Об организации интервенции в Советскую Россию.
Германский фактор. Как заключали Брестский мир.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2016/11/24/722)
Сделаем отступление от рассказа о событиях Гражданской войны на Северо-Западе России и вернемся к обстоятельствам, предшествовавшим заключению Брестского мира и началу интервенции стран Антанты в Россию.
Следует подробнее остановиться на германском факторе и точке зрения немцев на события Февраля 1917 года в России.
Многие современные историки обычно ссылаются на авторитет знаменитого немецкого полководца генерала Эриха Людендорфа, который в своих мемуарах высказался в том духе, что только русская Февральская революция позволила Германии избежать поражения в 1917 году. Разумеется, герой взятия Льежа и разгрома русских войск под Танненбергом, ставший культовой фигурой в Германии 1920-30-х годов, имел полное право так заявлять.
Насколько объективно его мнение, это уже второй вопрос.
Именно Людендорфа многие в Германии считали виновником внезапного краха Германской империи в ноябре 1918 года и ему приходилось как-то оправдываться за ту катастрофу, выдвигая различные аргументы в свою защиту.
Думаю, что нам было бы интересно сравнить его мнение с точкой зрения его боевого товарища, начальника штаба германского Восточного фронта, генерала Макса Гофмана.
Он написал очень интересные воспоминания «"Война упущенных возможностей" (Der Krieg der versaumten Gelegenheiten), которые, кстати, были опубликованы и в Советской России, еще в 1925 году.
Вот под каким необычным ракурсом М. Гофман описывает события Февральской революции 1917 года:
«Царь увидел, что Россия не может дольше нести тяготы войны, и что при ее продолжении он подвергнул бы свое государство тяжелым внутренним потрясениям. Вследствие этого он ближе подошел к мысли о сепаратном мире. Но тут он не принял в расчет воли Англии.
Английский посол в Петербурге Бьюккенен имел поручение во что бы то ни стало помешать заключению сепаратного мира, и он действовал сообразно своим инструкциям, когда помогал Керенскому и Гучкову свергнуть царя.
Ясно было, что подобное событие должно было иметь большое влияние на моральное состояние русской армии.
Напрашивалась мысль, что на восточном фронте при помощи нескольких энергичных наступательных операций - ударов можно ускорить и довершить распад войска.
Но, с одной стороны, командующий восточным фронтом не имел необходимых для этого средств, а с другой, - наше министерство иностранных дел предалось обманчивой надежде, что удастся вступить в переговоры с новым правителем Керенским и заключить мир. Отсюда стремление пока не нападать на русских и не раздражать их.
Теперь, когда положение стало яснее, остается пожалеть, что мы не пошли по первому пути. Русский солдат по-своему понимал революцию и, приходя к соответствующим выводам, был склонен сложить оружие и вернуться домой. Остается пожалеть, что мы не попытались в первые же дни революции наступать по всему фронту и заставить русские войска окончательно отступить. Если бы нам это удалось, то, конечно, никакая сила в мире не смогла бы задержать процесс разложения и вновь заставить массы повиноваться. Как известно, благодаря нашей бездеятельности увлекательному красноречию Керенского удалось убедить войска продолжать борьбу, и восемьдесят германских дивизий были задержаны и заняты на восточном фронте в течение всего лета 1917 г».
Как видим, Макс Гофман считал, что весной 1917 года, сразу после отречения царя, германское командование имело хорошие шансы полностью вывести Россию из войны, если бы воспользовалось замешательством, возникшем в русской армии и обществе, и перешло в решительное наступление на Восточном фронте.
Можно только гадать, прав он в данном случае, или нет, но в том, что Гофман был прекрасным военным специалистом, знатоком русской армии и одним из творцов Танненбергского разгрома царских войск (в августе 1914 года) сомневаться не приходится.
Очень любопытны и его воспоминания о политике Временного правительства.
Нам сейчас рассказывают, что новые властители России всегда были твердо настроены на «продолжение войны до победного конца», в отличие от большевиков, которые вели пропаганду «мира без аннексий и контрибуций».
А вот, что пишет об этом начальник штаба германского Восточного фронта генерал М. Гофман:
«Дабы усилить ошибочные представления имперского правительства о возможности существования планов сепаратного мира, Керенский предписал своим заграничным агентам войти в переговоры с уполномоченными Германией лицами. В доказательство этого я мог бы привести тот факт, что когда я в ту пору для служебного совещания приехал на день в Берлин, то я получил извещение из министерства иностранных дел о том, что вечером того же дня я непременно должен переговорить с возвращающимся из Стокгольма депутатом Эрцбергером.
Вечером я встретился с Эрцбергером, и он сказал мне, что в Стокгольме он совещался с представителем министра-президента Керенского, что заключение мира с Россией кажется ему очень близким и что я должен быть готов в самом непродолжительном времени ехать с ним в Стокгольм для мирных переговоров.
Я был настроен несколько более скептически, но в общем не мог отрицать такой возможности. И действительно, самое разумное, что Россия могла бы сделать, - это заключить с нами сепаратный мир. Тем самым она избежала бы экспериментов большевистского правления и кровь миллионов убитых граждан не была бы пролита».
Пожалуй, в этом вопросе Гофман прав: немедленное заключение мира (Николаем Вторым, или Временным правительством, уже весной 1917 года) могло бы и уберечь Россию от дальнейших трагических событий и потрясений. Ведь именно о МИРЕ, о мире любой ценой, мечтала уже тогда не желавшая воевать (и, тем более – наступать) значительная часть русской армии.
Как отмечает в своей книге М. Гофман: «Между тем в России события развивались. Офицеры были лишены своих привилегий и смещены. Были созданы солдатские советы. Таким уничтожением дисциплины армия была сведена на-нет, войсковые части превращены в вооруженные скопища, не представлявшие никакой ценности в военном отношении».
Подчеркнем, что создание пресловутых «комитетов» в армии и уничтожение дисциплины в ней – целиком «заслуга» Временного правительства.
