16 декабря. Во дворце у Судьбы. День. « Когда любви слишком много, когда она переполняет сердце и озеро выходит из берегов, оно становится сухим. Вода впитывается в землю, исчезает настолько, насколько скажет душа. Но за ревность за нее отвечает не светящийся шарик, а наш разум, от переполнения эйфории он освобождает озеро от всех его обитателей. Так бывает, как перенасыщение шоколадом, как перенасыщение общением с тем, кого долго видел. Так бывает. Озеро выглядит, как призрак, мертвой рыбы уже нет, ее смел сухой или песок, а вместо образовались очаровательные, цветки, напоминающие лилии. Только лилии жару не любят, а эти все равно, они цветут, поддерживая глубину, которая давно стала пустынным отрезком на нашей душе. Но согласитесь, что куда более лучше, когда нет голого пространства и его покрывает что-то красивое, может обманчивое, а может хотевшее жить. Ревность – не остаток любви. Любовь и ревность всегда вместе, потому Любовь так дружески поддерживает свою троюродную сестрицу. А та всегда приходит без спроса, стучится в душе, мается будто в клетке, кусает прутья зубами. И смысл в том, что вовсе не увидеть ее вооружённым глазом. Она прозрачная, но при этом умна, и чтобы Любовь увидела ее, не перешла на одну с ней дорогу, она и высаживает на треснутой земли это самое поле цветов. Бывают земли, на которых никогда не появятся ростки, в той душе любовь будет особенной, нежной, ни проявляющей ничего чувствами. Это не значит, что ее не будет вовсе, просто не острой будет на вкус гвоздика, а мягкой, такой мягкой, какую пробуют уже старые души, отжившие возле друг друга целую вечность. А мы вернемся к тому, что Любовь уж больно желает увидеть свою родственницу, ни заговорить с ней, не привести в душу, а увидеть. Потому невидимая сущность, идя по сухому пространству постепенно, аккуратно срывает лепестки и наклеивает на себя. Те держатся крепки, как задатки самой ревности, как поступки, которые предшествуют ей. И чем больше можно понаблюдать этих поступков, тем больше собрано будет цветков той прекрасной, красивой Ревностью. Не обязательно она промелькнет между двумя любящими сердцами, она вльется в любой поток, который ее заинтересует. Вообразим, ее яркий наряд, белые головки цветов с коричневатыми тычинками, с пыльцой, от которой хочется чихать, а вскоре плакать, плакать, потому что Ревность присела на подоконник, скинула ноги, мечтая поведать сестрицу. И что дальше? Она так просто войдет, очарует присутствующих дам, пропустит взглядом Любовь? О нет, вы взгляните, что становится с ее платьем стоит ей соприкоснуться ладонью с Любовью, что становится с каждым лепестком, гибнущим, засыхающим на глазах…» - кто ревновал по части мало, кто знал об этом слишком худо, о том вы знали наизусть. Помните эту маленькую девочку, обделенную вниманием матери, и резко отстранённую от ее заботы, в этот период жизни, века назад Привязанность в новинку для себя открыла это пустое ощущение ревности. Ведь ревновать ей было не к кому, мать ни принадлежала никому, самой себе служила Властительницей Черная Подруга. И сколько бы не думала об этом маленькая девочка, всегда она натыкалась на пустую болтовню, на очередную ссору с той, которую отбирало ее положение в обществе. А вскоре и Созерцательницу одного чувства стало медленно уволакивать ее бестолковое предназначение. Когда-то она думала о своем будущем, как о полезном, как о святом, ярком луче, вносившим разум в таких созданий, как людей. А как она любила их, так каждого из нас любила Государыня Судьба! Боялась та признаться матери, что ни к чему ей боль и вред причинять тем, кто может не заслужил ее, работая на крупной фабрике или бедствуя, живя в раздоре с семьей. Она узнавала людей, они узнавали ее, и все, безотказно принимали ее, жили с ней, в результате пропадали в вечность. Какое количество их было девочка считать перестала в второй же раз, как ее направили к новому, симпатичному человек лет двадцати шести, очарованная им, она влюблялась практически в каждого, и без дел просиживала то на печи, то в тронном зале королей. Совершенно разные носили они предпочтения и места, занимаемые в мире. Одна она никогда не падала и ни вставала, много больно слышала упреков и собственные слезы лила в резные горшки. К чему, к чему ее жизнь? Чтобы ценить свою, жизнь каждой из них куда более правдоподобнее, чем наши обыденные образы существования. А про ревность, так она не знала ее, герои выходили замуж, падали в руки ее матери или она провожала их в белоснежные ворота к покою, но никогда не жгло ее внутри, не текла кислая жидкость по горлу, не сковывало ей ключицы.
Шел декабрь, и мир воцарился в ней самой настолько быстро, что она забывала навещать всех, кроме лесной территории. Амфирийский сад манил ей настолько, что пропадая в нем с самого утра, вечером она падала спать на мягкую кровать, и кусала локти, что позабыла укрыть Аринку. Но тут она понимала, что без нее могут обойтись все! Жаль, что сознание ее принадлежало изменчивости, и маленький ребенок прогонял в ней все дела, заботы. А честно, она перестала называть делами свое пребывание с нами! Смотря на Алексея, она испытывала жалость, приходя к тебе, она не могла потом оторваться от твоих румяных щек, как и я, а приходя ко мне, она вечно крутились перед моим лицом, и пыталась что-то сказать, о чем велели ей молчать. Я кричала на нее, любя, конечно любя, а затем она уходила, и я умирала от любопытства, что такое тревожило ее, их всех. Она говорила, что утомляла ее зимняя стужа, напоминала о грустном детстве, а она проклинала его каждый раз, будь о нем заходила речь. Здесь же, где в черной длинной шубке, поверх белого платья она одевала еще и теплый жакет, Привязанность мяла под ногами оранжевые, пестрые листья. Причем ветер не сметал их с пути, а Судьба сама любила пройтись по шуршащей листве. Времена года тут перемешались давно, зима наступит, и наступит ли, если только в январе, а в декабре солнце не откроет очи, и не заметет снег листву. А если на то пошло, то Дочь Творца говорила, что снег – есть олицетворение холода, плед из листьев же отражает тепло. А как в этих листьях зарывались белки, как они хвостами сгребали маленькие шишки, и пытались затащить их в высокие дупла. Это надо было видеть, воображать, кормить их из рук. Но Привязанность в этом плане оказалось замкнутой, к деревьям не подходила, знала одно, сидеть на белых скамьях и говорить то с высотой, то с влажной землей. Ей вечно мерещилось, что кто-то станет осуждать ее за добрые дела, за то, что она с ними. Сторона света, сторона добра - нельзя однозначно назвать так то место, в котором жила Судьба, и куда приняли Созерцательницу двух чувств. Не то, чтобы ее огорчала среда, в которой она находилась до этого, она больше подходила ко всяким требованиям, сказывалась на Привязанности, как любая работа для человека. А среда, она вся одинаковая, ну разные может быть главные лица, а зимы, зимы все же отличаются.
