по приморской набережной то с одной, то с другой веселой подружкой. Вел он себя, как ненасытный гурман на восточном базаре – перепробовал не один «экзотический фрукт», пока сам не оказался проглоченным роскошной южной женщиной с миндалевидными глазами и гривой иссиня-черных волос. Натиск был столь стремительный и бурный, что Эдик вернулся на ТДС с молодой женой и приданным, с трудом поместившимся в двух солидных чемоданах. Не считая шелкового абажура с плетеной бахромой в руках Татьяны.
По возвращению его ждали новости. Хорошая – за лето в силовом балке заменили маломощную «абэшку» на новый пятикиловаттный дизель-генератор воздушного охлаждения и теперь зарядку аккумуляторов и освещение помещений стало возможным осуществлять одновременно. Плохая – увольнялись молодожены, у них вот-вот должен был появиться первенец, и они с нетерпением ждали возвращения Эдика из отпуска. Напряженно ждало и начальство, ситуация сложилась патовая – смены молодым спецам нет, а удерживать их оно не могло, как не могло и изменить режим наблюдений гидрометеопоста. Возвращение Эдика с молодой женой было как никогда кстати. Южанку без лишней волокиты оформили младшим техником-метеорологом, оставив прежние четыре срока метеонаблюдений. Все стороны были удовлетворены: молодые улетели рожать на материк, обещая через год вернуться, Эдик пристроил на работу жену – лишняя копейка не помешает, а начальство облегченно вздохнуло, вопрос с кадрами отпал сам собой. К тому же, у Эдика с Татьяной появилась возможность один на один с экстремальными условиями проверить свои чувства.
Зима пролетела как один праздничный день. Южанка не переставала удивляться трескучим морозам, глубоким снегам и безоблачному небу. Жилую половину пятистенного здания метеостанции она по своему представлению о таежной роскоши и семейном уюте украсила так, что Эдик невольно морщил нос. Медвежьи шкуры, рога изюбра и сохатого, чучела глухарей и уток в весеннем оперении, препарированные головы волков и росомах с оскаленными пастями, все, что пылилось в закутках, она, вычистив, расстелила на полу и развесила на стенах. На окнах, отродясь не имевших даже простых занавесок, появились тяжелые расписные шторы, а голую электролампочку, одинокой грушей висевшую под потолком, накрыла большим красным абажуром с желтой бахромой. Одно только не дал тронуть Татьяне Эдик – большой стеллаж в углу с книгами, бережно хранимыми предыдущими сменами с первых лет организации метеостанции.
Подступаясь к стеллажу, южанка намеревалась, застелив полки кружевными салфетками, заставить их гипсовыми фигурками кошечек, слоников и всякой другой мещанской дребеденью, извлеченной из бездонных чемоданов с приданым. Ну а книги собиралась свалить в кучу где-нибудь на чердаке. Даже после того, как муж с гордостью показал раритетные издания, Татьяна так и не открыла ни одной книжки. Обилие шерстяной и пернатой рухляди в некогда просторной и светлой половине дома скоро стало угнетать Эдика, но любя и уважая жену, он терпеливо помогал ей постоянно что-нибудь перевешивать, перебивать и переставлять. Вторым любимым занятием южанки была кулинария. За всю жизнь Эдик не ел таких блюд из дичины, запивая их темно-рубиновым вином из голубицы. Налима, которым всю зиму с перловой кашей питался Пират, Эдик просто не узнал в ароматных рыбных котлетах, приправленных восточными специями. Первое время, садясь за стол, он с большим желанием поглощал чудесную стряпню, но уже через месяц откровенно скучал по незатейливой пище. От разносолов жены на теле появился жирок, а сил и выносливости, так необходимых для работы в этих местах, даже поубавилось. Южанка с присущим ей темпераментом обижалась, когда он утром, не притронувшись к изысканным блюдам, уминал большой кусок отварного мяса с луком и хлебом, и до вечера уходил с головой в дела, а дел для одного было много.
Кроме четырех сроков наблюдений на метеоплощадке и гидрологическом створе, подготовки сводки и передачи ее радиосвязью, на его плечах лежало жизнеобеспечение метеостанции со всем ее оборудованием. Дрова, вода, топка печей, а их было по одной в каждой половине дома, еще одна в силовом балке и одна в бане. Печи в доме протапливались по якутской зиме утром и вечером. Баню, хоть и грели один раз в неделю, но дров не жалели, иначе не попариться, ни нагреть горячей воды для стирки. В дизельной печь-каменку, выходившую топкой наружу, топили по необходимости. Обычно при морозах за сорок ее растапливали часа за четыре до запуска «дэски». Держать на прогреве вхолостую работающий дизель не позволяли пять кубов солярки, завозимой раз в два года по тракторному зимнику в четыреста верст. А заготовку топлива для печей ограничивали лишь собственные возможности, поэтому раз в месяц Эдик разогревал «дэтэшку» и отправлялся на нем сразу же после утренней радиосвязи за пять верст, к старой гари. На то, чтобы свалить, обрезать и притащить хлысты, уходил весь световой день. Больше двух хлыстов маломощный трактор утянуть не мог. При полном же штате работников на станции заготовка дров не была такой обременительной. Ее обычно делали один раз, натаскав за неделю хлыстов на всю зиму.
Помимо основных дел метеорологи вынужденно занимались заготовкой свежих продуктов – рыбы и мяса, а летом еще и ягод, грибов, кедровых орешков и разных таежных сборов для чая и бани. В первую с женой зимовку Эдик, из-за свалившихся на него забот, так и не смог пополнить лабаз свежанинкой. К апрелю закончилась сохатина, а рыбу, хоть и была замороженной во льду, за зиму высушило так, что стала она годной только на корм собаке. Оставшиеся два ящика тушенки должно было хватить до нового подвоза продуктов. Но по опыту прошлых лет – планируемый на середину мая вертолет по непредвиденным причинам мог прилететь когда угодно. Иногда задерживаясь на месяц и больше. И Эдик, следуя поговорке: «На дядю надейся, а сам не плошай!» – решил подстраховаться, сбегать наудачу за свежим мясом впрок. Из года в год в пяти верстах вниз по реке в пойму, заросшую чапыжником, в предутренние часы выходили кормиться сохатые. Иногда с предгорий туда же спускались красавцы изюбры. Трехлинейка с пристрелянным оптическим прицелом и патронами с тяжелой пулей позволяла убойно бить метров на пятьсот. Главное, дожидаясь зверя, не подшуметь в скрадке. Через неделю, нарубив в запас дров и убедившись, что после многократных повторов жена сможет самостоятельно пускать и глушить «ДЭСку», он под вечер убежал на лыжах к засидке. О пропущенных передачах сводок погоды не беспокоился. По заведенному порядку невыход в эфир всегда списывался на непреодолимые причины.
