7 января 1982 г.
В новогоднем номере вышел мой Платонов (сделал по записям из тех книжек, которые уже успел разобрать, публикацию на разворот), а нынче новый главный редактор Колосов, вернувшись откуда-то чёрен ликом, на ходу сорвал полосы «Труд есть совесть» с доски лучших материалов и затребовал меня для объяснений. Попросив закрыть за собой дверь поплотнее, сказал жалобно: «Зачем вы это сделали? Меня сейчас вызывали... влетело по первое число. Половина этих записей – для романов, которые у нас запрещены... Только не убеждайте меня, будто не понимаете, о чём речь. Всё вы отлично понимаете...».
В общем, главный мотив: как посмел?
9 января 1982 г.
По Москве идёт шорох: под Новый год у Ирины Бугримовой украли всю коллекцию бриллиантов. Если учесть, что месяц назад застрелили актрису Зою Фёдорову, также обожавшую «камушки», всё это представляется звеньями одной цепи. Которая наверняка ведёт к спившейся дочурке Брежнева – Галине, имеющей слабость не только «на передок», но и к «брюликам». То бишь наша страна гниёт на корню, точнее – с головы.
10 января 1982 г.
С 11 лет – перед контрольной по математике – зимой приходил в детский парк, снимал пальто, ложился в сугроб и лежал минут 5-10 – чтобы ангина проникла поглубже... И что? Закалился так, что до сих пор не болею простудами. А вчера покурил возле открытой форточки – насморк.
12 января 1982 г. / Киев
Зима в самом разгаре, а снега нет и на Украине: пока ехал – всюду чёрная земля лежала за окном, белеют лишь низины да кюветы.
В украинскую столицу прибыл в десять утра, с часовым опозданием. Обнаружив на схеме города троллейбус, идущий от вокзала прямо до моей гостиницы, решил сэкономить на такси. И колотун начался сразу, когда на вопрос, где курсирует номер такой-то, милая с виду дивчина сказала, чтобы шёл до надписи «МорозЫво» и там увижу ЗУПЫНКУ. И ведь да – нашёл обе.
Гостиница «Киев» – новая, напротив их Рады, окнами на Днепр. Дежурная тётка гыкнула, что Москва больше пяти с полтиной своим командированным за жильё не оплачивает, но вдруг за эти же денюжки удружила мне роскошный двухместный «полулюкс». Вдобавок бирка на моей двери – 609 – как номер моего кабинета в «ЛитРоссии», что я тоже счёл хорошим знаком (обожаю цифровые совпадения).
Союз писмЭнников оказался рядом, в двух кварталах. Контора была пуста и мрачна: умер Степан Олейник (не читал), все готовятся к похоронам (бачу, завтра у меня пустой день). И в отделе по борьбе с молодыми глухомань: два дремучих детины «в образе» – один стрижен под горшок, другой с оселЭдцем – к общению не располагали. Невкусно отобедав в их кабаке «ЕНЭЕ», направил стопы в УкрЦК, (тоже рядом), отметить командировку. На вахте очень озадачились отсутствием у меня партбилета – дали понять, что моя редакционная ксива «ЛР» не докУмент, но всё-таки впустили. (Понимаю Щекочихина, вынужденного вступить в ряды КПСС, чтобы нормально работать – в кабинеты, куда то и дело нужно попадать с его темами, без партбилета пускать не любят.)
13 – 18 января 1982 г. / Киев
Неделю собирал материалы в украинский спецномер. Пообщался с Мыколой Бажаном, Иваном Драчом, Виталием Коротичем; надыбал каких-то рассказов, стихов и эссе, но всё это бездарно, серо и просто скучно – литература там не ночевала.
Все писатели жутко расторможены – назначаю встречу Ивану Драчу, жду его час в Союзе письмЭнников, выхожу курить на улицу, а пиит задумчиво стоит у стенда с газетой и… читает! Увидев меня – машет рукой и снова читает. Подарил мне книжку – с украинской надписью, прочитать которую не могу при всём желании.
Во «ВсЭсвите» (их аналог «Иностранной литературы») тоже сижу полчаса – жду главреда Коротича, а он звонит секретарше, велит передать командировочному трубку: «Товарищ Елин, выходите на улицу – я вам из дома, из лоджии рукой помашу!» И да: действительно, как Иван Драч, – МАШЕТ... Даю ему его же текст – выступление на пленуме писателей Украины (ясно, что ничего нового не скажет – пусть поправит для газеты с учётом прошедшего времени: полгода же прошло). Читает: «Успешно продолжают работать писатели...» – це ж помЭр... це ж тоже помЭр...». Вычёркивайте, говорю, – вычёркивайте.
Украинский классик Олесь Гончар позирует мне на мраморной лестнице – на фоне статуэта Ленина в нише – спесивый, преисполненный сознанием своего величия.
С художниками общаться куда как проще, чем с писателями: они просто дают мне свои картинки для газеты, а потом в их мастерских пьём горилку (Василь Лопата, Александр Данченко, Мыкола Стратилат, Антон Тетёра).
Во всех домах местной элиты говорят на мове, но при мне – только по-русски. Даже детей одёргивают, если те вдруг переходят на украинский.
Своим сопровождающим выбрал симпатичного парня Юру Мезенко – слепок с Юры Полякова, так же руководящий местными комсомольцами. С ним можно не миндальничать – говорю: познакомь с девушкой, чтобы без комплексов и не очень гыкала. Тут же позвонил – договорились пообедать. Миленькая Таня Мутрашова – пишет детские стихи и рассказы, которые сразу сунула мне в портфель. Правда, на следующее утро Мезенко позвонил мне – предупредил: поосторожнее с Таней, её папа – начальник в КГБ. Хотя бы ещё вечером, заранее предупредить не мог?..
19 января 1982 г. / Киев
В пещерах Киево-Печерской Лавры познакомился с двумя молодыми батюшками: Олег готовится поступать в семинарию, отец Михаил её только что закончил – экс-чемпион Украины по фехтованию, бывший хиппи. Рисковые ребята: пока милиционер на входе охраняет их обеденный перерыв, они внизу службу служат. Я их так и вычислил – носом: спустился, а там дух свечной стоит (туристы дЫвятся: сколько лет музей, а запах ладана не выветривается).
Рассказ о.Михаила о церковном воре по прозвищу Схима, на которого полгода назад снизошла прелесть – утаился в ближних пещерах на ночь, вскрыл четыре десятка саркофагов и у всех мощей отсёк десницы. За этим занятием его поутру и застали. Схима на коленях умолял не сдавать его в милицию, прощения у братии просил – мол, движим был благим намерением, собственную обитель открыть хотел. Длани вернули, каждую на своё место (хорошо, что вор на них клеил пластырь и писал, какая откуда). Схиме не поверили (если бы ему видение такое было, да ещё и троекратное, тогда понятно, а так – бес попутал), сдали вандала в милицию, однако судить не стали, два месяца лечили в нервной клинике.
В археологическом раскопе на территории Лавры познакомился с археологами, которые только что откопали мусорную яму у фундамента литейной стекольной мастерской XI – XII веков, где делали бусы и браслеты, и там оказалась куча битых обломков, никакого интереса для музеев не представляющих. Подарили мне две половинки кручёных браслетов чёрного и голубого прозрачного стекла. Выходит, прав Берестов: вернее всего века переживает то, что было разбито.
Город потрясающей красоты: Подол, Андреевский спуск, Софийский собор и Выдубицкий монастырь, барочная Андреевская церковь и Кирилловская церковь, где работал Врубель, Владимирский храм – всё западает в душу раз и навсегда. Абсолютно русский город, в котором непонятно что делает население, говорящее на каком-то жутком исковерканном языке, и тут я соглашусь с Белинским, этого языка в литературе не признававшим. Ко всему, он ещё и жутко навязчивый: сам теперь гыкаю так, словно сто лет там прожил…
21 января 1982 г.
