За высоким черным забором из старого горбыля, что отделял наш двор от соседнего, в маленьком кирпичном домике жила старушка, тетя Эличка. Жила с двумя взрослыми уже дочерьми, Русико и Этери, и я часто наблюдал с нашего балкона, как они возятся у себя в крохотном дворике, отгороженном штакетником от большого общего двора: варят белье, стирают, полощут - кухонька у них была при входе, в сенях, а кран и вовсе снаружи. Тогда, в годы моего детства многие кипятили постельное белье в больших цинковых котлах-выварках. Кто - как мы, на керогазе, а кто - разжигая под баком с бельем небольшой костер. Так поступала и тетя Эля: черный закопченный бак с бельем стоял у нее на двух подпорках в три кирпича каждая, и под ним часами горел огонь. В наши окна тянуло дымом, запахом смолы и 72-х процентного черного хозяйственного мыла - я видел, как тетя Эличка натирала его сначала крупной стружкой на большой терке с двумя тонюсенькими ножками, а потом, приподняв крышку бака, высыпала на белое пузырящееся белье. Затем длинной палкой-мешалкой переворачивала содержимое, чтобы мыло разошлось по выварке, и бралась за терку снова: порошков для стирки в те годы еще не существовало. Было заметно, что ворочать белье палкой ей нелегко и что она делает это с опаской: бак вполне мог съехать со своей ненадежной опоры.
У калитки рядом с их крыльцом стояла собачья будка. Небольшая черно-белая собака смотрела то на хозяйку, то на стоящую перед будкой коробку с недавно появившимися на свет щенками. Щенки были еще слепые и почти все время лежали, тесно прижавшись друг к другу.
Я никогда ни о чем не просил родителей. И по-настоящему удивлялся, когда получал то, о чем мечтал. Подарки мне обычно дарила бабушка: она замечала, на что именно я смотрю, и, если могла, покупала мне - мороженое, пончики, иногда игрушки. Но чтобы мне разрешили иметь Своего Щенка?! Видно, бабушка любила меня безмерно. Или я так долго смотрел на эту коробку? - Через неделю, когда щенки прозрели и стали наползать друг на друга, мне не только позволили взять одного из них, мне разрешили самому его выбрать!
Щенок, такой же черно-белый, как его мама, выглядел грустным и, похоже, ему было у нас холодно: он очень часто писал, оставляя за собой на линолеуме крошечные круглые лужицы. Я поселил его на своей серой шерстяной кофте, которая стала мне мала, и постоянно теребил его, гладил, почесывал - знал, что он больше всего любит, когда ему чешут животик. Щенок специально ложился на спинку, слабые его ножки, которые так смешно разъезжались, когда он шел по скользкому от мастики полу - ножки болтались теперь в воздухе, щенок выпячивал свой круглый белый живот и тихо повизгивал от удовольствия.
- Вот какой у нас красивый толстый животик! - присоединялась ко мне бабушка, а хвостик щенка начинал выстукивать по полу дробь удовольствия и он жмурился от счастья. Это почесывание дало ему в конце концов имя:
- Животик - вотик - вотик! - всё приговаривали мы, пока это "Вотик" не превратилось в его кличку.
Как мы были не правы! Он стал уже очень красивой собакой, с пышным жабо у шеи, с кисточкой-метелочкой на конце короткого хвоста, когда мы поняли свою ошибку: Вотик ощенился! Значит, это была Вотя?
- Впрочем, и у людей встречаются особи женского пола с мужским именем, - тут же нашлась бабушка, - например, Жорж Санд. И мы успокоились.
Щенков Вотик приносил нам довольно часто. Где он успевал встретить суженого? Сад, куда я выпускал его, наш собственный сад был огорожен забором, соседский злобный Бемби сидел на цепи, а Казбек, охранявший профессорский гараж за стеной, скорее съел бы любого, кто к нему приблизится, чем завел бы с ним даже легкую интрижку. Но факт оставался фактом: раз в год Вотик становился любящей матерью, и мы неделями не знали покоя, пристраивая симпатичных щенков одноклассникам и сослуживцам, родне и знакомым.
Через год после того, как у нас появился Вотик, меня отдали в первый класс. Школа находилась за углом, на Великокняжеской, и, возвращаясь домой, поворачивая в наш Учебный переулок, я видел издалека, что Вотик сидит у калитки и ждет меня. Он замечал меня сразу и несся ко мне с лаем с такой скоростью, что пролетал мимо по инерции метра на два и только вернувшись, начинал прыгать и лизать мне руки, лицо...
Товарищи мои его любили - он был симпатичен, ласков, забавен. Он участвовал в наших играх в саду, в наших вылазках к реке. Но больше всего он любил по вечерам проникать со мною через запасной вход в огромное здание Политехнического института напротив. Нестись по его опустевшим коридорам к центральному входу, туда, где опешивший от лая и нашей беготни вахтер не успевал даже слезть со своего стула, а мы уже скатывались вниз по широкой мраморной лестнице - Вотик по ступеням, а я лежа на животе, соскальзывая по гладким белым перилам...
Иногда нам приходилось расставаться: меня увозили на дачу. Я уезжал с бабушкой в Боржом, в Железноводск, на Пицунду, а Вотик оставался с мамой - она училась, получала вторую специальность.
Возвращаясь, мы видели Вотика немного отощавшим, грустным - мамы весь день не бывало дома - а главное, замученным клещами. Он набирал этих клещей в саду, в траве, и мы подолгу сидели и вытаскивали их из шерсти, зеленых, раздувшихся от крови, и кидали в банку с водой, чтобы они не расползлись по квартире.
Мне было тринадцать лет, когда умерла бабушка. Летом, в Кисловодск, в Петербург, на ту же Пицунду я теперь уезжал с мамой. А Вотик оставался на попечении соседей, то одних, то других. Они кормили его, он спал у них - у одних в прихожей, у других в открытой галерее под простой, сбитой из не оструганных досок, тахтой.
Мы возвращались, и он, конечно, радовался, но я так и не заметил момента, когда он из моей - моей! - превратился в дворовую собаку. Которая приходит к нам, как к остальным соседям, и уходит, когда ей наскучит, когда захочется.
После школы я уехал в Петербург, продолжать учебу. Когда через год я вернулся домой на каникулы, Вотика в квартире не было. Я нашел его в известном мне месте, под соседской тахтой. Вотик вылез, вильнул хвостом, но идти за мной отказался. Он стоял, худой. с ввалившимися боками. Глаза его слезились. Я позвал его снова - он опустил голову и, не глядя на меня, полез обратно, туда, под тахту.
- Старый стал, ничего не ест, - объяснила мне видевшая все это хозяйка тахты, тетя Маруся.
Я вернулся домой один. Мне было не по себе. Неужели Вотик разлюбил меня? Скорее, у него уже не оставалось сил - даже на любовь. На следующее утро я спустился за ним снова, но из-под тахты никто не отозвался. Я достал окоченевшего уже Вотика и зарыл его в саду, под ореховым деревом - там, где мы столько лет подряд играли с ним вместе.
- "Мы в ответе за тех, кого приручили"...
Это ведь читалось когда-то с восторгом, это казалось мне Главной Человеческой Заповедью!
Почему же, когда именно я так легко, так незаметно для себя её нарушил?