Татьяна провожала Эдика, как на войну, даже расплакалась у него на груди. Тронутый до глубины души искренними причитаниями он, весь переполняясь любовью, нежно гладил ее по голове и говорил приглушенно: «Дуреха, да это же обычное дело. Иду, как в магазин!» «Ага, а ружье зачем?!», всхлипывая, она ставила его своим вопросом в тупик. «Да как же я зверя добуду?» – недоумевая, он вытирал заскорузлой ладонью слезинки на ее щеках. – «Сам же он шкуру с себя не снимет и стегно на котлеты не отдаст!» – уже смеясь, он тормошил жену за плечи. Она, улыбаясь сквозь слезы, стукала его кулачком в грудь и говорила: «У, вредный, а зачем спальник с собой берешь! С кем там спать будешь?» «С трехлинейкой родной буду обниматься!» – веселился Эдик. Жена, успокаиваясь, напутствовала его еще какой-то несуразицей, но Эдик, уже не обращая на это внимания, чмокнул ее в лоб и встал на лыжи. Пират, было, забежал наперед хозяина, но после короткой команды: «На место!» - обиженно развернув бублик хвоста и не оглядываясь, затрусил к сеням. Скатившись под горку на лед, прикрытый порошей, Эдик накатным шагом заскользил вниз по реке, таща на буксире волокушу.
Охота оказалась удачной, даже очень, хотя поначалу грозила быть пустой. Скрадок, небольшой сруб с плоской крышей, укрыло снегом вровень с другими сугробами, так что Эдик чуть было не прошел мимо. Выйдя к разбитой ударом молнии лиственнице, он не без труда разглядел стенку сруба с прямоугольником дощатой дверцы под нахлобученной снеговой шапкой. В скрадок нужно было заходить только с этой стороны, иначе излишнее топтание в поисках скрадка могло насторожить зверя, и он вышел бы на кормежку в другом месте. Устроившись в засидке, Эдик внимательно осмотрел окрест. Свежих набродов не было, а старые, занесенные весенними метелями, едва угадывались. Похоже, зверь уже откочевал в хвойно-лиственные урманы, где и корм не под снегом, и наст рыхловат. Раздумывая, что делать дальше, он бесцельно рассматривал через оптику прицела опушку и возвышающиеся над тайгой останцы, как вдруг цепкий глаз уловил движение в густом подлеске. Возбуждение жаркой волной пробежало по телу, в размытом тенями контуре зверя Эдик углядел светлые подпалины зада изюбра. Поведя стволом вправо и вверх, он уткнулся перекрестием в шею чуть ниже головы с шишаками отрастающих пантов. До зверя было не больше двухсот метров. Затвор, мягко скользнув, дослал патрон, палец плавно потянул спусковой крючок, трехлинейка сухо треснула и ощутимо толкнула в плечо. Немигающим взглядом Эдик видел, пуля, ударив под основание головы, будто раздула правильным кружочком густую шерсть на шее. Мгновение, и то, что до этого казалось призрачной тенью, плавно осело вниз. Добытый матерый зверь потянул килограмм на двести. Эдик вытянул его на метеостанцию частями за пять ходок.
В конце апреля задули теплые ветра. Блеклый, в размытой пелене туч, небосвод превратился в ярко-голубой купол с белоснежными клочкастыми облаками. Снег в тайге стал оседать, выдавливая из-под себя талую воду. Ледяной панцирь реки прорисовался куполами и впадинами – результат зимних разливов наледи. Во впадинах стала собираться вешняя вода, образуя озерки, на которых Эдик, прячась за ледяными холмами, выборочно бил селезней. С каждой ночью морозы слабели и прибывающая вода, переливаясь через края, пошла верховодкой, размывая лед до каменистого дна реки. Навстречу верховодке снизу устремились подрусловые воды, всю зиму сжимаемые тисками пятидесятиградусных морозов. Река срывала припайный лед, нагромождая его в заторы. Накопив силы перед ледяной плотиной, рушила ее, чтобы ударить уже весомой волной в следующую нижнюю преграду. И так, толчками прокладывая себе дорогу, надуваясь все возрастающим потоком, питаемым бесчисленным количеством ручейков – живчиками Весны, Учур катил свои воды к Алдану.
Короткая северная весна за две недели, растопив глубокие снега, бурно согнала по ручьям и рекам потоки талых вод и дня за три распустила на лиственницах нежной зелени пахучую иглицу. У южанки, семь месяцев не отходившей от здания метеостанции дальше уличного туалета, проснулся интерес к окружающему миру и своим нехитрым обязанностям наблюдателя. Конец зимних обременительных работ, свалившихся на одни плечи, помощь жены и дурман весны взметнули силы Эдика. Горячая южная женщина таяла от любовных утех и счастья, одаривая взамен таежного бирюка такой нежностью и заботой, что Эдику порой казалось, что он не в таежном краю, а в райских кущах. Их семейная жизнь, как река весной, смыв с галечных кос прошлогодние коряги и топляки, входила в свое русло чистой прозрачной струей, но бурный весенний поток, смывая старые преграды, подмывает берега, обнажая корни новых проблем.
В середине июня прилетел первый с начала года и, похоже, единственный до осенних затяжных дождей, вертолет. Наступившее засушливое лето обещало бескормицу в тайге. А рожденная от сухих гроз огненная стихия уже начала слизывать жарким языком заросли кедрового стланика, пары смолы которого образовывали в узких глухих распадках горючую смесь, вспыхивающую от малейшей искры. Запах гари еще не ощущался, но в вышине ее пелена уже гасила солнечный свет. Ослепительный диск солнца тускнел и наливался краснотой. В иные дни солнечный свет рассеивался так, что тени от предметов размывались до еле заметных сгустков. Пройдет еще неделя и метеостанцию, в окружении трех хребтов, окончательно отрежет дымовой завесой. Наступят дни, когда санитарный борт даже с летчиком-асом за штурвалом сюда не сможет пробиться. Предвидя это, Управление загрузило вертолет под самую завязку, не забыв про специи и пряности по заявке южанки.