Когда был на Украине – умер Варлам Шаламов: всеми заброшенный, в спец-психушке (читай – на зоне, из пут которой он так и не высвободился). Страшная судьба – неизбежная: должен был явиться очевидец, который бы от первого лица поведал миру об ужасе советского ГУЛАГа, и Шаламову выпал жребий стать бытописцем сталинской Колымы.
22 января 1982 г.
Застрелился генерал КГБ Семён Кузьмич Цвигун – начальник 5-го Управления (антидиссидентского), член ЦК КПСС (благодаря молдавскому клану) и шурин Брежнева. Под псевдонимом «Мишин» консультировал ТВ-сериал «17 мгновений весны» и сам был не чужд литературе – написал кучу сценариев, среди которых самый известный – трилогия про «фронт без флангов». Покончил с собой то ли из-за тяжёлой болезни, то ли по причине долгой войны, которую ведёт Андропов с Щёлоковым (будто бы Анисимыч со своим МВД нарыли жуткий компромат на Цвигуна). В любом случае – смерть знаковая, с непременными последствиями.
23 января 1982 г.
Наконец нашли время – обмыли нашу великую книжку «Современная вьетнамская поэзия»: собрались у меня дома с Черновым, Поздняевым, Кружковым, Мариной Бородицкой и Аллой Шараповой, редактора Женю Руденко позвали. Положа руку на сердце – халтура это, конечно. Да ведь исходняк-то ужасающий: половина стихов – перепевы всей советской поэзии. Миша Поздняев не утерпел – свои пять строчек родил:
Перевожу вьетнамского поэта.
Перевожу и думаю: откуда
мне это всё так хорошо знакомо? –
«Враги спалили хижину солдата
И всю семью его солдатскую сгубили»
24 января 1982 г.
В «Утренней почте» – знаменитый утёсовский шлягер «Всё хорошо, прекрасная маркиза!..», который был бы хорош, если не знать, что позавчера умерла Эдит Утёсова. По случаю похорон запустили, что ли?
25 января 1982 г.
Утром забежал в редакцию Володя Крупин. Копаясь в портфеле, извлёк скомканные белые хризантемы. Любопытствую, куда спозаранку с цветами?
– На могилу Высоцкого еду. Там вся Таганка собирается, а я теперь их автор!
– Ну так достань, не уродуй букет.
– Никак не можно. Сейчас мне ещё в «Наш современник» зайти нужно, а если там цветы увидят – решат, что я вконец рехнулся.
Однако всё равно сегодня – день памяти «шансонье всея Руси», а вовсе не день кончины «серого кардинала» Суслова (опять нам сообщили о смерти идеолога КПСС только на пятый день после его реального ухода – чтобы не совмещать дату с днём смерти Ильича).
26 января 1982 г.
Рассказ Коли Тюльпинова, как хоронили Шаламова, – одно из самых страшных повествований последнего времени: приют для стариков, помутнение рассудка, слепота. И потрясающая деталь: на ветровом стекле катафалка был прикреплён портрет Сталина – Коля попытался объяснить водиле, кого хоронят, но разве каждому объяснишь…
27 января 1982 г.
Мини-поэма Межирова «Прощание с Юшиным» (Поздняев с трудом пробил в первом номере «Сельской молодёжи») по энергетике не уступает его великим стихам «Коммунисты, вперёд». Когда история поэта, работавшего мясником на Центральном рынке, вдруг перебивается экскурсом в войну, встречей с немцем-фронтовиком, – этот приём сперва озадачивает своей неуместностью, однако закольцованный финал оправдывает всё: оба персонажа – повод для важного поэту разговора, и только. И мой фотопортрет Александра Петровича очень удачно подошёл по настроению.
Новые межировские стихи сейчас абсолютно непечатные – из последних:
Идёт разговор воспалённый / о нашей грядущей судьбе.
Работает дистанционный / прослушиватель КГБ...
Кажется, всё происходящее в стране поэты военного поколения воспринимают острее и болезненней, чем поколение «шестидесятников».
28 января 1982 г.
Всё-таки какая бесконечная тема «Слово о полку Игореве». То же его автор: Игорь Кобзев считает, что написал сам князь Игорь. Андрюша Чернов – что его ратники Боян и Ходына. А кандидат фил. наук писатель И.Баскевич из Курска – что автор точно его земеля–курянин. Тут и Виктор Жигунов написал о разгадке стихотворной формы. И Лейкин всё это затолкал в один разворот, мало – ещё и всунул туда же рецензию на книжку Равиля Бухараева. Меня от такого коктейля тошнит, но для того, чтобы эту хрень как-то упорядочить, нужен действительно железобетонный аргумент. И я его нашёл. После того, как на понедельничной топтушке все хорошие слова о статьях были сказаны, и Колосов спросил, есть ли какие принципиальные замечания, «Только одно, – говорю. – «Слово...» – трагическая поэма о попранной свободе, о чести народа русского, а рядом – ля-ля про татаро-монгольское иго».
Колосов задумчиво протёр очки, распорядился: «Передвиньте-ка Бухараева в другой номер, а оба текста про «Слово…» поставим целиком».
Подписав газету в печать, вечером спускаемся с главредом по лестнице, вдруг Михаил Макарович вопрошает: «Два дня из головы не выходит – какое отношение татары имеют к «Слову о полку...»? Не моргнув глазом, брякнул: «Так Фоменко и Носовский открытие сделали: половцы и печенеги входили в татаро–монгольский каганат!»...
Хорошо, ответсека поблизости не было – Лейкина на месте кондратий хватил бы. А поезд-то уже ушёл!
17 февраля 1982 г.
Официальное открытие памятника Суворову. К которому за два месяца стояния его на площади все уже привыкли, как и к военному положению в Польше. Хорошо мы подгадали, да.
20 февраля 1982 г.
Наконец-то выцыганил у Тыковки портрет вьетнамского Ленина из коряги – сама природа повторяет черты любимого вождя. Служа гидом в «Интуристе», попала она в полосу невезения – из франкоговорящих стран осенью в СССР никто не приезжал, других языков она не знает, а зарплату ей платят повремённую. И когда в очередной раз пошла канючить работу – получила группу престарелых вьетнамских коммунистов, в которой один столетний дедушка вроде бы мог изъясняться по-французски.
Оказалось, что руководитель группы владел чужим языком весьма относительно. Это Тыковка поняла тотчас, поскольку каждую фразу дедушка просил повторять несколько раз. На свой вьетнамский он тоже переводил сказанное с превеликим трудом, а сформулировать по-французски вопросы других товарищей у него так вовсе не получалось, потому контакт с толмачом оказался односторонним.
В первый же день группа выразила желание посетить музей Ленина. Старейшина при этом прихватил с собой перевязанную крест-накрест голубой лентой коробку, которую им сразу предложили сдать в камеру хранения. И вьетнамцы были явно удивлены, когда в обмен на гардеробные номерки на выходе получили всё своё имущество обратно. То же повторилось и на другой день, и на третий, и на пятый: каждое утро Тыковка по просьбе вьетнамцев вела их в музей – через дорогу от «Интуриста», где они сдавали коробку, почтительно осматривали полюбившуюся экспозицию, а уходя получали свою ручную кладь на вынос. Лишь в конце недели дедушка смог наконец втолковать непонятливой гидше, что коробка – дар музею вождя мирового пролетариата. А так как группа уже улетала домой, доверил Тыковке доставить подарок самостоятельно.
В коробке покоились деревянный Ильич и пояснительная бумага, написанная на русском. Из неё следовало, что в годы борьбы с французскими колонизаторами, когда тов. Хо Ши Мин оказался у них в плену, заключенные нашли в джунглях корягу, в которой точно узнавались ленинские черты. Потом раритет хранился в кабинете Дедушки Хо, а после кончины вьетнамского генсека мемориальную корягу отдали выдающемуся народному скульптору, и тот довёл дар природы до музейного вида: приладил к голове деревянные плечи, сделал шею из опилок с эпоксидной смолой, и всё это прилепил к фанерному кругляшу и покрытому черным лаком постаментику с пояснительной табличкой и автографом мастера.
