Есть на мосту Бир-Акейм магическое место – смотровая площадка на самом кончике Лебединого острова. С нее открывается поистине изумительный вид на Город Света: вдали возвышается Монмартр, коронованный Сакре-Кером, по Сене неторопливо плывут один за одним туристические кораблики, а на ее правом берегу в зарослях деревьев притаились элегантные османские домики, из которых грациозно и стремительно вырастает Эйфелева Башня. Чуть поодаль от башни виднеется пятиарочный Йенский мост, с бесконечно снующими путешественниками и их вечными спутниками – уличными торговцами, шарлатанами, попрошайками, музыкантами и художниками. За спиной же, горделиво восседая на медном коне, позеленевшем от непогоды и старости, Жана Д’Арк, достав свой меч из ножен, грозно и решительно направила его в сторону легендарного творения Гюстава Эйфеля.
Магическое это место потому, что в полночь там регулярно случается волшебство. И не как в книгах, не как в фильмах или сказках, а настоящее, чистейшее волшебство, меняющее людей, их жизни, мысли, восприятие мира, ломающее стереотипы, заставляющее переосмыслить ценности. Волшебство, меняющее людей к лучшему.
Волшебство, меняющее мир к лучшему.
***
Тем вечером я шел сквозь бесконечные ряды тонких изящных колонн моста Бир-Акейм. Тень, подгоняемая вереницей фонарей под сводами его верхнего яруса, циклично, монотонно, раз за разом преследовала меня, опережала и снова отставала в нескончаемой гонке эфира с материей. Дойдя до монументальной арки в центре моста, я свернул к смотровой площадке, неторопливо перешел дорогу, обогнул слева медную всадницу и остановился у парапета, чтобы насладиться вечерним Парижем.
Снизу доносился бурный плеск воды, стремившейся, казалось, поглотить и мост, и смотровую площадку, а если получится, то вместе с ним и сам Лебединый остров. Ночной воздух был пропитан терпкой влагой и сыростью, норовившей бестактно залезть под края пальто и штанов, проникнуть буквально под кожу каждому зазевавшемуся пешеходу. Северный ветер выхватывал с водной глади резкие нотки тины и водорослей, поднимал их выше, к арке моста, где, перемешавшись с сыростью и газами проезжающих мимо авто, они наконец сплетались в характерный букет запахов набережной Сены.
По правому берегу тянулась длинная вереница пришвартованных барж. Иссиня-чёрные, приторно-зеленые, ярко красные; современные и винтажные – все они были, словно выстроившиеся в очередь туристы, ожидавшие своего часа для подъема на старушку-башню. Быть может, некоторые из них по ночам все еще мечтали о далеких путешествиях в экзотические страны, об опасностях, таившихся в водной стихии. Однако большинство на старости лет давно уже покорно смирилось со своим пристанищем у набережной Сены – достаточно почетным, надо сказать.
В наушниках тихо играла Divenire Людовико Эйнауди. Кажется, этому неподражаемому гению современности под силу превратить любое самое обычное место на планете в особенное, магическое, просто наполнив его нотами своей музыки. Что уж говорить о смотровой площадке моста Бир-Акейм! Я медленно и безнадежно тонул в водовороте мелодии, огней, мокрого воздуха и сладкой ночи Парижа, и, казалось, уже никто не мог меня спасти из этого вихря. Однако в этот же самый момент какие-то резкие движения и звуки справа вырвали, вернули мою душу из странствий по закоулкам сказочных миров в мир реальный. Шум исходил от стоявшей совсем рядом пары, вернее от молодого человека. Он что-то крайне экспрессивно и громко объяснял своей спутнице и, словно опытный дирижер, расставляя акценты в нужных тактах, активно жестикулировал.