О степени реальной боеспособности «самой демократической армии мира», уже весной 1917 года, говорит плачевный пример результатов недолгих боев на реке Стоход, о которых рассказывает М. Гофман:
«…Командующий восточным фронтом не мог, конечно, вовсе воздержаться от военных действий. Из двух предмостных укреплений на Стоходе, удержанных русскими после тяжелых боев при наступлении генерала Брусилова, лишь одно из них, меньшее, при Витонце, было вновь отнято у них осенью 1916 года, тогда как другое большее, при Тоболах, все еще оставалось в их руках. Оно представляло для нас постоянную опасность. Поэтому командующий фронтом уже в марте закончил все приготовления к тому, чтобы вернуть его обратно…
Наступление началось 3 апреля в 3 часа утра. Действия артиллерии и минометов были, благодаря отличным указаниям подполковника Брухмюллера и начальника минометчиков, полковника Гейшкеля, столь сокрушительны, что русские не оказали почти никакого сопротивления. Пехота, следовавшая непосредственно за ураганным огнем, застигла русских по большей части в их окопах. После того, как была, таким образом, скоро и сравнительно с небольшими потерями взята южная часть предмостного укрепления, атакующие части, по собственной инициативе, начали штурмовать северную половину и также завладели ею.
Успех этого дня был неожиданно велик. Наряду с большим количеством военного материала, в наши руки попало более 10.000 пленных.
Верховное командование попало прямо-таки в неловкое положение, не зная, как охарактеризовать это событие в очередной военной сводке, после того, как оно условилось с имперским правительством не затевать больших боев на восточном фронте. Поэтому оно замолчало размеры успеха, что, конечно, вызвало большое возмущение в войсках, участвовавших в этой атаке. Это осталось для них совершенно непонятным, так как в русских военных сообщениях, появившихся на следующий день, сражение было подробно описано со всеми данными и числами…
Имперское правительство все же твердо надеялось, что революция приведет Россию к сепаратному миру.
По желанию правительства высшее командование после успеха при Тоболах запретило командующему восточным фронтом предпринимать пока какие-либо военные действия».
Требуется небольшое пояснение к тому, почему имперское правительство Германии запрещало командованию Восточного фронта производить масштабные наступления весной-летом 1917 года. Разумеется, немцы были заинтересованы в дальнейшем разложении русской армии, а в правительстве Германской империи опасались, что слишком тяжелые поражения «революционной армии» могут «встряхнуть» русское общество, заставят его «протрезветь» от демократической болтовни и либерального дурмана и пробудят в русском обществе и армии патриотизм.
Как показали дальнейшие события, эти опасения оказались совершенно напрасными и они лишь продемонстрировали, насколько плохо в высшем руководстве Германии тогда представляли умонастроения в России и степень разложения русской армии.
Ну и пример Гофмана о тайных переговорах представителей Керенского с депутатом германского рейхстага Эрцбергером, конечно, тоже очень интересен.
Как видим, не одни большевики мечтали о мире, но и другие влиятельные политики также пытались найти «точки соприкосновения» в стремлении к прекращению мировой войны.
Некоторое время германское имперское командование рассматривало-таки вопрос о «военном решении» на Восточном фронте.
Вот что пишет об этом генерал М. Гофман:
«Генерал Людендорф вызвал меня 17 апреля для устного доклада в Крейцнах. Я высказал мое мнение о русской армии и ее боеспособности в том смысле, что моральное ее состояние, а вместе с тем и боеспособность, конечно, сильно расшатано революцией, но что, однако, никак нельзя рассчитывать на то, что она после нескольких наших атак отступит без сопротивления. Наоборот, она, несомненно, будет защищаться. Для наступления в крупном масштабе командующий восточным фронтом не имеет достаточно резервов. Таким образом, если верховное командование желает попытаться прорвать наступлением в одном или нескольких пунктах восточного фронта линию русских войск и принудить их к отступлению, то оно должно будет прислать несколько дивизий.
В это время верховное командование об этом не могло и думать, так как резервы ему были нужны на западе. К тому же признаков возможного русского наступления тогда еще не существовало».
В это время на Западном фронте шли интенсивные бои, и свободных резервов для Восточного фронта у Людендорфа не было.
Кроме этого, немцы рассчитывали на эффект от массированного применения своего нового «чудо-оружия», синтезированного германскими учеными отравляющего вещества иприт (Гофман в своей книге называет его «желтый крест»):
«Тайный советник Габер, которому мы обязаны как изобретением первого ядовитого газа, так и "желтого креста", рассказывал мне после войны, что по изобретении "желтого креста" он поехал в Ставку и сделал там о нем доклад генералу Людендорфу.
Разница между газами, употреблявшимися ранее и "желтым крестом", была та, что от прежних газов предохраняла маска, тогда как от "желтого креста" и маска защитить не могла. Осадки "желтого креста" въедаются в одежду, пропитывают ее насквозь и причиняют неприятные ожоги…
В своем докладе тайный советник Габер предложил генералу Людендорфу ввести новые газы в том случае, если имеется налицо уверенность, что через год война будет кончена. Он гарантировал, что в течение года противник не сможет научиться делать эти газы, и, таким образом, "целый год мы пользовались бы ими одни. Если же через год война не будет окончена, то профессор Габер держался того мнения, что мы ее безнадежно проиграем, если введем "желтый крест", так как через год и противникам удастся выработать такие же газы у себя. Благодаря их сильно развитой промышленности, они стали бы изготовлять огромные массы этих газов и обстреливать нас ими…
В действительности профессор Габер ошибся лишь в одном пункте: противнику удалось добиться выработки газов не через год, а лишь через 16 месяцев. К началу перемирия одни французы изготовили 5.000 тонн этих газов, но, к их великому сожалению, им уже не пришлось употребить их против германских войск».
В результате, Людендорф решил сделать ставку на подготовку решающего наступления на Западном фронте, а на Восточном – ограничиться короткими ударами с целью улучшения конфигурации линии фронта и стратегического положения германских войск.
В ответ на попытку Керенского организовать свое, печально знаменитое, наступление, 19 июля 1917 года немцы сами перешли в контрнаступление на галицийском участке Восточного фронта.
За 13 дней германские и австрийские войска продвинулись на 150 км вперед и очистили от противника почти всю Галицию и большую часть Буковины. Разложение в «самой революционной армии мира» было невиданных масштабов.
Главнокомандующий русским Юго-Западным фронтом генерал Л.Г. Корнилов написал тогда Керенскому и Брусилову свою отчаянную телеграмму:
« Армия обезумевших, темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которые даже нельзя назвать полями сражений, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования».
По его требованию, чтобы хоть как-то обуздать невиданный развал в армии, на фронте была восстановлена смертная казнь и введены другие суровые меры по укреплению дисциплины в рядах «самой революционной армии мира». Трупы расстреляных мародеров и насильников Корнилов приказал выставлять на перекрестках дорог, на всеобщее обозрение, «чтобы другим неповадно было».
Но это уже мало помогало, ибо, как любил говаривать Горби, «процесс пошел», и остановить разложение русской армии было уже невозможно.
