Живущая

                (моя история исцеления)

Когда я только начала писать свою историю, одна из моих первых читательниц назвала меня кузнечиком. Признаться, я растерялась, расстроилась. Потом поняла, а я ведь и есть кузнечик – беспечный, беззаботный кузнечик, который к своим тридцати трём годам всё скакал и скакал по жизни, не желая становиться взрослым. Пока однажды не оказался там, где сходятся два мира. Один наш – земной, физический, понятный и изведанный. Другой – неизвестный, пугающий, но куда рано или поздно, согласно законам природы, открывается дверь. Только всему своё время. И кузнечик из всех сил, нет, уже не скакал, –  карабкался вперёд и вперёд, цепляясь за каждый день дарованной Богом жизни.

                I

   В это майское утро я ехала в областную больницу за ответами. Переживать не было причин. Всего-навсего воспалился лимфоузел – врачи назвали это лимфоденитом, выписали кучу таблеток и запретили беспокоиться. Через полгода лимфоденит был признан кистой, и врач УЗИ долго возмущалась, кто из ее коллег мог так ошибиться:
– У вас есть медицинское заключение старого обследования? – деловитым тоном, не сулящим ничего доброго для ее коллег-врачей, поинтересовалась она.
Когда я показала медицинское заключение, где красовалась ее фамилия и её же личный, похожий на крючок росчерк, она возмутилась:
– Некогда эти бумажки разбирать! Еще неизвестно, что это – киста или опухоль… Быстро, быстро к хирургу, пока не поздно!
   Хирург того же диагностического центра, не спрашивая моего согласия, безапелляционно сообщил, что операция будет через три дня в их стационаре, но сначала я должна сдать анализы в своей районной больнице. Он разборчивым почерком (не свойственным врачам) обозначил стоимость операции, посчитал трехдневное пребывание в стационаре, плюс питание, и на счете заиграла сумма, которую я вполне могла потянуть. Могла, но не хотела. У меня было одно желание – скорей сбежать домой и просто выплакаться. Я расплатилась за разовое посещение и решила: скорей домой, домой, домой…
Но домой я так и не поехала. Выйдя из кабинета, позвонила старой знакомой и узнала фамилию врача, который некогда лечил её маму, и о котором я слышала от неё много хорошего. Оказалось, что этот замечательный врач и просто хороший человек работает в областной онкологии. Услышав название больницы, я не на шутку испугалась.
– Да не бойся ты, – засмеялась она, – скажешь, что от меня и всё будет замечательно. Думаешь, профессор сам будет твою кисту резать? Назначит интерна, и через пару дней будешь, как новая копейка. И не бери близко к сердцу всё, что там увидишь. Больница, понимаешь ли, необычная, но ты там долго не задержишься…
Не прошло и часу, как я уже была в кабинете профессора:
– Ой, больно! – каждый раз восклицала я, когда он нажимал на грудь.
– Болит, значит хорошо, – успокоил он меня, – похоже на кисту, но пункцию делать придется.
   Профессор – Юрий Степанович был преклонного возраста, немногословным и удивительно добрым человеком. Его утонченная, аристократичная внешность с глубоким, проникающим в душу взглядом вызывала симпатию и доверие. Именно про таких говорят: «сохранил остатки мужской привлекательности». Уже потом мне рассказали, что когда-то он был большим ценителем женской красоты и настоящим ловеласом.
   Юрий Степанович передал меня другому врачу, и это совсем не был интерн, как предполагала моя знакомая. Моим лечащим врачом стал доцент, с которым мы очень быстро подружились. Каждый день я приходила к семи часам утра, сдавала необходимые анализы, делала обследования, угощала кофе, печеньем и другими сладостями соседок по палате. И радовалась, что скоро, очень скоро все эти кабинеты, коридоры – останутся лишь в воспоминаниях. В этой больнице меня смущало всё, кроме светлого, с окнами на больничный сад кабинета доцента. Мы могли подолгу кофейничать, он рассказывал мне о своей работе, семье, иногда прямо при мне принимал пациентов, не считая своим долгом объяснять, кто я такая и что здесь делаю.
   Однажды он мне сообщил, что пришли ответы пункции и есть подозрение на лимфогранулематоз. Это трудновыговариваемое слово меня совсем не расстроило, и я всем знакомым потешно сообщала об этом необычном для меня диагнозе. На следующий день доцент удалил мой значительно увеличившийся лимфоузел, и мне ничего не оставалось, как ждать результаты гистологии. Я не поскупилась в благодарностях и отблагодарила моего спасителя такой суммой в зеленом эквиваленте, что у того от неожиданности вспотел лоб.
   В палате, куда меня временно поселили – добавилось пациентов, и мне принесли старую медицинскую кушетку. Она стояла у двери и была там явно лишней, как будто указывая, что кому-то скоро на выход. Не смотря на то, что больница была онкологической и люди там лечились не от гриппа, их настроение на удивление не казалось подавленным. Нельзя сказать, что это касалось всех больных, но в большинстве своём люди, видимо, адаптировались. Да и я не вышла из обычного жизненного ритма. В больницу ходила, как на работу. Припрятанная кругленькая сумма денег на разные непредвиденные нужды создавала мне некий внутренний покой, и моё недешёвое обследование не доставляло особенного беспокойства. В свои тридцать три года я внешне не дотягивала и до двадцати шести. Моя прическа, макияж, парфюм, привычки – всё оставалось прежним. О тапочках и больничном халате не могло быть и речи. Я купила лаковые сиреневые босоножки без задников на невысоком каблучке, такой же, под цвет, узкий, приталенный халатик чуть выше колен и вышивала по отделению, как по парковой аллее. Когда узнала, что меня там прозвали – мадам Брошкина, даже совсем не обиделась. Хотя… не знаю, как Брошкина, но я себе очень даже нравилась, и будущее мое было самым светлым и благополучным.

                II

   И вот в один из таких благополучных, солнечных майских дней я отправилась в больницу за ответами. Наконец-то долго ожидаемые результаты гистологии были готовы. Сначала я хотела позвонить своему доценту и узнать ответы по телефону, но потом решила проведать уже бывших соседок по палате последний раз. По дороге я составляла планы на ближайшие месяцы жизни. В первую очередь я должна съездить на море, пока не наступила невыносимая летняя жара. Пора устраивать личную жизнь. Сегодня же куплю путёвку в самый лучший дом отдыха и там подыщу себе подходящего холостяка. А что?! В моём возрасте еще не поздно родить ребенка – такую махонькую, кареглазую худышку с торчащими коленками – точную копию меня. Пора, пора что-то менять.
   В это утро я не стала переодеваться в свой сиреневый наряд, еще вчера увезла его домой. Кому сказать, что покупала его для больницы: или засмеют, или не поверят. А те, кто меня знает, даже не удивятся. Как-то моя подруга призналась, что не удивится, даже если услышит по радио, что я улетела на луну.
   Возле кабинета доцента никого не было и, отбив для приличия мелкий перебор пальцами по двери, я заглянула внутрь. Увидев меня, он резко поднялся, пошёл ко мне навстречу, потом передумал, сел на место и заявил, что ответы ещё не пришли, дескать, надо подождать.
– Может по кофейку? – предложила я.
– Не знаю… может… А, знаешь, лучше потом, потом… – таким я его никогда не видела.
Признаться, я обиделась. За эти две недели мы успели стать друзьями и знали друг о друге больше, чем положено врачу и пациенту. Наверное, у него проблемы, а я веду себя, как  эгоистка, – решила я, подпирая спиной стену в узком, слабоосвещенном коридоре.
   В этом коридоре было что-то не так. Никогда раньше не замечала, чтобы свет здесь был таким тусклым. Медперсонал тоже ведёт себя как-то подозрительно: пробегают все мимо, не смотрят в глаза, как будто я собираюсь попросить чего-то там в долг. И вдруг меня осенило! Ведь сегодня день моей выписки – они ждали от меня подарков, букетов – конфет, в конце концов, а я…  Не долго думая, я спустилась в буфет и купила конфет, несколько шоколадок, пару бутылок шампанского, – даже удивилась, что в больнице продают спиртное – предусмотрительные какие. Разделила всё по пакетам и стремглав поднялась на пятый этаж. Доцента в кабинете не было, и один из пакетов я протянула дневной медсестре Наташе, которая проходила по коридору:
– Наташ, я выписываюсь, спасибо тебе за всё! Ты замечательный человек…
– Ой, что ты?! Не надо, не надо! – отпрянула она от меня и юрко скрылась за дверью кабинета старшей медсестры.
   Странное поведение Наташи меня обеспокоило даже больше, чем беспричинное равнодушие доцента, которое я списала на его личные проблемы. Я не раз делала этой улыбчивой, безгранично доброй девушке небольшие подарки, и она всегда с радостью их принимала. Однажды, в переизбытке своих пациентских чувств, я обрызгала её духами, когда узнала, что после смены наша любимая медсестра идёт на свидание. Она была на десятом небе от счастья, хоть и отметила, что пользоваться парфюмом во время работы им строго запрещено. Тогда я просто отдала ей оставшийся пузырёк и взамен получила благодарный медсестринский поцелуй в обе щеки, – и вдруг сегодня такое…
   Я не знала, как себя вести и мне ничего не оставалось делать, как топать в палату на свою кушетку.
– Ты еще здесь?! – удивилась Ангелина Михайловна, – думала, уже не зайдёшь. Смотрю, стоит – стену подпирает. Чего это он тебя сегодня – бортонул?
С Ангелиной Михайловной мы подружились в тот день, когда я выходила из наркоза. Лёжа на своей кушетке, я в полудреме слушала её истории жизни. Невыносимо громкий, чуть грубоватый голос несколько раз вырывал меня из сна, и я раздраженным бормотанием призывала её снизить децибелы. Это помогало, но ненадолго. Через пару минут она входила в свой привычный ритм и снова басила на всю палату. Из всех её рассказов почему-то запомнилось только то, что в молодости она загорала без лифчика и теперь решила, что это и есть причина её нынешнего заболевания. Потом, когда я окончательно пришла в себя, она ещё много раз рассказывала, как давно приехала с Сибири и купила квартиру в нашем городе. Только никого у неё здесь нет, была двоюродная сестра и та уехала.
Её кровать стояла в углу, возле окна, и она часто подолгу смотрела в окно, как будто кого-то выглядывала.
– Чего молчишь? А бледнющая какая! Случилось чего?
– Сама не знаю, – я уже не могла сдерживать беспокойство, – никто со мной не хочет разговаривать, говорят: «ответы ещё не пришли».
– Это ты с Надеждой из пятой палаты в один день делала?
– Ну, да, – вспомнила я.
– Как же тогда не пришли?! Слышала, какой вой в пятой стоит…? Ей не говорили, а она все равно узнала.
– Что узнала? – сама не знаю, зачем задала этот вопрос.
Что ещё можно узнать в этой больнице, когда ждёшь результаты анализов? Я выскочила из палаты и бросилась прямиком к Надежде. Та с красным лицом, заплаканная, не понимала, о чём я спрашиваю.
– Четвёртая стадия, – тихо сказал её муж.
– Но сейчас всё можно вылечить, всё… – как-то коряво, неубедительно я попыталась успокоить этого большого, растерянного человека, занявшую соседнюю кровать возле жены.
Он опустил голову и ничего не ответил. Не зная, что ещё сказать, я снова возвратилась в свою палату.
   Ангелина Михайловна держала в руке розовую атласную ленту:
– Ты пошла, – смотрю, что-то лежит. Подняла… А это же твоя лента – с платья? Кругом надувательство! Такие деньги дерут, а шить вообще не умеют! Платье-то новое, смотрю…
Я почувствовала себя настолько плохо, что Ангелине Михайловне – грузной женщине восьмидесяти лет от роду, пришлось резво подхватиться и усадить меня на кушетку.
– Ух, напугала! Ты чего это тут – в обмороки падать собралась?! Ответы получила что ли?
– Нет, – с трудом пролепетала я.
– Так чего ты, из-за ленты что ли? Ой, нашла из-за чего сознание терять! Вон руки есть – пришьёшь.
Эта кушетка, лента, палата – всё вокруг стало настолько ненавистным, что я подорвалась, как бешеная, и побежала к доценту. Или пусть мне всё говорит, или… А что «или»? Что я могла сделать?
В кабинете его не оказалось, и я не нашла ничего лучшего, как мерить шагами коридор. Сколько же палат в этом отделении, если он такой длинный – вон сто пятьдесят шесть шагов насчитала. Пока я занималась математическими измерениями, в отделение зашел доцент. Я бросилась к нему, но неожиданно из открытого кабинета старшей медсестры долетели слова:
– Чего он ей не скажет? Маячит с самого утра, как… Все равно ведь узнает!
Я стала искать того, кто здесь маячит. К моему ужасу, кроме меня здесь вообще никого не было. В последний момент я передумала идти к доценту и, заглянув в кабинет старшей медсестры, взглядом вызвала Наташу. Боясь рухнуть на пол, я оперлась об стену и к большому своему удивлению начала улыбаться:
– Ой, Наташ, я уже всё знаю, он мне сказал. Просто занят сейчас, просил, чтобы ты мне во всех подробностях рассказала.
Наташа с необыкновенной добротой в глазах взяла меня за руку, и мне окончательно сделалось дурно. Рука вспотела, я испугалась, что выдам своё волнение, и они снова продолжат играть в эту невыносимую молчанку. Набравшись сил, с неестественной, искажающей лицо страдальческой улыбкой, я спросила:
– У меня – это…?
– Ну, раз он просил, тогда пойдём в манипуляционную, я всё расскажу.
Я испугалась, что нам кто-то или что-то может помешать, или она передумает, и я так до конца не узнаю всей правды. За этот час или два (не помню, сколько длилось моё неведение) я узнала, что значит натыкаться на глухую стену молчания.
– А давай тут, а?
Она вздохнула и, как есть, на духу, выпалила:
– У тебя в лимфоузле нашли клетки.
– А, ну да, он говорил. А какие клетки? – прикинулась я дурой.
Но, признаться, тут же приободрилась. Это всего лишь какие-то клетки, тем более в лимфоузле, который уже неделю, как удалили.
– Ну, как тебе сказать? – подбирала слова Наташа, – не совсем хорошие клетки.
– Злокачественные, что ли? – если честно, я совсем не разбиралась ни в медицине, ни в анатомии, ни тем более в каких-то клетках, и мне самой показался нелепым мой вопрос.
– В общем так. Не буду тебя томить: у тебя в лимфоузле обнаружены клетки, которые попали туда из какого-то органа, который имеет железистую ткань. Пока будут искать опухоль, тебя переведут на восьмой этаж к Константину Константиновичу – это химиотерапевт. И смотри, если что, только к нему просись. Он хоть и строгий дядька, но лучше него – специалиста по химии нет. И ещё… ты молись. Люди с таким диагнозом всё делают, чтобы выжить. И по церквям, и по бабкам ходят…
Я шла по коридору в обратную сторону от выхода. В самом конце коридора находились туалеты, видимо, я туда и направлялась. Я интуитивно искала прибежище от того зла, которое на меня навалилось в один момент. Надо было спрятаться, чтобы тебя не нашли и не вернули в реальность, от которой некуда сбежать.
Не знаю почему, но я дёрнула дверь одной палаты и зашла в пустую, обшарпанную комнату, с растекшейся на полу побелкой. Я смотрела в окно со своего пятого этажа и видела живущих, ходящих, о чём-то говорящих людей, к которым себя больше не относила. У меня не было мыслей. Было только сознание, что меня скоро не будет. Вдруг я услышала мужской голос. Ко мне незаметно, а может и заметно, подошёл муж Надежды и что-то говорил. Наверное, он хотел пожаловаться на жизнь, рассказать о своей боли. Но, когда я к нему повернулась, он испуганно оглянулся и поспешил выйти, плотно закрыв дверь. До сих пор не пойму, как он тогда меня нашёл в той неубранной коморке, как будто специально оставленной для тех, кому надо выплакаться. И правда, только он вышел, как у меня ручьём полились слёзы. Не знаю, сколько я там пробыла, но, видимо, не очень долго, потому что меня покинули силы, и я больше не могла выплакивать и выносить на ногах свою боль. Вероятно, поэтому здесь и не было ни одного стула, чтобы долго не задерживались. Уже через некоторое время в кабинете доцента передо мной дымилась чашка кофе.
Кофе. С этого момента я потеряла вкус. Еда, напитки, удовольствия… – всё  это перестало для меня существовать. Я отодвинула чашку и только спросила:
– Я умру?
– С чего ты взяла?! Будем лечить…
Я рассердилась не по-детски.
– Лечить от чего, от рака?! У меня мама, мамина сестра, бабушка – умерли от рака! А я значит вылечусь?! – я постаралась взять себя в руки, стыдясь своей несдержанности, и уже спокойным тоном отчетливо сказала: я хочу знать правду – это же моя жизнь. В конце концов, это моя болезнь и я хочу хотя бы попробовать...
Доцент пересел ко мне на соседний стул и по-дружески, по-доброму заглянул в глаза:
– Вот сейчас ты говоришь правильные слова. Если сама захочешь выздороветь –  выздоровеешь. Медицина ведь не стоит на месте. Сейчас нам главное найти орган, который дал метастаз. Я тебе больше скажу: лимфогранулематоз, который мы предполагали, это намного опасней, чем молочная железа. А я почти уверен, что искать надо там.
Когда я услышала слово «метастаз», чуть не упала со стула. Оказалось, что клетки, о которых говорила Наташа, это и есть метастаз. А лимфогранулематоз – это вообще рак лимфатической системы.
– У меня подозревали рак лимфатической системы, и вы молчали?! – справедливо возмутилась я, – я целую неделю прожила с этим, пусть и не подтвердившимся диагнозом и ничего не делала…
– А что ты могла сделать? Мы должны были убедиться, а не быть голословными, – отчеканил доцент.
– Да как же вы не понимаете, я уже целую неделю могла просить Бога об исцелении! А знаете, что я делала? Вчера я весь вечер провела с подружкой в парке в кафе. Мне там один парень случайно вылил на ноги горячий чай – вот видите в платье пришла, не могу брюки надеть. А я знаете, что ему сказала? Сказала, что это всего лишь чай, главное все живы и здоровы. Раньше бы я по-другому отреагировала. Но, после того, как ваш завхоз Алевтина Дмитриевна сказала, что мне на СПИД проверяться надо, я жизнь совсем другими глазами увидела.
Ошарашенный доцент никак не ожидал такого признания. Оказывается, он даже не подозревал, как сильно я мучилась. А дело было так…
                III