Вид вьетнамского Ленина так ошарашил Тыковку, что нести «образину» в музей она не рискнула. Я же, не слушая воплей «вдруг кто спохватится!?» – клятвенно пообещал сохранить оный шедевр до лучших времен. Теперь сей музейный экспонат украшает мою кухню – пусть все им любуются!
23 февраля 1982 г.
К Юре Кублановскому нагрянули с обыском. Что хотели обнаружить – нашли сразу: свою АРДИСовскую книжку стихов автор изобретательно прятал на кухне – в банке с крупой. Больше ничего не изъяли, хоть копались до вечера. Повезло, могли ведь и подбросить какую-нибудь антисоветскую гадость. Но чем эта история закончится и какие последствия будет иметь, всё равно неясно. Однако прецеденты есть: когда так прессуют – хотят из страны вытолкать.
26 февраля 1982 г.
Пришёл с мороза Гриша Остёр и застал у меня двух батюшек из киевской Лавры. Отцы Михаил и Николай уже устали доказывать, что всю христианскую линию в «Мастере» Булгаков списал из книжки Ренана «Жизнь Иисуса», и новому гостю очень обрадовались. Гриша отогрелся и взял батюшек в оборот:
– Нужно срочно Библию переписать! У этой и перевод скверный, и вообще всё в ней непонятно. Что такое: «В начале было Слово, и Слово было «Бог»? Что за Слово такое?
Батюшки, хором:
– Триединое, триипостасное Слово...
– Да глупости! Напишем так: «В начале был Генетический Код. Код был у Бога...»
Батюшки поспешно бежали с поля ереси. Пообещали завтра прийти и окропить мой дом по всем углам.
1 марта 1982 г.
Чернов привёл из «Комсомолки» очередную симпатичную художницу – Олю Чернявскую, которая только будет поступать в Полиграфический, и если поступит, то в нашем кругу окажется цвет художественного отделения – следом за Соколом, Зайцевой и Гуковой. Кроме того, до неё одесситок у нас пока что не было. Чернов смешной: весь вечер просидел, не убирая руки с девичьей коленки – не потому, что так проявлял нежность, а давая мне понять, что Оленьку он успел «пометить», а значит мне к ней подбивать клинья уже поздно.
4 марта 1982 г.
Сдавал рассказ Нагибина «Болдинский свет», нумеровал страницы – в середине пяти недостаёт. Обошёл по цепочке всех, кто читал рукопись: куда могли деться? Не найдя никаких концов, в ужасе звоню автору. Юрий Маркович невозмутим: «Это моя вина. Уже по дороге к вам, в машине посмотрел рассказ и понял: пять страниц абсолютно лишние, утяжеляют повествование. Выбросил, и между кусками даже связку делать не нужно. Вот и вы, читая, не заметили...». Вспомнил, как Бакланов год назад бежал в редакцию, чтобы абзац восстановить: сколь разное у них отношение к своей прозе, притом что оба – писатели в общем-то одной качественной категории.
5 марта 1982 г.
Самая дурацкая ситуация: ведёшь домой девушку, говоришь ей: «Сейчас сразу под душ…», открываешь дверь в квартиру, а там с потолка льёт вода (мудак сосед не закрыл кран с горячей водой!), и юная леди – вместо любовных игрищ – занята самой натуральной прозой: весь вечер в одних трусиках собирает воду с паркета…
6 марта 1982 г.
Чего мог ожидать, только не этого – с утра без звонка заявилась моя киевская подруга Таня Мутрашова (то-то папа гэбэшный чин, я ведь ей своего адреса не оставил, как и Юре Мезенко). Честно сказал, что наше милое киевское знакомство продолжения в Москве не подразумевало, однако поселиться у меня на два-три дня она может. Уф!
8 марта 1982 г.
Вечером секретарь Колосова Лена привезла мне пакет редакционных материалов, которые я должен прочитать к завтрашней редколлегии, а у меня за накрытым столом сидит киевская девушка Таня. Тут звонит Чернов – сказал, что задерживается, а его новая Оля уже должна прийти, потому пускай ждёт. Оля действительно пришла, но Андрей позвонил с извинениями, что до меня сегодня не доберётся, потому Женский день мы будем отмечать без него. Так и остался я один с тремя девицами, а поскольку они очень быстро напились, то не нашли ничего лучше, как запеть. Притом запели украинские песни (а музыкальный слух и голоса у всех троих оказались просто великолепными), и до полуночи не могли разойтись. Таня Мутрашова осталась ночевать (у неё билет домой на завтра, а я после поездки в Киев иметь что-либо общее с Украиной никогда не захочу).
Абсолютно идиотский вечер!
13 марта 1982 г.
Оля Чернявская и её мама Лора хотят упрочить московские связи (продав роскошную «профессорскую» квартиру в Одессе, купили очень плохое жильё в Москве на «Пражской») и позвали меня и Чернова на субботний обед. Могу поздравить Андрея с очень контактной будущей тёщей.
15 марта 1982 г.
Марина Неёлова в фильме Абдрашитова «Слово для защиты» играет ту самую суровую жертвенность, которую мы, мужики, не видим и не ценим в любимых (любящих!) женщинах, а потом удивляемся – разве не в шутку она мне говорила: «Смотри, дорогой, – убью!».
18 марта 1982 г.
Узнал, что в Москве сейчас находится любимый драматург Володин, раздобыл его столичный телефон, созвонился и пригласил в редакцию. К моему удивлению, он сразу согласился и сегодня пришёл знакомиться. И очаровал меня тотчас: ум, юмор, доброжелательность, отсутствие даже малейшего намёка на звёздность – всё в Александре Моисеевиче сочетается просто и естественно. Мы с ним тут же пошли гулять на Цветной бульвар – абсолютно весенний, залитый ярким солнцем, и там я отснял целую плёнку. А сейчас (в десять вечера) Володин сам позвонил мне и сказал, что давно не было ему так легко общаться. Горжусь.
21 марта 1982 г.
Три часа мучаю вопросами и фотографирую Каверина у него дома в Лаврушинском. Говорит, что мечтал быть советским Диккенсом, но соцреализму диккенсы без надобности, потому его визитной карточкой стали «Два капитана».
Вообще жизнь в литературе прожил достойную: Пастернака не травил (желающие унизить Каверина рассказывают, будто бы заперся в сортире и всё собрание там просидел), подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, потом публично расплевался с другом юности Фединым из-за Солженицына…
Пока пьём чай с ним и с Лидией Николаевной Тыняновой, перебираем ещё живых современников. О Шкловском Вениамин Александрович отзывается очень смешно:
– Когда писал роман «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове», я просто ходил за Шкловским по пятам, записывал его словечки, детали поведения. Сначала Виктор от меня бегал, потом махнул рукой: только не суйся. И приклеил мне прозвище «Завод утильсырья имени В. Каверина».
Мило, что в романе Каверин назвал Шкловского Некрыловым, но имя сохранил, и его портрет написал иронично:
«Он был лыс, несдержан и честолюбив. Женщины сплошной тучей залегли вокруг него – по временам из-за юбок он не видел ни жены, ни солнца… В сущности, он писал только о себе самом, и биографии уже не хватало… Выходов было сколько угодно. Но он малодушием считал уходить в историю или в историю литературы. От случайной пули на 38-м году он умирать не собирался».
24 марта 1982 г.
Вконец измотанный диабетом, астмой и угрозой потерять ненаглядную Зайку, покончил с собой Юлий Теодорович Дунский. Всё сделал обстоятельно: снял со стены коллекционные железки, чтобы милиция не конфисковала, из любимых ружей выбрал старенькую «тулку», оставил записку жене: не входи в ванную, я там застрелился...
Почти у всех, кто сидел, навсегда остаётся в глазах лагерная тоска. А по виду ЮТ это и предположить было невозможно: чувство юмора его не покидало. Фрид такой же, на том и спелись: все свои сценарии они написали в уме на поселении, на бумагу перевели только вернувшись…
«Вот пуля пролетела, и ага!..».