Германское командование решило провести еще две частные операции на Восточном фронте: захват Риги (в то время – третьего по величине промышленного центра России) и десант на Моонзундский архипелаг в Балтийском море.
Для того чтобы занять Ригу, немцам сначала требовалось форсировать широкую (400-500 метров) и полноводную Западную Двину, что тогда было очень непростой задачей.
Генерал М.Гофман вспоминал:
«Главный удар наносился тремя дивизиями: 19-й резервной, 14-й баварской и 2-й гвардейской, под начальством командующего 51-м корпусом, генерала Беррера, после подготовки дела 170-ю батареями подполковника Брухмюллера и 230-ю средними и большими минометами. Эти три ударные дивизии должны были переправиться сначала на понтонах, а затем по мостам, при чем каждой дивизии предоставлялся один мост.
1 сентября в 4 часа утра началась газовая атака на неприятельские позиции, на рассвете в 6 часов - артиллерийская стрельба, а в 9 часов 10 минут отошли первые понтоны.
Работа артиллерии и на этот раз была безупречной. При начале нашей атаки стреляли лишь немногие неприятельские орудия, но и то плохо и с перерывами.
Как только первые пехотные части достигли северного берега, началась наводка мостов. Лишь один мост, расположенный всего далее к востоку, был немного обстрелян неприятельским огнем во время наводки и переправы по нем войск: мы понесли при этом некоторые потери.
В остальном переправа прошла почти шутя.
Первым перешедшим по среднему мосту был принц, командующий фронтом, стремившийся, как всегда, вперед, чтобы сопутствовать войскам в атаке…»
Конечно, этот красивый жест 73-летнего германского фельдмаршала принца Леопольда Баварского не может не вызывать уважения.
Другое дело, что боеспособность и моральный дух «революционных войск» русского Северного фронта в это время были в отвратительном состоянии.
Артиллерийский гений немецкой армии, времен Великой войны, полковник Г. Брухмюллер в своих воспоминаниях «Германская артиллерия во время прорывов в мировой войне», - так вспоминал об этой операции:
«Наши ударные части превзошли всякие ожидания; группы, подгруппы и батареи отлично справились со своими задачами. Рига вскоре оказалась в наших руках, и на родине царило торжество.
Следующее шутливое замечание одного пехотного офицера характеризует впечатление, произведенное на пехоту работой артиллерии: "Артиллерия стреляла так хорошо, что прорыв оказался для пехоты простой увеселительной прогулкой на гондолах".
(К сожалению, мало кто из русских пехотных офицеров Первой мировой войны мог бы дать такую же высокую оценку работе своей артиллерии…)
Генерал М. Гофман подчеркивает высокий дух германских войск Восточного фронта:
«Сами войска были полны воодушевления и охотно продолжали бы маневренную войну до самого Петербурга. В военном отношении это не составило бы затруднений, при условии, если бы верховное командование могло оставить нам войска. Но, к сожалению, это было невозможно.
Через несколько дней мы вынуждены были задержать движение 8-й армии, чтобы выделить часть войск на запад, часть на итальянский фронт.
Трогательна была радость, с которой нас встретили в самой Риге. Население сильно пострадало от поведения войск, мораль и дисциплина которых сильно понизились под влиянием революции, а также и от ненависти латышей, и с облегчением вздохнуло, когда германские войска заняли город и принесли с собой спокойствие и порядок».
Последней операцией германских войск на Востоке в 1917 году стал захват Моонзундских островов. Операция «Альбион» была проведена немцами сравнительно небольшими силами (42-я пехотная дивизия и части усиления, при помощи части кораблей германского флота Открытого моря) быстро и с минимальными потерями.
«Сам» Керенский в сентябре 1917 года обратился к защитникам Моонзундских островов с пафосным воззванием:
"Передайте Балтийскому флоту, что наступил грозный час испытания. Для своего избавления Россия ждет геройских поступков от морского флота, и я как верховный главнокомандующий требую от бойцов я командования, чтобы они принесли жертву...
Пускай же флот под руководством своих офицеров, патриотизм которых общеизвестен, отбросит противника".
Это, однако, никак не помогло поднятию боевого духа обороняющихся войск.
Боевые донесения германского десанта отмечали слабое сопротивление русских частей и их быструю сдачу в плен, подчас самым незначительным силам немецкого авангарда:
«131-й пех. полк застиг гарнизон одной батареи в землянках, другая же была покинута русскими…
На восточном берегу высадка производилась под огнем двух русских пулеметов. Обе полуроты поспешно двинулись к Нинаст и Хундсорт и овладели обеими, 120-мм и 152-мм, батареями; орудийные расчеты батарей были полностью захвачены в плен...
Через несколько часов после начала высадки русская Папенсхольмская гидроавиабаза, находившиеся там ангары, радиостанция и 5 самолетов были захвачены в исправном состоянии…
Плохо подготовленные артиллеристы береговых батарей оказывали слабое сопротивление. В пехоте тоже дело обстояло не лучше.
Немецкий 131-й пех. полк только 16 октября захватил в плен 120 офицеров, около 4000 солдат и громадные трофеи, в том числе 49 орудий».
Через пару дней после начала немецкой высадки началась сдача в плен русских гарнизонов.
15 октября на Эзеле 255-му немецкому резервному пехотному полку сдались в плен командир 107-й русской пехотной дивизии с двумя бригадными командирами и командирами 426-го и 472-го полков, а также несколько артиллерийских батарей.
На острове Моон сдались в плен: бригада пехоты, в составе двух батальонов от каждого из 470-го, 471-го и 1-го эстонского полков, и укомплектованный исключительно добровольцами "батальон смерти". Кроме того, немцами было захвачено значительное количество орудий и бронированных автомобилей. («Батальон смерти» прибыл на остров Моон 14 октября, с категорическим заданием удержать дамбу в своих руках).
Как отмечал германский исследователь фон Чишвиц в работе «Захват балтийских островов Германией в 1917 году»:
«В общем, о. Моон был занят нами значительно быстрее и легче, чем этого можно было ожидать, причем германские войска не понесли почти никаких потерь».
Свой вклад в военное искусство, в этой операции, внесла германская гидроавиация, которая впервые осуществила захват островных гарнизонов противника атакой с воздуха. 13 октября 1917 года силами 8 гидросамолетов был захвачен остров Абро и 15 октября силами 6 гидросамолетов – остров Рухо, в Рижском заливе.
Рассказываю об этих, постыдных для чести русского оружия событиях, для того, чтобы лишний раз продемонстрировать степень потери боеспособности русской армии, после «реформ» Временного правительства по её «демократизации»: введения в армии «комитетов», провозглашения «Декларации прав солдата», отмены офицерских погон на флоте, и прочих безмозглых нововведений либеральных правителей России того времени.