   Алевтина Дмитриевна, будучи завхозом, совмещала в себе функции и личного секретаря, и делопроизводителя, а иногда даже медсестры. Нельзя сказать, чтобы в отделении её любили, скорей предпочитали не связываться. И вот в одно прекрасное утро, когда доцент ушёл на операцию, а я пришла позже обычного, она подошла и просто сказала:
– Там тебе передали: на СПИД тебе провериться надо.
У меня подкосились ноги.
– Зачем? – пролепетала я.
– Не знаю. Сказали только, чтобы срочно.
Я побежала к старшей медсестре, она взяла кровь и объяснила, что это обычная процедура, а при увеличенном лимфоузле – обязательная. Я заплакала и попросила не скрывать от меня, и если у меня обнаружили СПИД, пусть прям сейчас скажет. В моей голове пронеслись последние годы жизни, моё одиночество, при видимой, показной успешности. Я не понимала, как могло произойти, что такое грозное заболевание пусть краем, но коснулось моей жизни.
– Через сколько будут анализы?
– Недели через две, не раньше. Но, если хочешь, езжай сама в центр по СПИДу и проси, чтобы сделали быстрей.
Я так и сделала. В тот же день, перед сдачей крови, я разводила сырость в кабинете врача предварительного осмотра. Она проверила мои подчелюстные и заушные лимфоузлы и вынесла вердикт:
– Нет у вас никакого СПИДа. Идите, сдавайте кровь, ответы будут готовы через неделю.
– Очень прошу: можно быстрей?
– Тогда скажете там, что едете за границу, и ваши ответы будут готовы послезавтра.
Когда я выписывала чек, долго не могла придумать, в какую страну направляюсь. На меня посмотрели, как на ненормальную и предложили определиться со страной, а потом приходить. Я расплакалась, показала направление с онкодиспансера.
– Так что ж вы раньше молчали? Зачем про выезд-то придумали?
– Чтобы анализы быстрей получить, – призналась я.
– Анализы все делаются одинаково, цена только разная, – усмехнулась медсестра и направила меня в лабораторию.
Сдав кровь, с согнутой в локте рукой, я ждала пока выйдет время. Возле меня остановились двое мужичков одинаково низкого роста и круглого телосложения, обоим им было где-то за пятьдесят.
– Девочки, а провериться можно? А то сейчас жизнь такая, что всего боишься! – сказал один из них, заглядывая в кабинет лаборатории, с настежь распахнутой дверью.
Молодая медсестра небрежным кивком головы указала на стул, и мужчина, не к месту извиняясь, нелепо хихикая, прошёл в кабинет. Его приятель стал что-то мне объяснять, оправдывая своё появление в этом центре.
– Думаю, всё будет хорошо, – сказала я, и, не дожидаясь пока полностью остановится кровь, поспешила уйти.
Через день я получила ответы, где было указано, что ВИЧ–статус отрицательный. Я принесла с собой большущий пакет со сладостями и отдала его врачу предварительного осмотра, которая дала мне возможность эти два дня прожить. А потом взяла и просто расплакалась вслух, навзрыд – прямо под её кабинетом.      
   Охранник, видя такое дело, насторожился, о чём-то спросил у медсестры. Та только отмахнулась от меня своим привычным небрежным жестом. И вот этот её жест я запомнила на всю жизнь, как знак свободы, отпущение идти дальше по жизни и самой решать, как ей распорядиться.
   В тот же день я принесла ответы в своё отделение и в первую очередь показала их Алевтине Дмитриевне.
– А мне это зачем?! – возмутилась она, – вон ему пойди, отдай.
– Просто хотела, чтобы вы тоже знали.
– Да знала я, что у тебя ничего нет. Зато видишь, как испугалась, уже и ответы принесла. А то бы две недели ждала.

                IY

   Мы договорились с доцентом, что он больше ничего не будет от меня скрывать. И в подтверждение, он отдал мне стёклышки, которые Алевтина Дмитриевна, по его просьбе, принесла из больничной лаборатории.
– Пойдёшь завтра к профессору анатомии Василянской Марии Ильиничне в мединститут. Найдёшь её кафедру – возле морга. Пусть ещё она посмотрит. А потом сразу ко мне. Только зайди к Юрию Степановичу, пусть напишет ей записку, это его давнишняя приятельница.
   Когда в маршрутке у меня зазвонил телефон, я пожалела, что не взяла такси. Звонила моя подруга – Марийка. Я ответила, что наберу позже.
– Скажи хотя бы, какой ответ, – не унималась она.
– Потом. Не могу сейчас, – еле сдерживая эмоции, прошептала я.
– Тебе что – трудно?! Просто скажи: всё хорошо?
– Нет.
– Так, а что там…? – настаивала она.
– Что ты пристала?! – я не выдержала, у меня задрожали губы и раздался всхлип, – сказала, не могу говорить.
Она испугалась и бросила трубку. Мне показалось, что пассажиры, откровенно наблюдая за мной, обо всём догадались, учитывая остановку, на которой я села. Не выдержав их любопытных взглядов, я вышла на несколько остановок раньше. А потом решила не дожидаться завтрашнего дня, и помчалась на кафедру анатомии, зажав в руке стеклышко и записку от Юрия Степановича. Марийка уже была там. Она обняла меня, убеждая, что это ошибка.
– Какая ошибка?! – неожиданно для самой себя, закричала я, – у меня рак! Рак! Ты что – не слышишь?! У меня рак!
Из кабинета выглянула одетая в тёмную одежду, высокая, худощавая женщина лет пятидесяти. Лицо без намёка на косметику было строгим, даже, можно сказать, суровым. Её русые, некрашеные волосы до плеч были собраны в тугой хвостик. Обычно я немножко побаиваюсь таких женщин и отношу их к тому типу ботаников, которые в жизни чувствуют себя скорей профессионалом своего дела, нежели женщиной.
– Что случилось? – спросила она.
– Вы Василянская Мария Ильинична? – залепетала я.
Она не ответила, взглядом давая понять, что это так и есть. Я рассказала, зачем здесь, отдала записку, стёклышки. На записку она даже не глянула.
– Подождите здесь, – обратилась она к Марийке, и я поняла, что меня приглашают в кабинет.
   Мы сели возле лабораторного стола с каким-то большим агрегатом, куда она разложила стёклышки и минут пять их рассматривала. Потом повернулась ко мне:
– Смотрю, молоденькая такая. Ты держись, главное, верь. Молись, – молитва всё может, молитва чудеса творит…
В ней что-то изменилось. Если доброта умеет одушевляться, то она набросилась на мою профессоршу и завладела ею без остатка. Мне захотелось прижаться, обнять эту ещё недавно строгую женщину, и чтобы она говорила, говорила... Она обязательно подскажет, научит, как выбраться из этой беды.
– А я книгу читала, – вдруг доверительно затараторила я, – Булгаков «Белая гвардия». Там Елена за брата Алексея молилась Пресвятой Богородице. От тифа тот умирал, батюшка уже отпевать шёл, а сестра заперлась в спальне, и молиться стала. И так неистово молилась, что в её больной, несчастной голове икона ожила. И пришло ей: надо обет дать: если излечится брат Алексей, вовек больше не видать мужа любимого – Сергея, которого без памяти любила. Услышали её Там, и тут же в дверь кто-то сильно постучал. Открыла она, и сообщили ей, что кризис миновал – ожил брат.
– Тогда и я тебе расскажу, – Мария Ильинична держала мои руки в своих и делилась: когда заболел мой отец (он тогда при смерти был) я что только ни делала, по каким врачам ни возила – ничего не помогало. Тогда я к Богу обратилась и дала Ему обет, что буду помогать людям. Благо, я врач, – знаю, как помочь. Отец потом ещё очень долго жил. А мама и сейчас живая. С ней такая же история была. Инсульт хватил её, парализовало – и речь, и руку – всё отобрало. Но я уже знала, что делать. Снова обет Богу дала, что жить для людей стану, – поняла тогда, что нашла свою задачу на земле.
   Когда мы расстались с Марией Ильиничной, я осознала, что тоже нашла свою задачу. Вернее, одну из задач – «общение с интересными людьми». Я поняла, как много в жизни потеряла, общаясь с себе подобными. Косметика, одежда, развлечения – это всё, что меня интересовало последнее время. Столько лет я потратила впустую, просыпаясь и засыпая с меркантильными, пустыми мыслями.
   В коридоре лаборатории меня ждала Марийка. Она тоже не теряла зря времени и познакомилась со студентом из Ливана. Её умение заводить знакомства меня уже давно не удивляло. Имея привлекательную, даже можно сказать, сногсшибательную внешность, эта длинноногая блондинка с большими зелёными глазами пользовалась особенным успехом у мужчин.
– Ты знаешь, что мне сейчас сказали? – кинулась она ко мне, указывая на своего нового знакомого, – если в течение пяти лет не будет метастазов и рецидива, болезнь будет считаться излеченной.
– Пять лет… – задумалась я, – а есть у меня эти пять лет…?
Возле дома я попросила Марийку оставить меня одну и вошла в своё жилище совершенно другим человеком, нежели уходила утром.

                Y

   Вечер. Соседние дома, квартиры молчат. Как будто чувствуют мою печаль. Телефонный шнур валяется на полу. Дверные замки закрыты на все обороты. Свет погашен. Привыкаю к темноте. Запрещаю себе думать. Не всегда получается. Поэтому кричу. Кричу сильно. Ругаю, обзываю свое тело. Оно подвело меня. Оно не имело право так со мной. Тело огрызается и просит есть. Удивительно устроен организм человеческий. Несмотря на все страхи, горести и ужасы сегодняшнего дня, я в потемках бреду к холодильнику. Мой организм получает порцию невкусной еды и затихает.
   Ровно два часа ночи. С постели меня подрывает животный страх. Моего тела больше не будет. Это чернота. Она вокруг. Я ухожу…
Ровно три часа ночи. Меня опять что-то поднимает. Оно не дает дышать. Дыхание – это самое главное, это жизнь. Хватаюсь руками за горло, хочу снять, отбросить то, что навалилось, мешает. Нащупываю. Это мышечный спазм. Моя шея в размере увеличилась вдвое. Разве такое бывает? Может мне это кажется? Разберусь завтра утром. Если доживу.
   Семь часов утра. Я готова умереть. Я понимаю самоубийц – всё равно жизни больше не будет. Нет, я не хочу, чтобы меня забрал тот, который внизу. Я подожду. Мои губы шепчут молитву, произносят имя Бога. При слове «Бог», шейные мышцы отпускает. С сегодняшней ночи моя шея вообще живет своей жизнью. Надувается, душит, сдувается… Я на коленях читаю «Отче наш» по двадцать пятому кругу. Других молитв я не знаю. Отче, я готова, приходи, забирай. Но меня что-то держит, не пускает. Почему?! Я же готова. А вот и они собственной персоной – моя родня. «Ну? Что вам от меня надо? Не надо плакать, не надо. Мы все будем там. Я буду не одна, я буду с Богом». Я начинаю сердиться, даже злиться. Я кричу им невидимым:
– Это же я умираю, не вы! Да поймите же, я готова!
   Что же делать? Я чувствую их боль, их страдание. Нет, они не отпустят меня... Стоп! Я знаю, я знаю, что делать! Пишу письмо – моё прощальное письмо на четыре страницы. После каждой страницы шея становится меньше. Письмо написано – мышечный отек спал. Я освобождаюсь от их переживаний, страданий и неожиданно познаю свободу. Но настоящую свободу я познаю, когда освобождаюсь от их любви. Теперь я одна. У меня почти даже не осталось страха. Зову Господа, за Ним готова куда угодно. И Он пришел. Я почувствовала Его. Я почувствовала Его так сильно, что желание умирать пропало.