29 марта 1982 г.
Скандал на планёрке – редакторат потребовал, чтобы из материала Берестова о Чуковском «Автору и деду моему» мы сняли все упоминания про Переделкино. Мои аргументы, что вчерашняя телепередача о Корнее вся снята на его мемориальной даче, никакого результата не возымели – очевидно, что писательский еженедельник просто не хочет ссориться с СП РСФСР.
2 апреля 1982 г.
Встретил у «Новослободской» Николая Старшинова – довольный: книжку Горбовской в печать подписал. Повезло Кате – прожди она в общей «молодогвардейской» очереди, как все, пять лет, получила бы свою подростковую книжку после двадцати, а теперь – пусть и под общей обложкой с постаревшими многострадальными очередницам Славоросовой и Зуевой, но скоро выйдет.
5 апреля 1982 г.
Днём завёз Каверину в Лаврушинский наш материал, и Вениамин Александрович прочитал его весьма придирчиво. Задержись у него ещё на час, имел бы возможность познакомиться с молодой прозаиней, о которой Каверин говорит с большой теплотой:
– Внучка Алексея Толстого и Крандиевской пишет рассказы, сейчас начинает печататься. Очень талантлива... Нет-нет, ваш еженедельник в её дебюте задействован не будет – только толстые литературные журналы первого ряда.
9 апреля 1982 г.
Посмотрели с мамой «Осенний марафон», и когда я сказал, что совсем недавно познакомился с автором, одолела вопросами, что он за человек? – наверняка очень несчастный. Когда попробовал поспорить, заключила: неужели ты сам не понимаешь, что всё это Володин написал про себя? То есть читатель / зритель однозначно отождествляют автора и его героев: с этим даже спорить бесполезно.
12 апреля 1982 г.
День рождения Лены Чигарьковой шумно отметили в редакции, а потом я увёз её к себе. То есть все советы не заводить любовниц на работе игнорирую полностью. Честно говоря, я это делал всегда: киностудия подарила мне Лидочку и Галю, «Воениздат» – Сонечку, часовой завод – десяток недолго любимых девушек. В «ЛитРоссии» дурные примеры заразительны – секретарша Таня растит дочку Юры Стефановича, о чём известно всем. И я не буду исключением, тем более, что одиночество мне обрыдло, и свою семейную жизнь я намерен устроить очень скоро: пусть будет ещё одна студентка журфака МГУ.
25 апреля 1982 г.
Три дня у меня прожил прозаик из Львова Марк Кравец, и за такой короткий срок достал меня своей бытовой рачительностью. Только не дай Бог разбудить во мне зануду! – в столкновении с моей русской скаредностью еврейская расчётливость Марка оказалась окончательно посрамлена.
Утром варим на завтрак яйца: Марек стоит у плиты с секундомером и ждёт, когда закипит вода. На моё предположение, что едва вынутые из холодильника яйца немедленно лопнут в кипятке, он рассказывает, что только так можно рассчитать «желток в мешочке», а во избежание лопанья скорлупы надо покласть в воду две столовые ложки соли. Назидательно говорю Марку, что я не настолько богат, чтобы тратить соль на варку яиц – заливаю их холодной водой и через четыре минуты после закипания имею желаемый результат. В итоге Марек тотчас звонит жене:
– Зина, никогда больше не соли воду под яйца!..
Обнаружив в ванной мой бритвенный помазок с остатками пены, гость полчаса рассказывает, что если я не буду тщательно его споласкивать, щетина очень быстро вылезет. Наставительно говорю Мареку, что не настолько богат, чтобы всякий раз выдавливать новую пену, когда на кисточке её осталось достаточно, чтобы завтра намылить щёки ещё раз. И он сразу же звонит жене:
– Зиночка, послушай сюда!..
Подозреваю, что если бы Марек не уехал, я бы дошёл до совета, как экономить туалетную бумагу.
26 апреля 1982 г.
Умер актёр Борис Андреев – Саша с Уралмаша из фильма «Два бойца», мощный Илья Муромец из первого советского широкоэкранного фильма, страшный Вожак из «Оптимистической трагедии». Один из любимых артистов Сталина, который дал Андрееву две Сталинские премии. И, говорят, надолго вылечил от пьянства, сказав ему: «Не бросишь пить – расстреляю!». Но я-то застал Андреева в 70-х сильно пьющим – постоянно видел Бориса Фёдоровича, когда он шёл к своему дому на Большую Бронную звеня бутылками в авоське и, срезая путь через наш Литинститутский двор, кричал нам своим знаменитым басом: «Привет будущим классикам советской литературы!». Тем не менее – мощный, как дуб, – пережил сорокалетних Шукшина, Дворжецкого, Высоцкого, Даля...
1 – 3 мая 1982 г.
Решив ничего не откладывать в долгий ящик, увёз Лену Ч–ву в Питер и там, на набережной Невы возле Академии художеств, сделал девушке официальное предложение выйти за меня замуж.
4 мая 1982 г.
В этот короткий приезд в общем-то никого из питерских друзей не видел, только у Миши Яснова пообедали и поснимал всё славное семейство.
Из семейных баек Ясновых.
Едет Миша с шестилетним Митькой в питерском трамвае. Мальчишка, у которого с речью традиционные проблемы, кричит на весь вагон:
– Папа! Папа, а у трамвальчика хуль есть?
Народ справедливо возмущается:
– Такой мелкий мальчик, а уже матерщинник!
– Папаша, тут же приличные люди едут!..
Тут Митька наконец-то выговорил:
– Папа, так есть у трамвальчика хххруль?..
– Нет у трамвайчика руля!
Когда Миша рассказал о происшествии жене, Лена отреагировала, как должно:
– Все-таки придется забрать Митю из детского сада.
10 мая 1982 г.
19 лет Маше Ж–кой. По такому случаю – чаепитие в её библиотеке, где я на этом торжестве был единственным представителем мужеска полу. Её рассказ, как мы в белую ночь читали в колоннах дома Набокова «Машеньку», умилил – она даже не замечала, как переглядывались при этом другие библиотечные тётеньки, про книжку американского писателя ничего не слышавшие (думали, он только про Лолиту написал, а этой его книги в их читальном зале не будет никогда).
23 – 30 мая 1982 г. / Элиста, Ставрополь, Черкесск, Теберда, Домбай, Пятигорск
24 мая 1982 г.
Как обычно, в последний день купил себе из брони билет СВ, и ехал до Элисты с номенклатурным комфортом, только днём на два часа подсел председатель совхоза «Изобильненский» – достал бутылку коньяка и пакет куриных ножек, что мы вдвоём и уговорили за душевным разговором.
В Ставрополь приехал ночью. В гост. «Турист» поселился с критиком Крохиным, с которым утром и побегал по городу – по книжным и сувенирным магазинам, пока нас не охватили общим вниманием. То и дело сталкивались на улицах с другими гостями, которые раскланивались не то чтобы дружески, но с каким-то лёгким удивлением: и вы тоже тут? Маргариту Алигер с Фазу Алиевой я сам не узнал (прежде никогда их не видел живьём).
Дни советской литературы на Ставрополье асфальтовым катком прокатились по хлебосольному краю: полсотни писателей нагрянули с дружеским визитом. А поскольку почти все классики взяли с собою жён, делегация получилась и вовсе безразмерной.
25 мая 1982 г.
Днём экскурсия по городу – с непременным заездом на место, где фашисты расстреливали местных жителей. С рассказом про то, что Ставрополь – это Дания плюс Нидерланды и пять климатических зон. Встреча с местным партийным руководством – вторым секретарём крайкома В. А. Казначеевым и секретарём по идеологии А. А. Коробейниковым, опекала же нас заведующая культурой Алла В. Меренкова.
