Глава 2.
Ночью, лёжа на "боярской" перине, Таня вновь и вновь оживляла в памяти этот вечер, сожалея о том, что жизнь её прошла мимо отца и теток. Она не строила на их счет особых иллюзий. Первые впечатления были общи, поверхностны, нужно было пожить здесь не день и не месяц, чтобы понять суть их мира, характеров и судеб.
Однако теперь, вспоминая детство, она хотела бы прожить свои годы заново, безжалостно перевернув и изменив в них всё. Жестокая обида на мать, вечную посудомойщицу в столовках и забегаловках, захлестнула её. Мать была слаба и безалаберна. Сколько себя помнила Таня, в их неприютной, запущенной квартирке постоянно толкались какие-то алкаши. Мать пила с ними, ругалась, спала, а они зачастую били и её, и девочку, отнимая последние деньги и таща из дома всё, что попадалось под руку. Самые буйные и лихие гулянки были, конечно, в день получения алиментов. Тогда вино лилось рекой, дым стоял коромыслом, и возмущенные соседи не раз были вынуждены вызывать милицию, чтобы утихомирить передравшихся собутыльников.
Протрезвев, мать, опухшая, с синяками под глазами, на коленях рыдала перед дочерью.
- Ты прости меня, Танечка! Угомонилась я! Одумалась! Ничего мне не надобно, кроме тебя! Всех чертей прогоню! На новую работу устроюсь! Жизнь пойдёт как у людей, хо-о-орошая!
Она пыталась целовать руки дочери, обнимала её коленки в драных, спущенных чулочках и рвала на себе волосы.
- Про-о-о-о-ости-и!
Таня плакала вместе с ней, поднимала с пола, отпаивала водой.
- Что ты, мамочка, что ты! Я верю!..
Но проходили дни, недели, месяцы и всё повторялось. Снова в комнате кружился тяжкий мат, снова заигранно и натужно хрипела задрипанная радиола, на которую не зарился даже Васька Кот, кривомордый материнский сожитель.
Ехал цыган по селу верхом.
Видит: девушка идет с ведром.
Заглянул в ведро - там нет воды,
Значит, нам не миновать беды...
Презирая мать, и стыдясь её, Таня всё же не могла перебороть пронзительной жалости к этой опустившейся, отравленной женщине. Как жестокий кошмар, переживала она память о месяцах, проведенных ею в школе-интернате. Впервые по-человечески ухоженная, накормленная, помытая, она постоянно ждала свою маму, звала её во сне, заливая слезами горячую подушку. Она готова была терпеть всё, что угодно, лишь бы быть рядом с ней.
Спасение пришло в лице тети Оксаны, горбатенькой бездетной нормировщицы рудничного управления. Она оформила опекунство, забрала Таню к себе и уже не отдала вернувшейся из лечебно-трудового профилактория матери.
Позже всё постепенно наладилось. В короткие периоды материнских прозрений Таня по нескольку дней жила дома. А когда опять начинались запои, смута, кавардак, она в страхе бежала к тётке, под её спасительное болезное крыло.
Матери её жизнь была безразлична. А три месяца назад их отношения настолько испортились, что, казалось, примирения не будет.
Как-то, отдыхая после смены, Таня проснулась оттого, что по ней шарили чужие быстрые руки. Ещё не придя в себя, она открыла глаза и отшатнулась, увидев мокрогубое склеротическое лицо Васьки Кота.
Пьяный, потный, щетинистый, обдавая вонью табака и перегара, Васька слюняво тыкался в её плечи и грудь и, бормоча что-то несуразное, пытался овладеть ею.
Таня закричала, оттолкнула его от себя. Но он вцепился в неё, пытаясь закрыть рот и разжать колени.
Силы были неравные. Девушка задыхалась, хрипела, звала на помощь и вдруг, изловчившись, впилась зубами в провонявшую потом, давно немытую, тошнотворную, дряблую Васькину грудь.
Пьянчуга взвыл и начал душить её.
Но тут в дверь забарабанили, заколотили ногами, она слетела с петель, и в комнату ввалились соседи. А спустя некоторое время появилась милиция.
Таню рвало, её отпаивали водой, а она слова не могла сказать, лишь тряслась от озноба и всё натягивала на себя байковое задрипанное одеяло, желая спрятаться под ним и умереть от ужаса и позора.