Если кто-то думает, что находившаяся в полном «раздрае» русская «революционная армия», в которой господствовали анархия, безвластие и шкурнические настроения, была способна летом-осенью 1917 года воевать с германским рейхсвером, то он сильно заблуждается.
Некоторые отдельные части еще сохраняли остатки боеспособности, но общее положение дел было плачевным.
Не случайно последний военный министр Временного правительства генерал-майор А.И. Верховский открыто выступил за заключение мира с Германией, но не был поддержан другими министрами и был отправлен в отставку.
Об этих событиях писал в своих воспоминаниях министр-председатель А.Ф. Керенский:
«20 октября (1917 г.) в заседании комиссии по обороне Совета Российской республики (предпарламента) военный министр генерал Верховский неожиданно, без ведома и предупреждения Временного правительства выступил с весьма категорическим заявлением о необходимости немедленно заключить мир даже в случае несогласия на это союзников…
Министр иностранных дел М.И.Терещенко прямо из комиссии по обороне явился поздно ночью в заседание Временного правительства, где и было решено:
1) генерала Верховского уволить в отпуск с освобождением впредь до назначения ему заместителя от всех служебных обязанностей и с предложением немедленно покинуть столицу;
2) обратиться ко всем редакциям газет с настойчивой просьбой… не помещать никаких сообщений, заметок и разъяснений по поводу выступления генерала Верховского.
3) Единственной газетой, не уважившей просьбы правительства и не исполнившей своего патриотического долга оказалась газета г-на Бурцева «Общее дело», за что и была по моему распоряжению немедленно закрыта».
(Керенский А.Ф. Дневник политика: Революция началась! // Издалёка. Дело Корнилова. М.: Интелвак, 2007. С. 523–524.)
Тезисы того выступления военного министра А.И. Верховцева были опубликованы еще в далеких 60-х годах прошлого века в книге
А.С. Васюкова «Внешняя политика Временного правительства».
По данным Верховцева, в Русской армии в тот момент проходило службу 10,2 млн. чел. Но страна могла прокормить в тот момент лишь семимиллионную армию. Накануне зимы на фронтовых складах лежало до 3 млн. полушубков, из которых службы тыла могли доставить на фронт лишь половину!
На том заседании у генерал-майора А.И.Верховского хватило смелости сказать: «… никакие убеждения не в состоянии подействовать на людей, не понимающих, ради чего они идут на смерть и лишения».
Свои слова он подтвердил многочисленными цифрами, среди которых одной из самых впечатляющих было число дезертиров из армии – 2 млн. чел.(!!!)
Военный министр очень аргументированно объяснил участникам того заседания, что заключение мира с Германией – это единственный способ сохранить российскую государственность. Он на конкретных примерах показал, что союзники сознательно уклоняются от своих союзнических обязательств.
Из заказанных в США 2375 паровозов была поставлена в Россию лишь небольшая часть. Англия неохотно шла навстречу нашей армии в поставке артиллерийской техники и снарядов. Франция в недостаточном количестве поставляла аэропланы, что привело к «угасанию» российской авиации.
Военному министру так и не удалось убедить членов правительства в необходимости заключения мира с Германией, согласовывая свои действия с союзниками.
Осознавая это, он пришел к выводу, что Россия будет вынуждена «подчиниться судьбе и пройти через большевистское восстание».
(Васюков А.С. «Внешняя политика Временного правительства. М.: Мысль, 1966. С. 465,
466–467, 471, 472.)
«Весть о скором мире не замедлит внести в армию оздоровляющие начала, что даст возможность, опираясь на наиболее целые части, силой подавить анархию на фронте и в тылу», говорил Верховский свои оппонентам..
Как знать, может быть, если бы его услышали, то и вся история России пошла бы по-другому…
Но, как сейчас стало модно выражаться: «история не терпит сослагательного наклонения».
То, что НЕ ЗАХОТЕЛО делать Временное правительство, было ВЫНУЖДЕНО делать Советское правительство, когда пришло к власти.
Политическое решение руководства стран Антанты о военном вмешательстве во внутренние дела России, в 1918 году, современные публицисты обычно связывают с подписанием Советской Россией и кайзеровской Германией пресловутого «похабного» Брестского мира в марте 1918 года.
Перед тем, как обстоятельно рассмотреть детали его заключения, надо подчеркнуть, что задолго до его подписания, страны Антанты начали всерьез делить территорию России на сферы своего влияния.
Напомним некоторые, многими полузабытые ныне факты:
8 (21) ноября 1917 года Народный комиссариат по иностранным делам России обратился к послам союзных держав с предложением заключения «немедленного перемирия на всех фронтах и немедленного открытия мирных переговоров». (Ни о каком сепаратном мире России с Германией тогда и речи не было).
Союзники по Антанте решили вообще никак не реагировать на мирные инициативы большевиков, не принимая их всерьез. Тогдашние «специалисты по России» были убеждены в том, что Советская власть падет буквально со дня на день.
14 (27) ноября 1917 г. Германия заявила о согласии начать переговоры о перемирии. Получив ответ Берлина, Советское правительство предприняло очередную попытку прекратить всемирную бойню.
Предложив Германии отсрочить на пять дней начало переговоров, 15 (28) ноября, большевики обратились с предложением присоединиться к мирным переговорам к правительствам других государств. Это предложение также осталось без ответа.
Начав переговоры с Германией, советская делегация сразу же заявила, что намерена вести разговор о прекращении войны вообще, а не о сепаратном соглашении.
Советское правительство несколько раз повторяло свое предложение о начале мирных переговоров, однако Антанта была категорически против этого и требовала продолжения участия России в войне.
10 ноября начальники военных миссий государств Антанты при штабе верховного главнокомандующего, сославшись на договор от 23 августа (5 сентября) 1914 года, заключённый между Россией, Англией и Францией, потребовали выполнения обязательств, взятых царским и Временным правительствами.
Поскольку народ не хотел воевать, а союзники по Антанте – вести переговоры о мире, советское правительство оказалось между молотом и наковальней. В сложившихся условиях альтернативы сепаратному миру с государствами Четверного союза у него не было.
Это понимал и далёкий от симпатий к большевикам английский посол в России Д. Бьюкенен.
В ноябре 1917 года на Парижской конференции государств Антанты он говорил о нежелании русского народа продолжать войну:
«Моим единственным стремлением и целью всегда было удержать Россию в войне, но невозможно принудить истощённую нацию сражаться вопреки её собственной воле».