                YI

   Я спрятала письмо, твёрдо решив, что ещё не настало время отдавать его родным, и тут же принялась за дело. А дело заключалось в том, что я из всех сил вспоминала имя автора, чью книгу мне настойчиво советовала почитать Марийка, возвращаясь вчера домой. Я ничего не хотела слышать, и даже прикрикнула на неё, чтобы она отстала со своими книгами. А теперь вот пришлось ждать, когда эта соня, наконец, соизволит проснуться. К моей радости, часов в десять утра зазвонил телефон. Но, каково же было моё удивление, когда узнала, что Марийка уже давно на ногах и ждёт моего пробуждения. Мы поговорили минуты три… а больше и не требовалось, потому что умудрились поссориться. Моя замечательная подруга напрочь отказалась идти со мной покупать книгу. Дескать, у самой дел по горло.
Как же так?! Я же больна, я умираю, а она… Вот умру, потом сто раз пожалеет, что отказала. Ладно, обойдусь и без неё. Главное, я узнала название книги и автора. В какой-то неистовой надежде найти рецепт исцеления, я побежала к ближайшему книжному магазину.
   Но, ни там, ни в другом магазине книги не оказалось. Тогда я вспомнила, что видела специальную литературу в переходе у главной площади города. Туда я добралась легко и быстро, но, тут же столкнулась с неожиданной проблемой. Оказывается, то ли с вчерашнего дня, то ли с этой минуты, но у меня развилась агорофобия. Это такой страх площадей и другого большого, открытого пространства. Стоило мне сделать несколько шагов, как началось сильное головокружение. Чтобы не упасть, оставалось только присесть, или быстрей возвратиться назад. Я возвратилась и снова заняла исходную позицию у начала площади, держась за низкое ограждение. Время было к полудню, и невыносимая жара добавила ещё больше смятения в мою и так кружащуюся голову. Я решилась и снова сделала пару шагов. К своему ужасу я поняла, что не смогу перейти площадь. Все квадратики, которыми она была вымощена, начали смещаться, плыть и уходить из-под ног. Как специально, вокруг никого не было. Тогда я решила уйти той дорогой, по которой пришла. Но не тут-то было! Дорожка, которая привела меня к площади, как оказалось, тоже была выложена квадратиками, а вокруг в клумбах цвели розы. Я была в западне. Мне ничего не оставалось, как вызывать МЧС или умереть от жары на этих злополучных квадратиках. И тут я решилась. Задрав голову вверх, чтобы не смотреть под ноги, я пошагала, пошагала вперёд. Губы шептали «Отче наш», а я шла и шла... Невозможно передать, кому-то покажется смешным, но, это была моя победа – я пересекла площадь.
   Тут же в тени деревьев были расположены городские скамейки. Там проводилась ярмарка вакансий. На скамейках сидели молодые люди с табличками, папками, а вокруг них толпилась молодёжь. Безработных было много, и это был их шанс. Я смотрела на них – безработных, возможно, без гроша в кармане, и завидовала. Завидовала тому, что они могут жить, могут строить планы, могут преодолевать трудности, потому что у них есть завтрашний день.
   Наконец, я спустилась в переход и купила мою, доставшуюся такой дорогой ценой книгу. Она была большой, удлинённой, в глянцевом переплете и мне казалась очень-очень красивой. Я возвращалась той же дорогой, уже без особой зависти глядя на безработную молодёжь. Ведь у меня появилась надежда.
   Дойдя до площади, я увидела всё те же квадратики, которые снова начали двигаться в моей и без того измученной голове. Не имея при себе номера МЧС, я не посмела рисковать и вернулась на аллею, откуда дошла до трамвайной остановки и отправилась домой в раскаленном от жары вагоне.

                YII

   Не трудно догадаться, что я сделала, оказавшись дома…
Итак, первая глава книги была посвящена устройству мира. И мир, таким, каким его видел автор, мне пришёлся по душе. Я жадно проглотила десятка два страниц, но книга была приобретена для других целей, и моей задачей было вылечить рак. Поэтому я в оглавлении нашла нужный раздел и… была ошеломлена. Моему вопросу уделялось всего полстраницы. Я не поверила, несколько раз пролистала книгу, изучила разные разделы, главы, даже понюхала её – пахнущую новой бумагой, и поняла, что больше ничего не найду. Ничего не оставалось делать, как читать то скупое, короткое повествование, которое выделил мне автор.
   Оказывается, рак, СПИД и проказа – это кармические заболевания. И посылаются они людям за неправильное отношение к жизни. Я узнала, что основная причина, которая может вызвать рак – это обида, недовольство жизнью, которую нам подарил Бог. И тут же вспомнила, как недавече взывала к Богу забрать меня на Небеса. Дескать, любви нет, одно сплошное одиночество.
   Господи, что же я наделала? Я – неблагодарная имела наглость сетовать и роптать на Бога, который подарил мне жизнь.
   Я нашла то, что меня окрылило и подсказало дальнейший путь. Этот абзац я приведу полностью, чтобы случайно не исказить ни одной строчки: «Лечение кармических заболеваний возможно. Заболевания этой группы, к счастью, не очень распространены. Но, тем не менее, встречаются и отравляют жизнь тем, кто попал под их «воспитательное» действие. Необходимо выяснить, за что вас «воспитывают». Избавьтесь от текущей идеализации, займитесь медитациями или другими чистками. В крайнем случае, развяжите кармический узел или исправьте ошибку, совершенную в прошлой жизни. А затем воспользуйтесь услугами официальной медицины или помощью целителей, но лучше тех, кто работает с физическим телом».
   Я нашла у себя кучу идеализаций и стала ежедневно с ними работать. На вырванных из блокнота листочках я писала позитивные мыслеформы, складывала их в кошелек и повторяла вслух.
   В книге было много полезной информации. И сейчас я могу убедительно сказать, не будь у меня этого настоящего учебника жизни, вполне возможно, меня бы уже не было на свете.
   Самое главное, что я открыла для себя – это любовь к Богу. Время молитвы было для меня счастливым временем. Сначала я обращалась к Богу-Отцу, потом, по очереди, к Святым – и у каждого просила, просила, просила… Просила так, что соседи однозначно решили, что ряды сектантов пополнились ещё одним человеком. А что ещё им оставалось думать, если в один прекрасный день из моей квартиры вдруг начали доноситься душераздирающие, призывные к Богу крики?!
   Автор книги озвучил интересную мысль, что Бог один, а нас просящих – тысячи. И именно тебя должен услышать Бог. Для этого нужно крикнуть громче всех. Крикнуть так, чтобы докричаться. И я стала кричать. Я кричала вслух, в уме, выписывала свои крики на листках бумаги, я кричала даже во сне. Нет, это не был крик обиды.    Я больше не обижалась. Даже само понятие обиды убрала из своей жизни. Всё больше имён и лиц всплывали в моей памяти, это были имена и лица моих обидчиков. За мои тридцать три года их набралось немало и каждого надо успеть простить. Постепенно я дошла до своего детства, вспомнила школу, детский сад, соседей. Одних прощать было легче, чем других. Но деваться было некуда, и я прощала, прощала каждый день, чувствуя, как меняется моё отношение к жизни и людям.
   Всё это время я ежедневно проходила обследования, которые начали влетать мне в копеечку. Утром на привычном маршруте ехала в больницу и к обеду возвращалась домой. На остановке моё внимание уже давно привлекла торгующая яблоками бабушка. Её лицо было олицетворением всех эмоций, которые вызывала её трудовая деятельность. Если день был неудачным, она хмурилась и совсем не смотрела на прохожих, как будто выражая этим свою обиду. Иногда её лицо просто сияло. Это случалось тогда, когда в пакте оставался килограмм-другой яблок. Она даже не догадывалась, что стала для меня эталоном счастливой жизни. Я завидовала её проблемам. Огорчаться из-за непроданных яблок – это был верх моей мечты. Когда-нибудь, если буду жить, обязательно куплю пару килограммов и тут же на остановке их продам. Или не продам! Это ещё лучше, ведь я останусь без навара, останусь в проигрыше, а значит, мой день можно будет считать неудавшимся. Это будет моим самым счастливым неудавшимся днём.
   Если говорить совершенно откровенно, я готова была не просто продавать яблоки, а целиком занять место этой старушки на остановке. Не знаю, как сказать, но я согласна стать таким же старым, сгорбленным, но живущим на земле человеком. Я завидовала прожитым ею годам, завидовала по-хорошему, по-доброму, по белому. Самым большим, съедающим весь мой покой желанием было просто жить. Жить до ста лет, жить больше ста лет..! Моя старость не будет унылой. Ведь вокруг жизнь, природа и… дыхание. А дыхание – это жизнь. Я жива до тех пор, пока дышу. Я наслаждалась дыханием. Медленно втягивая воздух, я представляла, как в меня поступает божественная сила. Она проникала в меня всю без остатка: в лёгкие, в сердце, в пальцы, пятки… «Благодарю, Господи, за дыхание. Благодарю за то, что живущая на земле среди других живущих людей».
   Должна сказать, что незаметно для себя я начала улыбаться. Сама не пойму, как это получилось, но я стала улыбаться, – причём, постоянно. Самое интересное, что мне в ответ начали улыбаться совершенно чужие, незнакомые люди. «Они смотрят на меня, улыбаются – значит, я здесь, я живущая среди них, а их взгляды, улыбки – свидетельства моей жизни». И вдруг я поняла, что полюбила этих свидетелей моей жизни. Вот так, неожиданно для самой себя я полюбила людей.
   Сказать, что моё настроение всегда было приподнятым и улыбчивым –  будет чистой ложью. У меня не прекращались скачки. Надежда, счастье – какое-то безудержное счастье жизни, которую я окончательно и бесповоротно полюбила, сменялись неожиданно приходящим страхом. Почему-то именно в транспорте я находила ответные симпатии людей и, одновременно, желание, чтобы прямо сейчас, не сходя с места, всё прекратилось. Я видела, как мой автобус на всей скорости врезается в столб, переворачивается, – в общем, я видела в смерти избавление от того невыносимого страха, который сковывал меня всю без остатка.
   Наверное, я покажусь не серьёзной и всё той же девчушкой-кузнечиком, которая привыкла скакать по жизни. Но во мне было такое гремучее, не сочетаемое сочетание страха и любви, желания жизни и мгновенной смерти, что я не находила покоя ни на одну минуту. Самое тревожное время было под утро. Даже не ночью, а именно перед рассветом. Не знаю с чем это связано, но мои рассветы стали для меня закатами – душевными муками, изматывающими моё сознание.
   Однажды в один из таких рассветов я позвонила своей старинной подруге, с которой нас география разбросала по разным городам. К моим тридцати трём годам я, упустив многое в жизни, всё же чему-то научилась. Вокруг меня не было чужих, –  только те, с кем мне было легко и кого можно по истине назвать другом. Их было очень мало, но они были и остаются в моей жизни, как часть меня, с которой я могу быть самой собой. Одним из таких людей была Лора. Самое удивительное, что последнее время мы совсем не созванивались, и она даже в ус не дула о моей смертельной болезни.
– Ты больше ничего не придумала, как в такую рань звонить?! –  справедливо возмутилась она.
Я захлебнулась от обиды (заметьте, это та, которая больше не обижалась):
– Да ты даже не знаешь, что можешь меня больше не увидеть! Ты даже не звонишь, даже не интересуешься что со мной! Не хочу говорить по телефону, но еще несколько дней и ты меня можешь не застать… 
Не знаю, что на меня нашло, но почему-то захотелось напугать её, пристыдить… Наверное, это потому, что я была совсем одна. Кроме Марийки, меня никто не поддерживал. Для родни я давно была в «командировке». Твердо решив, не сообщать им о моей болезни, я не впустила в свою жизнь их жалость, их горе по поводу моего состояния. Мне легче было справляться одной, чем, ко всему, ещё утешать их. Марийка сказала, что я сильная, но я так не считала, и на голову Лоры вылила весь свой гнетущий, неуравновешенный рассвет.
– Я сегодня приеду, отпрошусь на работе… – кинула в трубку Лора, и я очень обрадовалась, что устроила ей неплановый выходной.
И действительно, уже через несколько часов она была у меня. Её красивые, огромные зелёные глаза были полны слёз. Так повелось, что все мои подруги были зелёно-большеглазые блондинки.
Говорила в основном я. Даже не говорила, а тарахтела о том, сколько ошибок мы совершаем в жизни, а всего лишь надо возлюбить жизнь, принять такой, как есть, и простить, обязательно простить каждого.
– Мы не правильно живём, поэтому и болеем, – учила её я.
– А как правильно жить? – вопрошала Лора, с изумительной искренностью своих огромных глаз.
– Вот ты сегодня не пошла на работу и вижу же, что сидишь – переживаешь, как отрабатывать потом будешь. А день твой впустую уходит, это целый день, отпущенный для жизни. Живи в нём, дыши, – отработать всегда успеешь, ты только дыши. Слушай, а давай вместе подышим: вдох, выдох… Вот – это жизнь, это радость…
В лице Лоры что-то изменилось, и она уже смотрела на меня, как обычно смотрят на странных людей. Да, я стала другой. И сейчас, по лицу подруги, это чётко увидела.
– А, знаешь, мы должны стать детьми. Ведь только дети могут видеть радость вот в таком листочке, – искренне заявила я, тыкая пальцем на листья, растущего под окном тополя.
Лора вконец испугалась, и стала намекать, что готова составить мне компанию, если захочу показаться врачу. Я не стала спрашивать, какого врача она имеет в виду. На лице её ясно была написана специализация этого доктора.
Ближе к вечеру я проводила подругу на автобус, всё же убедив её, что жить надо по-другому. Она обещала звонить каждый день, приезжать и, самое главное, она пообещала не рассказывать моим родным о том, что со мной происходит.