Ему было лет 25, не больше. Однако слегка отросшая щетина и редко разбросанные по густой шевелюре седые волоски, предательски поблескивавшие серебром в свете фонарей, прибавляли ему еще года три. Не молодили его и две глубокие морщины, протянувшиеся параллельными прямыми по высокому лбу, и уставший, изнуренный взгляд. Тем не менее, это был высокий, статный молодой человек, с правильными, благородными чертами лица, яркими, густыми бровями, узким, но выразительным ртом, прямым носом и серо-зелеными глазами с крошечными вкраплениями янтаря. На нем было синее, уже не новое пальто, темные узкие брюки и пара до блеска начищенных черных ботинок. И, как и у любого француза в любую погоду и время года, завершающим элементом его гардероба служил небрежно завязанный в узел серебряно-серый шелковый шарф.
Его спутница, широко раскрыв свои ярко голубые глаза, внимала каждому слову молодого человека, каждому жесту. В ее глубоком взгляде угадывались нотки невинности, слегка разбавленные еще не успевшей до конца выветриться детской наивностью и доверчивостью. При этом это были самые красивые и искренние глаза, что мне приходилось когда-либо встречать. Глаза, полные чувственности, открытости, понимания и заботы. В них, словно в чистейшем горном озере, читалась вся утонченность ее натуры и внутреннего мира. По углам от маленьких тонких розовых губ, на щечках, виднелись две кокетливые ямочки-завлекалочки – подружки-неразлучницы ее озорного смеха и доброй улыбки, от которой каждый раз кончик заостренного носа немножко, едва заметно поднимался. Одета она была в приталенный бежевый кардиган и короткую светлую юбку, создававшие ощущение невесомости и воздушности ее облика и линий. Вокруг шеи вился миниатюрный платок небесно-голубого цвета, завязанный кокетливым бантиком, а поверх него на узкие плечи мягко спадали густые пряди золотистых локонов.
Аристократически тонкие запястья и длинные пальцы, стройная изящная фигура, легкий стан, выразительный женственный взгляд, изысканный вкус – все подчеркивало грацию, явившуюся миру во плоти. Грацию, только начинавшую осознавать власть, данную ей природой над этим миром. И, разумеется, грацию, желавшую покорить этот мир любой ценой. Во что бы то ни стало.
И судя по ее взгляду, ее мир в этот вечер стоял прямо перед ней.
На мгновение, сделав невероятное усилие над собой, я наконец оторвал взгляд от столь гармоничной пары. Воздух неслучайно был по-особенному мокро-жгучим – вдали с востока из власти тьмы и ночи на Монмартр надвигалась огромная, словно стая черных воронов, туча. Надвигалась быстро, грозно извергая молнии и завоевывая все новые и новые территории буквально на глазах.
Я бросил взгляд на молодого человека и девушку. Затем на стихию. Снова на них. Зонт был благополучно позабыт мною дома, а с такой прытью ливень достигнет моста за добрые десять-пятнадцать минут – подумалось мне. Однако любопытство взяло верх над здравым смыслом и любыми нормами приличия – я незаметно сунул руку в карман, нащупал телефон и легким движением вынул из него шнур от наушников. Теперь я мог отчетливо слышать неистовый шум ветра, моторы проплывающих кораблей, а главное, твердый, согревающе-теплый мужской голос.
– …тал! Понимаешь, Валери? Ус-тал! Устал от недосказанностей, от недомолвок. Устал от игр и намеков. Да, черт возьми, ты мне нравишься, и я не страшусь признаться в этом. Меня не пугают мои чувства, и единственное, чего я по-настоящему страшусь – не успеть сказать тебе это. Спроси миллион мужчин – и миллион тебе ответит. Хором или по очереди, не важно. О том, как ты красива, как чудесны твои глаза, какую страсть способна в них ты разжечь. Но скажи мне…
– Жюль, послу..
– Нет, Валери, скажи мне, многие ли из миллиона видели твою душу? И даже те немногие счастливцы, кто видел – способны ли они были в ней разглядеть то же, что увидел я? Способны ли они были зажечь ее так же, пусть и на короткое мгновение, как зажег ее я?