Однако в руководстве Антанты возобладал жесткий курс французского маршала Ф. Фоша, желавшего использовать румынскую армию в качестве ядра, вокруг которого можно объединить антибольшевистские силы юга России (украинских и кавказских националистов, казачество и т.д.), которые , как предполагалось, были способны продолжить вооруженную борьбу с Германией.
«План Антанты» был принят на совещании в Париже 23 декабря 1917 года и обнародован президентом США Вудро Вильсоном в канун 1918 года. План предусматривал раздел России на сферы влияния и носил название «Условия конвенции».
В конце декабря 1917 года, представители Франции и Великобритании Жорж Клемансо и Роберт Сесиль подписали тайную конвенцию о разделе юга России на сферы интересов и районы будущих операций британских и французских войск.
В английскую «сферу действий» вошли Кавказ, казачьи области Дона и Кубани, Средняя Азия, а во французскую – Украина, Бессарабия и Крым.
Лондон и Париж сошлись на том, что отныне будут рассматривать Россию не в качестве союзника по Антанте, а как территорию для реализации своих интересов.
Так что участие делегации большевиков в мирных переговорах с немцами в Брест-Литовске, было вынужденной мерой.
Воевать разложившаяся русская армия уже не могла.
Интересные детали этих переговоров в своих воспоминаниях рассказывает глава германской делегации начальник штаба Восточного фронта генерал Макс Гофман.
Думаю, что они будут интересны любителям истории.
Вот как Гофман описывал начало переговоров:
«Верховное командование ответило согласием на радио Крыленко, и 2 декабря русская мирная делегация перешла в Двинске наши линии и отправилась в Брест-Литовск, Командующий восточным фронтом получил приказ заключить перемирие и уполномочил меня вести переговоры.
В общем и целом необходимые условия были выработаны верховным командованием заранее и сообщены командующему восточным фронтом. Они сводились к тому, что с восточным фронтом необходимо покончить во что бы то ни стало, и не содержали ничего несправедливого или оскорбительного для русских. Враждебные действия должны были прекратиться, и каждая сторона сохраняла свои прежние позиции.
На этих основаниях, в нормальных условиях, перемирие могло бы быть заключено в несколько часов. Но с русскими это было не так просто.
Русская комиссия состояла из Иоффе, которого, увы, к сожалению, у нас слишком хорошо потом узнали, Каменева (зятя Троцкого), госпожи Биценко, уже получившей некоторую известность убийством какого-то министра, затем одного унтер-офицера, одного матроса, одного рабочего и одного крестьянина. Это все были члены, имевшие право голоса…
Эта комиссия была еще пополнена некоторым количеством офицеров генерального штаба, в том числе адмиралом Альтфатером. Они не имели права голоса и были только экспертами. Секретарем комиссии был Карахан…
Русские придавали большое значение тому, чтобы задержать на восточном фронте находящиеся там войска и помешать нам перевести их на западный фронт. Нам легко было возразить на это требование. Уже раньше чем начались переговоры в Брест-Литовске, было отдано распоряжение о перевозке большей части войска с восточного фронта на западный. Поэтому я с легкостью мог уступить русским в том, чтобы во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени.
Русские, естественно, придавали большое значение - в целях пропаганды - неограниченному и беспрепятственному доступу в окопы, тогда как мы были заинтересованы в обратном. Так как было невозможно совершенно запретить доступ в окопы, то я предложил ограничить его определенными пунктами.
Таким образом все-таки возможно было установить известный контроль и перехватить ожидающуюся агитационную литературу.
Я должен был воспротивиться следующему требованию, - разрешению ввоза большевистской литературы в Германию, но выразил свою полную готовность содействовать вывозу этой литературы во Францию и Англию».
Тут важно отметить, что немцы поначалу не выдвигали каких-то предварительных или унизительных условий для заключения перемирия.
Затяжка брестских переговоров (с советской стороны) была вызвана исекренней уверенностью тогдашнего советского руководства в том, что в ближайшее время революция должна вспыхнуть в Германии, Австро-Венгрии, Франции и других воюющих промышленно развитых странах Европы. (Именно этому учило марскистское учение, а вера советского руководства в его «всесильность» в то время была почти абсолютной).
Поэтому большевики и пытались тогда «разменять» время переговоров (и терпение германского военного командования) на возможность вести агитацию и пропаганду мира среди ВСЕХ воюющих стран.
Они это делали при помощи устной агитации на Восточном фронте, которую довольно свободно могли вести во время перемирия, печатной продукции (газет, листовок, прокламаций и т.п.) и радиопередач на различных языках. В большевистском руководстве была надежда (а у многих – даже уверенность), что начало Мировой революции – это дело ближайшего будущего, буквально недель, а то и дней.
Вот, что писал об этом Макс Гофман:
«Иоффе, Каменев, Сокольников, особенно первый, производили впечатление чрезвычайно интеллигентных людей. С большим воодушевлением говорили они о лежащей перед ними задаче возвести русский пролетариат на вершину благополучия и счастья. Все трое ни минуты не сомневались, что так оно и будет, если народ сам будет управлять страной, руководствуясь учением Маркса. Самое меньшее, о чем мечтал Иоффе, это - чтобы всем людям жилось хорошо, а некоторым, в числе которых он, по-моему, считал и себя, даже несколько лучше. Кроме того, все трое совершенно не скрывали, что русская революция есть лишь первый шаг к счастью народов. Само собой разумеется, говорили они, невозможно, чтобы государство, управляемое на началах коммунизма, продержалось долго, если окружающие государства будут управляться на основах капиталистических. Поэтому цель, к которой они стремятся, есть мировая революция».
История показала ошибочность этого представления, но вероятность такого развития событий, в то время, была достаточно высокой.
Другое дело, что уровень дисциплины, патриотизма, авторитета офицерских и унтер-офицерских кадров в других воюющих странах в 1917 году был неизмеримо выше, чем он оказался в надорвавшейся от тягот войны бывшей царской армии.
Летние волнения 1917 года во французской армии были жестко подавлены её командованием, умело использовавшего «метод кнута и пряника».
Многотысячные демонстрации в Великобритании, которые весной – летом 1917 года проходили под красными знаменами, вообще никак не затронули дисциплину и боеспособность британской армии и флота, а в германском рейхсвере первые серьезные признаки разложения появились только осенью1918 года.
Так что прав был Ленин, утверждавший, что Россия оказалась тем самым «слабым звеном» среди капиталистических государств начала ХХ века.