Для Эдика оказаться в задымленной близкими пожарами тайге, отрезанным от помощи, было обычным делом и, кроме озабоченности, что надо обновить противопожарную расчистку вокруг станции, его ничто не беспокоило. Татьяна же, напротив, когда уразумела из разговора мужа с
летчиком, что им грозит, ударилась в отчаянную панику. Эдик, не ожидавший от нее таких эмоций по, как ему казалось, пустякам, вначале оторопело смотрел и слушал, потом махнул в досаде рукой и ушел к рации – нужно было подтвердить получение груза. Ах, если бы он тогда ее выслушал и успокоил, никакая бы трещинка не пролегла между ними!
Эдик, терзаемый мыслью о невозможности исправить в прошлом свою ошибку, нервно затоптался по хрусткому льду забереги, от чего легкое снежное покрово распушилось в стороны. Побеспокоенный Пират поднялся и, расставив в стороны лапы, затряс рыже-серой шубой от загривка до хвоста, освобождаясь от снежного намета, посмотрел на хозяина, как бы спрашивая: «Ну, долго мы тут
без дела торчать будем?» Не получив ответа, развернулся и занося чуток в сторону зад, затрусил к метеостанции. Проводив его поворотом головы, Эдик вновь развернулся к реке. Нижняя граница облачности поднялась над горизонтом. Стало светлее. Северный ветер оборвал снеговые космы у туч и, сбив их в темно-серые валы, погнал к югу, но здесь, внизу его порывы не трогали гладь реки, лишь только легким дыханием зимы холодили лицо. Опустив взгляд на улово, Эдик подумал: «Вода, как душа человека, бывает разной. Одна – грязная, мутная, отражая безоблачную синь, издали кажется прекрасной. Вторая - хрустально-прозрачная, так, что видны песчинки на глубине, даже вблизи при недостатке света – темна и бездонна».
Уходить от реки не хотелось, ее потоки врачевали, усмиряли боль новых воспоминаний, обмывали их и уносили в безвременную даль.
Помирила их неожиданно тогда медвежья семья. Эдик, закончив передавать сводку, потягивался, откинувшись на спинку стула, когда пронзительные крики жены сорвали его с места. Опрокидывая стул, он выскочил из-за стола и, сорвав с гвоздя висевший в простенке карабин, кинулся к выходу. На пороге сеней мимо него маленьким смерчем пронеслась полнеющая Татьяна, при этом она не переставала вскрикивать, как судовая сирена в тумане. Дослав патрон в патронник, Эдик, готовый каждую секунду вскинуть карабин, вышел на крыльцо. На нижней широкой ступени со свисающим из открытой пасти дергающимся языком, спокойно полулежал стареющий Пират. Он только поднял голову и очень умными глазами посмотрел на хозяина, стоящего в трусах и тапочках с карабином наизготовку. Кобель, разумеется, слышал клацанье затвора, но одежда человека не давала повода вскочить на все четыре лапы и, пританцовывая, тыкаться носом в штанины, пахнущие багульником, дымом и тревожно-радостным запахом добычи. Недоумевая, Эдик спустился с крыльца и, обойдя угол дома, вышел на пологий спуск к реке. Пират, слегка помедлив, тяжело встал на тронутые ревматизмом ноги и зарысил следом.
На противоположном берегу обмелевшего Учура резвилось три медвежонка. Было видно как они, смешно поджимая зад и отталкиваясь всеми четырьмя лапами, отчего мелкая галька, как вода, разлеталась брызгами, угорело носились по обнажившейся отмели, в центре которой сидел пестун. «Нянька» восседал на заднице, развалив задние лапы в стороны, и крутил вслед за шалопаями башкой с отвисшей нижней губой. Медведица, солидная «дама в шубе», полулежала выше на кромке невысокого уступа и только иногда поворачивала рыжевато-бурую огромную башку в сторону шумной возни медвежат. На появление Эдика и собаки медведица никак не отреагировала, продолжая лежать в позе сфинкса. От ее внушительной туши исходила уверенность в - праве находиться со своим семейством на этом месте. Как-никак, это ее дом, а на той стороне реки гости. Медвежата, перестав гоняться, друг за другом, подбежали к кромке воды и все трое, привстав на задние лапы, насторожили уши. Пестун, как и медведица, не обращая внимания на противоположный берег, не спеша зашел в воду, погрузил рыло до самых ушей и, вытащив кусок обломанной ветки, вынес его на сухое. Медвежата тут же кинулись к черной кривой палке и затеяли из-за нее смешную потасовку.
Поняв причину переполоха, Эдик оттянул голову бойка затвора и, повернув ее, плавно спустил пружину, оставляя патрон в стволе. Пират глухо, как бы нутром, басовито гавкнул и с видом напрасно потревоженного сторожа затрусил в тень, прячась от начинающего припекать солнышка. Эту медведицу они хорошо знали. Вот уже лет пять она прежде, чем уйти на спаривание с «безухим» приводила на тот берег, как на показ, свое семейство и оставляла его дней на десять под присмотром пестуна. Все это время «нянька» с медвежатами держались в десяти километрах вверх по течению в районе безымянного ключа, заваленного буреломом и смытыми лесинами. Завал высотой в три, четыре метра из переплетенных суковатых стволов тянулся по густо заросшему березово-ольховым мелколесьем распадку на добрую версту. Лучшего места укрыться от опасности и прокормиться для «малолеток» было не найти. Вернувшегося в дом Эдика Татьяна встретила градом сумбурных вопросов: «Ты их прогнал?! Их так много! А почему медведи бегают и кусают друг друга? Они голодные? А почему ты не стрелял? А где Пират, его медведи съели!?»
Эдик, повесив карабин, притянул к себе жену и, целуя в лоб, добродушно посмеиваясь, отвечал: «Мамашу ты и не заметила! Она выше на закрайке обрывчика лежала, а то испугалась бы еще больше! Это Машка, соседка наша, детвору привела показать. У нее скоро свадьба, вот она их с «нянькой»
неподалеку то и оставит. А стрелять медведицу с медвежатами грешно! Пират твой в тенечке дрыхнет. Давай, лапушка, ставь обед на стол, а я на площадку прогуляюсь».