Валери знала ответ. Знала давно. Вероятно, со дня их первой встречи. Но все равно не решалась. Не решалась даже признаться себе самой, проявить слабость.
– И скажи, важны ли все эти слова о красоте, важны ли твои игры, очереди мужчин перед твоим окном, если завтра нас просто не станет? Скажи мне, что ты вспомнишь: пустые, избитые слова и внимание, не трогающее сердце? Или первое прикосновение и первый поцелуй? L'amour a corps ou L'amour a coeur?
Жюль отвернулся от своей спутницы, облокотил руки на перила и устремил свой взгляд вдаль. Старые покатые крыши парижских домов дрожали, гудели под тяжестью надвигающихся грозовых туч. Монмартр окончательно скрылся в бушующей стихии природы и лишь яркие всполохи изредка озаряли то место, где недавно претенциозно над городом возвышался Сакре-Кер.
Валери сделала шаг вперед, возможно, главный шаг в своей жизни. Она точно знала: теперь Жюль уже мог ощущать на затылке ее неровное дыхание, спускавшееся мелкой струйкой легких покалываний и мурашек вниз по его коже. Медленно, достав руки из глубоких карманов кардигана, она нежно обняла его со спины, прижалась к напряженном телу и трепетно прильнула ухом к левой лопатке, будто стремясь расслышать, о чем еще расскажет ей сердце Жюля.
Табун диких лошадей, оказавшийся запертым в ловушке, носился по кругу внутри, не находя выхода.
– Я… твоя, Жюль, – едва слышно решилась она.
Жюль мягко повернулся к Валери, однако достаточно резко, чтобы спугнуть голубя, сидевшего рядом на парапете и с интересом наблюдавшего за разыгрывающейся сценой. Впрочем, Жюлю было не до этого: буквально въедаясь в голубые глаза он пытался найти ответ, осознать, не показалось ли ему, не сыграла ли его собственная фантазия с ним злую шутку. Он пытался снова расслышать, увидеть, разыскать эти два слова в двух бездонных океанах, в затянувшейся паузе, в участившемся дыхании. Два слова, от которых табун в груди бежал быстрее прежнего и готов был пробить грудную клетку.
– Я твоя.
– Повтори… - недоверчиво отозвался Жюль.
– Я – твоя, – уже с некоторой твердостью и нотками гордости отозвалась Валери.
– Ты… – запинаясь, произнес он, – м-м-моя?
– Я твоя, – вторил нежный шелест.
– Ты моя, – словно мантру повторил Жюль.
– Да, милый, – ответила Валери, игриво потрепав волосы Жюля.
Туча, еще какие-то пять минут назад висевшая над Монмартром, стремительно приближалась и готова была поглотить уже Токийский дворец. Не подвластным стихии оставался только шестнадцатый район, хотя сомнений уже не оставалось, что и это лишь вопрос времени.
– Я твой…
– Я твоя…
– Я твой… – ласково взяв в свои руки голову Валери, прошептал Жюль.
Касание губ. Электрический разряд. Плюс на минус. Разряд, ещё разряд. Удар током. Сквозь сжатые пальцы, скрюченные, экспрессивные. Сквозь губы, через кожу, каждую клеточку, каждый атом. Удар, прямо в сердце. Навылет. Пульс на пределе. Всем телом, к ней, к нему, сливаясь воедино.
Разряд. Город, огни - все поплыло будто в калейдоскопе. Небосвод на Сене и Сена на небосводе. Блики по синусоиде. Карусель хаотичных фейерверков и салютов. Вальс звезд в лужах на тротуаре. Гудки авто из закрытых окон парижских квартир и корабли вверх по Монмартру.
Разряд. Искра. Две стихии в одну. Пересечение орбит. Параллельные вселенные, раскрывшие друг друга. Рассекречены. Как два океана на краю света. А дальше – только новый рассвет. Вместе. В новой вселенной. Неизведанной и столь манящей.