Днем в ногах хотелось крутиться снежной крупе, вернее это хотелось той, которая привыкла к холодам и к холодному с собой обращению. Ее знобило всегда, при виде нашего героя, при виде матери, но не отца, его она не видела никогда. И если возникало у нее желание узнать о Нем, то она тут же вспоминала о своем предназначении, другой любви и ускользала в проходах дворца или вовсе выбиралась из него. Но здесь покоя ей не давали никогда, ни те, так иные новые чувства ранне смотревшие на нее стороны, проявляли не нахальное любопытство, не высказывали призрения, а подходили, брали ее под руку и ласково расспрашивали о ее любимой книге, рассказывали ей про Атлантиду. Рассказы про затерянный мир летали в кругу Дочери Творца каждый вечер, кто-то смеялся над ними, другой говорил, а третьи выдавали свои версии. Но помимо Атлантиды она увлекались шахматами, на картах лишь гадали, рисовали их сами, боялись, что Государыня увидит и совсем не обрадуется этим. Привязанность же была еще той игруньей, кто Неприязнь играла в карту, одновременно тасуя лишнюю колоду карт на коленях под столом, она запоминала множество комбинаций, все ходы вскоре сложились в ее кротком уме. И когда представилась, возможно поиграть, ее стали ставить в рамки взрослых игр, не понимать за дочь Черной Подруги, она ушла, внутри считая, что освободила себя от того, что не принадлежало ей по духу. Она могла прожить и без карт, без молчаливых встреч рассвета, она жила тем, что сейчас под левую руку с ней шла сама Судьба, принявшая и уже успевшая полюбить ее, как свою дочь.
Они гуляли вместе редко, но появлялось время, Судьба закрывали книги, списки запирала в полках и в белом платья, с золотыми кудрями она звала ее первой. Что-то поменялось, и в тот день она представилась ей с прямыми золотыми, волосами, что лежали по плечи, скрывались под бирюзовой шляпой с прогибом в середине. Гуляла она без верхней одежды, ее согревал огонь, гуляющий внутри, и сама крона деревьев оберегала ее от осадков. Периодически погода портилась, мелкие частями приземлялись на лоб Привязанности, стекали по щекам, словно она плакала, а она плакала в душе. Рядом с Распорядительницей жизней она не выдавала своего стеснения, но никак не могла отучиться не клонится ей, подбородок по привычки тянулся к шеи, и после у нее болела спина. Она еле сдержала себя, чтобы не развести руками концы платья, к дополнению не присесть и даже покраснела от неудобства, созданного ей. Они обошли центральное поле с пожелтевшей пшеницей, Судьба говорила, хорошо бы было в зимнее время залить пластичный, ровный лед, одеть конечки и скользить, предаваясь мечтаньям. Привязанность же развеяла эту тему:
- В эмблеме вашего дворца нарочно я заметила борца. Так, где же всем известная для нас красотка Тишина? Как только всплывает слово «лед», мне представляются ее катанья, изысканные в танце не рассказанные все приданья. Она умеет говорить, не шевеля губами, а я без слов похожа на художника, имеющего кисть покойника. Мертва без слов, я в состоянье и потерять и кров. Наверное, все это высший дар, талант, и послан он уже вовсе не за проявленье кар. Талант от Бога, который избранный внезапно принял строго. А чем-то дело, так лучше буду чиркать мелом, чем полоскать ножом по телу! Мы с вами, знайте, как свободно, не говорите мне к кому идти, и я сама справляюсь с наказаньем, надежду пылкую держу в узде, а то случится и какой-нибудь беде. Надежд так много, выбираю я одну, поближе к небу принят Луну. Хотеть, хотеть нелепо невозможностей…
Не договорив, она замерла в пяти шагах от скамейки, краем ног вступила на пригорок, за которым выстелилась засохшая клумба. Вытянув руки к небу, она произнесла:
- Вот в чем мое желанье, проявится и ликованье. Чтобы исчерпать весь ноябрь, и пропустить декабрь, и тут же бросится в июнь, кричать гусям, за ними с тряпкой гоняясь: «Гунь, гунь, гунь…» Хотя гусей-то нет, и никому отломить хлеб, помчаться в степь. Вообразим, что степь вон там, в галактике, где молоко течет по рукавам. Не голодны ли вы, Царица?