Открылось действо в Ставрополе – грандиозным концертом в театре имени Лермонтова: Яков Шведов спел для зачина своего «Орлёнка», Алим Кешоков дважды прочитал (на родном языке и в переводе на русский) стихотворение про то, что единственная армия, в которой он может служить, это поэтический полк под командой поручика Лермонтова, потом отчитались полтора десятка поэтов, представляющих союзные республики, а завершил вечер Михаил Матусовский – хоровым, вместе с залом, исполнением бессмертного шлягера «Подмосковные вечера». Потом – «дружеский ужин»: напившись, отплясывала Римма Казакова, буйствовал Яковлев–Ховкин, острил «крокодилец» Пьянов, занудствовал Савва Дангулов. Привыкший говорить метафорами, Кешоков зачем-то рассказал байку о сене и скоте, который в колхозе настолько отвык от сена, что не знал, как его едят, и я вдруг подумал, что это же самый настоящий очерк «Впрок» Андрея Платонова.
В Ставрополе писатели разделились на кучки: ветераны с жёнами отправились к целебным источникам в Кисловодск и Минводы, писатели-деревенцы – в совхоз «Изобильненский», а любители гор, к которым мы со Славой Тарощиной из «ЛГ» примкнули, – в Теберду и Домбай, чтобы через неделю встретиться в Пятигорске и лицезреть почётного пятигорца дедушку С. В. Михалкова, открывающего там очередной памятник поэту М.Ю.Л., изваянный скульптором Аникушкиным.
26 мая 1982 г.
Отъезд в Карачаево–Черкессию. Гнали по шоссе с сиреной, проезжая удивительные места, где нам не давали выйти из машин хотя бы на минуту. Кое-как снял очень красивую сторожевую башню, курганы. В маленьком селе (десяток домов, даже названия не записал) наконец-то остановились – возле парикмахерской, которую разрисовал местный Пиросмани: мужская голова над входом – точный Вова Вишневский (сфотографировал).
Жутковатое впечатление оставил Черкесск: обкомовские царьки старательно изолировали гостей от местных жителей. Пока писатели давали концерт в новом шикарном Дворце культуры, я вышел продышаться на улицу, миновал глухой милицейский кордон, и тут на меня буквально свалился с неба молодой прозаик Иса Капаев – утащил в какой-то глухой угол и начал жаловаться. На то, что ему даже в приглашении на концерт отказали, что печататься здесь не дают, что три брата-абрека захватили всю литературную власть, в СП принимают только людей из своего тейпа...
Увы, в моей весовой категории разве что помочь Капаеву с публикациеи; в «ЛитРоссии», да передать его жалобу главреду, который сразу же похоронит эту неудобную эпистолу в недрах казённого стола.
Ночёвка в г. Черкесске – в гост. «Нарт», разделённой на две половины: одна для спортсменов (в неё ещё можно попасть), другая – для номенклатуры (с кодовыми замками и мощной охраной): два разных мира – для чёрных и для белых.
27 мая 1982 г.
По пути в Теберду – заезд в долину реки Большой Зеленчук, что около Нижнего Архыза, – в горную обсерваторию, где в 60-е соорудили двухосный телескоп (азимутальный) – весом 850 тонн; диаметр монолитного зеркала шесть метров (три года делали!), угол поворота задаёт электроника, в конструкции нет ни одного подшипника – все трущиеся детали плавают по масляным прокладкам. Открыли его в 1975 году. Работать здесь одно удовольствие.
28 мая 1982 г.
Утром – Марухский перевал (там скромный скорбный мемориал павшим защитникам Кавказа) и сразу за ним – родовое село Коста Хетагурова, где он жил и умер. На самом деле, Коста – осетин, большая часть его жизни связана с Владикавказом.
Потом опять едим с местным начальством, потом выступаем в педагогическом институте, пока наконец оказываемся на Домбайской поляне (1650 метров над уровнем моря). Конкретных границ у Домбая нет, вообще всё это – Тебердинский заповедник, где когда-то бродили зубры («доммай» – по-карачаевски зубр, и это очень радует нашего словацкого гостя Яна, который Замбор, а значит – тоже Зубр).
В посёлке Теберда («Божий дар») опять едим (обедаем? ужинаем?) в ресторане «Гоначхир» («узкая река»), где борзописец Некляев (такой же комсомольский приспособленец, как Юра Поляков, только из Минска) едва не нарвался на драку с местным жителем в бурке и черкеске с газырями (сказал ему что-то про горскую резервацию). Мы же с Яном Замбором отправились гулять по окрестностям.
Почти всё, что удалось за неделю посмотреть, мы видели только в окна авто, бешено летевших под гаишные трели по равнинным и горным дорогам. По утрам долго-долго завтракали, потом четыре-пять часов переезжали с одного места на другое, где долго-долго обедали, прежде чем выйти на сцену очередного театра или партийного дворца, после долго-долго ужинали, так что сил оставалось ровно на столько, чтобы заползти под душ и в постель. Больше всех в этой ситуации жаль словацкого стихотворца Яна Замбора: бедняга победил на лермонтовском конкурсе (образцово перевёл стихотворение «Кинжал»), за что его премировали поездкой на родину любимого поэта. Однако вместо мемориальных мест Ян Зубр видел только концертные залы (там его непременно показывали аплодирующей публике), да закрытые для простых смертных едальни с ломящимися от всевозможных блюд столами. Хорошо, в Ставрополе мне удалось полтора часа поводить словака по старому городу, попутно переведя на русский его короткий стишок, который он и читал потом на всех концертах, а до Пятигорска мы такой возможности больше не имели.
Чего насмотрелись с лихвой, так это номенклатурных интимных гнёздышек, замаскированных под турбазы и дома отдыха: снаружи – обычный советский раздрай, вроде ветеринарных клиник, но сбоку всегда есть невзрачная дверь, за которой скрывается вполне буржуазный быт: сауны, бильярдные, будуары...
На одной такой турбазе, скрытой в живописных зарослях на берегу реки Марухи, гостям – уже после Теберды и Домбая – устроили прощальное застолье. Три десятка тостов, с соответственным обновлением блюд, и нас, привычных, свалил с ног, а Замбор-Зубр так вовсе решил умереть над тарелкой.
Тамадой блистал незаменимый Кешоков, а пик пиршества – делёж бараньей головы. Когда Алим Пшимахович, откручивая баранье ухо, вещал, что сей дар адресован самому молодому за этим столом: «чтобы внимательно слушал старших и мотал на ус, если хочет правильно прожить свою жизнь», – я смотрел на опекавшую меня Раису Ахматову, и она суфлировала: ладони лодочкой и марш за лакомым куском в согбенной позе. Пока все внимали, как второе ухо адресовалось председателю областного кагэбэ («чтобы чутко слышал любую крамолу»), а глаз – секретарю по идеологии («не только в корень зри, но и умей видеть грядущие перспективы»), я незаметно завернул «сувенир» в носовой платок, и вспомнил о нём только утром, узрев пропитавший брючный карман бараний жир...
Пробуждение, как ни странно, оказалось лёгким: целебный высокогорный воздух бодрил, и глазу открылись луна и солнце, одновременно висящие над головой...
29 мая 1982 г.
В Пятигорске я наконец взбунтовался – покинул опухших от пьянства собратьев и утащил с собой уже не упиравшегося Яна Зубра: пошли в саманный домик Лермонтова, оттуда – на старое кладбище, где поэт был похоронен, пока бабушка не вытребовала его гроб в Тарханы. Отходя от пятидневного обжорства, легко перекусили в дешёвой чайхане, а на закате кремнистой тропой взошли к Эоловой арфе. Потом спустились ко гроту Веры, сели на невысокий парапет. Глубоко внизу таял в вечерней дымке город Пятигорск, за полтораста лет в этом секторе почти не изменившийся, а из динамиков на крыше театра долетали до нас голоса гужующихся писателей. И когда услышали, что сейчас горожан будет приветствовать словацкий поэт Ян Замбор, он в ужасе вскочил, чуть было не ринулся прямиком вниз, но спохватился, развёл руками, и оба мы освобождённо рассмеялись...