Постепенно южная женщина вживалась в суровый, откровенно честный и чистый мир, и он ей нравился все больше и больше. Но иногда ее прошлую жизнь, полную пьянящим весельем курортного городка, беззаботную и страстную, напоминала пойманная радиоволной знакомая мелодия популярной
песенки, что день и ночь когда-то лилась из окон и дверей ресторанов и кафе, под ритм которой дергались или, прижимаясь, топтались на танцплощадках пары. Тогда она начинала реветь навзрыд и убегала за перегородку в спальню. Помогал ей выйти из эмоционального срыва Пират. Он в такие минуты всегда находил ее. Ненавязчиво тыкался носом в колени, лизал горячим языком ладошку и ложился у ног. Южанка трепала пса за густой загривок, вспоминала шевелюру мужа, его крепкие руки и щемящая теплота, вытесняя хандру, наполняла ее сердце. И вот уже над метеостанцией витали ароматы южно-русской кухни, и звучала та же песня, но пела ее с легким украинским акцентом уже сама Татьяна, при этом, нисколько не тоскуя по прошлому. Но на беду, вслед за снесенной юго-восточными ветрами дымной пелены, последовали события, не давшие ей времени окончательно уверовать в выбранный ею путь.
В начале июля из Управления пришла РД (радиограмма), в которой говорилось, что из Нагорного по Гонаму в Учур до Чагды пошла сплавом группа туристов в двенадцать человек. Предписывалось, соблюдая требования режимного объекта, принять их на дневку, в экстренном случае, если надо, оказать помощь и радировать дату их выхода в сторону Чагды. По этому сложному маршруту сплавлялись только кандидаты и мастера водного туризма, поэтому уже через пятнадцать дней группа без происшествий достигла метеостанции.
Южанка, узнав, что будут гости из самого Ленинграда (С. Петербурга), все эти дни основательно готовилась к встрече. Первым делом она выскоблила внутри всю баню. После ее работы Эдик с удивлением обнаружил первозданный янтарный цвет у стен и кремовые оттенки топленого молока у полка с лавами. Затем она взялась за жилую часть метеостанции, перетряхнув ее на новый лад. Эдик между наблюдениями за погодой вкалывал под ее руководством, как черная рабсила. В конце концов, он не выдержал, и взмолился - отпустить за свежей рыбкой для слабого посола. Жена не возражала. «Милый, мне надо штук пять ленков по полтора-два килограмма. Крупнее не надо! Еще хариуса, но этого только крупного» - напутствовала она собирающегося на рыбалку мужа. Эдик, посмеиваясь в душе, с серьезным видом сказал ей: «Знаешь, когда я поставлю сеть, то громко, очень громко крикну над ней, какая рыба может ловиться, а какая пусть подождет до следующего раза». Жена с недоверием посмотрела на него, потом неожиданно обескуражила его вопросом: «А что, рыба по-русски понимает, она же в Якутии живет!?» На что он, сохраняя невозмутимость, ответил: « Конечно, на метеостанции ведь все по-русски говорят, она и выучила язык». Южанка, разыгрывая «дурочку», уточнила: «Она и материться умеет?» – Эдик, было, открыл рот, но жена закончила фразу – «Тогда она должна послать тебя куда подальше, чтоб не орал над ухом!». Эдик не выдержал, расхохотался, жена его переиграла.
В сетку, что Эдик кинул в яму за перекатом, сел только один некрупный ленок и килограмма три «морсовика» - темного хариуса, улов не богатый для угощения, но зато поздним вечером того же дня прямо напротив метеостанции на улове он на «мыша» взял пятикилограммового таймешонка. Жена, присутствующая при вываживании «речного тигра», болела, как заправский фанат. Уже потом, когда они шли от реки с трофеем, Эдик не удержался и пошутил: «Ты кричала по-украински, а рыбина этот язык еще не знает, вот он и не хотел вылезать на берег!» - В ответ жена, смеясь, заметила: «А если бы знал, то обязательно сбежал бы от тебя. Ведь я его рецептом ухи по-киевски заманивала!»
Смеясь и дурачась, они шли вверх к темнеющему на фоне догорающего заката зданию. Через полчаса Эдик, запустив ДЭС (электростанцию), будет «колдовать» на метеоплощадке, а южанка готовить ужин. Пират трусил впереди, обнюхивая по собачьей привычке кустики и бугорки. Наступала последняя ночь их семейного счастья…
Туристы объявились на следующий день ближе к обеду. Шумные веселые мужчины с обрастающими разномастной щетиной физиономиями и три женщины в цветных откровенных купальниках, благо кровопийц, третьи сутки не стихающий, порывистый ветер прогнал с открытого речного пространства. Пока они таборились, устанавливая свои брезентовые шатры, Эдик, взяв в помощь двух парней, начал готовить баню. Татьяна не бегала и не суетилась, она порхала в своем шикарном платье, надеваемом когда-то для прогулок по приморским аллеям. Все без исключения, даже полуобнаженные туристки, откровенно и громко восклицали, что увидеть такую женщину в таежной дыре они никак не ожидали. Через три часа, отпаренные березовыми вениками, гости уминали уху по-киевски и тушеную изюбрятину «по-учурски» – рецепту самой хозяйки. Поток хвалебных эпитетов и лестных сожалений, что такой дар скрывает якутская глухомань, обрушился на вскруженную головку южанки. Она даже украдкой всплакнула, забегая в летнюю кухню за добавкой для гостей.
Ленинградцы не стали задерживаться. Рано утром, свернув свои палатки и тепло распрощавшись с хозяевами, они ушли вниз по реке к далекой еще Чагде, оставив в память о себе: Эдику – набор блесен, Татьяне – бусы из янтаря и свои адреса, приглашая в гости, как будут таежные отшельники в отпуске.
Прошла неделя, а глаза у южанки не просыхали. Все попытки Эдика вернуть ей былую жизнерадостность, вызывали еще более горькие рыдания, при этом она ничего не говорила, просто плакала утром, днем и ночью. Пират, покрутившись у ее ног два дня, больше не подбегал. Жара стояла сумасшедшая, и он пропадал на реке, зайдя выше брюха в воду. А тем временем тайга горела. Низовые
пожары подогревали воздушную толщу над собой. Нагретый воздух устремлялся в верхние слои, а на его место сваливался холодный. Поднимался ветер, раздувая огонь, жаркие языки облизывали пересушенную хвою, та вспыхивала с треском, летели искры, горящие веточки, огненный фронт ширился. Порывы ветра бросали его на новые лесины и вот уже ревущее пламя, отрываясь от
породившего его низовика, со скоростью курьерского поезда мчалось верховым палом по обреченным соснам, лиственницам и кедровому стланику. Наступили дни, когда солнечный диск полностью закрыла удушливая гарь. Тайга корчилась в огне и чернела пожарищами, а в сердце южанки та маленькая трещинка, что не залечил Эдик, разрастаясь, отравляла ей разум горькими воспоминаниями невозвратного прошлого. При одной мысли, что она такая красивая и талантливая прозябает в глуши, что она могла бы стать знаменитостью столичного ресторана, накатывались слезы, и всепоглощающая жалость к себе сжимала сердце. Любовь к мужу постепенно вытеснялась обидой, а мрачная тайга, затянутая плотной удушливой гарью и монотонность будней метеостанции с раздражающим писком «морзянки» - вызывали непреодолимое желание бежать из плена иллюзий счастливой жизни с милым в шалаше.