- Я вижу, влюблена ты в философски смыслы, не кажутся, они тебе до придела кислы. И как не замечала мать, какая дочь растет, как стать. Вот думаю, а если в утро та придет, тебя обратно украдет? И кто же будет открывать мечты?- поинтересовалась Судьба, протянув ей руку с тремя серебряными кольцами, Привязанность легко облокотилась на нее, заговорила:
- Одним мое вы успокойте сердце, что никому меня торжественно вы не вручите, нигде и никогда, ни на какую-нибудь закуску в кругу узком. Иначе я потухну, как звезды, падая с небес, имея свой конкретный вес. Вы дайте мне какое порученье, чтобы забыть о них, и чтобы голос матери внутри утих. Во мне сострочены капризы, больно стремление мое, но не погаснет никогда ее. Она меня захочет воротить, и значить будет ваш отказ, как смелы, поступаете вы на глазах. А честно, говорят великой доброте, уж все равно, кто есть курорт, а где тюрьма, но мне так, как утверждала мама. Мне видится лицо у человека, и с ним перехожу я реку. Не застываю на мосту, с душой я взглядом обменялась и страстью запылилась. Один увидел вас разок, во мне раздался громкий чпок. Упала на пол от бутылки пробка, и перестала быть настолько робкой. И ни о чем мне больше возмущаться, мне б только вами с утра до ночи наслаждаться. Подайте, подайте мне руки…
Ее слова они цвели калиной, красной спелой, которая не резала вкус, а впитывалась на вкусовые рецепторы на языке медленно, а тем приятнее расплавлялся этот интересный вкус. Интересной была и она, не гадала Судьба, что из Дочери Тьмы выйдет такая девчушка, говорящая о преданности, как ни говорил никто. Внутри она не могла назвать ее правдивым именем, и с лаской лелеяла эти остывающие глаза. Вместо руки, а она не подавала ей почти никому, она крепко прижила к себе шатенку, ощутила, как ее руки сомкнулись на ее спине. С Привязанности упало ее пальто, и не став его поднимать, она поняла, больше ей ненужно греться искусственными источниками тепла, тепло итак перед ней, в ней. Созерцательница двух чувств задохнулась от жары, прислушалась к треску в старых деревьях. Она все думала, что в них на зиму спрятались дятлы и от скуки они долбили кару изнутри, но нет, так разговаривали массивные, оранжевые кроны, так они ликовали и обменивались друг с другом увиденным. Вскоре они присели на скамейку, и Привязанность с неиссякаемым любопытством вновь затаращилась на Государыню. Она мечтала услышать что-нибудь еще, уже не мерзли ее руки, и она села вальяжно, локтем уперлась в спину скамейки, в пол оборота.
- Как поживают те, кого ты любишь, себя они еще так звонко губят? – неожиданность сказала Судьба, развернув к ней свой королевский носик.
- Об их судьбе известно не бывает много, о днях их я высказываюсь строго. Порой не приходить к ним себя я умоляю, и из ведра я поливаю. Но что-то тянет, клеится веревка и облокачивает вспять, а просыпаюсь, хочется орать. Я с ними рядом, за пазухой с припрятанным и ядовитым газом. Мне к ним произвести то шаг, то спрыгнуть с крыши, и поймают за хвост убегавшие мыши. Ни они меня, а я, и смотрят сквозь зеркала, и шепчут: « Она здесь была». Я слышала, верно, их слова…- Привязанность с мелькнувшей тоской опустила голову, на мягкое плечо своей Государыни.
- Я не спроста тебе подобный задала вопрос, а как тебе идея – пробежать до Шотландии кросс? Нам нужен Аринкин брат, не обрамленный он цветной и очень дорогой карат. В ту ночь благоприятствующих свершений, он должен нам помочь без всяких на то сомнений. Тебе хочу я поручить его найти, лети, лети и может, встретишь друга на старых раскопках, споткнешься об землю топку. Ах, Герцен, Герцен он до сих пор то место не покинул, и тайны замка вспять не сдвинул. Я думаю, ты помнишь…- она привстала.
- Как можно мне его забыть! Я думала давно он где-то в далях, живет, и дергает лопатой сорняки, и чьей-то ждет руки. – Привязанность побледнела, услышав напоминание о старом ее герое, влюбленном в нее, она признаться ощутила подошедшее к горлу неприятное чувство. – Герцен – она прошептала его имя, и, сорвавшись с места, отошла от Судьбы к дереву, наклонившись, она закашляла.
То ли кашель ее был стол громок, то ли с севера приближался крохотный снегопад, но все вокруг привлекало не только Привязанность, но и нашу Тишу. Сколько мы писали о ней по вечерам, а днем, что она делала днем, отстранившись от героев? Город утомил ее своими вечными проблемами, оживленными улицами и беседами, какими глупыми беседы, проскользнувшими среди молодежи. О, признаться, она с трудом искала новые крыши, на которых еще не была, и все чаще натыкалась она людей в оборванных брюках, те совсем не любили платья и не видя ее. Они говорили о том, о чем быть не может. По их мнению, солнце большая звезда проходит обыкновенное небо, чтобы достигнуть Земли и тут же убегает обратно, щадит свои лучи. По их мнению молнии это электрические заряды, вспыхнувшие когда было угодно осадкам ещё множеству химических явлений. Она смеялась над ними в сторонке, и, отходя, знала про себя, кто такая молния и почему дождь не шел именно тогда? А когда дело доходило до нее самой, тут она присаживалась рядом с какой-то компанией и умышленно глядела на них, как глядят на безумцев, отстаивающих свои идеи. Не ценителя искусства, покоя они рвались к бешенной музыки, включали ее, и из окон недовольные голоса прогоняли их. Наступало их по самое утро и опечаленная Тишина отныне не желала танцевать звёздам колыбельную, они уснули сами с трудом под металлический рок.