P.S.
С. В. Михалкова я всё-таки увидел. Издали – когда он по бумажке читал речь на открытии памятника М. Ю Лермонтову (три кадра я на него потратил). Потом с писателями общаться «гимнюк» не стал – как почётный гражданин города, был увезён с торжеств местным начальством.
Мой обратный железнодорожный билет пропал – вместе со всей делегацией был доставлен в аэропорт «Минеральные воды», прямо к трапу «ИЛа», на котором мы и вылетели в Москву.
31 мая 1982 г.
Сообщения о САМОУБИЙСТВЕ (?) потрясающей Роми Шнайдер. Одна из самых трагических звёздных жизней закончилась…
1 июня 1982 г.
Прямо сказал Колосову, что про т.н. «Дни литературы на Ставрополье» я могу написать только фельетон, и отдал главреду жалобу Исы Капаева – вместе с приблизительным подсчётом, во сколько обошлось краю это насквозь фальшивое действо. Спорить главред не стал, но попросил коротенько написать новостюшку: что, где, кто участвовал. Отпишусь, конечно, – командировку-то нужно закрыть.
2 июня 1982 г.
То, что я изменил ему с Андреем Платоновым, Щекоч мне не простит никогда. В очерке «Следователь начинает и выигрывает» Юрка порезвился от души: мой злобный рассказ про Украину обыграл по законам юмористического жанра: «Елин приехал в Киев и полюбил его – как он сказал – с первого взгляда»...
4 июня 1982 г.
Пока ездил в Ставрополь, в редакции полностью обновили всю мебель: столы, диваны, стулья. И украшением кабинета теперь – трёхдверный красавец–шкаф с тонированными стеклами. А прежде на его месте торчал фанерный уродец на раскоряченных ножках – скособоченный, без стёкол и дверец, с расползшимися по швам ящиками. У меня та старая рухлядь была – НАПРИМЕР. Приходил законченный графоман, мялся, канючил: «Вы только помогите, наверняка ведь можно тут поправить, там подлатать...». Говорил ему, указывая на шкаф: «По-вашему, этот хлам – предмет искусства?.. Очевидно, что нет. Мы его, конечно, можем отремонтировать: сколотим заново, ящики починим, вставим стёкла, дверцы на новые петли повесим и лаком покроем, но будет ли он после этого музейным раритетом? Так и с вашим рассказом, увы...». А что теперь чайникам говорить буду?
7 июня 1982 г.
«Пушкинский праздник» – совместный 16-страничный номер «ЛГ» и «ЛР» Только потому и взялся его делать, что у меня пропадали хорошие тексты Субботина, Озерова, Поздняева и Чернова, а не в моих правилах, чтобы работа уходила на сторону.
9 июня 1982 г.
В «ЛГ» статья Ст. Куняева «От великого до смешного» – плевок на могилу Высоцкого. То есть никак не уймётся Станислав Юрьевич, но зачем интеллигентская газета ему потрафляет? – не боится читателей потерять?
26 июня 1982 г.
Сегодня должны были расписаться с Леной, но из–за неправильно оформленных бумажек нас завернули. Конечно, её родители сочли это дурным знаком, однако тут ничего не поделаешь (переназначили нас на 24-е августа). Однако из Москвы нужно уезжать – на выбор: Зарасай? Сухуми? Одесса?
17 июля – 15 августа 1982 г. / Одесса
Медовый месяц с женой Леной: благостный, бездумный, в отключке от московской суеты. Жили на 13-й станции Большого Фонтана, в двух шагах от моря, периодически выбираясь в город (а из города – на день в Белгород-Днестровский), тупея на пляже под местный шлягер из динамиков:
«...Остался у меня на память от тебя
Портрет, твой портрет работы Пабло Пикассо...»
–––––
Улица Гаршина, 17, вход с Дачной (Леонид Ирыч, тётя Роза) Через остановку – Тереза Яковлевна Дикис (бабушка Оли Чернявской)
––––-
Старое кладбище за Чумной горой, Археологический музей.
––––-
В Белгороде-Днестровском – кроме крепости – выставка карикатур С.Тюнина.
17 августа 1982 г.
Новости в наше отсутствие: Оля Чернявская уже не с Черновым, а с Поздняевым – вчера Миша её крестил (явно готовятся к венчанию).
21 августа 1982 г.
На «Белорусской» случайно встретил переводчика-германиста Володю Вебера, поехали ко мне. Замечательный его рассказ про Никиту Михалкова, в которого Володя, посмотрев «Обломова» и «Пять вечеров», влюбился и захотел поближе с ним познакомиться. Тут и случай представился – Михалкову привезли несколько фильмов модного западногерманского режиссёра Фассбиндера (недавно умер от наркотического передоза), ему понадобился переводчик, и друзья сосватали Вебера.
Никита Сергеич позвонил сам, сказал, что работы на месяц: будут просто смотреть кино, и не по одному разу, а перевод потребуется в зависимости от того, важен он или нет. Володя с радостью согласился. На другой день Михалков повёз его к себе на «Мосфильм», а по дороге вспомнил, что должен заехать к отцу. И тут произошла заминка: шофёра можно оставить ждать в машине, а вот как быть с переводчиком? Вдвоём зашли к классику советской литературы, и у него Володя стал невольным свидетелем разговора папы с сыном. Который свёлся к тому, что Сергей Владимирович просил Никиту Сергеевича починить его «мерседес», сын отнекивался, ссылаясь на занятость, а потом потребовал у отца тысячу рублей, и на том их разговор закончился. Всё, что он услышал и увидел, произвело на чистоплюя Вебера столь неприятное впечатление, что, выйдя от Михалкова–ст., он тотчас извинился перед Михалковым–мл., отказался от работы и немедленно с ним попрощался.
После этого рассказа уже я насел на Вебера: почему банальная бытовая история сразу перечеркнула всё творчество режиссёра Михалкова? И неужели из-за того, что он показался по-человечески столь неприятен, замечательные его фильмы моментально обесценились? Удивительно, что головой Вебер всё понимает, но переступить через свой немецкий характер не может.
30 августа 1982 г.
Анализы подтвердили, что Лена беременна, так что наш ребятёнок будет одесситом (-ткой).
1 сентября 1982 г.
Вечер у Давида Самойлова дома на Астраханском. Пришёл Миша Поздняев, потом Ирина Глинка. Каждого входящего хозяин встречал вопросом: «Принесли?» На что, не моргнув глазом, надлежало ответить: «Потом сбегаем!» (с минуты на минуту ждали съёмочную группу, и телеперсонажу надлежало быть в респектабельном виде). В ожидании людей из ящика, пили чай и Давид Самойлович подписывал книжки – всем как под копирку: «Имяреку на память о...» (глаза видят уже совсем плохо, писать Самойлову трудно). Чтобы скоротать время, пошли с фотоаппаратом на балкон...
Самойлов выпытывает у Поздняева его родословную: очевидно же, и не еврей, и не татарин... Миша рассказал: когда у отца появилась возможность копаться в архивах, Константин Иванович навёл справки и выяснил, что их прапрадед родился в сельце Кистенёвка Болдинского уезда в 1833-м году и был наречён Емельяном. Возможность считать Мишу потомком даёт Давиду Самойловичу веский аргумент: за это следует выпить! Мы с Поздняевым идём в магазин, то бишь выходим на лестницу с портфелями, устраиваемся на подоконнике и курим. Через полчаса извлекаем из портфелей бутылки и звоним в дверь...
Оказалось, наконец-то приехавшая телегруппа только привезла аппаратуру и поставила свет, протянув в квартиру силовой кабель от огромного фургона с надписью «ЦТ», а съемка назначена на завтра. Больше ничто не держало, сели за стол. И через пять минут ДС вошёл в норму. А когда Самойлов в норме – он фонтанирует. Стало так весело и демократично, что один из осветителей переступил грань: «Ты, дед, артист! А нам сказали, что стихи пишешь...». В доказательство тут же была надорвана новая пачка книг, и Самойлов взялся за перо. И когда я увидел, как ДС, каламбуря, строчит дарственную надпись стихами... Перехватив Мишин взгляд, прочёл в нём аналогичное желанье: будь мы в лесу, а не в центре Москвы, обладатель такого автографа живым бы не ушёл...