Весь август от близких пожаров было трудно дышать. От сизого дыма першило в горле, и слезились глаза, а метеоплощадка в тридцати метрах от дома еле- еле просматривались. Термометры днем показывали цифру тридцать пять, ночью спиртовой и ртутный столбики падали до пяти градусов, но высушенный воздух не серебрил росой кусты. Радиоволны днем не проходили, и только глубокой ночью за стеной в радиорубке пела «морзянка».
Эдик почернел и осунулся. Спал он теперь во второй половине дома, поставив раскладушку между столом обработки и стационарным барометр-анероидом, а так как метеонаблюдения свелись до минимума, то в освободившееся время он глушил себя работой. Валил лес, расширяя охранную полосу от верхового огня. Сваленные деревья раскряжевывал на деловую древесину и вершинник на дрова, трелевал и складывал в штабель. Вывалив и убрав лес, пропахал по периметру еще две минерализованные борозды. Трактор, тьфу, тьфу на него, не подводил. Закончив с этой тяжелой работой, взялся за строительство нового ледника. У старого, построенного еще в военные годы, подгнил накат, и залило приямок. Труд каторжный для одного, но Эдик ушел в него, как в запой, стараясь выбить из памяти обжигающие тоской глаза жены. А южанка все это время, молча, готовила еду, ставила на стол, убирала, мыла посуду и, свернувшись калачиком, лежала, отвернувшись к стене.
В сентябре задули северо-западные влажные ветра, пригнав караваны туч, проливших на тайгу многодневные моросящие дожди. Пожары постепенно стихли. Пелена гари, рассеиваясь, поднималась от отмелей Учура, выше и выше. Временами за тучами угадывалось солнце. В двадцатых числах неожиданно ночью лег снег, а наутро впервые за два месяца Эдик с женой увидели голубизну в разрывах туч.
Эдик в то утро, выйдя на широкое крыльцо, заваленное чуть ли не до колен снегом, задрал голову вверх, стараясь услышать перекличку гусиных стай, потревоженных первым наскоком зимы. Чистейший живительный воздух кружил голову, дали манили своей прозрачностью. Прошедший месяц казался кошмарным сном. Следом за ним вышла жена, неся похлебку для Пирата, но собаки нигде не было видно. Лежащий вокруг снег был девственно чист, ни одного следа. Обеспокоенная Татьяна впервые за много дней обратилась к мужу: «Эдуард, ты не знаешь, где Пират? Я его с вечера не вижу. Не случилось ли что с ним?» Эдик, вмиг оттаявший душой, притянул к себе жену и, целуя в лоб, ответил: «Милая, он по первому снегу колесит сейчас вокруг станции. Гари нет, запахи хорошо слышны. Псина «мышкует», соскучился по дичи. Не беспокойся, голодным не останется!» Татьяна, всхлипнув, прильнула к нему: «Прости меня, Эдик! Люблю я тебя, но мне страшно и одиноко здесь. Давай уедем! Меня звали в Ленинград, помогут устроиться на работу в хороший ресторан. Я смогу зарабатывать на всю семью!» Эдик гладил жену по волосам цвета крыла ворона и мягко возражал ей: «Ну что ты, женушка! Где это видано, чтоб мужик кормился от бабы. Давай, поступай учиться заочно. Управление по моей просьбе даст тебе направление и ты с моей помощью закончишь техникум. Да и не могу я так запросто уехать. Смены нет. Вот через два года подам рапорт, у меня тогда закончится срочный договор и наступит право требовать перевода в самые теплые обжитые края. Только вот не будет там этой красоты!» – Эдик, прижимая к себе рукой жену, другой повел по сторонам. «Да уж красота, особенно когда все вокруг горело!» – сухо обронила Татьяна, выворачиваясь из обхвата руки мужа.
Эдик, не желая терять ускользающее примирение, попытался удержать жену, но тут послышался захлебывающийся лай Пирата. Отпустив южанку, он быстро заскользил глазами по просветам между стволами. Жена, было, пошла к колоде с вырубленным корытом под варево для Пирата, но Эдик резким
голосом остановил ее: «Быстро в дом!» Татьяна остановилась и, не понимая в чем дело, с обидой произнесла: «Я же хочу собаку покормить!» Эдик, уже понявший, с кем сцепился Пират, железной хваткой подхватил жену под локоть и увлек бегом в дом. Татьяна, не выпуская дужку бидончика, еле успевала переставлять ноги.
Втолкнув жену за толстые массивные двери, Эдик сдернул со стены карабин и бегом выскочил на крыльцо. На опушке, отодвинутой от метеостанции тайги, поднимая снежную пыль и разбрасывая
комья грязи, вертелись в смертельной карусели «безухий» и Пират. Матерый самец без левого уха, потерянного то ли в схватке с другим «босоногим мужиком», то ли от пули неудачливого охотника, гонялся за кобелем. Тот, подпрыгивая, уворачивался от размашистых бросков, крутил зверюгу, норовя все время тяпнуть за лохматый зад или гачи. Медведь от ярости и болезненных укусов совсем потерял голову, не замечая, что пес ведет его под выстрел. Эдик, отбежав от крыльца метров на десять, вскинул карабин и взял зверя на мушку. Пират профессионально выставил медведя боком к хозяину, запрыгав перед его мордой, как мячик пинг-понга. Мгновение и Эдик всадил первую пулю «безухому» в печень, тот дернулся и, оседая на зад, хватанул себя зубами за ужаленное место. Вторая «оса» ударила медведя в лоб чуть выше глаз. Огромная туша, как пловец с тумбочки, нырнула в снег, зарываясь с головой. Задние лапы конвульсивно дернулись и, вытянувшись, замерли. Эдик с радостным лицом повернулся к дому и рассмеялся – его жена стояла за мачтой радиоантенны, с одной стороны выглядывал нос, щека, глаз, с другой – все ее налитое женской красотой тело. Она пряталась! Бледное лицо, испуганные глаза, смотрящие за спину мужа на темно-бурую кучу и Пирата, который еще в неостывшей ярости терзал поверженного медведя за единственное целое ухо.