Обрести спокойствие она умела здесь, и все равно ее тревожила поздняя осень, и почему с ней молчали жители леса? Она пришла! Она! А все как будто умерло, или ушло к тем, с кем интересней являются выбранные темы. А о чем могла сказать Тиша, о том, о чем вы бы сами прочли в ее голубых глазах? В них живо билась любовь, некое пристрастие к человеческой душе, но в ней не рвали друг другу рубашки разные требования. Она не предъявляла их не к кому, ничего не ждала от любимого, и лишь редко она показывалась передо мной, чтобы я вернулась ее назад, домой. А потом, она брала меня за плечи, и утверждала обратно, с нами в 21 веке она тоже дома, поднялась на второй этаж, вышла на балкон, и остался пустым и подвал с горящим светом и весь первый этаж. А лестницу, кто ее закрыл? Она не обвиняла, не говорила прямо, больно она любила уходить. Слезы останавливали ее? Бывало, а бывало, что она вдруг заявляла о запахе хвое, об опилках, колющих стопу и убегала вверх, в небеса… Она придумала себе дорогу, по которой шла? Нет, ее за нее же провели, не только выдумали, но и обосновали. Свидетельница многого отчетливо натыкалась на шаги, притоптанные кленовые листья были разорваны, следовательно, по ним успела пройтись чья-то нога либо в туфлях, либо в сапогах, скорее в сапогах с тяжелым каблуком или какой-нибудь мужчина промчался на скаковом коне. А кто безумия любил лошадей? Она не находила таких, и совсем отвлеклась от этого, увидев в пяти от себя шагах этот заветное создание с карими глазами. До чего милы были белки, а эта, эта Августина, Тиша запомнила ее по лапе, одна из которых бала короче вследствие генной аномалии. Но это не мешало крохе держать купный фундук, и стараться укусить его. Тишина не сдвинувшись, присела на корточки. Они считали ее Лесной Колдуньей, и она, слыша это, вспоминала какой-то старый, черно-белый фильм. Поправим, слыша их мысли. Упали белые пряди с плеч, едва не коснулись сырой земли. Как белка выронив орех, зорко подскочила к ней и уселась на тяжелое, перевесившееся ее места. Да, ей представилась не стройная Белка, но Августину любили и такой. Тиша слегка протянула ей свою руку, обострила указательный палец, другие попыталась спрятать. И тут, в жизни вы бы увидели такое редко, но для Заступницы израненных сердец это случалось на протяжении каждого столетья и успело стать обыденным. Хотя она с прежней новизной в глазах упиралась своим пальцем в ее коричневую маленькую лапку. Это миг был коротким, и белка убегала, но почему-то предпочла задержаться, и даже позволила снегу присесть на ее рыжую шерсть. Она задерживала ее? Возможно, белка, наделённая умом, не советовала ей идти дальше. Тишина улыбалась ей, коснулась ее и вторым пальцем, и вообразила, как бы хорошо танцевала с ней, если бы это существо вытянулось в высоту. Все вдохновение испортил звонкий смех, такой смех был присущ двум людям, он резался контрастным и легким дыханием, обычно соблюдали которое обученные этому графини или, или Государыня Судьба. Пока Тишина сосредоточила на этот взгляд, упираясь ими в ветви, Августина, прихватив орех, убежала в лесную чащу. Не отряхивая платья, легко вступая, Тишина принялась вприпрыжку, отодвигая ветви прибираться к тому месту, откуда доносились звуки. И вот вдали мерцали силуэты, русая голова, кто-то сидел на знакомой скамейке, Тишина остановилась. Не успев запыхаться, она случайно переступила сухую ветку, этот звук насторожил собеседницу Судьбы, а через мгновенье они снова дивились чему-то. Заступница израненных сердец сбавила темп и отчётливо подходила ближе к ним. Остановилась над старым дубом, аккуратно выглянула из-за него и увиденное поразило ее, сузились уголки ее губ, расширились зрачки и весь азарт, полученный во время прогулки, пропал. Пропал, и она пропала!
С кем, с кем поддерживала беседы Распорядительница жизней, кого она прижимала к себе, называя едва ли не второй дочерью! Конечно, Привязанность уже находилась с ними около второго месяца, но до такого она дойти не могли. Судьба с Тишей-то не говорила так, в веселье не бросалось. А это, это…Внутри Тишины все ее цветы оборвались, засохли и надув щеки, ее очарованию не было придела, она отвернулась от них, прижалась спиной к коре дерева. Не в силах смотреть, ей в голову не пришло составить им компанию, влиться в беседу, Судьбы точно дала ей право голоса, отмерли бы ее связки. И французский акцент прорвался бы своей мягкостью. Но нет, если говорить, то только с ней, если страдать, то только с ней, если любить и в дочери брать, то только ее! Больше никого! Ревность, ревность в ней? Нет, она называла это по-иному, но знала, суть этого ужасного, невиданного чувства схоже было с ревностью на все сто процентов. Погрустневшая она подумала о том, закрылась в себе, что никому она не нужна. Эта девушка с удивительными чертами, она никогда не являлась центром внимания, среди героев разных поколений она работала зрителем. Но разве эта работа не приносила ей удовольствия, когда сидела на теплом подоконнике, смотря на любимого поэта, когда входила в кухонный зал в Евпаторском Заведении и отыскивала Алексея, когда с Влюбленностью кружилась в танце, и болтала с ней, с Марианной? Все это, куда оно пропало? Оно в ней, и принадлежало только ей. Однако ничего этого нет, ни Евпаторского Заведения, из которого на время отлучились наши герои, ни 1970-х, ни Влюбленности, о которой она вдруг вспомнив, предпочла, что Созерцательницу двух чувств непременно имеет представление, где ее искать. Влюбленность ведь была ее другом, и окончательно воспламенив ее образ в памяти, Тишина отошла от ревности, она отошла от них и скрылась в непорочном лесу.
Важно всегда для каждого вовремя притупить не нужную ревность, и если отмахнуться от нее, она сама будет рада. И вследствие нее обязательно на ум придет что-то важное, как Изгнанница иных чувств для Свидетельницы многого…
« Если Ревность не уйдет, то этим она погубит свою сестру. Умрет та в чьем-то сердце, без которой душа не будет смыслить жизни. А как это произойдет? Очень быстро. В доли секунд лепестки и головки цветов на платье Ревность почерствеют, высохнут, отвалятся цветы с концами, и весь пол, усеянный остатками гнилых экибан, проломится под ее ногами. Схватит она за руку Любовь, попросит не оставлять ее. А та, скажет, не у что ли ты не видишь, что со мной происходит, упадет Любовь в бессилье, станет тускнеть, покуда Ревность не отпустит ее. И когда образумится та, останется в обычном наряде, она захочет убежать, чтобы спасти сестру. Чем дальше покажется Ревность, тем четче загорится Любовь. Рассудок остынет. Не сочетайте ревность и любовь, никогда не сочетайте, и вы увидите, как были правы эти строки!»