Все эти обстоятельства надо учитывать, когда мы сегодня рассуждаем о политике и тактике действий большевиков на переговорах в Бресте.
Германская сторона подходила к этому вопросу с прагматических позиций: 3 года войны на несколько фронтов были тяжелейшим испытанием для германской армии.
(Надо иметь ввиду, что кроме Западного и Восточного фронтов, немецкие войска тогда воевали на Итальянском и Салоникском фронтах, активно участвовали в боевых действиях в Африке и Палестине, помогали турецкой армии и флоту).
Разумеется, в перемирии на Восточном фронте немцы были кровно заинтересованы, но готовы были заключить его на определенных, выгодных им условиях.
Любопытна и зарисовка нравов и поведения простых русских людей того времени, сделанная М. Гофманом:
«Так как комиссия обедала с нами в офицерском клубе, то мы имели возможность поближе познакомиться с ее отдельными членами. За столом я посадил, конечно, членов с правом голоса выше, чем экспертов, так что рабочий, матрос и унтер-офицер сидели выше, чем адмирал и офицеры.
Я никогда не забуду первого обеда с русскими. Я сидел между Иоффе и Сокольниковым, нынешним комиссаром финансов. Против меня сидел рабочий, которому множество приборов на столе доставляло видимые затруднения. Он пытался так или иначе употребить их в дело, но, в конце концов, воспользовался только вилкой для того, чтобы ковырять ею в зубах. Наискось от меня рядом с князем Гогенлоэ сидела, госпожа Биценко, с другой стороны которой поместился крестьянин, - типично-русская фигура с длинными седыми кудрями и большой косматой бородой.
Он вызвал улыбку у прислуживающего денщика, когда на вопрос, какого он желает вина, красного или белого, ответил, что выберет то, которое покрепче».
Очень скоро выяснилось, что «мир без аннексий и контрибуций» (заключить который, кстати, неоднократно предлагал всем воюющим странам германский рейхстаг), стороны понимали по- своему.
Русская делегация считала, что во исполнение этого принципа, германская армия должна будет очистить оккупированную русскую территорию и отойти на границы, существовавшие до 1 августа 1914 года.
Германская сторона смотрела на этот вопрос СОВСЕМ ИНАЧЕ.
О том, как его рассматривали немцы, вспоминал Гофман:
«В первую очередь следовало дать ответ русским на их мирное предложение, которое, так же как и приглашение к заключению перемирия, было обращено ко "всем" с воззванием окончить войну и сообща приступить к мирным переговорам. Русское предложение говорило о мире без аннексий.
Статс-секретарь Кюльман стоял на той точке зрения, что Германия может принять это предложение, если этим самым ей удастся воздействовать на государства Антанты, чтобы они также приступили к мирным переговорам.
Он был того мнения, что урегулирование вопроса о пограничных государствах - Польше, Литве и Курляндии - не относится к области аннексий, так как законно уполномоченные представители этих государств уже давно решили отделиться от России и предоставить Германии, или вообще центральным державам, дальнейшее урегулирование их будущего государственно-правового положения.
Само собой разумеется, что граф Чернин был готов принять мир без аннексий; так он и должен был поступать, если б ему удалось на таких началах вступить в переговоры с враждебными державами, решившими разделить Австро-Венгрию.
Поэтому Кюльман и Чернин сошлись на ответе, который без ограничений признавал мир без аннексий, "в случае, если и державы Антанты выразят свою готовность начать переговоры на этих же условиях".
Иначе говоря, Германия, преследуя свои, империалистические, цели в Мировой войне, считала, что оккупированные её войсками Польша, Курляндия и Литва, где немцы создали свои марионеточные правительства, которые тут же «самоопределились» и попросили о покровительстве со стороны германской империи, должны войти в ее состав.
Это оказалось ПОЛНОЙ неожиданностью для русской делегации. Макс Гофман вспоминал:
«Из случайных разговоров, которые мне приходилось вести, у меня все больше и больше получалось впечатление, что русские неверно поняли предложение наших дипломатов. Они держались того мнения, что мир без аннексий отдаст им польские, литовские и курляндские губернии. Мое впечатление подтвердилось разговором, который майор Бринкман имел с русским подполковником Фокке. Фокке высказал предположение, - и это вполне определенно выражало ожидания русских, - что тотчас же после подписания мирного договора германские войска отойдут за старую границу 1914 года.
Я сказал статс-секретарю, что считаю невозможным допустить, чтобы русские ехали в Петербург с подобной уверенностью. Если они в Петербурге не только перед правительством, но и перед широкими народными массами будут утверждать, что заключаемый мир обеспечивает им границы 1914 года, а потом окажется, что утверждение это неверно, что ноту центральных держав надо понимать иначе, что, иными словами, они обмануты, то это может вызвать ужасное возмущение. Я находил, что теперь своевременно раз'яснитъ русским этот пункт и готов был это сделать сам…
В полдень, за завтраком, я сказал сидящему рядом со мной Иоффе, что у меня создалось впечатление, будто русская делегация понимает мир без аннексий иначе, чем представители центральных держав. Последние стоят на той точке зрения, что если части прежнего русского государства добровольно и по решению законных учреждений выскажутся за выделение из состава русского государства и за присоединение к Германской империи или к какому-либо иному государству, - то это не является насильственной аннексией.
Основания для этого взгляда высказали ведь сами русские правители в их декларациях о праве самоопределения народов в отдельных государствах. Этот случай как раз подходит к Польше, Литве и Курляндии. Представители трех народов заявили о выходе своем из состава русского государства. Поэтому центральные державы не считают аннексией определение дальнейшей судьбы этих трех государств путем непосредственного сношения с их представителями, без участия русских властей.
Иоффе был совершенно ошеломлен. После завтрака Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, статс-секретарь, граф Чернин и я, - с другой, устроили длинное совещание, на котором русские дали полную волю своему изумлению и негодованию. Со слезами ярости Покровский об'явил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не 18 губерний. В конце концов, русские стали угрожать от'ездом и перерывом переговоров».
Обратите внимание, что эти переговоры мало похожи на диктат господ-хозяев со своими «шпионами».
(Нас ведь убеждают, что большевики, якобы, были «германскими шпионами» и находились на содержании немецкого Генерального штаба, так ведь?!)
Раз уж большевики были «немецкими шпионами» и получали от германского генштаба деньги, то немцы на переговорах запросто могли бы их этим шантажировать, в таком примерно духе: «Если безоговорочно не примете наши условия, то мы опубликуем у себя и в нейтральных СМИ доказательство того, что Ленин - наш шпион и все его расписки в получении наших денег».