Южанка с опаской медленно вышла из своего укрытия и прерывающимся голосом, смешивая украинскую и российскую мовы, спросила: «Коханий, це и е ведмидь? Який вин страшний! Ты його вбив?» Эдик, опустив пружину затвора, закинул оружие на плечо и жестом позвал жену c собой к звериной туше, но та отчаянно затрясла головой: «Ни, ни, я дуже налякана!» – потом неожиданно бросилась ему на шею, осыпая поцелуями и слезами: «Эдик, не ходи туда! Вдруг он оживет! Милый, я люблю тебя, я буду с тобой, только ты не ходи!» Эдик, растерянный и смущенный страстным порывом жены, не знал как поступить: и жену не оставишь, и зверя свежевать надо. Но тут, как всегда, выручил Пират. Мокрый, грязный и пахнущий медвежьим духом, успел поваляться на поверженном звере, он, высоко подпрыгивая, тыкался носом и лизал в лицо то Эдика, то Татьяну и возбужденно - радостно взлаивал. Настойчиво подталкивая жену, Эдуард повел ее к неподвижно каменеющему, не так давно грозному «хозяину». Не доходя несколько метров, южанка решительно остановилась: «Нет, Эдик, дальше только мой труп! Мне отсюда хорошо видно. Ты делай, что надо, а я посмотрю или буду приносить или уносить, что скажешь!»
Весь день, с перерывами на работу с приборами, составление сводок и радиосвязь, ушел на разделку медвежьей туши и подготовку мяса к копчению. Вечером Эдик растопил баню – смыть грех убиения хозяина тайги. Зверь от бескормицы оказался тощим и вряд ли надолго бы залег в берлогу. В январе, израсходовав небольшой запас жира, он обязательно бы встал и пошел бродить по глубоким снегам голодной тайги, а дней через пятнадцать-двадцать, отморозив подушечки лап, обезножил и достался бы на прокорм волкам и росомахам, если бы до этого не вышел на людей под пулю. Разделывая добычу, Эдик думал: «Да, Машкин «мужик» так и так был не жилец на этом свете, а где и как она с медвежатами? Сбегаю, пока не растаял снег, «потроплю», может помочь надо». Эдик помнил, что в такой же горелый год десять лет назад он, тогда «зеленый» таежник, ходил с начальником метстанции «валить провиант» для маленькой Машки и ее мамки. - «Да, если бы не мы, съели бы Машку серые волки. Вот ведь как в тайге, самый большой и сильный зверь, а и тот выживает с трудом», - размышлял Эдик, ловко орудуя ножом. Южанка, с тазиком под мясо, смотрела с интересом со стороны, так и не решаясь подойти ближе, боялась.
В баню, до этого много недель ходившие порознь, Эдик с женой в этот раз пошли вместе, и «сошли с ума» от долгожданной близости. Наступившую ночь они провели в одной постели. Под утро, утомленный бурным счастьем, Эдик чуть не проспал первый срок наблюдений. На метеоплощадку он бежал в сапогах на босу ногу и в тулупе на голое тело – времени, одеться, просто не было. Изрядно продрогнув, Эдик, вернувшись с улицы, сунулся в теплую постель к жаркому телу жены, но та подняла крик: «Заморозил, леший! Иди, растапливай печь, я буду тебя сегодня блинчиками, фаршированными медвежатиной, кормить!» – и, не выпуская из-под одеяла, крепко обвилась вокруг него, шепча: «Но сначала ты накорми меня!» Солнечное утро они встретили в сладостной истоме.
Наступивший осенний день был похож на майский. На голубом небе - ни облачка, поднявшееся из-за хребта солнце, еще не остывшими от летнего накала лучами, плавило накануне выпавший снег, легкий ветерок разносил и перемешивал запахи талого снега, мокрого горельника и увядающего
золотого наряда даурских лиственниц, что ярко-желтыми кронами расцветили тайгу на фоне черных гарей.
Утренней радиосвязью Эдик, уточнив прибытие борта со свежими овощами, запросил разрешение на временное сокращение сроков наблюдений до двух в сутки. Нужно было подготовиться к зимовке – повалить и стрелевать хлысты лесин на дрова, заготовить на осеннем спуске рыбу и добыть
на переходах пару рогачей на мясо, а еще утеплить «дэску», и еще, и еще с десяток больших и малых дел. На том конце радиомоста об этом хорошо знали, поэтому согласие он получил незамедлительно да еще с припиской, что пополнение штата станции надо ждать только летом будущего года. Размышляя, как об этой нехорошей новости сказать жене, Эдик стал неспешно собираться к заколоженному буреломом ключу – надо успеть разобраться в следах медвежьего семейства, пока солнце не согнало снег. Уже обнимая жену и наставляя ее не отходить от построек, Эдик подумал: «Зачем торопиться огорчать, спросит – скажу, нет – буду молчать».
Пират, приученный без хозяина не запрыгивать в лодку, вертелся вокруг, как на иголках, готовый в любой момент сорваться, но Эдик, оставляя пса для охраны жены и станции, оборвал его терзания командой: «Место! Смотри!» - и кобель, повинуясь, неохотной трусцой удалился на косогор, потоптался кругом, уминая снег, и уселся в позу «вперед смотрящего». Чмокнув жену в щеку, Эдик столкнул лодку на воду, через минуту «казанка», легко выйдя на «редан», понеслась по широкому улову, разрезая темное зеркало воды. Огибая скалистый прижим, он оглянулся, на темнеющем проталинами косогоре на фоне золотой тайги и бездонного неба прорисовалась фигурка его жены с собакой у ног. По сердцу прокатилась волна теплоты от мысли, что и у него есть женщина, ждущая возвращения.
Сразу за прижимом река зарябила серебром быстротечного переката, Эдик убавил газ и пошел зигзагами, держа лодку по темнине пропаханного весенним ледоходом извилистого спада. Не торопясь, на средних оборотах двигателя он поднимался по перекату вверх и, хотя у него в запасе была дюжина шпонок для винта, он был предельно осмотрительным и не лихачил на реке, мало ли каким боком может повернуться к нему удача. Пройдя перекат, он повел лодку почти рядом с берегом, прикрываясь очередным прижимом, и не зря, на открывшемся за поворотом небольшом улове дневали утки, задержанные непогодой на перевалах хребтов Станового и Джугджура. Здесь скопилось их не меньше двух сотен разных видов: чирки, касатки, гоголя, крохали. Птицы купались, грелись на прибрежных камнях, курсировали по играющей солнечными бликами водной глади и ныряли, как бы играя в прятки. Их гомон перекрывал приглушенный рокот «Вихря», работающего на малых оборотах. Эдик успел сдуплетить два раза: первый –по сидящим; второй – по поднявшимся на крыло, с переполошными криками, утиным стаям. Битые и подранки посыпались, как кедровые шишки от удара «колотом». Еще четыре патрона по подранкам и на дне лодки запестрело два десятка разновеликой утиной братии. Больше задерживаться, чтобы добить раненых нырков, он не стал. Главное сегодня, узнать по следам, где Машка со своим семейством, а если повезет, то подсмотреть в бинокль, много ли она нагуляла жиру.