7 сентября 1982 г.
Юра Стефанович уходит заведовать прозой в из-во «Современник». По такому случаю редакторат намерен сделать один отдел литературы, вкупе с отделом поэзии Саши Боброва, но я себе оговорил автономию – буду заниматься молодыми авторами, и чтобы никто ко мне не лез.
20 сентября 1982 г.
На юбилей (60 лет) ответсека Лейкина все отделы выпендрились, готовя подарки, а я остался один (Стефанович ушёл, Павловский болеет), денег после отпуска совсем нет, ну и придумал – склеил из детского конструктора ТАНК, в котором Наум Борисович всю войну просидел на границе с Японией. Когда я, после хрустальных ваз и настенных часов, вручал юбиляру свой подарочек – «От впавшего в детство отдела русской прозы!» – редакция онемела от моей наглости (в 2 рубля 50 копеек уложился). А Лейкин весь вечер катал мой Т–34 по накрытому столу, давя его гусеницами бутерброды и опрокидывая рюмки. И только остроумная Ася Пистунова–Святова поинтересовалась: кто помнит, когда израильские танки вошли в Бейрут? («Ну, отдел прозы!»)…
22 сентября 1982 г.
Мерзкий человек по фамилии Комиссаров из «Молодой Гвардии» (уговаривает меня сделать для них записные книжки Платонова, на что я никакого права не имею). На его визитке написано, что он кандидат наук. Спросил, по какой теме защитился, и ушам своим не поверил:
«Роль Морального Кодекса строителя коммунизма в деле воспитания подрастающего поколения» !!!
26 сентября 1982 г.
А вот это уже клиника – на выступлении в Азербайджане Брежнев прочитал чужой текст. Спохватились на третьей минуте, когда генсек принялся рапортовать о добыче нефти – повернули камеры в зал, и по топоту было слышно, как побежали к трибуне заменять бумажки. Вроде и выкрутились, но Леонид Ильич всех зарыл: «Вы же видите – я не виноват!»...
13 октября 1982 г.
Раиса Ахматова пригласила меня на банкет по случаю закрытия Дней Чечено–Ингушетии. И на «веранде» ЦДЛа я оказался за столом между Расулом Гамзатовым и Егором Исаевым, который смотрел на меня, смотрел, а потом спросил, откуда меня знает. Ваш любимый студент, говорю. Немая сцена.
15 октября 1982 г.
Вызов в прокуратуру – на предмет моей халтуры (три года назад писал шрифты на проектах коттеджей, за что получил две тысячи по бумагам какой-то архитектурной мастерской). Следователь ОБХСС никак не мог понять, почему ЖУРНАЛИСТ пишет какие-то буквы и неужели мне нехватает денег. На самом деле, волновало его не это, а моя ли подпись под счетами и сам ли я получил гонорар – не воспользовался ли кто-нибудь моими документами. Хорош бы я был, если бы ушёл в несознанку. Да и в чём тут криминал? – подхалтурил, поскольку как бывший чертёжник–график «Воениздата» имел на то полное право.
18 октября 1982 г.
У Вити Гофмана кое-как вышла книжка стихов «Медленная река» – совсем тонкая, но с портретиком на обложке. В тридцать два года – первая, со стихами десятилетней давности. Конечно, можно утешиться более «солидными» дебютами: Слуцкий в 38, Тарковский в 55, только примеры эти – удручающие: жизнь прошла.
22 октября 1982 г.
Позавчера (20-го) в Лужниках после игры «Спартака» с голландцами произошёл несчастный случай (давка? лестница рухнула?), о чём невнятно написала пять строк лишь «Вечёрка», а на самом деле масштаб трагедии велик – Щекоч сказал, что погибли около 70 человек и больше двух сотен покалечены. И что? – тишина в нашей прессе гробовая.
11 ноября 1982 г.
Славный выдался день, морозный и солнечный. Утром обегал книжные магазины, до конторы добрался, когда все уже всё знали. Тем не менее, после обеда весь коллектив собрали в кабинете главного, включили телевизор. Когда пошёл некролог: «Политбюро, Центральный Комитет КПСС с глубоким прискорбием извещают...» – Лейкин патетически воскликнул: «Не верю!». Я не сдержался, хохотнул, и Ася Пистунова постучала указательным пальцем по моей коленке:
– Учитесь властвовать собой!
Потом разбрелись по комнатам и мрачно квасили. Мы с Юрой Стефановичем скрылись в отделе очерка у Жоры Долгова, пить с которым, как говорил Фадееву Маршак, всё равно что играть на скрипке в присутствии Паганини.
После второго стакана Георгий Георгиевич обратил взор в окно и узрел непорядок – над Театром Армии гордо реял алый стяг. Долгов набрал номер служебной справочной, узнал телефон директора ЦТСА и тотчас с ним соединился – только одну фразу озвучил своим густым дикторским баритоном: «По всей стране траур, а у вас?..». Через минуту флаг пополз вниз по древку, и третий стакан мы выпили за здоровье директора театра – чтобы его инфаркт не свалил...
...Вечером литконсультант принёс ворох рукописей, и лик его сиял: я гения нашел! Сказал ему, что в самотёке гениев не бывает, но готов посмотреть. Молодой прозаик из Красноярска, очередной Успенский в нашей литературе. Прочитал два рассказа и возопил: гений! гений!.. Ринулся с рассказами к ответсеку.
– Никакой он, конечно, не гений, а таланта не лишён, – охладил меня Лейкин. – И проблем с цензурой у него будет много. Но такого крепкого автора «Литгазете» мы не отдадим. Через неделю полетите к Астафьеву в Красноярск, и с Михаилом Успенским познакомьтесь – отшейте конкурентов!
17 ноября 1982 г.
Улетая в Красноярск, заказал такси до аэровокзала (от «Динамо» удобнее – сразу к трапу самолёта), в пять утра машина пришла. Я не привык говорить водителю, как ехать, но у Савёловской эстакады дорога разделяется, и мне в тоннель не надо – нужно на мост, а таксист едет прямо на разделительный бетонный надолб с жёлтым фонарём.
– Левее, – подсказал я шофёру, и вдруг увидел, что у него закрыты глаза.
– Ой, бля! Задремал! – сказал он, вывернув руль влево, за два метра до бетонного утюга.
Спасибо тебе, мой ангел–хранитель!
18 – 20 ноября 1982 г. / Красноярск
Двое суток провёл у Астафьева. Он только что вернулся из Новосибирска, где выступил весьма неосмотрительно: на встрече с читателями получил из зала записку, которую написал если не идиот, то провокатор: «Как вы относитесь к коммунистической партии?» – и не сунул в карман (что следовало сделать), а прямодушно ответил: «Плохо отношусь. У меня с ней разногласия по многим вопросам...» – и высказался в лоб. Естественно, об этом сразу донесли в обком, и власти мигом отреагировали: в аэропорту обкомовская машина Астафьева не встречала.
Право на казённый транспорт и продуктовые пайки он получил вместе с Госпремией (попал в номенклатурные списки), и плевать бы на машину – боится, как бы скандал не отразился на новой книжке. Накануне ему привезли несколько пачек сборника «Затеси» – с огромными цензурными купюрами, со скрипом вышел. Это праздник: щедро дарил надписанную книжку каждому пришедшему.