Однако, НИЧЕГО подобного немцы, отчего-то не делали.
Вместо того, чтобы прикрикнуть на своих «шпионов» и заставить их замолчать, они неделями терпели «зажигательные речи Троцкого» на переговорах и «большевистскую пропаганду», которую вели в их собственных войсках во время перемирия многочисленные агитаторы с русской стороны Восточного фронта.
На переговорах в Бресте (по воспоминаниям их руководителя с немецкой стороны) русская делегация пыталась вести с немцами переговоры «на равных», да и немцы относились к советской делегации как к своим противникам, и отчего-то, отнюдь не пытались держаться с ними, как со своими «шпионами».
Это уж, скорее, различные белогвардейские «вожди» от атамана Краснова и генерала Скоропадского, до Маннергейма и Бермонт-Авалова спустя недолгое время стали всячески набиваться в друзья к немцам, клясться им в «дружбе спаянной совместно пролитой кровью» и писать кайзеру верноподданнические послания.
После того, как выяснилось, что Германия пытается «легализовать» образованные ей марионеточные «правительства» в оккупированных ей Польше, Курляндии и Литве, советская делегация отбыла из Бреста и в переговорах наступил короткий перерыв.
«В первых числах января вернулись из Петербурга …русские делегаты для продолжения переговоров. Прежний глава делегации, правда, вернулся вновь, но уже не как глава, - на его место был назначен Троцкий…»- вспоминает М. Гофман.
«Троцкий был, несомненно, наиболее интересной личностью в составе нового русского правительства: умный, разносторонне образованный, очень энергичный, работоспособный и красноречивый, - он производил впечатление человека, точно знающего чего он хочет и не останавливающегося ни перед какими средствами, чтобы добиться желанной цели. Много было споров о том, приехал ли он вообще с намерением заключить мир или его прежде всего интересовала возможность найти широкую арену для пропаганды большевистских идей. Однако, хотя пропаганда и стояла на первом плане во всех переговорах первых недель, я все-таки думаю, что прежде всего Троцкий пытался сначала добиться заключения мира».
И тут в раскладе сил на переговорах произошли серьезные изменения.
В Брест-Литовск неожиданно для всех приехала… делегация тогдашних украинских националистов, которая заявила о полной независимости Украины от России и непременном желании новоиспеченной «нэзалэжной» срочно заключить сепаратный мир с Центральными державами:
«Еще до начала этих переговоров в Брест-Литовске появилась новая группа участников, а именно представители украинской народной республики. Они были посланы Радой с тем, чтобы, основываясь на декларации петербургского советского правительства о праве народов на самоопределение, заключить сепаратный мир для Украины. Кюльман и я приняли украинцев с радостью, потому что, с их появлением, представилась возможность использовать их в игре против петербургской делегации» - пишет М. Гофман.
И немцы отлично разыграли «украинскую карту»:
«Арена в Брест-Литовске показалась Троцкому не достаточно большой для его пропагандистских целей. Он требовал перенесения переговоров в Стокгольм. При этом им, прежде всего, руководило соображение, что в Брест-Литовске, т.-е. в военной зоне, ему не удастся войти в непосредственное соприкосновение с недовольными элементами центральных держав, при помощи которых можно было бы распространить в широких народных кругах и использовать в целях пропаганды его зажигательные речи. Само собой разумеется, что это требование было представителями центральных держав отклонено…
Только постепенно стало всем участникам ясно, что главной целью Троцкого было провозглашение большевистского учения, что он обращался через голову конференции ко всему миру, не придавая никакого значения работе по существу…
Переговоры все дальше уходили от реальной почвы, превращаясь в теоретическую дискуссию. При этом тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее…» - вспоминает руководитель германской делегации генерал Макс Гофман.
Казалось бы, вот тут бы ему и прикрикнуть на Троцкого, напомнить ему что Ленин (и все большевики) являются немецкими шпионами и должны выполнять волю своих хозяев, так ведь?!
Вместо этого Гофман, почему-то, вступает в интенсивные переговоры о сепаратном мире (и поставках продовольствия для Германии и Австро-Венгрии) с делегацией «нэзалэжной» киевской Рады:
«После того, как мне не удалось добиться фактического успеха моим вмешательством в переговоры с Троцким, мне оставался еще другой путь: переговоры с украинской делегацией.
В противоположность Троцкому украинские делегаты от нас не отделялись. Они столовались вместе с нами в офицерской столовой и спокойно разговаривали о своих целях и желаниях…
Я исходил при этом из того взгляда, что заключение сепаратного мира центральными державами с Украиной заставит и Троцкого выйти из состояния бездеятельности…
После некоторых настояний с моей стороны оба украинца высказали свои желания. Они простирались до присоединения к Украине Холмщины, а также и русинской части Галиции и Буковины.
Ввиду того, что образование самостоятельного польского государства я считал, и теперь считаю, утопией, я не задумался обещать украинцам свою поддержку в отношении Холмщины. Наоборот, требование австро-венгерских областей я считал неприличным и не преминул заявить об этом обоим украинцам в довольно резкой форме…
Очевидно, киевским властям стало ясно, что побежденная сторона не может требовать от другой уступки территории. Они отказались поэтому от Галиции и Буковины, но требовали, чтобы из этих областей была создана особая австро-венгерская имперская область под скипетром Габсбургов…
Тем временем переговоры с Троцким затягивались до бесконечности. Повидимому, русский народный комиссар заметил опасность, грозившую ему от наших украинских сепаратных переговоров, потому что он вдруг об'явил, что украинские делегаты, которых он до сих пор признавал, не имеют права вести сепаратные переговоры от имени Украины, так как границы между Украиной и Советской Россией еще твердо не установлены…
В первых числах февраля, Троцкий пустил в ход еще одно средство для того, чтобы помешать украинским сепаратным переговорам. Он привез с собой двух украинцев, Медведева и Шахрая, которых прислала не Центральная Рада, а новое большевистское правительство, образовавшееся в Харькове.
Представители Центральной Рады протестовали против этого шахматного хода, и дело дошло до довольно энергичных столкновений между украинской и русской делегациями.
Троцкий в своем ответе ограничился указанием, что власть Центральной Рады кончилась и что единственное место, где еще могут распоряжаться ее представители, - это их комнаты в Брест-Литовске.
По имевшимся у меня сведениям о положении дел на Украине я, к сожалению, не имел оснований считать слова Троцкого несправедливыми. Большевизм победоносно распространялся; Центральная Рада и временное украинское правительство обратились в бегство».