Крутанув ручку газа, Эдик погнал лодку дальше, уже не обращая внимания на взлетающих по курсу уток. Через час, сбавив обороты двигателя до минимальных, он провел лодку мимо устья ключа, заваленного почерневшими от водорослей и слизи корягами, и ткнул «казанку» носом в галечную косу. Выпрыгивать на мокрую от растаявшего снега гальку не стал, а, поменяв в стволах дробовые патроны на пулевые, внимательно осмотрел крутые склоны распадка - когда он проплывал мимо устья, из завала взлетели два ворона и сейчас они черными силуэтами маячили на деревьях противоположного склона. Не улетели восвояси, значит, в буреломе что-то есть съестное. Может, Машка «квасит» свой трофей, если так, то она где-то рядом и надо быть начеку, хотя место для «схрона» уж больно не подходящее для крупной медведицы, в завал ей не протиснуться, разве что где-то с краю привалила добычу мхом и хворостом.
Размышляя о насторожившем его поведении воронов, Эдик выпрыгнул из лодки на шумно захрустевшую гальку и замер в готовности вскинуть ружье навстречу медвежьему наскоку. Сколько уж народу по оплошности своей гибло, когда выйдя на хрусткий берег, сразу принимались вытягивать следом из воды лодку, отвернувшись спиной к прибрежным зарослям. Выждав минуту, другую Эдик двинулся по склону распадка вверх ключа, осматривая его склоны. Он искал медвежьи следы, но кроме росомашьих, ни на этом, ни на том склонах распадка их не было, а вот росомаха оставила их здесь во множестве, что окончательно убедило Эдика – в завале из лесин с облетевшей корой есть какая-то падаль. Вот и вороны продолжают торчать, ждут, когда он уберется восвояси. Еще раз осмотревшись, Эдик не спеша направился к вывороченному корневищу лесины, чей мощный ствол под углом уходил в многометровую темень завала, именно из этой пахнущей гнилью переломанной груды бревен вылетели вороны.
Обойдя огромные, скрюченные в судорожной хватке, выбеленные солнцем, ветром и водой корни поваленного великана, Эдик тут же увидел утоптанный в моховой подстилке круг. Присев на корточки он, перебирая смятый мох, иглицу и мелкие веточки, осмотрел место чьей-то гибели. От завеи
снегом это место прикрыли корни и ствол. Пальцы руки «видели» не хуже глаз, вот они безошибочно выбрали предмет, не похожий на сучок, поднеся его к глазам, Эдик с горечью осознал, что это коготь от
передней лапы медвежонка. Да, здесь росомаха убила и сожрала одного из трех Машкиных малышей. Понимая, что там дальше в глубине есть еще останки, Эдик, с тяжелым сердцем, запрыгнул на ствол лесины и, как по тропинке, пошел, спускаясь к переплетению обросших мхом валежин.
Через полчаса он тем же путем выбрался из сырой затхлости завала на солнечный свет, держа в руке остатки лапы пестуна с тремя болтающимися на сухожилиях большими когтями. Здесь же, у комля, Эдик ощупал и осмотрел все, что осталось от четырехлетнего самца. Там в мрачном хаосе он, с трудом дотянувшись до куска медвежьей шкуры, на ощупь ощутил под пальцами необычное твердое образование между фалангами передней лапы. То, что он увидел при дневном свете, переполнило через
край горечью его душу – в пальцах катался слегка деформированный свинцовый шарик крупной картечи. Туристы! Это они, походя, тяжело ранили пестуна. Бедолага кинулся за спасением в завал, но удержаться на ослизких, омшелых стволах не смог и свалился в глубину, выбраться из которой
раненому зверю не удалось. Медвежат, оставшихся без защиты, легко растерзала росомаха. Один бездумный выстрел – и нет четырех медвежьих душ. Ах, люди!
Задерживаться на завале Эдик не стал. По времени он успевал вернуться к третьему сроку наблюдений. Вниз по течению шел на полном газу. Утки, ошарашенные неожиданным появлением лодки из-за очередного поворота, не успевали, как следует, испугаться, как «казанка» скрывалась за другим. Через сорок минут, лихо, сбросив газ у самого берега, Эдик на волне вытолкнул самоходом моторку далеко на мелкую гальку курьи. Пират, как всегда при встрече, не дожидаясь, когда хозяин выйдет из лодки, запрыгнул на дюральку и, дробно стуча когтями, пробежал от носа до кормы, улыбаясь во всю свою собачью пасть, и со всего разгона ткнулся Эдику в грудь, облизав, чуть ли не все лицо. Потрепав загривок радостно повизгивающего пса, Эдик перенес ноги через борт, погрузив их до колен в волнующуюся рябью течения воду Учура. Татьяны на берегу не было. Радостное ощущение скорой встречи с женой затушевалось тревожной мыслью – может, что случилось, но нет, вон она идет с охапкой дров к дому, значит, готовится встретить его какой-нибудь вкуснятиной. Что уж там говорить, он стал привыкать к вкусным блюдам мастерицы.
Сложив уток в кусок сетки, Эдик взвалил увесистую добычу на плечо и, сопровождаемый радостно пританцовывающим Пиратом, поднялся по косогору к метеостанции. Жена встретила неожиданно сдержанно, без объятий и восторженных ахов от трофеев удачной охоты. Эдик, привыкший за год семейной жизни к частым переменам настроения своей половины, не стал допытываться, какая муха укусили южанку на этот раз. Молча положив к ее ногам пестрый ком утиных тушек, он вернулся к оставленной на берегу лодке. По-хозяйски укрыл куском брезента подвесной мотор, надежно увязав веревкой, чтобы не сорвало ветром, а швартовый тросик, растянув на всю длину, закинул петлей на причальную сваю. Убрав в кокпит дробовик и бачок с бензином, заторопился обратно к станции. Но в дом за блокнотом и карандашом заходить не стал, а прямиком направился к метеоплощадке. За время работы на метеопосту он привык обходиться без них. Полагаться на память приучили комары, мошка и лютые морозы. Если летом и в начале осени, работая на площадке днем, еще можно было отмахнуться от кровопийц, то в другое время суток их несметные полчища грызли так, что казалось, тебя обливает кипятком. Ну а зимой, когда пар изо рта шуршал, как сминаемая в комок бумага, сделать запись карандашом в блокноте было сродни попытке продернуть нитку в ушко иголки, держа их в меховых рукавицах.