                VIII

   Заканчивался месяц. Всё самое современное диагностическое оборудование в моём случае оказалось непригодным, ни одно обследование не дало результатов. Орган, в котором притаилась опухоль, не был найден. Ничего не оставалось, как обращаться к бабкам, знахарям и всяким другим колдунам.
   Я редко пользуюсь лифтом, предпочитая наматывать километраж на лестницах. И вот прям там, на лестнице, я познакомилась с приятной супружеской парой. Оказывается, они общались со мной, утешали в тот день, когда я узнала о страшном диагнозе. Для меня это было неожиданностью, ведь я видела их впервые. Видимо, тот день многое стёр из моей памяти. Но, не важно, знали ли мы друг друга раньше. Важно то, что ваш покорный слуга – кузнечик, уже через четверть часа тарахтел в их микроавтобусе в соседнюю область. По дороге мы заехали на круглосуточный овощной рынок, они затарили ящиками, мешками освобождённый от сидений салон микравтобуса и, трясясь на ящике с яблоками, я всё ближе и ближе приближалась к своему спасению. Должна сказать, что спасти меня должна была одна ясновидящая, которую, оказывается, в их области все знали. Но, на калитке её высокого, каменного забора была табличка, что экстрасенс в отпуске.
– Наверное, на море уехала, – предположили мои новые друзья, – недавно джип купила, теперь её дома не застанешь.
Я заскулила. Моя последняя надежда уехала принимать солнечные ванны именно в тот момент, когда я только-только воспрянула духом. Но мои друзья вспомнили про ещё одну ясновидящую, которая, к тому же совсем недорого берёт.
Через время мы сидели в маленьком, сельском дворике, на полуразрушенной веранде. Бабушка-знахарка сначала обсудила личные дела с моими друзьями, а потом занялась мной. Я закрыла глаза и почувствовала, как теплый, даже горячий воздух касается моего горла. От её рук шла энергия, которую я физически чувствовала, но мне было ужасно неуютно. Когда сеанс обследования был завершён, она вынесла свой вердикт:
– Нет у тебя никакого рака. У тебя в области горла что-то чёрное, мохнатое сидит.
Я чуть не свалилась в обморок. И тут мои шейные мышцы, которые и так причиняли достаточно хлопот, стали сжиматься, препятствуя прохождению воздуха. В состоянии волнения  это было обычным для меня явлением. Я к этому привыкла и знала, что должна успокоиться, ровно дышать и, главное, избегать взглядов окружающих.
Я отошла на несколько шагов, выполнила всё необходимое и уже, успокоившись, возвратилась на веранду.
– Видишь, оно из тебя вышло. Теперь живи спокойно, забудь обо всём и в больницу больше не ходи, – радостно сообщила мне старушка.
  Мои друзья посадили меня на попутку с номерами моего региона, и я поехала домой. Водитель был моим ровесником, спокойным, практичным в быту человеком и большим любителем рассуждений. Он долго рассказывал о маленьких пузатых бочках, в которых удобно засаливать огурчики. Очень расстроившись, что у меня в сумочке не нашлось ручки, он дал необходимый канцелярский набор и заставил записать рецепт малосольных огурцов. После того, как я до мельчайших подробностей, до грамма обозначила нужное количество соли, сахара, уксуса, история с огурцами не закончилась. Оказывается, мы приближались к месту, где должны продаваться эти самые бочки. Их там не оказалось, и мы начали нарезать круги по окрестным дорогам в поисках бочек. Заметив мою улыбку, он сказал, что я интересная девушка, настолько интересная, что он таких никогда не встречал. Я ему поверила. И наш разговор из огурцов перетёк в более интересные темы для общения. Уже в городе я поняла, что моя поездка была не напрасной. По классике жанра он предложил выпить кофе в ближайшем кафе. По классике жанра, я, как подобает скромной девушке, должна была отказаться и дождаться, когда меня пригласят вторично – более настойчиво. Я подарила так понравившуюся ему улыбку и сказала:
– Спасибо, но я не пью на ночь кофе.
– Жаль. Очень жаль. Я думал, эта встреча была не случайной… 
Мы помолчали. В душе я ему кричала: «Да, я не пью кофе! Но, я пью чай!». Он не услышал, и мы попрощались. Я вышла из машины, пересела в трамвай и, стоя на задней площадке, делала вид, что совсем не смотрю в окно. Где-то должна быть его машина, только бы он не потерял мой трамвай, не поехал за другим – таким же, похожим. Даже выйдя на своей остановке, я продолжила путь домой красивой, женственной походкой, – пусть знает, что я красива во всём. Но…
На этом мои визиты к экстрасенсам не закончились. Правда, так далеко я больше никогда не заезжала. Оказалось, что в моём городе народных целителей тоже хватает. Почему-то они все были похожи: обещали здоровье, водили руками и одинаково любили деньги. Один раз я даже поверила одному знахарю по имени Сан Саныч. На следующий день приволокла ему маленький свёрток в тёмно-жёлтой бумаге, предлагая узнать, какую энергетику несёт в себе содержимое этого свёртка. Он закрыл глаза, поводил руками, и, хитро прищурившись, сказал:
– В магазине что-то купила, когда сюда шла? Ерунда это у тебя и никакой ценности не представляет.
– Вы мне скажите: то, что в этом свёртке – опасно?
Он рассмеялся и сказал, что более пустого свёртка не видел в своей жизни.   
– Ничего ты не купила, и ничего там нет. Там пустота, там – ничего. Открывай, посмотрим.
– Что ж, вы правы, – согласилась я и поняла, что этот сеанс будет последним.
Наверное, моему читателю интересно, что же кузнечик принёс в жёлтом свёртке Сан Санычу? Любопытства ради скажу, что там не было пустоты и в магазин я не заходила. А были там стёклышки, которые я напрочь отказалась отдавать назад в лабораторию после того, как побывала с ними в институте у профессора Василянской. Кстати, забегая вперёд, признаюсь, что эти стёклышки у меня всё-таки отобрали и, как положено, отправили храниться в больничную гистологическую лабораторию. Хоть я за них и воевала…
Я хотела знать о моей болезни всё, готова была бесконечно слушать лекции доцента, зачитывала и перечитывала старые медицинские книги, которые Марийка грозилась у меня отобрать. Записалась в библиотеку мединститута. И всё это ради того, чтобы чётко представлять опухоль, которая во мне поселилась. Какая она на вид, где сидит, в какой стадии находится?
Каждый день я работала со своим телом. Разговаривала с ним, просила прощение, любила и обещала. Если бы я знала, с каким органом работать, какой орган я должна мысленно гладить, целовать и выпрашивать прощение... Но природа моей болезни была такова, что мне до поры, до времени, не дано было этого знать.
Я блуждала улицами города в полном одиночестве. Мой разговор с Богом вошёл в привычку, и мы ежедневно вели беседы. Маршрут начинался от подъезда моего дома, огибал малонаселённый, промышленный участок города и проходил возле большого нового храма. Я обожала эти наши прогулки, и рассказывала Богу о своих переживаниях, планах на жизнь и обещаниях. Часто я пела. Простые, обыкновенные слова я произносила нараспев, стараясь подобрать рифму, и наше общение стало ещё мелодичней и красивей. Иногда я замечала удивлённые взгляды прохожих и понимала, что пою вслух. Эх, знали бы они, кто мой собеседник и для кого пою свои песни…
Проходя мимо института пластмасс, я останавливалась возле огромных закопчённых окон и всматривалась в отражение. Это моя фигура, моя улыбка, мои глаза… Это я. Здесь, сейчас стоящая и созерцающая саму себя. Признаюсь по секрету, меня порой посещала мысль о том, что я уже умерла. Умерла ещё в тот день, когда стояла в пустой обшарпанной больничной комнате и больше не причисляла себя к обществу живых. А нынешняя, сегодняшняя жизнь, – это моё новое перевоплощение?
В такие минуты я смотрела на свои руки. Пальцы правой руки были мои, те же деформированные, согнутые пальцы. Как-то моя знакомая, гадая мне по руке, сказала: «у тебя необычная судьба, об этом говорит даже то видимое уродство, которое не скроишь». В тот день я узнала, что мои пальцы – это уродство, и стала скрывать их от посторонних. Думаю, причиной была родовая травма, а может и оставшаяся на всю жизнь в памяти история из детского сада.
Мне было пять лет, когда мы с родителями приехали в один северный посёлок и меня зачислили в детский сад на одну группу старше положенной. Это была моя гордость, ведь группа была подготовительной. Там меня прозвали «немец». Потому что я говорила со своим региональным акцентом. Меня это обижало и я пыталась доказать, что такая, как все. Один раз, заметив, как дети, обхватив рукой дверь, катаются в проёме, я поспешила не отстать от них. Засунув руку поглубже в дверной проём, я набрала скорость, двигаясь вперёд-назад. В это время кто-то с силой закрыл дверь. Помню, как на меня кричала воспитатель, закрывая рот рукой, пока по ступенькам тащила меня ужасно орущую к медсестре. Потом помню, как она по-доброму улыбалась маме, рассказывая, какая я егоза. А потом помню день, когда бинт висел на одной нитке, и я не давала его снять. Когда же обнаружила, что бинт валяется на полу, – обиделась и во всём обвинила маму. Мама всё свернула на Пушка – белоснежного сибирского кота, которого я тут же простила.
И вот теперь, стоя возле окон института пластмасс, я рассматривала себя, ища знакомые черты. Да я это, я. Живущая. Вот прям сейчас на этом месте стоящая и живущая. И пальцы мои. Немного погнутые, не сгибающиеся полностью, но мои любимые, родные пальцы. Я принялась гладить, целовать их. Больше не буду их прятать от людей. Это моя печать, это мой признак. И тут мои губы зашептали заученные слова: «Я здоровая, я исцеляющаяся, я живущая! Я живущая на земле среди других живущих людей!». Я видела себя в отражении, и это было подтверждением моей жизни.
 Постепенно я полюбила эти окна, и каждый день ходила туда, останавливалась и созерцала себя в огромном мире людей, где для меня тоже есть место.
Так, как я гуляла всегда в одно время, моё посещение храма стало привычным. Сначала я ставила свечку у иконы Всем Святым и просила простить моих врагов (так меня научила одна старушка). Затем ставила свечку Иисусу Христу, Божьей Матери, а потом зажигала свечку и стояла с ней возле иконы Пантелеймона Целителя. Эта икона была зацелована мной, заглажена и я боялась только одного, чтобы какая вредная бабушка не отчитала меня за нарушение правил. Он смотрел на меня своими добрыми, спасительными карими глазами и я говорила: «я знаю, что ты итальянец, я знаю, что ты помогал немощным, больным, исцелял и пострадал за веру Христову. Спаси и меня, Пантелеймоне Целителю, меня – живущую на земле среди других живущих людей». Я закрывала глаза и он гладил меня по голове. Потом я с его ложечки делала три глотка целительного, чуть сладкого нектара и целовала его руки. Он три раза крестил меня, улыбался, – я говорила: «благодарю тебя, мой любимый святой» и продолжала свой привычный ход уже в сторону дома.
Как-то я вышла на прогулку позже обычного, и храм оказался закрыт. Я зашла в церковный двор, обошла вокруг храма и с торца здания увидела большую, каменную лестницу. Через минуту я уже сидела на самой верхней ступеньке и, улыбаясь, разговаривала с Богом. Здесь было ближе к небу, ближе к Нему и я неожиданно для самой себя, впервые попала в состояние, которое было неведомо мне раннее. Может быть, я заснула. Но я увидела Бога. Рядом с ним был Николай Чудотворец. Лицо Николая было грозным, казалось, он был не рад мне.
– Божечка, – привычно закричала я, – я буду жить?.. 
Он молчал. Я закричала сильней – так, как уже давно умела кричать:
– Божечка, я буду жить? Я буду жить?..
– Будешь, будешь… –  неохотно отозвался Он.
Он сердится, поняла я. И в моём сердце прошла такая мольба, такое чувство прошения, что я закричала так, как не кричала никогда раннее:
– Божечка, я буду жить?!!
Чья-то тёплая рука коснулась моей головы и необыкновенно ласковый голос произнёс:
– Доченька, доченька, ты будешь, ты будешь жить.
Это был Николай Угодник.
– А Он, а Он что скажет? – я вопрошающе посмотрела на Бога.
Его лицо, глаза, весь Он преобразился, Он больше не сердился. Он улыбался и в такт словам Николая Чудотворца, кивнул головой.
– Божечка, прости меня, Божечка! – закричала я и пришла в себя.
Моё лицо было мокрым от слёз, оно улыбалось, а внизу лестницы стоял человек и смотрел на меня. Церковный сторож, – поняла я, – сейчас будет прогонять.
– Спускаюсь, уже спускаюсь, – виновато отозвалась я, сходя вниз по лестнице.
Он что-то прятал за спиной, но я совсем не испугалась, я больше не была одна.
– Сидите, сидите, – отозвался сторож, – вот только отдам вам и пойду.
Из-за спины он достал ромашки.
– Спасибо, здесь оставаться мне более не надо, я уже всё получила, – ответила я, радуясь ромашкам, как ребёнок.
– Тогда перелазьте через забор, замок тяжёлый, долго открывать, – предложил сторож, и я полезла через церковный забор – полная веры, надежды и любви.

IX

На втором этаже больничной пристройки находилось отделение с разнообразным медицинским оборудованием, где проверяли всё, что только возможно. Маммологи, рентгенологи, УЗИсты, в общем все медики-диагносты давно познакомились со мной, делая по несколько раз одни и те же обследования. О вреде излишнего облучения я совсем не хотела слышать, – моей задачей было скорей найти и обезвредить притаившегося «врага». Но, если сказать честно, свою болезнь я совсем не считала врагом, – это было испытанием, переходом моей души на новый духовный уровень. 
И вот однажды в этой больничной пристройке, после прохождения ирригоскопии, я, получив результаты, уже собралась уходить, но увидела одного парня. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать. Одет он был так, как одеваются рокеры, металлисты, в общем, мальчишки из неформальной тусовки. Чуть вызывающий взгляд, цепи на одежде, слегка дерзкая походка, в ушах наушники и сопровождающая его маленькая, старенькая мама. Всем своим видом он давал понять, что он личность, самоутверждающаяся, не принимающая жалости личность. На голове у самоутверждающейся личности сохранились остатки редких, прилизанных волос.
Внешне он был похож на моего старшего племянника и в моей душе что-то надломилось. Это был первый случай, когда я увидела подростка, болеющего раком. Я очень хотела ошибаться, но горе, написанное на лице матери, и волосы, как у птенчика на голове парня убеждали меня в обратном. Я спустилась вниз по боковой лестнице, которая вела в какие-то хозяйственные помещения. Где-то здесь находился переход на главную лестницу, ведущую в больничный корпус. Но, если я сейчас уйду, больше их не найду, и побежала их догонять.
Мать оглянулась.
– Можно вас на минутку? – больше взглядом, чем голосом, попросила я.
Когда мы оказались на безопасном для ушей парня расстоянии, я спросила:
– Это ваш сын?
– Да, – тихо ответила она.
– Вы в этой больнице лежите?
– Да, в радиологическом отделении.
– Можно я вас попрошу? – задыхаясь от волнения, я начала лепетать что-то неопределённое, – я вас очень прошу взять вот это, это ради того, чтобы наши дети не болели.
Я достала кошелёк, в котором лежали две крупные бумажки. Там действительно были бумажки, потому что самое ценное – это здоровье, жизнь, понимание. Всё остальное бумажки и полная ерунда. 
Когда мать увидела деньги, она испугалась и замахала руками. Тут уже не на шутку испугалась я. Вдруг не возьмёт?! А я уже успела загадать желание. Моим желанием было, чтобы страшное заболевание под названием рак ни в каком времени, ни в каком месте не касалось моих племянников. Это моя родня и единственные мои дети, которых родила не я – моя сестра, но от этого ничего не менялось.
– Очень вас прошу, это мне надо, мне. Возьмите.
Она взяла. Я побежала опять на эту боковую лестницу и там, на узкой площадке между этажами разразилась громким, еле сдерживаемым плачем. Когда я успокоилась, во мне произошли перемены. Как будто какой-то голос сказал, что я буду исцелена. Ведь я, когда давала деньги, просила не для себя, – почему же ответ пришёл именно моему телу? Тогда я поняла, что выпросила для всех нас.
С невероятной лёгкостью, окрылённая счастьем я вернулась в свою палату. Хочу сказать, что это тот редкий случай, когда душа, возможности и нуждающийся человек сходятся в одной плоскости.
Я знала, что теперь всё будет хорошо.