Разряд. Не здесь. Уже где-то далеко, в другом измерении, нам неведомом и недоступном, понятном и ощутимом только двоим. Где миг, как целая жизнь, как вечность. Где мир с горошину, а двое – и есть весь мир. Где в одном мгновении для двоих больше смысла, чем во всем Прусте, Шопене и Босхе. Где в его дыхании Третья Сюита Баха, а в ее касании - Primavera Вивальди. Где Пьяцца дель Дуомо на секунду померкла под недосягаемой красотой их страсти. Где Эрих Мария и Френсис Скот в клочья рвут рукописи от бессилия и беспомощности. Где не покорены Эвересты и не открыты Америки. Где не протоптаны Шелковые Пути и не построены пирамиды.
Где момент есть и вечность, и смысл существования, и покой с благоговением.
Внезапно первые крупные капли подобравшегося ливня вернули Валери и Жюля из их далеких миров. Неспешно открыв глаза, они еще какое-то время не могли отвести друг от друга взгляд. Взгляд, исполненный трепета перед хрупкостью пропитавшего их магического вещества. Взгляд нежнее шелка и бархата. Взгляд двух заново родившихся сердец.
В этот момент по водной глади запрыгали миллионы мигающих светлячков. Запрыгали во все стороны, без разбора, кто куда. Закачались на нервной ряби реки, хаотично смешиваясь, сталкиваясь и наконец разбиваясь, словно горный хрусталь, на миллионы других таких же крошечных светящихся огоньков. Я поднял глаза и увидел башню в ее парадном вечернем наряде из мерцающих бриллиантов и страз. Это означало полночь.
Стихия же тем временем лишь набирала обороты. Жюль ловким движением высвободился из своего длинного пальто, приподнял его двумя руками над головой, превратив в некое подобие зонта, и укрыл им свою спутницу и себя.
– Побежали?
– Ага!
Прочь от меня, от медной всадницы и от ливня, укрывшись под одним пальто, задорно убегало две пары ног. Убегало навстречу рассвету. На самый краешек света. На тот мыс, где места хватит двоим и только. И куда дорогу знают – только двое.
И рассвет там – самый чудесный во вселенной. Сочно манговый. Ламповый.
Я закрыл глаза. Темнота.
Распростер руки. Шквал.
Медленно поднял голову к небу. Проливной.
Я чувствовал эту ночь. Каждой клеточкой своего тела. Я в ней жил, я ее проживал, пока она входила в меня ударами – резкими, точно вымеренными, опьяняющими. Входила вместе с мерцанием башни, вместе с плеском воды, вместе с дождем и ветром. Вместе с колоннами моста Бир-Акейм и пришвартованными рядом баржами. Вместе с бегущими под зонтами случайными прохожими и едким криком чаек. Она наполняла меня все больше и больше, пока наконец не перелилась через края, пока ручьем не полилась по моему лицу, с длинных волос на щеки, за шиворот, крупными холодными каплями с носа, и невозможно уже было понять, где были слезы счастья и полнейшего сумасшествия, а где был простой парижский дождь…
Стоя на краю своей вселенной, я что есть мочи нараспев крикнул в синюю ночь:
– Я – тво-о-о-й!
За спиной по мосту прошел последний поезд метро, но это уже было не важно. Все в мире было не важно. Сзади послышался тихий женский шепот:
– Я твоя…
Все в мире потеряло смысл впервые за несколько лет – и Пруст, и Шопен, и Босх. Все в мире было не важно.
***
Есть на мосту Бир-Акейм магическое место – смотровая площадка на самом кончике Лебединого острова. Магическое это место потому, что в полночь там регулярно случается волшебство. Волшебство, меняющее людей к лучшему. Волшебство, меняющее мир к лучшему.
Волшебство, поменявшее меня.