Обойдя по привычному маршруту площадку, Эдик чуть ли не бегом поспешил к дому. На крыльце, торопливо скинув бродни, он уже у дверей радиорубки на ходу стянул с себя куртку и свитер, бросая их на пол. До начала радиосеанса оставалось всего ничего.
Включив рацию на прогрев, Эдик быстро составил сводку, записал в журнал и взялся за ключ. На его точки-тире ответили незамедлительно. Обмен Р.Д. занял не больше пяти минут. Витька-кореш, начальник перворазрядной, был самолично на вахте. После обмена «сарафанными» новостями он отстучал: «Ваш борт овощами плане стоит завтра десять ноль тчк. Жду медвежатину тчк». Повеселевший Эдик, хлопнув в ладоши, заторопился обрадовать жену, хлопотавшую в жилой половине у обеденного стола. Сбегав в силовой балок и запустив «ДЭСку», он помыл руки и уселся за стол.
За ужином, который действительно оказался очень вкусным, Эдик, сообщив о прибытии на следующий день вертолета с овощами, собрался было рассказать жене о медвежьей трагедии, но она опередила его вопросом: «Что тебя держит здесь, Эдуард? Деньги? Досрочный выход на пенсию? А, может, тебе орден пообещали? Что?!» – Эдик, не понимая причины очередного срыва жены, отложил ложку и вопрошающе посмотрел на нее. Южанка, наливаясь возбуждением, продолжала: «Я единственная дочь. У моих родителей дом и большой земельный участок в курортном городе на берегу моря. Ты, со своими золотыми руками, сможешь построить там: целую усадьбу, с комнатами для отдыхающих. Я, кроме стирки, буду готовить так, что пальчики оближешь. За сезон мы могли бы зарабатывать столько, сколько ты за три года работы здесь. Эдик, ты не знаешь, каково женщине с юга бегать в туалет при минус пятьдесят, и при этом, бояться быть съеденной медведем - шатуном! Еще одной зимовки я не выдержу! Да, я читала радиограмму, где тебе обещают прислать помощников аж на следующее лето! Все, завтра я улетаю к родителям, и буду ждать тебя год, не прилетишь – подам на развод!» С последними словами южанка встала из-за стола и, прихватив полушубок и шапку, засунув босые ноги в валенки, вышла из дома. Эдик, оставшись за столом один, машинально помешивая ложечкой остывающий чай, еще какое-то время сидел, погрузившись в глубокие раздумья. Но вскоре встал и, не одеваясь, вышел вслед за женой.
На крыльце под ногами захрустели льдинки. Над скалистым гольцом висела полная луна, заливая серебром тайгу, речное улово и всю, расчищенную руками человека, пологую сопочку с метеостанцией на пупке. В воздухе пахло свежестью первозданного мира. Легкие дуновения чуть-чуть колебали
покрытые кристалликами изморози ветки деревьев, кустов и от этих движений над просторами Алданского нагорья звучал хрустальный звон, заглушить который не мог даже равномерный рокот дизеля электростанции. Жена стояла невдалеке лицом к серебряному зеркалу улова, казавшемуся от переменчивого движения водных струй живым созданием. Эдик подошел к ней вплотную и она, прерывисто вздохнув, прижалась к нему. Так они и стояли безмолвными одни в далеком, далеком мире…
Громкий лай Пирата вывел Эдика из полного оцепенения. Перед глазами, сменяя картину прошлого, в белой рамке заберег заструилась темная гладь остывающей реки. Затухающее сознание, как пучок сухих веток – от берестяной запалки, вспыхнув, стало медленно разгораться под шапкой волос, схваченных коркой подтаявшего снежного намета. Но одеревеневшее тело не откликалось на желание повернуть голову в сторону собаки. Усилием воли Эдик вытолкнул себя из прошлого в реальный мир. Мышцы, наконец, обрели способность сокращаться, и он повернулся на старческое брюзжание своего верного друга. Пират, опустив морду вниз, трусил кругами по вертолетной площадке, при этом взлаивал отрывисто и как-то уж очень похоже на досадливое ворчание недовольного порядком человека. Взгляд Эдика остановился на мешках с овощами, что вот уже второй час подмораживались на свежаке. Мысли привычных забот, вытеснив видения прошлого, окончательно разбудили Эдика от сна замерзающего человека.
Весь октябрь прошел нескончаемой чередой тяжелых рабочих дней. Начальство, зная, что Эдик остался один, молчало, как воды в рот набрав, наконец, в начале ноября, видимо, перебрав все возможности, радировало о переводе до мая в двухразовый режим метеонаблюдений. Эдик принял новость спокойно; он не возмущался свалившимся на его плечи непомерным объемом работ, не шумел об элементарной безопасности зимовки, он знал из переговоров с начальниками других ТДС, что и у них с кадрами тоже туго. О жене Эдик старался не думать, зима длинная, еще не раз накатит тоска зеленая. Для себя он решил: будет смена ему – уедет, нет – останется до последнего. Южанку он по-прежнему любил, но кинуть станцию не мог – не крыса же он, бежать с корабля в беде.
С переходом на другую программу метеонаблюдений стало легче, появилась возможность до морозов заготовить на зиму свежей рыбы и мяса. Заездком уже не взять – реки сковало льдом, а вот ловить налима на требуху тычками в таликах время наступило подходящее, да и сохатого глубина снега еще позволяла взять с собакой.
Седьмого ноября в шесть утра, передав ночную сводку погоды, подперев двери ломиком, Эдик спустился на слегка заснеженный лед Учура и скользящим широким шагом ходко двинулся вниз по реке. Пират, то и дело, пересекая по диагонали замерзшую реку, маячил далеко впереди. Наступающий день встретил человека безветрием и легкой снежной пеленой.
На метеостанцию Эдик и Пират больше не вернулись. Что с ними случилось, выяснить не удалось. Прошедшие снегопады укрыли все следы. Предполагать, где, как и почему погиб Эдик, можно сколько угодно. Может, нарвался на не залегшего в берлогу матерого, а может река в промоину затянула, или сердце прихватило. Одно, несомненно, опытный таежник не стал жертвой собственной оплошности и не свел добровольно счеты с жизнью. Ну а Пират остался верен хозяину, уйдя вместе с ним в мир иной.