Мать в это время храпела в соседней комнате и, когда её растолкали, долго не могла понять, что случилось. Потом уже, во время следствия, она неоднократно подступалась к дочери с просьбой простить насильника.
- Ведь он сдуру к тебе полез, с пьяных глаз. Теперь загремит за попытку лет на десять. Но зачем тебе это? Цела и ладно... А у него дружки тут останутся. Не дай Бог, с тобой счеты сведут. Откажись... пощади ты его! Не чужой ведь он мне...
Но Таня не простила. И когда после суда, на котором Ваське дали восемь лет, вернулась домой, Зинаида Михайловна закатила истерику...
Приезд к отцу перевернул в Тане всё. В первые минуты встречи она испытала разочарование. Этот вечер, конечно, был особенным. Но отец ничем не проявил себя. Был молчалив, задумчив, оживляясь лишь тогда, когда они хором запевали свои длинные песни. Тогда лицо его молодело, и он так смотрел на всех, словно хотел слиться с ними воедино и расцеловать каждого в отдельности.
"Он, наверно, неплохой, - подумала Таня. - И мне обрадовался. Но ведь я ничего не знаю о нём. Есть ли у него жена? Другие дети? И если есть, то почему их не было сегодня? Не пожелали прийти? Побрезговали мной?
Ей и в голову не приходило, что после развода с её матерью, Фёдор больше не мечтал о женитьбе, хотя время от времени встречался с разными женщинами.
На заводе, где он инженерил, и в кругу знакомых всё это вызывало различные толки, порой нелепые. Не раз и не два сердобольные свашки пытались его женить, подбирая невест из цыганок и русских, но Фёдор твёрдо и невозмутимо гнул свою холостяцкую линию.
- Кто на молоке обжегся, тот и на холодную воду дует, - отшучивался он, однако глаза его при этом были строги и отчуждены, словно смотрел он в какую-то неведомую заветную даль и видел там нечто сокрытое от глаз других.
-Ну,как знаешь, как знаешь,- печалились непрошенные добродетельницы, и надменным шепотком высказывали догадки, что этот молодой ещё, в сущности, мужчина скорей всего не мужик
- В армии, когда служил, облучился! - уверяла одна.
- Да нет, операция у него такая была, - уверяла другая.
В конце- концов, видя бесполезность усилий, тётки отрешились от непосильных затей и переключили внимание и энергию на других "сачков" и "хитрованов", до поры до времени избегнувших уз Гименея.
Так было. Но Таня ничего не знала об этом и предстоящая "встреча" с мифическими братьями и сёстрами томила и тревожила её. Однако теперь она уверилась, что умеет любить и радоваться небу над головой и траве под ногами, ласковой улыбке и доброму слову.
Нэ тумро зеленэ урдо, нурдо,
Е прологештэ тэридо.
Ай, тумри тэрни, тэрни чаю ри,
Аджака чивга грэпки джаури,
- неожиданно нахлынули слова и мелодия старинной песни.
Перед глазами поплыли удалые цыганские лица, вдохновенные глаза Бороды, летящие по струнам пальцы гитаристов, платки и кофты девчат, - весь этот неистовый огненный вихрь. Неожиданно вскочив с кровати, Таня, заломив руки за голову, попыталась трясти плечами, и вдруг пошла, пошла, мелко перебирая ногами, изгибаясь и прихорашиваясь перед зеркалом. Слёзы текли по её щекам, губы сохли от жажды и горечи, и откуда-то из-под сердца подступало и накатывалось нечто, то ледяное, то горячее, чему не могла она найти сейчас ни причины, ни объяснения.
Заснула она неожиданно, словно в воду нырнула. И уже не слышала, как где-то под утро дверь её комнаты отворилась, и на пороге появился отец. Свет недальнего фонаря хорошо освещал комнату. И он долго стоял у постели дочери с наслаждением и нежностью глядя на её спокойное лицо.
А Тане в этот миг почему-то снились кони. Сумасшедший топочущий табун летел по степи, развевая тяжёлые гривы. И на вороном жеребце, самом гордом и самом бешеном, полулежала она в беспощадных объятиях какого-то цыгана. Она не различала ни его волос, ни глаз, но твёрдо знала, что он её украл, умыкнул из табора и теперь везёт, конокрад и охальник , куда-то далеко, а куда и сам толком не ведает...