***
Незабытые года. Ирования. Начало третьего месяца Тамуза. В Палантинском дворце Варфия Вегторского. Утро. «Любви покорны будем мы, когда исчезнут все сомненья. Любви покорны будут те, кто уверены за себя, ни за другого, кто в силах ответить на их чувства или наоборот промолчать, отбросить, как что-то лишнее. Но способна ли любовь быть лишней, в силах ли мы скрываться от нее под темным плащом? Часто люди не желают выдавать это прекрасное проявление, без которого мертва наша душа, они полагают, что лучше молчать и свет никогда не узнает, в чем суть простого дня. А в чем? Суть любящегося светящегося шарика в том, чтобы не упустить момент, прижаться к нему, и пока никто не видит снять с головы темный капюшон, обнажить глаза и смотреть, смотреть на того, кому отдана все, что есть внутри. Отдача времени, мыслей, каких-то предположений, тревог – это и есть любовь, маленькая, но горящая так ярко, что когда из-под плаща мы ни вынимаем свечу, она все равно горит, горит…Зарождение любви трактуется по-разному, но как проносится во времени? Свеча, самая обыкновенная, воск течет на мелкое блюдце, а затем и по рукавам. Чтобы ее зажечь не требуется спичек или зажигалки, которую охотно другие достают из карманов. Они зажигают другие свечи и уверяют остальных, что так и должно быть. Они ходят без плащей, и взгляните, зажигают огонь тогда, когда им это нужно, или когда коробок спичек не промокнет под проливным дождем. В этом и отличие, любящее сердце способно одной только искрой зажечь эту свечу, и глаза не обманут, они покажут все, что так упорно мы пытаемся сокрыть. Но что способствует этой вспышке? Появление того, к кому неровно дышим, появление того, от чьего присутствия у нас холодеют ладони и глаза сбрасывают ненужную пелену. Глаза они чисты, как самое чистое, непорочное озеро на свете. И кто купается в этой воде, посмотрите, в ней купается выбранная душа, душа, которую любят. Она хлопает руками по воде, иногда смотрит на своего благотворителя, но никогда не может не заметить эту свечу под темным плащом. А взаимность, взаимность в любви! Стоит ли о ней говорить?» - что думала о взаимной любви Черная Подруга? С годами представление, затрагивающее эту тему, менялось в ней значительно. Сначала она утверждала, что есть всего одна любовь взаимных сердец Отца Всевышнего к Сыну, матери едва ли к родившемуся ребенку. Но второе отпало со временем, а первое, о первое она разделяла в детские годы. Когда обычные девочки с русыми волосами читали библию, она искала ее в старых, заваленных землей библиотеках и с глубоким интересом читала о тех, кто никогда ни принимал ее. Еще не появилась ненависть к книгам и наша Госпожа зачитывалась тем, чем запрещали. Может это не была Библия, но то, что вошло в ее основу там отчетливо мелькало в рукописных главах. Так она самостоятельно изучила греческий, и при встрече с сыном Творца всячески благодарила саму себя за это чудо. Однако, вернемся к любви, и к тому, что наши отдельные эпизоды двигались к приближению конца ее прошлой жизни. Помните этот теплый месяц, в которых она привязалась к Сыну Творца, а мы, мы не дали ему имени. Потому что у каждого он свой, он, как крест, висевший на груди. Наверно, поэтому и Владелица сроками жизни ни разу не упомянула его имени.
Пока ее красота, ее красота молодой девушки лет восемнадцати цвела в садах Императора, она теряла свое время на то, что без устали болтала с Лимбвой. Как она подружилась с ней, с человеком, которая считала ее необыкновенным тем, что быть не может. Она поражалась его свободным речами и тем, как на нее смотрел Правий, еще больше ее увлекало то, как Черная Подруга всегда советовала ей что-то решительное, но до жути смешное. Она говорила ей подойти к Ростофскому, объяснится с ним, напомним, с приближенным воином императором. А вместо Лимбва занималась в себе, уходила не то за виноградными гроздьями, не то за шелковицей и пропадала на часы. В этом Черная Подруга окончательно не понимала ее, к чему скрывать что-то, если оно другое, совсем другое. А потом она быстро замыкалась в себе, смотрела со стороны на то, как морочила голову правителю Ировании. Хотя ни разу она не пообещала ему остаться, не произнесла лживого признания. А он не торопил, не спрашивал. Она приходила, и он смотрел на нее не жадными глазами, а мудрыми, слегка старыми, но восхищающимися. Вдвоём они могли часы проводить на веранде, слушать льющийся фонтан, выходить к Умирающему морю, смеяться над чем-то, а стоило ему отвернуться, и нет никакой девушки, нет ее белой шеи, обычного платья. Остался на столе лишь бокал красного вина, и он не выбрасывал его из окна в диком приступе гнева, а на удивлением всем он долго вертел его в руках, прижимал к себе, словно пытался вообразить прикосновение ее руки к цветному стекл.
Этот день ничем не отличался от других, кроме того, что кавалерия Правия во главе с Ростофским умчалась на запад. Невыносимая тоска обмакнула Лимбу, не спавшую ночи на пролет, вздрагивающую от любого шороха. В каждом сновидении царь Морфей присылал ей тревожные вести, он показывал ей эпизоды боев, смутное лицо Ростофского текло сквозь стальные мечи. Раздавались удары, крики, она видела смерть раненных, и бежала по светлому полю, на ее глазах оно наливалось багровым оттенком. Она поскальзывалась, падала в лужу крови и едва могла дотянуться до руки любимого. А когда дотягивалась, то тот час уносилась назад, горела сухая трава и этот запах начал преследовать ее еще с самого утра. Но в то же время на улице лицо упорно держалось равновесие, она не падала в пучину грусти, смотрела лишь в одну точку с волнением, точку от голубого неба, отделённую полосой перистых облаков. Каждый миг она мечтала вступить на эти диагональ, и чтобы она привела ее в лагерь воинов. Сидя в белом, приталенном платье напротив Госпожи она кивала на ее беседы, не притронулась к сладким фруктам, вертела в руке деревянный веер без какого-либо рисунка. Она, ссылаясь на то, что было жарко, периодически вставала, откидывая волосы назад, а те падали на кафельный пол. В последнее время, привыкнувшая к обществу Черной Подруги, она считала ее страницей, как и все другие, она стала ее заветным другом, но все такой же не раскрытой. Часто Лимбва глядела на нее, например, как сейчас и понять не могла, что происходило в ее голове. Она снова присела на золотое креслице с жесткой спинкой, обмотанной белой шалью, которую она сняла со своей шеи и смотрела на ту, наслаждающуюся арбузными дольками. Госпожа сидела на тахте, свесив обнаженные ноги, она, бывало, дергала пальчиками, когда по ним проносился морской воздух. Владелица сроками жизни держала над грудью дорогое блюдце с крупным, сочным арбузом. Говорили, его привез индийский посланник и преподнёс в дары Черной Подруге. Пока она ела его, из красного сока, капавшего на блюдце, выходила вся мякоть, превращалась в розоватый сок. Лимбва часто специально выжимала из этой ягоды розовый сок, жутко, хотя его отведать. Честно говоря, Либва впервые в жизни попробовала отборную часть арбуза и довольной не осталась. Неимоверная сладость сковало ее горло минуты назад, ринувшись к стакану с прозрачной жидкостью, она думала отведать обычной воды, смыть сахар со стенок горло, но вместо этого наткнулась на привкус белого вина. Разглядев его бледный, желтоватый цвет, она поставила звонко стакан обратно на низенький столик из гранита и откинулась на спину кресла.