Как видим представители «нэзалэжной украинской Рады» всячески демонстрировали руководителям Центральных держав свою готовность подписать с ними сепаратный мир, несмотря на все противодействие со стороны советской делегации.
И им это все-таки удалось сделать.
9 февраля 1918 года сепаратный мир Германии и других Центральных держав с Украиной был подписан.
М. Гофман вспоминал:
«Это был тяжелый удар для Троцкого, так как теперь стало очевидно, что и с ним переговоры будут так или иначе приведены к концу.
Тем временем, несмотря на мои протесты, несмотря на соответствующие обещания Троцкого, продолжали появляться зажигательные воззвания ко "всем"; особенно они распространялись в войсках… Если до сего времени лишь верховное командование настаивало на том, чтобы кончить переговоры с Троцким, то теперь Кюльман получил телеграмму уже от кайзера о том, что Троцкому должен быть пред'явлен 24-часовой ультиматум…
Троцкий… понял, что с одними речами и проектами далеко не уйдешь, что теперь центральные державы потребуют деловых предложений. К тому же он нашел, что уже достаточно сделал в смысле пропаганды и начал искать возможности закончить переговоры в Бресте с возможно большим эффектом.
Он об'явил 10 февраля, что хотя он и не заключает мира, но что Россия заканчивает войну, распускает свои войска по домам и оповещает об этом факте все народы и государства.
Молчание воцарилось на заседании после оглашения декларации Троцкого. Смущение было всеобщее.
В тот же вечер между австро-венгерскими и германскими дипломатами состоялось совещание по поводу создавшегося положения, на которое был приглашен и я.
Дипломаты обеих стран заявили единогласно, что они примут эту декларацию. Хотя декларацией мир и не заключен, но все же восстановлено состояние мира между обеими странами».
Как видим, этот, невиданный в истории дипломатии демарш Троцкого, (за который его потом много и долго ругали советские историки 30-80-х годов) в той обстановке едва не «сработал».
Почти весь дипломатический корпус Германии и Австро-Венгрии готов был принять этот демарш Троцкого, как установление мира де-факто. Однако, во главе германской делегации стоял Макс Гофман, который был прекрасно знал, что русская армия фактически развалилась и не была способна к сколь-нибудь серьезному сопротивлению. Гофман сумел довести свою точку зрения до кайзера и переломить ситуацию, настояв на продолжении наступления германских войск:
«Протестовал только я один. Мы заключили с русскими перемирие с намерением при помощи последующих переговоров притти к заключению мира.
Раз дело до мира не дошло, то значит цель перемирия не осуществилась; таким образом перемирие автоматически кончается, и должны возобновиться враждебные действия. По-моему, декларация Троцкого была не чем иным, как прекращением перемирия.
Мне не удалось убедить дипломатов в правильности моего мнения. Один из сотрудников Чернина, Визнер, не понимая создавшегося положения, - этим недостатком всегда отличался этот дипломат, - даже телеграфировал в Вену, что мир с Россией уже заключен.
Я сообщил о результатах совещания в Ставку и получил оттуда известие, что верховное командование вполне разделяет мою точку зрения. Как известно, эту точку зрения верховное командование противопоставило точке зрения канцлера и министерства иностранных дел.
На восьмой день после прекращения Троцким переговоров армии восточного фронта снова начали наступление. Деморализованные русские войска не оказывали никакого сопротивления. Собственно о войсках, вообще нельзя было говорить; в сущности, остались только штабы; главная масса войск уже разошлась по домам.
С быстротой молнии оккупировали мы всю Лифляндию и Эстляндию...»
Советское правительство, после серии драматических заседаний, ВЫНУЖДЕНО было согласиться с тяжелейшими требованиями германского ультиматума.
Остатки «самой революционной армии мира» в это время разбегались по домам и категорически не хотели воевать.
Если бы германская армия хотела, то она тогда запросто могла войти и в Петербург и в Москву и военные специалисты, находившиеся на службе у Советского правительства это прекрасно понимали.
Понимал это и Макс Гофман:
«Затем наступление было приостановлено, и русским ответили, чтобы для заключения мира они прислали полномочную делегацию в Брест-Литовск. Она была прислана немедленно с Сокольниковым во главе. Раз'ехавшиеся представители четверного союза также поспешно вернулись обратно.
Но как с нашей стороны, так и со стороны русских на этот раз фигурировали, если можно так выразиться, деятели второго сорта: Кюльман, Чернин, Талаат, Радославов уехали тем временем на открытие мирных переговоров в Бухарест. Они не вернулись, а прислали своих заместителей. Со стороны Германии приехал посланник Розенберг.
Переговоры и на этот раз сложились очень своеобразно. Розенберг предложил в первом заседании обсуждать отдельные пункты мирного договора, проект которого он привез с собой; Сокольников ответил на это предложение просьбой сначала прочесть ему весь проект целиком. По прочтении он об'явил, что отказывается от обсуждения отдельных пунктов и что русские готовы подписать прочитанный текст договора».
Единственным основанием для такого поступка являлось намерение еще более подчеркнуть вынужденность "насильственного мира".
Так как в агитации, которая велась в связи с заключением "насильственного мира", указывают всегда на мою особу, как на главного его виновника, то мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что я не имел ни малейшего влияния на составление текста мирного договора; я ознакомился с ним в первый раз во время оглашения его в присутствии русских делегатов.
Окончательное принятие его Сокольниковым последовало в частном заседании дипломатов, на которое я не был приглашен», - указывает Макс Гофман.
«Самую энергичную агитацию в связи с заключением "насильственного" мира развила, конечно, пресса Антанты» - подчеркивает Гофман, и задает один очень интересный вопрос:
«Мне поэтому хотелось бы здесь предложить Антанте вопрос, почему же она не изменила содержание мирного договора, когда она выиграла войну, и когда по ее указке до основания были изменены все политические отношения Европы. Правда, Брест-Литовский мир был об'явлен отмененным, но его главные условия остались в силе, Антанта и не подумала вернуть Польшу, Литву, Латвию, Эстляндию и Бессарабию своей бывшей союзнице России. Она изменила лишь форму зависимости отнятых у России областей».
Нельзя не отметить, что в данном случае Гофман СОВЕРШЕННО ПРАВ.
О том, как действовала Германская империя на Востоке после заключения «похабного» Брестского мира, и какие варианты своих действий в России она рассматривала в период с марта по ноябрь 1918 года мы обсудим в следующей главе.
На фото: прибытие делегации "нэзалэжной" Украины на переговоры в Брест-Литовск. 1918 год
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/12/22/638