Академгородок – дальний микрорайон на отшибе Красноярска, дом писателя – крайний в городке, в сотне метров от Енисея – пятиэтажная блочная коробка без лифта. Последний этаж, обычная тесная квартира с типовой планировкой. За окном унылый зимний пейзаж: серая ледяная река, заснеженная даль (в хорошую погоду, уверяет Астафьев, отсюда видно его родную деревню Овсянку). Мне не повезло: жена Астафьева Марья Семеновна на неделю уехала к дочери в Вологду, покой писателя охранять некому. Тотчас налетело его местное окружение – страшный однорукий инвалид (в детстве разобрал гранату), два хмурых рыбака, охотовед с Алтая, несколько бородатых соседей–итеэровцев. За столом буйная пьянка, мат столбом и дым коромыслом. Все бурно выражали своё отношение к устроенной обкомом обструкции. Пафос незамысловат: плюнь, Петрович, без их пайков проживёшь, мы тебя голодным не оставим! Доказательство уже было явлено – в углу комнаты, накрытое влажной марлей, ведро красной икры, а на балконе, полутораметровым заиндевелым бревном, та самая «царь-рыба»...
Сам Астафьев говорил мало, и то будто лишь для того, чтобы направить беседу в иное русло. Крепких слов почти не употреблял, только когда взялся читать вслух самиздатский сборник матерных частушек (Коля Старшинов ему прислал – много лет собирает). Читал с выражением, иногда смеясь заранее, особенно удачные – перечитывал, смакуя в отдельности каждую строку: крепко сколочено! И вдруг, без перехода, отложив самодельную тетрадку, сказал: «Я вам лучше другие стихи почитаю». И продекламировал – по памяти – сонет Петрарки, вконец добив своих незатейливых гостей: «Ну, Петрович, ты даёшь!..»
Когда Виктор Петрович уставал – уходил в кабинет, спал несколько часов, потом так же неожиданно возникал, садился во главе стола, и все начиналось сызнова.
Я с ужасом понимал, что командировочное задание горит синим пламенем. Он успокаивал: да успеем, поговорим, только лучше бы без диктофона. Несколько раз уединялись в кабинете, но работать так всё равно невозможно.
На письменном столе лежали несколько АРДИСовских книг Набокова:
– Это артисты из Москвы привезли, просвещают. Мощный писатель, а у нас его не знают. Только про «Лолиту» и слышали, что там старый мужик с молоденькой сикухой милуется. Читал бы запоем, да долго читать не могу – один глаз совсем не видит, а другой устаёт быстро...
У себя в Красноярске оторванности от столичной жизни-суеты, в которой вовсе не нуждается, Астафьев не испытывает. На стене – зарубежный киноплакат фильма Элема Климова «Агония» – его любимый актёр Петренко недавно приезжал. И о гостившей незадолго до того Нонне Мордюковой говорил много и хорошо – потому что с в о я, без всяких интеллигентских штучек – настоящая б а б а : и водки стакан опрокинет, и русскую песню споёт. Определения «баба» и «мужик» в устах Астафьева имеют превосходную степень: Ульянов – свой мужик, а вот Табаков – хитрожопый, совсем не так прост, каким хочет казаться...
В общем, от интервью Астафьев отказался категорически, но обещал дать новые рассказы. Нагрузил «Затесями» – для всех наших общих московских знакомых (для красноярского издательства стотысячный тираж огромен, а до столицы книжка наверняка не дойдёт).
21 – 22 ноября 1982 г. / Красноярск
На совещании познакомился с Олегом Корабельниковым, Романом Солнцевым, Сашей Бушковым. И с Михаилом Успенским, само собой. Михаил Глебович занятный – типичный сибирский увалень, заторможенный и сумрачный, как все настоящие сатирики.
Говорю:
– Ты знаешь, что ты гениальный писатель?
– Ну.
– И публиковаться ты замучаешься.
– Ну.
– Но готов поспорить, что буду редактором твоей первой книжки.
– Ага, давай.
23 ноября 1982 г. / Красноярск
В последний день заехал к Астафьеву попрощаться (дал три рассказа из сборника «Затеси» – жуткие, наверняка снятые местной цензурой).
Вышли на берег Енисея, постояли с разговором, пока не прогнал прочь колючий злой ветер. Подняв воротник дублёнки, Виктор Петрович предложил:
– Давай к Зорьке Яхнину на чаёк заглянем, он рядом живёт. Погреемся. Только вот что, ты при нём евреев не ругай, ладно?
– Вы слышали, чтобы я их ругал?
– А ты что, хорошо к ним относишься?
Сказал, что у меня в записной книжке таковых – фифти-фифти, и на кого могу положиться – это ещё надо посмотреть. Напомнил Астафьеву про Бакланова и Бондарева, которых он хорошо знает: и кто из них лучше, как человек?
– Сравнил тоже! – буркнул Виктор Петрович. – Гриша святой, а Юрка порядочная сволочь, даже Гришу в свое время продал за здорово живёшь, глазом не моргнул.
– А у кого из них анкета на пятый пункт хромает?
Астафьев обезоруживающе отмахнулся:
– Гриша Бакланов такой хороший, что даже... не еврей.
3 декабря 1982 г. / Дождался
Мечта любого (даже самого нетщеславного) писателя – увидеть своего живого читателя. Не на встрече в библиотеке, не надписывая свою книжку в толчее магазина, а – в н а т у р е, чтобы сидел в автобусе-трамвае-метро с горящими глазами, в нетерпении перелистывая страницы: чем там дело кончится.
Володе Крупину на днях повезло. Рассказывает: встретил-таки – в первом часу ночи, в полупустом вагоне метро. Деваха лет под тридцать, с виду вполне разумная. Читает его «Живую воду» с явным интересом. Володя сел напротив, приосанился в ожидании, когда узнают (внутри фото лица автора имеется). Читательница скользнула по нему взглядом – ноль внимания. Володя решил ускорить процесс – спросил: нравится книжка-то? Деваха ответила:
– Нормальная книжка, жизненная, а ты, дядя, не лезь, я в метро не знакомлюсь.
Писатель пошёл напролом:
– Да это ж я написал, ты на фотку-то глянь!..
Посмотрела, сравнила. Изрекла:
– Проспись, дядя!
7 декабря 1982 г.
Сообщение о смерти прозаика Юрия Казакова. Один из лучших продолжателей Бунинской школы, своим талантом и жизнью он распорядился плохо. Сломало его то, что в желании легко заработать много денег взялся переводить огромный роман казахского лжеклассика Нурпеисова, в итоге переписал его полностью и на этом спёкся. На полученный гонорар купил большой дом в Абрамцеве, где спился за несколько лет. Последние его рассказы «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал» – пронзительные монологи, обращённые к маленькому сыну, про которого говорят, что он – больной результат пьяного зачатия, и это Казакова добило окончательно… Оч. горько.
15 декабря 1982 г.
Девяностолетний Шкловский почти бестелесен: в юности он играючи сгибал кочергу, а сейчас его рука совсем невесома. Говорит фрагментами, которые хаотично живут в его лобастой голове:
– Ленинская революция в октябре могла бы вообще не получиться. Я командовал дивизионом броневиков, охранял Зимний дворец. Броневик – это большая огневая сила. В ту ночь я остался ночевать у своей барышни. Знаете, молодые любовники крепко спят. Проснулся, когда за окном стреляли. Проспал, и мои бронемашины так и остались в гараже. Керенский меня хотел за это расстрелять. Я вообще остался жив по ошибке...
На самом деле, Виктор Борисович октябрь путает с февралём, Петроград с Киевом, Керенского – с Петлюрой и Скоропадским, а весь бурный 1917-й год он был в Персии, и правду о нём написал Михаил Булгаков, выведя Шкловского под фамилией Шполянский в «Белой гвардии». Но в этом пусть разбирается отдел проверки.
31 декабря 1982 г.
Уходящий год был совсем неплох, а поднимая тосты за Новый – выпьем за прибавление семейства.
ФОТО: На Потёмкинской–«эйзенштейновской» лестнице / Одесса, июль 1982 г.
© Georgi Yelin / съёмка жены Лены
ФОТОАЛЬБОМ к дневнику этого года – все 35 снимков привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/eP13nk_p15vvmw
______