- Я вижу не к лицу тебе такая жизнь, и не по вкусу праздник, тебе бы лучше так взглянуть, и впереди твой милый странник. – продолжила после недолгого молчания Госпожа, отложившая арбуз. На ее черное платье проникало периодически солнце, перепрыгивало с пуговицы на другое, на груди ее переливалась брошь в виде степной птицы. Лимбва давно смотрела на нее. – Как знать, и сколько нам гадать, когда закатим пир, и счастлив будет весь наш мир. О возвращенье, они же наши воины младые, такие удалые. А старцы, дети все укрылились по домам, и думаю какой же срам. Тех в действия не взяли, от службы стариков давно послали. А ты, ну, сколько можешь причинять себе ты боль, ходить, как раненна, побита моль? Тебе ручаюсь, жив, здоров, сейчас ломает для костра в ночи одну из куч отборных дров.
- Ах, вам легко о всем болтать… И как не проявляется в вас беспокойство, когда нам льстиво светит солнце? Как будто вы давно их написали их жизни сроки, и дали им хорошие уроки, что так спокойны вы за них. А мне не спать сегодня ночь, была бы у меня семья и дочь. Но я обычная служанка, как скатерть-самобранка. Я подаю, я приношу и я люблю. А вы, смотрю при виде нашего царя, вы не сверкаете в речах, и не окутывает вас и страх? – собеседница приподнялась, обошла стол, и когда золотые лучи укратко проскользнули по ее сандалиям, она смело присела на тахту.
Черная Подруга убрала ноги, потянулась, локти сложила на вдоль спинки и грациозно выпила остаток вина, болтающийся на дне стакана:
- А кто сказал, что влюблена я в Землю, когда иному в сердце отдана, и вы не понимаете меня сполна. Мне ваш правитель, как жизни и устоев просветитель. Благодарю того, чьего не знать мне имени, и с кем теряться мне во времени. Ждала я от другого ласки, и не снимала перед ним охотно маски. Но тот все и без слов, и Император он мне дал лишь кров. На что мне пить вино, когда вокруге от его пристрастия ко мне темно? Он любит, что со мною не один, а мне душевнее сын, сын…
- Кого? – от удивления Лимбва приблизилась к ней еще больше, глазами вгляделась в пустой коридор. Не найдя в нем колоннады и прочих, она вся во внимании принялась слушать ее и уже забыла о своей тоске. – Так, стало быть, известно Богу, что вы с двумя идете в ногу!
- Не говори же про Творца, и дай-ка мне еще винца! А впрочем, - Черная Подруга поставила босые ноги на пол, на стройные колени поставила локти, и взглянула впереди себя на озаренный балкон. Если прислушаться, то можно было услышать стоны моря, его последние глотки воздуха, но вместо всего Госпожа слышала людскую молву, отдаленно голоса прорезали сухую погоду. – Любимый мой, он есть моя противоположность, и в этом скручена вся сложность. Как огонь, и вода, образовавшаяся ото льда. Мне кажется, который день, что скоро из меня исчезнет тень, и с небом я соединю благие узы, с души я сброшу все тяжелы грузы. Но мне нельзя, ведь я не свет, и мне на много больше лет, чем ты могла себе представить…
- Мне все равно смотреть на вас, не зная истинных намеренной - это ль ни чудно? Ну, кто же вы, я не разочаруюсь в вас, увы! Откройте хоть одну подсказку, и тыкните указкой.
Лимбва договорила, и Черная Подруга ушла в себя, подобный вопрос второй раз возникал перед ней. И первым, кто задал его, была она сама, стоя перед Братом Судьбы.