X

Через несколько дней доцент «обрадовал» меня:
– Вот, решил тебя готовить к выписке. Завтра на девять часов придёшь на консилиум, там я предложу тебя выписать и будем периодически наблюдать, – как говорится, ждать.
Я не стала ему ничего говорить, возражать, а просто пошла в другую больницу самостоятельно, по десятому разу проходить обследование. Завтра мне предложат уйти и ждать… Ждать, пока не появится новый метастаз? Только куда он залезет в этот раз? В головной мозг, в печень, в лёгкие?
В больнице, которая находилась на одной территории с медицинским университетом, я сразу направилась в диагностический центр, прямиком в кабинет гинеколога. Начну отсюда, а дальше постепенно обойду других врачей. В кабинете была медсестра, которая сообщила, что врач в отпуске. Мы с ней посидели, поговорили по душам, она рассказала, что у неё болезнь крови. 
– Я в Чернобыле была, отсюда и кровь негодная. Когда ребёнка рожала, пришлось расписку писать, – врачи напрочь запретили рожать. Ребёнку уже пять лет, всё хорошо, – думала, пронесло, но на днях лучи назначили.
Мы с ней погоремыкались, и я собралась уходить. Тепло попрощались, даже обнялись. Как вдруг уже у самой двери я услышала пронзительный крик Людмилы – так звали мою медсестричку, мою новую подругу, мою спасительницу. Она закричала, произнеся всего одно слово, одно матерное, нецензурное, бранное слово, которого нет в словарях русского языка. Но это слово в моих ушах прозвучало, как «эврика», как «есть выход», как «ты спасена». 
После того, как она перестала смеяться, увидев неподдельную радость на моём лице, – спросила:
– Ты онкомаркеры делала?
– А что это такое? – не поняла я.
Зато поняла она и сама коротко ответила на свой вопрос:
– Всё ясно.
Тут же позвонила в лабораторию медицинского университета, уговорила медсестру задержаться на десять минут и принять меня. Она объяснила ей, какие анализы взять, и я побежала в лабораторию. Там меня, естественно, уже ждали, я сдала все анализы, которые могли показать онкологию органа, содержащего железистую ткань.
В тот же день я позвонила доценту и сообщила, что сдала онкомаркеры. Он заметно растерялся, а потом мгновенно принял решение:
– Не приходи завтра на консилиум. Я скажу главврачу, что направил тебя на онкомаркеры. Придёшь, когда будут ответы.
Через несколько дней ответы были готовы. С готовыми результатами я прошла в кабинет заведующего лаборатории. Он, следуя невыносимой для моего понимания системе молчания, то есть скрывать от пациентов всё, что можно и нельзя, предложил с этими ответами идти к своему врачу в онкологию.
– Никуда я не пойду, пока вы не скажете, какой орган дал метастаз. Здесь ответы, вы их знаете, а я второй месяц не живу, а существую. Просто скажите, это яичники, печень… – я приготовилась перечислять все органы, которые имеют железистую ткань и которые могли метастазировать в подмышечный лимфоузел, когда он сказал:
– Молочная железа.
– Ой… молочная железа. Спасибо, большое спасибо.
Ну и пусть думает, что я сумасшедшая, мне не привыкать. А его взгляд выражал именно эту мысль. Как же ему было догадаться, что я каждый день умирала по нескольку раз, представляя, как опухоль уничтожает мою печень или кишечник, или… А тут молочная железа, которую можно удалить и жить дальше. Тем более, я прочитала, что прогноз по молочной железе один из самых благоприятных.
Уже через час мне был назначен день операции. Вот так в одно мгновение изменилось всё. Мои бесконечные поиски были закончены, наступал новый период исцеления – хирургическое удаление опухоли.
Меня перевели в другое отделение, на седьмой этаж, в палату номер два, где моими соседками были всего две женщины, причём, одну из них готовили к выписке. Почему-то они не захотели со мной разговаривать и сделали вид, что меня не замечают, – особенно одна из них – Татьяна Кирилловна.
Потом, проведя в палате несколько дней, я заметила, что Татьяна Кирилловна не спешила выполнять рекомендации врачей и нарушала их одну за другой. К ней в палату приходил один из врачей отделения, делал массаж, при этом, не забывая напоминать, что массаж при онкологии противопоказан. Так же её навещал коллега – судья, и они, уединяясь, пригубляли по рюмашечке хорошего, дорогого коньяка. Работала она прокурором и в отделении её называли просто – прокуроршей. Вместо операции, от которой она отказалась, Татьяна Кирилловна большую часть времени слушала через наушники Синельникова и, глядя на неё, я верила, что эта женщина крепко держит жизнь, как птицу за хвост, которой не даст улететь.   
В день нашего знакомства, сообразив, что эти две женщины вполне могут обойтись без моего общества, я решила сменить обстановку. И планы завели меня далеко, вернее глубоко – в подвал. Там был магазин индивидуального обслуживания.
– Закрыто. Перерыв. Что вы хотели? – спросила меня санитарка.
– Мне нужен лифчик, чтобы туда засовывать протез груди, – уверенно сказала я.
– Лифчик надо заказывать. Приходите после перерыва. Где направление? У вас какую грудь удалили, правую, левую?
– Никакую. Операции ещё не было.
– Тогда идите и не придумывайте. Может вам вообще удалять не будут.
– В каком смысле не будут?
– Девушка, идите, мне пол мыть надо! – накричала на меня санитарка, и я снова ушла в палату, лицезреть моих новых соседок.
В палате мне сообщили, что меня ищет заведующий отделением. Мы с ним уже были немного знакомы, это был друг моего доцента. Заведующий – он же профессор назначил операцию на начало следующей недели. Обозначил, где будет проходить шов, я дала согласие на удаление яичников и меня отправили домой готовиться к операции. Согласие на удаление яичников я дала не сразу. Но там, где угрожает смерть, надо делать выбор, и я, крепко подумав, согласилась.
Но самое главное я забыла сказать: меня ждала радостная новость – профессор пообещал сохранить грудь. Операция называется «секторалка», и грудь уменьшится на один квадрант.
В отделении мне посоветовали взять в сиделки медсестру Наташу. Я давно уже заметила, что в каждом отделении есть своя добрая, сердечная Наташа, – удивительно, они даже внешне все похожи. Но, как выяснилось, мою Наташу как раз с сегодняшнего дня ставят временно подменять медсестру по химиотерапии и она, уже в свою очередь, посоветовала мне нанять Галину Сергеевну. В выходной день я приехала в больницу знакомиться с Галиной Сергеевной. Было её дежурство.
Я шла по отделению, когда из медсестринского кабинета выскочила женщина в белом халате лет пятидесяти с модной короткой стрижкой, спортивного телосложения. Её голос, хваткий взгляд и весь вид, не будь на ней белого халата, скорей напоминал спортивного инструктора. 
– Стоп! Куда без халата?! – задержала она меня командирским голосом. 
Я даже испугалась:
– Да я только в палату вещи положу и уйду…
И, не дожидаясь, пока мне перекроют дорогу, я припустила по коридору.
Вдогонку мне неслась отчётливо проговариваемая, вернее выкрикиваемая инструкция посещения больничного отделения, а из палат начали выходить девочки, чтобы самолично узреть нарушителя порядка. В палате я положила необходимые для стационара принадлежности, и ретировалась через другой выход, которым привыкла пользоваться. Угораздило же меня подняться лифтом, хотя с другой стороны наше знакомство с Галиной Сергеевной состоялось в произвольной, непринужденной обстановке.
Понятное дело, ни о какой сиделке в лице Галины Сергеевны не могло быть и речи. Таким образом, моей сиделкой стала всё та же Наташа, которую мне удалось уговорить, пообещав, что много беспокойства я ей не доставлю. В тот же день я позвонила своей родне и сообщила, что моя командировка затягивается.
На следующее утро ровно в назначенное время, даже немного раньше я была в своей палате. Настрадавшись столько времени с поиском органа, эта операция ничуть не пугала меня, даже скорей наоборот, она была долгожданным спасением, – начинался новый этап исцеления.
– …исцели болящия люди Твоя, о Всемилостивая Царице! Ум и руки врачующих нас благослови, да послужат орудием всемощнаго Врача, Христа Спаса нашего… – шептала я, пока не очнулась в отделении реанимации. Возле меня была Марийка. Моя подруга умела решать вопросы в нужных ситуациях, и её нахождение в палате экстренной терапии меня нисколько не удивил.
– Ты хорошо выглядишь, – обрадовала она меня.
– Я и чувствую себя хорошо. Совсем-совсем ничего не болит и голова не кружится. Как будто и наркоза не было. Сколько времени шла операция?
– Три часа…
– Девушка, – перебила Марийку медсестра, беспокойно поглядывая на дверь, вам пора идти.
Я вцепилась в подругу мёртвой хваткой, обращаясь к медсестре: 
– Пусть ещё побудет. Хотя бы… пока я в туалет не схожу.
Медсестра поспешила меня успокоить и показала наполовину заполненную баночку:
– С этим у вас всё в порядке. Это из-за катетера такие ощущения.
И тут же влепила мне укол. Буквально через пару минут у меня всё поплыло перед глазами, появилась тошнота, переходящая в рвоту, и стал падать потолок. Видя всё это, зашедшая справиться о моём здоровье врач-анестезиолог, вызвала за штору медсестру и грубым шёпотом отчитала:
– Я её всю обколола. К вечеру будем забирать. Вы чего это?! – и, подойдя ко мне, продолжила: думали, ты беспокойство причинять будешь, вот и вкололи тебе морфин. Я же тебе самую лучшую анестезию ввела, не только тошноты, но и головокружения не должно быть.
Этот морфин измучил меня так, что я три дня, уже находясь в послеоперационной палате, жила на церукале. Но, не смотря на всю эту тошноту и головокружение, у меня была ещё одна проблема – я ужасно хотела есть. Девочки-соседки каждое утро в семь часов утра плотно завтракали перед химиотерапией. Одна из них была деревенская, вот она-то, кроме сала, мяса и яиц, кормила всех чесноком. Это непередаваемо. Я вообще не люблю завтракать, за исключением двух-трёх чашек кофе. И только к десяти часам утра лениво перекусывала первым бутербродом. А тут в такую рань я боролась с непреодолимым желанием есть чеснок. Голод меня терзал ещё несколько дней, потому как мне разрешалось употреблять только сырые яйца и бульон.
Должна сказать, хоть я и отказалась от ухода Галины Сергеевны, но от её внимания было не скрыться. В углу палаты возле окна лежала грузная пожилая женщина, которую Галина Сергеевна взялась поставить на ноги.
– Мои пациенты не должны залеживаться. Я деньги честно отрабатываю. Нечего валяться, чем быстрей встанешь, тем быстрей дело на поправку пойдёт, – она с силой приподняла, верней стащила с кровати недавно прооперированную женщину, – давай, давай, пройдёмся, расходимся.
Вес пациентки не позволял поставить её на ноги в прямом смысле слова, и медсестре пришлось крепко поднатужиться, чтобы та заняла вертикальное положение.
– И не кряхти. Тебе же лучше будет. Развалилась тут, как медведь в берлоге, – шутила она, поддерживая бедную женщину, помогая ей делать первые после операции шаги.
Вдруг несчастная пошатнулась и стала оседать.
– Эй, а ну-ка быстро в постель, – испуганно закричала Галина Сергеевна, пытаясь уложить свою подопечную на место.
Мы от страха все рванулись на кроватях, пытаясь хотя бы мысленно удержать нашу соседку. «Так и швы разойтись могут», – прошептала про себя одна из женщин, взглядом удерживая нас на местах.
Галина Сергеевна раздражённо вычитывала своей подопечной. Дескать, все люди, как люди, а эта слабая какая-то, нечего её трогать, а то потом проблем не оберёшься. Выходя из палаты, она профессиональным, строгим взглядом оглядела нас, почему-то задержав на мне внимание:
– Пришла сюда вся такая Мадам Брошкина, а теперь лежишь, как волчонок ободранный! 
Ну что ж, кузнечик, волчонок… Ничего страшного, только б жить. 
Тем более настал долгожданный день, когда профессор разрешил кушать парные куриные котлетки. Ах, эти котлетки, – я не могла дождаться прихода Марийки. Но она категорически заявила, что готовить их не будет. Работница столовой тоже наотрез отказалась налить тарелку горохового супа, дескать, не положено мне ещё на общий стол переходить.
   Как говорится, голод не тётка и мне надо было что-то придумывать. И я придумала. Последний дренаж для оттока лимфы мне сняли, в общую палату перевели, пора и о еде позаботиться. Черепашьими шагами я добралась до лифта. Там уже легче – спустилась вниз. Делая вид, что просто прогуливаюсь, чуть переставляя ноги, побрела в соседний корпус в кафе. Только бы медиков из нашего отделения не встретить. Но мне повезло, в зале кафе никого из знакомых не оказалось, и я смело заказала гороховый суп, картофельное пюре и… селёдку. Все остальные дни я повторяла свой проторенный маршрут, пока меня не поставили на общий стол в столовой. Потом приехала Лора и прям там, в больнице пошила мне послеоперационный бандаж. Когда я её попросила купить колбасы, она пришла в ужас и замахала двумя руками. Узнав, что я уже на всю ем селёдку, ей ничего не оставалось, как топать в магазин.
На колбасе, селёдке и гороховом супе я восстанавливала свои силы и ждала выписки. Конечно, рассказывать можно много, но, если говорить откровенно, я была ещё слаба. Поэтому, когда случилась беда, физических сил, как оказалось, у меня совсем не нашлось.
В тот день моё настроение было приподнятым. Пришла Марийка, и мы втроём с лечащим врачом-интерном о чём-то весёло щебетали. Вдруг со мной что-то произошло, я не могу объяснить, как я это почувствовала, но неожиданно я начала плакать и проситься домой. Причём, домой не к себе, а в другой город – к моей родне.
– Я только посмотрю, как там они и сразу сюда, – умоляла я интерна, – мне главное Андрея и Сашу увидеть.
Как я уже говорила, моя привязанность к племянникам была очень сильной и любила я их, как своих родных детей.
– Да как же я тебя отпущу, ты из корпуса даже сама не выйдешь.
Конечно, я не призналась, что давно выхожу. Просто продолжала плакать и тихонько себе под нос причитать:
– Я только посмотрю, как там они и сразу назад. Я только посмотрю…
В этот момент позвонил сотовый телефон, на который ответила Марийка. Звонила Лора. Она сообщила, что Андрей попал в аварию и состояние его критическое. Мне не хотели сообщать раньше, чтобы не волновать. Это наша родовая любовь такая, мы всегда щадим друг друга, избавляя от ненужных страданий. Что ж, они ничем не лучше меня, такие же молчуны, если того требуют обстоятельства.
Я кинулась трепать Марийку, повторяя лишь одно:
– Он жив, он жив, он жив?..
– По-моему, жив... Но больше я ничего не знаю.   
– Почему ты мне телефон не дала?! Как я теперь с ними свяжусь? У них нет сотового!
Марийка сама не понимала, почему она так поступила. Хотя, я знаю: она жалела меня, защищая от переживаний.
Я спустилась на два этажа ниже и по междугородке позвонила Лоре на работу. Она сказала, что состояние Андрея очень тяжелое. Он уже несколько дней в реанимации, лицо неузнаваемо, но врачи не знают, кого спасать, его или мать – мою сестру, которая не может отойти от шока.
Я вернулась в палату, ко мне зашёл дежуривший в тот вечер доцент. Поняв, что все его слова проходят мимо моего сознания, он решил сменить тему:
– Как ты сама себя чувствуешь?
И тут я взорвалась:
– О чём вы спрашиваете?! О каком здоровье может идти речь, если там умирает мой родной человек?! Мне всё равно, что со мной будет…
Он что-то пробормотал и быстро ретировался. Я в голове искала спасение, мысли сновали, опережая одна другую: «надо Бога просить, чтобы Там встретиться… Только бы вместе Туда попасть, только бы вместе… Столько времени, столько сил потрачено на лечение. Зачем, зачем? Туда, вместе с Андреем… Как, как мне Туда попасть?..»
Всплывают воспоминания. Одно за другим. Вот я звоню в роддом, мне говорят: мальчик, здоровый, вес, рост в норме. Через несколько дней вижу его своими глазами: кареглазый, с черными волосиками и всё время смеётся. Вот он подрос и не узнаёт меня вернувшуюся с моря, – я плачу – он меня забыл. А этот звонок в милицию: пропал ребёнок четырёх лет. Захожу в дом, в десятый раз проверяю под всеми кроватями. Везде его рисунки, пластилином прикреплённые к мебели, и в ушах детский голос: «красиво, пусть так, это красиво». Через несколько минут тревога отменяется. Наш пацан найден! Забрёл к соседям через поломанную доску в заборе и играет с их огромной овчаркой. Потом мечта – играть на гитаре. Покупаю ему самую лучшую, самую дорогую в магазине. Из открыток вместе делаем медиаторы. Ноты так и не выучил, зато научился подбирать аккорды и музыку. Любимая его песня «Штиль». Откуда она взялась в моей голове? Я не хочу музыки, я хочу умереть. В первый раз за всё время моего позитивного исцеления, я сознательно вслух, во весь голос захотела умереть.
   В палату стали возвращаться девочки. Я попросила всех выйти и закрылась изнутри. Стоя на коленях перед святым углом, стала молиться. Приготовилась молиться долго, неистово, «кричать» вслух и внутри, так, как делала всё это время.
Но в этот раз было по-другому. Моя молитва длилась две минуты, а потом в голове, во всём моём теле образовалась благословенная тишина. Мысли замерли. Я провалилась в  бесконечную пустоту. Такое со мной было впервые, и я не понимала, что это значит. Так быстро, всего две минуты?..
– Спасибо, Господи, что услышал, – прошептала я, придя в себя. Встала с колен и пошла к междугороднему телефону.
Лора мне оставила номер телефона отделения больницы, где находился Андрей. К телефону позвали сестру. Она плакала и рассказывала мне:
– Ровно две минуты назад он открыл глаза и попросил бананчик.
«Спасибо, Господи» – повторила я про себя и рванула на  этаж к доценту.
На мой стук в его кабинете всё стихло, и только тут до меня дошло, что я слышала женский голос. Ну и пусть, мне сейчас не до чувства такта, главное, сообщить, что Андрей попросил бананчик. Вышел смущённый доцент и выразил эмоциональную радость, когда узнал, что со здоровьем моего племянника произошли благоприятные перемены.