За день до этого. Ирования. Начало третьего месяца Тамуза. Вечерами город не замолкал ни на минуты, различные празднества в закрытых кругах резали уши тем, кто закрывал прилавки и уходил по домам. Но были и другие, и те, которые не торговали товаром, а рассматривали солнце, признавая его своей единственной звездой. Нет, были среди всех них и колдуны и умные шарлатаны, показывающие свое мастерство на людях. Других назвали фокусниками они крутили в руках горящие факелы, опуская в них вниз головой, третьи сдували огонь и походи на огнедышащих драконов. Так развлекались в ту пору, когда писали письма редко, и чтобы что-то сказать друг другу она встречались, закрывались в комнаты и говорили над горящей звездой. Районы в Ирования давно разделились и в каждом отрезке этого города вы бы могли увидеть свою культуру, свои загорелые или напротив белые лица. Там где расположенная церковь смотрела на север, и вперед уходило поле, располагался самый отдаленный уголок от дворца императора. В нем и остановился Брат Владелицы сроками жизни. Он широко прошел центральные вороты, люди, уставившись на него, словно ждали того, кем с легкостью воспользуется позже. Черной Подруге все надавало покоя то, что она перестала являться горящей звездой, больше не получала внимания и слилась с толпой любопытных граждан. Ее толкали, ее притесняли, а она твердила внутри: « Я с ним. Я с ним». Право, на Земле она забывала о своем титуле, о том, что все эти мелочные души никто перед ней, перед Дочерью Тьмы. Но она никак не реагировала этих людей, ни кричала, а замыкалась в себе и в молодой девушка просыпалась обыкновенная дочь ремесленника, работавшего ночи и дни. Она даже придумала себе новую жизнь, смеялась над ней все утро, придумала для отвода глаз, и с кем она болтала, всегда упоминала, как росла с отцом, как мать ее утонула. А вечером, возвращаясь в свое укромное владение, она не принимала к себе слово «Госпожа», не откликалась и слуги впадали в непонимание…
За окном стемнело, где-то шумело море, с какой стороны Луна пела ему колыбельную, было не ясно. Промчались на коричневых конях дворцовые приближенные и быстро утих топот их лошадей. Поднялась лишь пыль столбом у входа в маленький домик, одноэтажный с одной единственной комнатой, он как раз и стоял в этом стихом районе. Потому гонцы во дворец были редким зрелищем здесь, а Черная Подруга вмиг предположила, что сейчас они сообщат весть о войне, развязанной Императором, и сердце Лимбы будет помиловано Судьбой. А кому, кому они доложат это, если в данный момент она не была возлюбленной Правия, была обычной крестьянкой? Эта двоякая жизнь сводила ее с ума, припоминала, как Император, не осмелившись поцеловать ее в щеку, сказал, что много будет писать ему, а она упомянула и о Ростофском. Сколько после краснела ее подруга, сколько ее щеки наливалась багряной смолой и не пересчитать. В сероватом платье, без пояса, с длинными рукавами, вечно шлёпающими по ее ногам, она приоткрыла деревянную дверь за грубую ручку, вышла на улицу, чтобы посмотреть вслед промчавшимся гонцам.
Вступив на порог, она выглянула из-под навеса, сложенного из сухого сена, прядь ее темных волос выскочила из хвоста, перевязанного лентой, цвета ее лица. Звезды вонзились в нее своим серебром, они в виде крохотных, блестящих точек смотрели на нее с необыкновенной высоты, смотрели из космоса. Замерев, она долго глядела на них, пыталась, может быть пересчитать, одновременно слышала голос какой-то старухи из дома напротив, ее было видно из маленького отверстия, названного окном, старуха что-то готовила. А девочка, лет семи болтала ногами, сидя на стуле. Они привыкли к ночному небу, этим теплым вечерам, цокающим под их окнами цикадами, и даже не показывались из своей коморки. Хотя у себя там Черная Подруга тоже редко обхаживала, свои владения и восхищалась ими. Так всегда мы любим чужое, свое нас кажется скудным.
- И что увидела ты там? – окликнул ее мягкий голос из комнаты.
Черная Подруга, продолжая висеть на ручке, заговорила:
- Прекрасные созвездья, на небо вышел и медведь, но не для того, чтобы реветь. А вон и малая его супруга, у низшего под сводом ночи круга. А я рядом, погляди, а рядом чудный ковш, с заточенную ручкою, как нож. Мне бы гулять с тобою до потери сил, пока не высохнет в Египте Нил, а здесь не сменится на утро, ведь это все так мудро.
Не прикрывая до конца дверь, она вдохнула теплого воздуха, и вошла обратно, прислонилась к соседней стене:
- Но нам нельзя гулять всем вместе, не потому что это не понравится и тестю. Так нам твердит вселенной око, что нам дано отныне мало, половина всего срока. Когда бы мы предстали обыкновенными людьми, тебе сказала б: « За руку меня возьми». И наши мысли были бы порочны и не досрочны. Мы б легли под кроной древа, и вспоминали бы о нашей точной вере. Сейчас же отделяет разность, и не годится пышная праздность. Мы люди только лишь на вид, а проплывет огромный кит. Проглотит всех до одного, и выплюнет обратно, и ноги наши станут по земле шагать со страху ватно! Мой милый, я тебя люблю, в душе своей благотворю. Но может ли спасти любовь, и сладкая картина слов?
Сын Творца подошел к ней в светлой тунике, отдававшей оттенком в цвет соломы, его золотые волосы, висевшие по плечи, лежали мелкими, но частыми волнами. Голубой цвет глаз слушал речи Тьмы и чему-то улыбался, улыбался всегда.
- От слов душа становится свободной, и на события иные годной. Ты думаешь, не знать мне кто ты, подбавить в суп вареный остроты? Твоя загадка для меня так гладка. Не вспыхивай внутри, а вместе, ну давай, пари. Различья между нами, они нелепые да очень малы. Мои восточны чудеса, а ты уходишь в темные леса. Однако сводятся в один тупик дороги, и упираются быков, нечетны роги. Зажги свечу, и я тебя другому мыслить на учу.
Госпожа подняла на него свои озабоченные глаза, из рук его взяла блюдце со свечной, но не найдя спички, и чего-то еще. Она поднесла свечу к своим губам, и, не сводя с него взгляда, послала на нее тонкую струю воздуха своим дыханием. Тот час вспыхнуло пламя, она проложила:
- Ты преподнёс свечу, чтоб убедилась я, как хорошо я действиями кручу. Я повторюсь, передо мной доказательство, что я пред слугами теней, я их сиятельство.
Не досмотрев, как договорит свеча, Черная Подруга сделала пару шагов, оказавшись у стола средней величины. В середине лежали два крупных зеленых яблока, по бокам глиняные пустые тарелки, вымотанные ее благородными руками.
- Ну что же пошли смотреть на звезды, они уж точно не вобьют безвыходности в руки наши гвозди. Пойдем, - он поманил ее, открыв дверь на тихую улицу…
Старуха с девочкой уже не готовили, видимо легли спать. Черная Подруга прошла следом за ним, и стоило им прикрыть дверь, как она заметила Брата Судьбы, смотревшего на воду в большой бочке. Бочка стояла левее входа, около располагалась скамейка без спинки. Он кивнул на нее, но Черная Подруга не села, и загляделась на дрожащую воду. Подойдя впритык к бочке, она увидела, на что Он сделал акцент: их отражения переливались лунным светом, безобидным, таким родным лунным светом, и звезды те же распластались по поверхности черной воды. Как она была красива, наша Владелица сроками жизни!
- Ну а теперь ты убедись, что отражаясь с звездами в воде ты есть настоящий человек, смирись! А ибо ты была б миражом, не отражалась бы в бочке разом. Ты проведи по ней ладонью и глазами, и зацепись ты платьем рукавами. – он произносил это, когда она опустила кончики пальцев в воду, и тихо, тихо сказала:
- Ну, раз уж существа земные, и никакие мы иные, то почему бы не сомкнуться в поцелуе, и прошептать друг другу: « Аллилуйя»…
Сколько раз предрекались события, сколько замирала лава в вулканах, птицы, переставшие щебетать, усаживались на свои жердочки и смотрели, смотрели на то, что произошло или не происходило никогда. В нашей истории мы сочли этому быть нужным в тот теплый день, где-то на востоке разразилась гроза, молнии били по маленьким селениям несчастных пастухов, не успевших загнать свое стадо в укромное местечко. Молния ударила и по разбросанному сену, в котором спали дети пастухов, маленькая Леля со своим братом Агустом, и младенец, в руках вертевший деревянную подковку с греческими, вырезанными буквами. Природа словно сошла с ума, причем часть ее, которая выступала за объедение света и тьмы тихо приклонила голову перед нашими героями, другая часть, настаивавшая на том, чтобы все было, как было, никак не могла перестать спорить с сыном Творца. Уже повалены были деревья, ветви кипарисов остаточно обнищали, они потеряли все свои украшения, а пальмы упрямо стояли перед натиском дождя. Среди них же, в этом северном беззвучие, в этой наставшей паузе, они нашли друг друга обыкновенными существами с белоснежными руками, с четкими умами, они перестали быть кем-то выше, небо и Земля раскололись под их ногами. Нет, землетрясения не предвещалось, легкий ветерок потрепывал траву, пролетал по их ногам, и в итоге исчез совсем. Исчез он подобно всем преградам, которые стояли между ними огромной стеной, камнем, расколоть, который значит предать свои стороны, провиниться и упасть в глазах самих себя. Ну а что если нет, ну не было никогда, не представлялось никак сторон, и эти соединившиеся в поцелуе губы, плотно прижившиеся к друг другу, они есть показатели самой настоящей, человеческой любви. Тихо, тихо, не кричите словами, не спугните их, они тогда застыли во времени! На их губах стали проявляться глубокие вмятины от переизбытка чувств, ведь их они не щадили, и выплескивали, как лишнюю воду из лодки, чтобы не утонуть и плыть дальше, вместе! Во время этого поцелуя они ни секунду не открыли глаз, не коснулись друг друга, и не виделось в этом поступке ничего постыдного, когда сам Творец не увидел в этом ничего, из чего можно было бы сделать нелепые выводы.
Темную улицу осветил человек, ну как человек, в пастельного цвета тунике, в сплетенной, самодельной обуви он шагал по узеньким тупикам. Запах сросшихся камышей, талой воды стоял перед ним с левой стороны, где находилось топкое болотце, а одновременно с ним располагалось на противоположной стороне поле из тысячи невинных колосьев. Они казалось, опешили, не шевелясь, впали в литургический сон, и вытащить их из него могла лишь воля этого человека. Под темным небосводом, под укрывшейся облаками луной, они были освещены дивным светом от фонаря. Внутри стеклянного фонарика, скреплённого железной оправой, горело три свечи, плотно они стояли друг к другу, каждая в своей каемке, потому и не болтались и не падали. Запах воска, и приятного ладана струился в воздухе волшебной, длинной струей, но вот человек вошел на нужную улицу, и увидели его седые кудри, его любимого Сына и Владелицу сроками жизни. Те ни на секунду не отступились друг от друга, аккуратно, чего-то боясь, они так и стояли, отправившись покорять собственные вселенные, о выходе из них, они с легкостью позабыли. Творец загляделся на них, облокотившись о каменную стену, наклонившись, он поставил фонарь к стене, как одно пламя разожглось, засветилось еще больше, а следом за ним его настрой подхватили и другие свечи, воск потек пряной смолой. И ничто отныне не могло прервать их яркое горение, красный цвет полыхал в тени, будет полыхать и в цвету, подобно взаимной любви, проскочившей перед ними.
«Кто же она?» - помните этот вопрос, заданный Лимбвой Черной Подруге. Теперь каждый из вас смело в состояние ответить на него. Но ответы, ответы будет отчетливо различаться, биться друг с другом, стараясь показать свою правоту. Кто она: искусительница света, одинокая девушка, мечтающая о любви или…? Найдите ответ, и когда найдете, обязательно скажите ей его.
В стороне гроза прошла, каждая овечка осталась жива в ту непредсказуемую ночь. Неуклюжие животные, еле передвигающиеся из-за своей тяжелой, спутанной шерсти мялись по мокрой земле. Ножки их застревали в грязи, к шерсти липли палки, и прочие мелкие прутики, вставал рассвет, скоро пастухи возьмут привычные дудки, солнце встанет, а фонарь, прислоненный к земле, зарастёт для отвода лишних глаз диким плющом.
« Взаимную любовь разглядывают двое сердец, не в зависимости от того близки ли они или разделяют их сотни километров, текучие реки и рвы. Потому что взаимная любовь строится на ясном представлении, когда одна из душ снимает капюшон с другой, а потом и весь плащ целиком, сталкиваются их взгляды, соединяются руки. Обжигаются. И из глаз начинают капать слезы, слезы радости или, что так поздно встретились, а может слезы счастья, но они текут по всей одежде, и становятся сладкими, как ягодный, вишневый сироп. Взаимная любовь – это награда за терпение, за верность, ну и конечно за преданность. Ведь предан тот, кто не мыслит без друга ни ночи, ни дня и ни жизни».