– О, если так, значит, жить будет!
И провёл мне небольшую врачебную лекцию о состоянии больных после травматологических состояний. Видя, что я плачу, погладил меня по голове и сказал:
– И ты, и он – оба жить будете. Попрошу завтра Юрия Степановича, пусть позвонит в вашу районную больницу, потом тебе расскажу.
Он возвратился в кабинет к своей притихшей медсестричке, а я осталась сидеть на кушетке перед его дверью и тихо плакать над своим счастьем. Из соседней палаты вышел священник – супруг матушки, с которой мы лежали в реанимации после операции. Удивительно мудрая, стойкая женщина, которая могла передвигаться только находясь на руках мужа, ужасно исхудавшая, с заострившимся лицом, но несущая в себе свет и любовь Божью. Она услышала наш разговор с доцентом и выслала мужа-священника помочь плачущему. 
– Заходите, давно хотел с вами познакомиться. Мне жена о вас рассказывала. Я помню, вы приходили к нам в палату, но, прошу прощения, жене тогда очень плохо было и не получилось пообщаться.
Да, я, как и обещала самой себе, искала встречи с интересными людьми и мои интересы однажды привели меня в палату к семье священнослужителей.
– Что вы, не за что просить прощение, это жизнь. А зайду я в следующий раз – можно? У меня сейчас неотложные дела есть…
Наверное, другой человек удивился бы, какие неотложные дела могут быть у пациента в больнице, на ночь глядя? Но только не он. Он понимающе посмотрел на меня и перекрестил. И я побежала благодарить Бога.
С этого дня я почти ежедневно стала звонить родным. Раскрыть правду о себе я не могла, это бы их убило. Поэтому я по-прежнему оставалась в «командировке», в которую меня отправило злое начальство. Кстати, доцент выполнил своё обещание и рассказал, что состояние Андрея, действительно, было тяжёлым, главврач, с которым поговорил Юрий Степанович, так и сказал: «на мальчике лица не было» – в прямом смысле.
   А теперь настало время рассказать о всей моей родне. С сестрой мы остались без мамы, когда учились в начальных классах школы. Мама умерла от рака. Я пережила горе легче, чем сестра, которая была немного старше меня. Некоторое время с нами жила бабушка – мамина мама. А папа нам искал новую маму. Не подумайте ничего плохого, он, действительно, искал нам маму. И нашёл. Необыкновенной доброты, открытую, простую женщину чистой души из маленького рабочего посёлка. Наша первая встреча произошла у её калитки. Маленькая, худенькая, с добрыми голубыми глазами, она приветливо встретила нас и звонким, даже скорей тонким голосом пригласила в дом. Там я стянула жёлтую бархатную скатерть, разбила тарелку, а потом на обеих сторонах дорожки, ведущей в сад, вытоптала тюльпаны. Она жила со стареньким дедушкой, который от меня пришёл в ужас. Следующая встреча произошла в нашем доме. Бедная люрексовая кофточка нашей новой мамы! Я не хотела плохого, мне просто нравилось вытягивать нитки.
А потом, спустя время, был вопрос:
– Можно я вас буду называть мамой?
Я долго не могла объяснить сестре, что её больше не надо называть тётей, ведь она разрешила.
   Моя милая мама, моя такая родная, любимая мама. Твоя любовь, доброта и сердце были отданы нам. За что? Просто потому, что такие люди есть на земле. Как тебе пришлось с нами непросто. Сейчас с высоты прожитый дней я думаю, а смогла бы я так? Только благодаря тебе, мы стали на ноги и устроились в этой жизни. Когда не стало папы, ты тянула всё на себе. Твоя любовь безгранична. Твои внуки узнали правду, только когда стали подростками. Но, по-моему, они не поверили. Есть такая глухая защита, когда человек не в состоянии принимать информацию, – иногда это помогает пережить стресс.
И ремонт в доме, о котором ты мне на днях сообщила по телефону, это правильное решение. Занимайся домашними делами, выбирай приятные обои, радующие глаз. Тебе не надо знать, что происходит со мной, – мне так легче,  мне так надо. Не обижайся и пойми. Просто всегда знай, что я люблю тебя и благодарна за всё.
Если уж я заговорила о родне, должна сказать ещё об одном человеке. Это мой двоюродный дядя. По воле судьбы он лечился на одном со мной этаже, только в левом крыле. Я переодевалась в лёгкие летние джинсы, покупала в кафе еду и шла к нему в палату. Он только удивлялся частоте моих визитов:
– Что ты так часто ходишь? Дома работы полно, а дядька уже старый, сколько ему надо…
До болезни дядя Валентин работал инструктором в автомобильной школе, и я с детских лет помню изобилие технической литературы на его книжных этажерках.
– Слушай, что ты мне всю эту философию носишь? Я больше специальную литературу люблю, – говорил он, отдавая после прочтения очередную купленную мной на первом этаже книгу.
Помню я, дядя Валентин, помню. Из детской памяти вообще многого уже не вычеркнешь. Мы говорили о нашей родне, я задавала кучу вопросов, а он только удивлялся, – и чего я так часто у него пропадаю? Дядя был заядлым курильщиком, хоть и знал мою нелюбовь к этому делу. Когда ему приспичивало курить, всегда использовал одну и ту же схему, которая действовала безотказно:
– Слушай, когда ты уже фамилию поменяешь?
Эта тема была мне не интересна, и я прощалась с дядей до следующего дня. А он спокойно шёл курить без нотаций и уговоров выбросить сигарету.
Однажды, выходя из своей палаты, я заметила направляющегося в мою сторону человека ужасно похожего на дядю Валентина. На наше крыло иногда забредали пациенты из соседнего отделения, чтобы воспользоваться лифтом. Пока я размышляла, действительно ли это мой дядя или просто похожий на него мужчина, заметила характерное передёргивание плеч. Мои сомнения улетучились, и я с тех пор стала осторожно передвигаться даже по собственному отделению. Забегая вперёд, скажу: дядя умер через несколько месяцев у себя дома. Переход в другую жизнь застал его за привычной работой по составлению каких-то только ему понятных схем.
А теперь будет несправедливо, если я не расскажу о своих соседках по палате. Это удивительные девочки. Две предыдущие соседки – прокурорша и её подруга были выписаны. И мне в палату подселили Наташу и Софью Павловну. Они были разного возраста, характера и взглядов на жизнь. Немного грустная, простая, с естественной красотой лица Наташа пережила уже не одну операцию. Как оказалось, эта палата номер два, медперсонал и уклад больницы были ей давно знакомы. Приехала она с Севера, где по оплошности врачей запустила болезнь. Поддерживал её муж, который не скрывал своей трепетной любви к жене. Двое детей – мальчик и девочка были тем маяком, на который Наташа ориентировалась, плывя на корабле своей жизни. «Мне бы лет десять ещё пожить. Детей поднять надо, они ещё совсем маленькие» – часто повторяла она. По утрам она стояла у окна с молитвословом, беззвучно шевеля губами. Она стеснялась при нас молиться, и мы старались в это время не находиться в палате.
Софья Павловна оказалась врачом санэпидстанции. К большому беспокойству персонала нашего отделения, она работала в отделе, который проверяет медицинские учреждения. Ухоженная, миловидная, чрезмерно на всё болезненно реагирующая шестидесятилетняя Софья Павловна в первые же дни принялась за свои прямые профессиональные обязанности. И надо же было так случиться, что именно в её тарелке супа оказалась муха. Удивительно, но, после прочитанных ею лекций, обещаний и угроз, она никуда не обратилась и даже больше – подружилась с девочками, работающими на раздаче. Я была этому очень рада, потому что это были люди большой души. Именно они отвели меня в часовню, которая находилась на территории больницы. Именно от них я получала мудрые советы, и именно они молились и подавали записочки с моим именем.
Соседство  такой персоны, как Софья Павловна пошло нам на пользу. К ней в палату приходили терапевты, кардиологи, и мы с Наташей оказывались тоже принятыми этими специалистами прямо в палате. Правда, моё присутствие их вначале смущало, и они просили проведывающих (то есть, меня) покинуть палату. Софья Павловна объясняла, что я пациент и, после критического взгляда на мою одежду, они под напором коллеги меняли гнев на милость.
В соседней палате лежала ещё одна наша подружка. Алина была моего возраста, активная, подвижная, и, так же, как Наташа, пострадавшая от врачебной ошибки местного районного врача. Опухоль, которая была удалена, уже после гистологии была признана злокачественной, и в нашей больнице ей предстояло полное удаление груди. Как-то Алина конфисковала мою настольную книгу, которая лежала на тумбочке, и пропала на несколько дней.
– Да, не бойся, не заберу. Читай, сколько надо, – успокаивала я её.
И только потом заметила тетрадь, куда Алина выписывала самое важное, что могло ей помочь. Поняв, что мы потеряли подругу на несколько дней, я смирилась. Но особое внимание я обратила на то, что в книге её привлекали духовные техники, которые совершенно меня не заинтересовали. Каждому своё, – то, что заставляет человека поверить. А вера творит чудеса, это мне ещё предстояло понять.
В больнице, кроме моих новых подружек, а так же, в большей степени доброго, отзывчивого медицинского коллектива, ухоженного, тихого сада, стоит отдать должное питанию. Кормили здесь хорошо и даже вкусно. Но моих любимых салатиков почему-то не подавали, и моё посещение больничного кафе стало практически ежедневным. Я облюбовала один из столиков – ближе к буфету, откуда было удобно перекидываться отдельными фразами с молоденькой буфетчицей.
Но вот уже несколько дней её место заменяла шумная тётенька, которая то и дело горланила в сторону кухни заказанные пациентами блюда. Появилось ощущение базарной суеты, общаться с ней, естественно, не хотелось, и я тихонько уплетала свой салатик, думая о хорошем. Но, о хорошем в этот раз не получилось, – в буфете начал назревать скандал. Какая-то пациентка, наткнувшись на грубость буфетчицы, вдруг потребовала к себе уважительного отношения. «Новенькая», – сразу смекнула я, наблюдая, как она вызывала жалость своей оппонентки, неоднократно сообщая о своём диагнозе.
Не поверите, но я её понимала, – сама такой была. Нет, я не испытывала жалости к себе – ни одного дня. Но признаюсь, что чувство особенности всегда находилось во мне, собственно, как и у всех «умирающих». В этом мире живых людей я тонко чувствовала грань перехода из жизни физической в жизнь вечную. Для окружающих я была одной из них, и время моей смерти их не интересовало. Но это очень интересовало меня, я хотела быть с ними как можно дольше. Ведь это же не всемирный потоп и не конец света. И уходить мне придётся одной. Почему? Почему эта крикливая буфетчица так далека от этой бедной женщины? Потому что у неё есть запас жизни?
Я бы философствовала ещё долго, если бы из размышлений меня не вывел пронзительный глас той самой буфетчицы. Надо же, она именно у меня искала одобрения своей злобе, кивая головой в сторону выхода, куда ушла клиентка.
– Ты видела такую?! Больная она! Тут все больные! Так что ж теперь? Носись с ней, как с королевой!..
По правилам хорошего тона, я должна была что-то ей ответить. Но, вместо моего ответа, на столе остался недоеденный салат.
Выходя из кафе, в дверях я столкнулась с «ней». Она – это одна дама, моя «доброжелательница», которая вот уже несколько дней попадалась на всём пути моего передвижения по территории больницы. Но чаще всего мы встречались в лифте. Своим въедливым взглядом она, не стесняясь, изучала моё лицо, при этом её собственное лицо было сердитым и осуждающим. Похоже, появился человек, который меня невзлюбил. За что, – не знаю. Полагаю, за мою улыбку. Как назло, моё лицо улыбалось без перерыва, разве что разглаживаясь лишь во сне. Это было непринуждённо, не специально. Внутренняя любовь к Богу, к самой моей жизни – оставляла отпечаток во всей моей внешности. Что абсолютно не входило в планы моей доброжелательницы. «Разве в этой больнице разрешено улыбаться? – спрашивали её глаза, – вот умрёшь, тогда узнаешь», – поддакивали её чуть приподнятые острой дугой брови.
Что же, люди все разные и судьбы тоже разные. Особенно, если человек сам строит свою судьбы. Окна моей палаты выходили на главный больничный вход, за ними были ворота, а там сновали люди. Однажды я обратила внимание на женщину, которая ранним утром спешила, видимо на работу, с невероятно сердитым, сонным выражением лица. «Эх, люди, люди, – захотела крикнуть я, – какие же вы несчастные, потому что не знаете, какие вы счастливые!».
Завтрашний день – вот что отличало этих двуногих, со спящим утренним мозгом,  спешащих мимо областной противоопухолевой больницы на работу. Скорей всего мало кто из них задумывался о том, что за стенами этой больницы, которая, как на зло, пролегала на пути пешеходов, образовав транспортный тупик, находятся люди, видящие мир несколько иначе.
Нет, многие из нас не потеряли надежду, не умерли от страха, узнав о диагнозе, но всех нас отличало другое: мы подошли к границе. К границе жизни и того состояния, где находится пугающая неизвестность. И каждый, не смотря на количество палат в отделениях, таких же, как я, борющихся за жизнь соседок по койкам, оставался один на один с тем, куда всем людям на земле рано или поздно придётся шагнуть.
Я, имея от природы аналитический склад характера, присматривалась к женщинам, – некоторыми восхищалась, некоторым удивлялась. Особенно меня вводили в ступор читательницы новомодных романов. Наверное, я просто не понимала, что это один из методов отвлечься, убежать от своей реальности, забыть о личных переживаниях.
Да где мне тогдашней было это понять? Ведь моя, подаренная Богом жизнь, теперь в одно мгновение оказалась такой короткой, и каждая минута времени тикала с такой световой скоростью, что потерять её было преступлением. Больше нет времени на любимую мной сушённую рыбку, тыквенные семечки и креветки. Надолго засела в книжном шкафу моя любимая драматургия, – надеюсь, Шекспир, Шиллер, Шеридан… мне простят. Я не имею права тратить отведённое мне время на привычные радости жизни. У меня одна задача – выпросить. Выпросить жизнь. И я прошу – денно и нощно, во сне и в пути. Я не имею права подолгу болтать со знакомыми, у меня нет того времени, которое есть у них. Я прошу, кричу, шепчу.
«Я сильная! Я полна энергии! Я исцеляюсь!» – это моя ежедневная, ежеминутная мантра. Я руками тянусь вверх, наполняю себя светом, льющимся на меня с Небес. Я наполняюсь любовью моего Небесного Отца. Я исцеляюсь. Мой кошелёк толстеет от  записочек с позитивными мыслеформами.
Я люблю тебя, жизнь. Я люблю вас, люди. Я люблю вас, мои дорогие девочки седьмого этажа отделения маммологии. Мне нравится общаться с ними, слушать их. Спасибо Богу, я не чувствую физической боли, – у меня есть все возможности дарить добро людям.
Это тяжело. Некоторых девочек забирают домой, понимаю – навсегда. Нет, их не выписывают жить, их просто забирают. Одной из них была Оля. Женщина лет пятидесяти приехала из соседнего крупного промышленного города. Вместе с ней её сестра – Валентина – стойкий, с большой внутренней силой человек. Помню как в послеоперационной палате, когда мои средства, отведенные на сиделку, закончились, она выносила моё судно. Мне было стыдно и неловко. Ничего не желающая слушать, скромно, не привлекая внимания, она всё делала так тактично и незаметно, как будто судно имело функцию самоопорожнения. Уверена, что Валентина не из тех, кто помнит такие мелкие детали. Но я-то помню, я-то не могу забыть, как в той своей стыдобе, когда находишься совсем один – беспомощный даже в вопросе туалета, её руки – незнакомые и, в принципе, чужие, не давали забыть, что добро в этой жизни существует. 
Валентина поселилась в профилактории на территории больничного комплекса, где предоставили койку. Она варит супы, компоты, готовит разные травки в большой кружке кипятильником. Сколько я не предлагала ключи от моей квартиры – не соглашалась. Хотела быть всегда рядом. Помню день рождения Оли. Подарила ей первое, что попалось подходящее под руку – пузырёк шампуня. Она заплакала и сказала:
– Мне бы и разового хватило.
– Дурочка ты, – рассердилась я, – что ты такое говоришь?!
– Не обращай внимания, это я так… мысли вслух.
Оля мечтала об одном, чтобы её сын-таксист, который иногда привозил клиентов в наш город и заходил к матери в больницу, забрал её домой. Там в частном секторе у неё сад, а в саду яблонька. Под яблонькой Оле поставят старое раскладное кресло, она будет в нём лежать, – а большего и не надо. Оля любила свой дом, свой сад… Потом её забрали. Нет, не выписали, просто забрали… Не знаю, попала она в свой сад, как провела последние дни жизни, но мне сказали, что вскорости Оли не стало.
Ещё в нашем отделении была одна интересная дама. Много лет назад с ней случилась большая любовь её жизни. Любовь была младше Оли на несколько лет. Не подумайте, я не ошиблась, эту женщину тоже звали Оля, правда называли её все Ольгой. Она написала расписку и отказалась от удаления груди, обошлась резекцией. По истечении времени, болезнь рецидивировала и дала метастаз в головной мозг. Ольга пересела на инвалидную коляску, и в отделении часто слышался её громкий, надрывный голос, когда она звала медсестру. Мне было её неимоверно жаль. Но, почему-то она меня сторонилась и всегда отъезжала в сторону, когда я проходила по коридору. Однажды она не могла никого дозваться, и приехала в нашу палату. Я помчалась в сестринскую, но, как оказалось, была смена Галины Сергеевны, и я получила нагоняй:
– Не глухая, слышу. Подождёт, ничего с ней не станется. Быстрей бы смена заканчивалась!..
 Она свойственной ей пружинящей спортивной походкой направилась к палате Ольги, на ходу оглашая всё отделение:
– Иду, иду! Чего кричишь?! И пяти минут подождать не можешь.
Под утро Ольга умерла. Это всё ещё была смена Галины Сергеевны, и она, возмущаясь, что не удалось вовремя уйти домой, пошла оформлять документацию.

                XI

   Наконец-то наступил день, когда меня отпустили домой. В светлой до колен юбке и розовой на пуговичках кофточке, с небольшой яркой спортивной  сумкой я села в такси и отправилась в своё любимое гнёздышко.
– Работаете здесь или проведывали кого? – поинтересовался таксист.
– В гостях была, – пошутила я, не найдя ничего остроумней. 
– В гостях? Значит, проведывали всё-таки.
– Нет, не проведывала. Говорю же, в гостях. Врач у меня здесь знакомый работает – УЗИст, – сама не знаю зачем, соврала я. Хотя УЗИст, действительно, стал моим другом. Но не в этом дело. Страх, что тайна моего диагноза откроется, был так велик, что я старалась скрыть его от всех, абсолютно от всех, кто попадался на моём пути. Тогда я ещё не знала, что этот страх не отпустит меня всю мою жизнь. Одной из причин побороть этот страх и явилось решение публикации этого произведения. Но это только одна из причин, – моё состояние наполненности Богом было так велико, что я не могла скрыть путь, который приводит к исцелению. Только Вера, только Просьба, только Любовь. Ваша жизнь изменится, если вместо одного, вас станет много – Бог, Святые, Ангелы – это всё должно наполнить вас, чтобы не остаться одному и не умереть. Но, я отошла от нашего разговора с таксистом.
И так, он спросил:
– А, врач?!.. Тогда это другое дело.
Таксист погромче включил музыку, внимательно рассмотрел меня, перевёл взгляд на верхнюю пуговичку моей кофточки и… заметил бинтовую верёвочку на шее. 
– Извините, – покраснел он, и выключил музыку.
– Вот поэтому и говорю, что в гостях была. Нечего меня хоронить, – включите музыку, – рассердилась я.
Надо что-то с этой верёвочкой делать, – решила я. Ничего, приеду домой, поменяю её на цепочку. Тогда никто не поймёт, что скрывается у меня под одеждой. А под одеждой у меня скрывался шприц. В крупный сосуд во время операции был вставлен катетер для подачи химиотерапии к прооперированной груди. Лекарство должно было поступать через шприц, который меня сейчас так подвёл, вернее выдал.
– Такая молодая, – не унимался таксист, – может, телефончик оставите?
Что ж, жизнь продолжается, – про себя улыбнулась я, в то же время давая таксисту понять, что у нас с ним разные пути. Его путь – ежедневные маршруты по вызовам, а мой – продолжать постигать жизнь.
Я заехала в кулинарию, купила вкусной еды, и сама в одиночестве отпраздновала своё возвращение. Бутылка пива, которую я с удовольствие выпила, – показала, что у меня постепенно начался период расслабления, и я могла приступать к маленьким радостям жизни. В тот же день я отправилась на ближайший рынок и купила десять кочанов кукурузы. Кукуруза – это моё любимое лакомство. Теперь я каждый день бегала на рынок, тащила сумку, чувствуя, как внизу живота что-то растягивается. Я ни одного разу не нарушала рекомендации врача, и не поднимала ничего тяжелее одного килограмма… кукурузы. Тут уж, без вариантов.
Прошло время, и наступил день моей первой химиотерапии. Я перенесла её спокойно, без каких либо отклонений. Но, спустя несколько дней, моя грудь покрылась одной сплошной раной, которая позже превратилась в коричневую корочку, напоминавшую потресканную землю. Профессор недоумевал:
– Этого не должно быть, у тебя лёгкая химия. Ничего не понимаю. Видно, всё дело в том, что ты аллергик.
То, что я аллергик, я узнала немного раньше, когда после операции напилась каких-то витаминов. Врачи осматривали моё тело, не находя причину неизвестной сыпи. Пока из моей сумочки не выпала коробка с препаратами. Эх, и смеялись же они тогда, правда, и удивлялись тоже: кто надоумил меня купить эти синтетические витамины?
Спустя несколько дней, профессор опять пришёл в недоумение, узнав, что я грудь мажу «спасателем».
– Откуда у нас в отделении эта напасть пошла?! Все как сговорились с этим спасателем. Выброси эту мазь! Она наоборот размягчает, мажь просто зелёнкой!
Зелёнка, действительно, помогла, и вскоре грудь очистилась. Что ж, жизнь налаживается, надо и о печени подумать. Столько препаратов, включая химию, не могут пройти бесследно. И я отправилась в соседнюю с домом аптеку прикупить травку. Фармацевт в ответ на мою просьбу, перечислила всевозможные биодобавки, которыми она лично занималась, и убежала в подсобку за баночками. Я пыталась докричаться, что мне подойдёт любая травка. Времени ждать у меня совсем не было. После долгой прогулки я спешила домой прочистить катетер. Фармацевт долго не выходила, я начала нервничать и заглянула под кофточку, посмотреть в каком он состоянии.
Несколько раз в день я прочищала его составом гепарина и физраствора, которые были заблаговременно введены в шприц. И тут я увидела такое!..
Шприц наполнился кровью, которая начинала вытекать через вверх. Я попробовала ввести состав в сосуд, который, как оказалось, забился. И под давлением поршня из корпуса шприца начала фонтаном выходить кровь. Я испугалась. Такое было впервые. Я надавила ещё сильней, и поршень выскочил, обрызгивая всё вокруг кровью.
Из подсобки выходила ничего не подозревающая девушка, руки которой обрывались от коробок с биодобавками.  Я быстро опустила кофточку и сбежала из аптеки. Не знаю, что подумала аптекарша, увидев кровавый зал, в любом случае, желание заниматься биодобавками на рабочем месте, надеюсь, у неё надолго пропало.
Время шло, и до следующей химии оставалось пару недель. Я продолжала свои прогулки, читала духовную литературу, совершенно не смотрела телевизор. Новый Завет был прочитан мной от корки до корки. Где меня особенно заинтересовал Псалом 138, а именно вот эти слова «Испытай меня, Боже, и узнай сердце моё; испытай и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный».
Что ж, как говорится, осторожней с желаниями. Мой диагноз был ответом на ропот, нежелание жить. Я это поняла. Исправилась. Теперь я просила испытания, чтобы проверить себя на прочность, – достаточно ли я изменилась и поняла основные правила жизни? И жизнь начала меня проверять.
Однажды днём, ближе к вечеру, когда я планировала свою прогулку, – выглянула в окно посмотреть погоду. На дереве напротив моего этажа сидел сосед снизу. Странный он какой-то, я всегда это знала. Что ж, кто из нас не странный? Я – так самая первая!
Заметив меня, он заметно испугался и слез с тополя. Мы встретились у подъезда, обменялись любезностями и я, почему-то изменяя своей привычке, направилась не по обычному маршруту, а просто в парк. Постояла там немного, разувшись, подышала запахом неба, и уже через несколько минут была дома. Почему я так поступила – не знаю, наверное, моё шестое чувство подсказывало, что сегодняшний день требует перемен.
Я слонялась по квартире без дела, не понимая, почему я тут. Потом меня ноги повели к кухонному окну взглянуть не дерево, где недавно сидел сосед. Триста лет оно мне не интересно и делать мне больше нечего, как на него смотреть. Но, если ноги идут, деваться некуда, – куда ноги, туда голова. Хотя у других людей наоборот.
Зайдя на кухню, я обомлела. В открытом окне торчала голова соседа. Он уже подтягивал туловище, чтобы взобраться в квартиру. Увидев меня, он стал лепетать, что выпил много пива и сам не понял, как тут очутился. Я не знала, что мне делать. Вызывать милицию, затягивать соседа к себе на кухню, чтобы не убился, или спуститься наклонить ему ветку дерева для возвращения на землю? Пока я вся в смерть перепуганная выбирала пути отступления соседа, он спрыгнул. Я посмотрела вниз, на земле лежало обездвиженное тело. Я позвонила Марийке, она обещала прийти. Через минуты три раздался звонок в дверь. Быстро же она, – обрадовалась я. Но за дверью стоял живой сосед и кричал:
– Вы меня затопили! У меня полная квартира воды!
– Сейчас вызову милицию, и мы проверим твой потоп, – не на шутку разозлилась я.
– Нет-нет, не надо. Я сам, сам… Там не прибрано, не надо… 
Он убежал, поджав хвост, на этаже ниже встретив Марийку, которая по сотовому телефону разыграла вызов милиции. После этого он прибегал ещё несколько раз, извиняясь, объясняя, что это не он – это пиво.
На этом мои приключения не закончились. Я поняла, что получила предупреждение быть осторожней с имуществом. И больше испытаний не хотела, но моя первоначальная мысль продолжала материализовываться и все события, которые следовали одно за другим, не могли быть случайностью.
Ко мне приехала Лора с дочерью – моей крестницей. Увидев, что моё психологическое состояние улучшилось, они решили окончательно вытянуть меня из тесной скорлупы, где, кроме Бога, я ни для кого не оставляла место.
Это, начиная с мая месяца, был мой первый выход в люди. Мы направлялись в планетарий. Трамвай был переполнен, но мне это даже нравилось, так особенно ярко чувствовалась жизнь. Как я уже говорила, я готова быть висящей, на одной ноге стоящей, сдавленной телами других пассажиров, но живущей. Я была одной из них, у которых и забот-то – выдержать послеобеденную давку и не сломиться.
Если тело моё готово было болтаться в трамвае без единой жалобы, то это совсем не относилось к моей сумочке, которую я беспечно держала за ручки, где-то на уровне колен. Заметив, что она расстёгнутая, решила застегнуть позже – на остановке. Проехав таким образом несколько остановок, трамвай не выдержал и сломался. До планетария оставалось совсем близко, и мы своим ходом через четверть часа были на месте.
Войдя в здание, я торжественно объявила, что оплачиваю сегодняшнее мероприятие. У кассы я была третьей. Заказав билеты, потянулась за кошельком, которого, как вы уже, наверняка, догадались, в сумочке не оказалось. И весь материальный вопрос лёг на Лору.
Во время сеанса меня совсем не радовало звёздное небо и легенды о созвездиях. До тех пор, пока я не поняла – меня испытывают. В памяти всплыли кадры из пьесы Маршака, где падчерица успела попросить колечко, которое выкинула злая принцесса. «Ты катись, катись, колечко, на весеннее крылечко, в летние сени, в теремок осенний, да по зимнему ковру к новогоднему костру!». И тогда я мысленно произнесла: «Господи, распорядись так, чтобы все украденные у меня деньги пошли на доброе дело нуждающимся людям, как будто это я сама их отдала». Мне стало легче, и для убедительности я еще раз десять повторила свою мысль. Лёгкость, которая охватила меня, была непередаваемой. Я даже подумала: «Если бы у меня сегодня не вытянули деньги, мне стоило бы это организовать». Потом я к удивлению Лоры вообще разразилась смехом. Подруга сочувствующе посмотрела на меня, предполагая, что мне очень нелёгко, – но не настолько же! Так и до психиатрички недалеко. Это меня развеселило ещё больше. Ведь Лора не могла знать, что у меня в кошельке был набор записочек с позитивными мыслеформами. Представляю, выражение лица вора, когда он прочитает: «я живущая на планете Земля среди других живущих людей». Скорей всего он решит, что вступил в межгалактический конфликт, ограбив инопланетянку.

                XII

   В один прекрасный день я обнаружила, что моё материальное положение оставляет желать лучшего. Я не зря, описывая свою историю, несколько раз делала акцент на дороговизне обследования, препаратов и отдельных процедур. Особенно подточила мои финансы операция, и я вынуждена была возвращаться на работу. Мои девочки из палаты занимались оформлением группы по инвалидности, но я не могла этого представить даже в страшном сне. Прописка у меня была по месту жительства мамы. И уже к вечеру моя семья могла быть осведомлена о моём диагнозе. Поэтому мне ничего не оставалось делать, как возвращаться на работу.
Я отправилась за справкой в поликлинику, которая примыкала к основному корпусу. Там была очередь. В кабинете принимал маммолог из нашего отделения. Передо мной было несколько человек, в основном пожилые женщины. Напротив был кабинет химиотерапевта. Из него вышел молодой парень, точная копия того, которого я видела возле кабинета ирригоскопии. Даже взгляд тот же, походка… а волосы не оставляют надежды на ошибку в диагнозе. У меня сжалось сердце, всё тело пробило молнией. Господи, ну почему, почему?! – про себя закричала я, – они почти дети!
Я буду молиться за этого парня. Он выздоровеет, повзрослеет, женится, заведёт семью, детишек. Я стала кричать так, как уже умела – внутри, про себя, сильно-сильно. Я просила, умоляла. Наверное, я взяла часть боли на себя, потому что моё тело не выдержало, и меня стала колотить дрожь. Из кабинета выглянул маммолог:
– Ну, где ты там? Чего не заходишь? Твоя справка готова.
Я забрала справку и, еле волоча ноги, отправилась домой. Там у меня случился приступ. Резко поднялась температура и началась лихорадка. Я не могла подняться, чтобы набрать воды. Жажда истощала меня.
Через пятнадцать минут приступ миновал. Спустя несколько часов, я почувствовала знакомое дрожание конечностей и поняла – начинается. Только успела набрать воды в пластиковую бутылку, приготовить подушки под спину на диване и пошло-поехало. Второй приступ длился тоже около пятнадцати минут. Я заготовила воду, подушки на случай третьего приступа, и стала изучать свою огромную, старинную медицинскую энциклопедию. Там я прочитала, что мои приступы называются неправильной лихорадкой и одной из причин может быть укус малярийного комара. Эти комары кусают осенью, но реакция возможна спустя несколько месяцев. Я стала вспоминать всех комаров, которые меня кусали. Который же из них был малярийным? Потом я решила, что у меня воспаление лёгких и позвонила Ангелине Михайловне. Мы договорились, что я приду к ней и уже оттуда вызовем врача. Я боялась, что без прописки медики местной больницы мной просто не станут заниматься. Я уже была обута и готова к выходу, когда случился третий приступ. Я помчалась на свой диван.
После третьего приступа я была разбита. И мне ничего не оставалось делать, как звонить в неотложку. Вскорости приехали две женщины – врач и медсестра. Они обследовали меня на предмет дизентерийного заболевания, прослушали вдоль и поперёк, но ничего установить не могли. Зато их заинтересовал катетер. Такое устройство, встроенное в тело, они ещё не видели. Я удовлетворила их любопытство, ознакомив с устройством этого механизма, и они, оставив мне пару таблеток анальгина и димедрола, уехали.
Помощи мне было ждать не откуда. И я позвонила в свою больницу. Мой лечащий врач велел приехать завтра с утра для снятия катетера. Я никак не могла взять в толк, при чём тут катетер? Но на следующее утро поехала.
– Переживала из-за чего-то? – поинтересовались там.
Я вспомнила вчерашнего мальчика, и всё встало на свои места. Оказывается, у меня произошло отторжение инородного тела, то есть, катетера – из-за нервного срыва.
Но, нет горя без добра, и профессор вручил мне пузырёк фарестона, объявив, что теперь я должна покупать и принимать этот препарат пять лет.
Пять лет! Мне давали пять лет жизни. Я радовалась и смеялась вслух, как ребёнок. Благо, меня не видела моя «доброжелательница». В тот же день я записалась и сделала татуаж губ,  а так же купила добротный классический зимний плащ, который лет пять не выйдет из моды. Что бы ещё сделать такого, чего хватит на пять лет?..
Прошли три недели. Настала очередь второй химии. Я долго думала, стоит ли мне писать об этом, потом решила, что должна. В тот день капельницу мне делали напрямую через вену в кабинете для манипуляций. Медсёстры ходили хмурые, – сначала я даже подумала, что дело во мне. Потом поняла, что в отделении что-то случилось.
Я легла на кушетку, и препарат начал поступать в кровь. Голова закружилась, и вместо одного холодильника в кабинете их стало целых три. Я сказала об этом, и на меня обрушился шквал ругани и без того нервной медсестры:
– С некоторыми больными вечно всё не так! Больше не буду тобой заниматься, пусть вон твоя Наташа тебе и делает.
Я почувствовала себя виноватой и попросила не расстраиваться, тем более холодильников осталось всего два. Я притихла и даже задремала. Медсёстры перестали осторожничать и разговорились. Оказывается, с одной пациенткой  произошла ошибка. Во время подачи химии, включили сразу высокую нагрузку, что вызвало ожёг слизистой. Нужна была срочная замена крови. Её родным сообщили, чтобы подготовили плазму, и только потом стало очевидным, что нужна кровь. Медсёстры решали, что делать. Кровь дорого стоит, а плазма уже куплена. «При чём здесь плазма?! В этих случаях нужна только кровь!» – ругались они. В конце концов, я слышала, к какому они пришли решению и это меня не обрадовало.
После сеанса химиотерапии я зашла в свою палату и на своей кровати увидела эту девушку. Очень худенькая, такая щупленькая – она сидела рядом с ещё молодой мамой, которая уговаривала её согласиться на удаление яичников. Девушка всё время плакала, и я вспомнила свой первый день, прокуроршу, её подругу и… безразличие.
– Можно посидеть рядом? – попросила я, присаживаясь на свою бывшую койку, – когда-то это было моим местом.
Мы разговорились. 
– Я читала, что кровь лучше помогает в вашем случае, чем плазма. Конечно, вы заплатили большие деньги, но спросите у врача, наверняка, кровь подойдёт больше.
– Так нам сказали плазму. Тем более, мы уже купили, – растерялись они.
– Да, да, конечно, это я просто читала. Если возможности позволяют, вы всё же спросите.
Я ушла, но потом узнала, что девушке влили кровь, которую они приобрели.

                XIII

   Когда я писала, что почувствовала себя особенной, я не кривила душой, и уж тем более не возгордилась. Просто я стала совершенно другим человеком, нежели была до болезни. Преподобный Серафим Вырицкий сказал: «Болезнь – это школа смирения, где воистину познаёшь немощь свою». Жадная к красивым вещам, комфортной жизни, неудовлетворённая и плачущаяся о несовершенствах личной судьбы, теперь я видела всё иначе. Мир изнутри был другой. Он был таким глубоким и ускользающим, что приходилось день проживать за год. Самым интересным было то, что я полностью могла обходиться без общения. Мой телевизор молчал уже который месяц, телефон звонил только по необходимости, – все силы были брошены на вымаливание прощения у Бога и исцеление. Я сразу не восприняла фразу «надо бороться». Никакой борьбы, никакой войны – даже с болезнью. Всё через любовь, через молитву, через изменения самой себя. Даже сейчас, когда я психологически почувствовала себя более окрепшей и позволила себе некие жизненные радости, я не знала, смогу ли когда-нибудь расслабиться. Мысль о том, что моя болезнь может вернуться, что в любой момент может переродиться клетка и по лимфатическим путям проникнуть в другие органы, что где-то чего-то не заметили, не удалили – не оставляла меня ни на один день. «Настанет ли такой день в моей жизни, когда я полностью смогу расслабиться?» – думала я, не надеясь на скорый результат. Наши мысли – наши друзья, но они и наши враги. Они могут убивать медленно, истрёпывая напрочь нервную систему. Но моя вера, моя любовь к Богу была такой величины, такой силы, что я в любое время дня и ночи шептала слова благодарности и, конечно же, просьбы: «Иисусе Христе, исцели меня так, как я уверовала в тебя!»
Возможно, кому-то мои мысли покажутся скучными, не несущими особых действий, не представляющими ярких событий. Но я уверена, каждый, кто идёт по пути исцеления, понимает каждое моё слово, и своё состояние сравнивает с моим тогдашним, находя много общего.
Как-то в отделении у кабинета врача я познакомилась с одной москвичкой, которую дочь по знакомству отправила лечиться к нашему знаменитому профессору. Её поселили в отдельную одноместную палату с удобствами. Она ни с кем не общалась, была сама по себе. И тут она призналась, что давно наблюдает за мной и уверена, что я обязательно выздоровею.
– У вас на лице написано: «планирую жить», – обрадовала она меня, и я ещё раз нашла подтверждение тому, что моё внутреннее состояние отображается внешне. 
Её персона тоже не обошла стороной моё внимание и я, встречая её в отделении, ни минуты не сомневалась, что эта женщина выкарабкается, и уже здоровой отправится в свою Москву. Тем не менее, она спросила:
– Что вы делаете, почему вам удаётся сохранять спокойствие? Глядя на вас, кажется, что ваш диагноз – максимум грипп.
Спокойствие. Ох, спокойствие мне только снится. И тут я рассмеялась:
– А вы никогда не видели, как я на перевязки хожу?
Настала очередь смеяться моей новой знакомой:
– Да где там, не только вижу, но и слышу.
Да  уж, перевязки это что-то особенное. Имея низкий болевой порог, я с детства боюсь боли. Обычно меня пропускают без очереди, чтобы не нагнетала тоску на ожидающих. Я начинаю причитать за несколько минут до самих манипуляций. Например, последний раз меня держали несколько врачей. Нет-нет, вы правильно поняли, не медсестёр или санитарок, а именно врачей. Они специально приходят посмотреть на концерт. От природы не имея ни слуха, ни голоса – я пою. Правда, это больше похоже на мяуканье, но, видимо, врачам это нравится. Один держит мне голову, второй ноги, а третий стоит и только улыбается. После перевязки они расходятся. И профессор уже спокойно принимает следующих пациентов. Самое интересное, я не боюсь быть смешной. С некоторого времени я живу так, как мне комфортно.
– А вы молитесь? – почему то шёпотом спросила меня москвичка.
– Молюсь? Это как бы отдалённо, не совсем то, что я делаю.
– Так вы не молитесь? – повышая голос, удивилась она, – знаете, здесь все молятся. И я молюсь, только, чтобы никто не видел, – хорошо, что в палате одна. 
– Я не просто молюсь, я живу в молитве.
– Как это? Извините, я не поняла…
– Это больше, чем просто молитва. Я чувствую присутствие Бога во мне – всегда. Иногда забываю, но потом, когда вспоминаю, что я теперь не одна, я ощущаю такую силу, которую может дать только Бог.
– Думаю, я поняла. Но, всё-таки извините, меня интересует сам процесс молитвы. Как вы молитесь? Ну, когда непосредственно обращаетесь к Нему, – на коленях или стоя, про себя или шёпотом? Я не знаю, как правильно.
– Во время молитвы я обращаюсь к Богу. Только не в пустоту, – всегда знаю, что Он передо мной на расстоянии вытянутой руки и ближе, даже можно подержать Его за руки. Если бы не наши ограниченные человеческие возможности, которые находятся за пределами наших шести чувств… Но это ничего не меняет. Знаете, я каждый день целую ноги Его Сына, там от гвоздей раны, я целую их. И вы любите Его. Улыбайтесь Ему, рассказывайте о своих желаниях, просьбах, и даже более – умоляйте, кричите. У вас пойдут слезы, это будет энергетический прорыв – ваша энергия в этот момент будет очень сильной. И не бойся быть смешной. Перед Богом ты будешь его ребёнком – открытым, честным, откровенным и просящим. А людям этого не показывай, это только твоё дело –твоё и Бога. Если будешь так делать, ты исцелишься.
Мы не заметили, как перешли на «ты». Прям там, у кабинета врача мы вместе плакали, потом над чем-то смеялись, а потом она доверила мне секрет. На днях она посетила одного экстрасенса – женщину немолодых лет. И той было видение, что моя знакомая тоже имеет экстрасенсорную силу, стоит только захотеть. Естественно, у меня в тот же день появился телефон этого экстрасенса, и я была записана на приём с Лорой и Марийкой.
В назначенный день мы втроём сидели в комнате со старыми книжными шкафами и продолговатым кофейным столиком посредине. Экстрасенс решила сэкономить время и приняла нас оптом, то есть одновременно троих. Она достала чистый лист белой бумаги и начала по нему читать. Оказывается, её невидимый собеседник увидел у нас дар, причем, у всех троих. Марийке надо немного подождать и прийти к ней позже. Лоре тоже надо время, чтобы открывать способности для большей успешности. А вот я уже могу использовать свой дар прямо сейчас. Подружки посмотрели на меня с уважением. И чтобы их не разочаровать, я попросила лист бумаги и, чеканя, по слогам, произнесла:
– Дорогие присутствующие в этой комнате, не переживайте ни о чём… 
Экстрасенс изобразила крайнее удивление и немного восхищения, но когда я продолжила дальше, она сделала сердитое лицо.
– Это всё обман. Как в сказке – король-то голый, – завершила я  своё чтение.
– Ну, вы шутите, шутите, только всё, что я сказала, это чистая правда, – пытаясь изобразить улыбку, экстрасенс проводила нас до двери.
Думаю, моё недоверие не возымело действия на моих подруг, на Лору так точно. Как я узнала позже, она даже пыталась лечить свою маму по методикам, которые ей дала экстрасенс. Правда, потом её мама много молилась и просила меня поговорить с Лорой, чтобы выбросила из головы всю эту чушь. Это было последней каплей, после чего я окончательно перестала ходить по экстрасенсам.
Тем более, моя любимая часовня всё так же находилась на территории больницы, и вход был всё по тем же дням. В моей жизни было достаточно грехов, и отсутствие исповеди омрачало меня. Назначив день, я отстояла получасовую службу и стала ждать очереди, чтобы записаться на исповедь. Почему-то здесь было так, нужно заранее записываться. Женщина-церковница, с которой мы давно познакомились и испытывали друг к другу взаимную человеческую симпатию, как будто не замечала меня. Передо мной прошло несколько пожилых людей без очереди, – неужели их душам надо очищаться больше, чем моей? В конце концов, мне всё это надоело, и я ушла. Только потом я поняла, что не была готова к исповеди. Рассказать всё, как на духу я бы не смогла. Видимо, моё время ещё не подошло, и церковница это знала. Но смутило меня в тот день не только это.
Всю службу на меня пялилась моя «доброжелательница». Откуда только и взялась? Раньше я её здесь не видела. Бедная женщина просто мучилась, в упор глядя на моё лицо. Мои губы после татуажа давно приняли естественную форму, оставив только приятный цвет карамели. Мало того, что она поедала меня глазами, она начала что-то шептать, вернее, шипеть, глядя в мою сторону. Сначала меня это позабавило, потом стало надоедать. Натянув на самое лицо свой голубой шарфик, я забылась в молитве, представляя, как за алтарём мне с иконы улыбается Всецарица.
– Не стыдно, в церковь губы красить? – вдруг услышала я, и увидела, что доброжелательница подобралась ко мне совсем близко.
Уходя со службы, я с сожалением посмотрела на очередь, к которой в тот день так и не смогла пробиться. Одна из бабушек подошла ко мне:
– Девочка наша, будь здорова. Приходи, мы всегда тебя ждём. Храни тебя Матерь Божья.
Потом она повернулась к моей доброжелательнице:
– А ты чего приходила? Богу служить надо, а не своей злобе. Меняйся, детка, меняйся.
Забегая вперёд, хочу сказать, что моя исповедь всё же состоялась. Случилось это в мужском монастыре. Исповедовал меня монах. Удивительно похожий на Иисуса Христа, с большими карими глазами, он смотрел на меня с такой добротой и улыбкой, что рассказывая о своих многочисленных грехах, я улыбалась. Боже мой, эти мои грехи, страшно кому-то сказать, терзали меня, не давая полностью очиститься во время моего исцеления. И тут на меня смотрят эти глаза, и улыбаются. Я стою на коленях, как натянутая тетива, кажется, ещё немного и потеряю сознание. За мной длинная очередь. Они ждут, когда я отойду. А я грешница улыбаюсь. Если сейчас этому монаху не расскажу всё, я больше не смогу так раскрыться, я больше не встречу таких глаз. И я сказала. Сказала то, что не могла сказать никогда и никому. И в часовне своей не сказала бы. И он простил меня ради Господа Бога нашего Иисуса Христа.
Отошла к ступеньке перед алтарём, села на колени и… зарыдала. Долго. Только плечи подрагивали. Выплакала всё. Всё напряжение, скопившееся за последние месяцы, весь свой страх. И очищенная встала совершенно без сил. Как пустой сосуд, который только сама решу, чем наполнить.

                XIV

С утра возле кабинета я ждала профессора, зная, что предстоит серьёзный разговор. Но я приняла решение. И действительно, когда я сообщила о своём отказе от последующих курсов химиотерапии, он потратил на меня немало времени, убеждая в моём неверном решении. И, в конце концов, вручил мне мою медицинскую карту, стёклышки с материалом удалённой опухоли и направил к моей любимой Марии Ильиничне на кафедру анатомии.
Там случилось необъяснимое до сей поры. Мария Ильнична заявила, что клетки метастаза и клетки опухоли разные.
– Тебе что, не ту опухоль удалили? Напомни, как тебе нашли орган? Я помню твой случай, ты столько всего обследовала, но безрезультатно.
Я смотрела на неё пустыми, непонимающими глазами. Слова, как будто проходили мимо. Какой орган, что она спрашивает? Видя, что я не в себе, она позвонила профессору.
– Понятно. Онкомаркеры. А ну-ка, быстро дуй в лабораторию, делай онкомаркеры. Вот направление, – она дала мне какую-то бумажку и сопровождающего.
Земля плыла под ногами, и вся моя вера, моя надежда улетучились, как и не было. Кое-как сообразив, что происходит, я принялась ждать дня результата анализа.
И вот наступил день, когда я вошла в центральную лабораторию. Еле волоча ноги, я поднялась на второй этаж, дрожащими руками забрала ответы и поехала домой.
Дома я  села на стул, потом пересела в кресло, а потом легла на пол. Ниже пола не упадёшь. Взяла результаты, но тут же отложила их в сторону. Не имея сил подняться, я, лёжа на полу, стала молиться. Слова сначала еле произносимые, стали надрывными и вдруг я заскулила, завыла.
– Боженькаааа, Боженька-а-а-а… Помоги… помоги… помоги…
Через несколько минут из моего обращения к Богу остались только окончания, и вся квартира наполнилась одними гласными звуками, которые я пела. Качаясь по полу, я причитала:
– Ааа… ууу… иии…
Это была моя молитва, которую понимали только я и Бог. И тут я схватила бумажку и прочла. Онкомаркеры были в норме.
Благодарность, благодарность!
– Боже, спасибо. Боже! Благодарю! Благодарю! – я бегала по квартире и чеканила каждое слово, как командир на плацу.
И тут я остановилась. А вдруг ошибка, а вдруг я неправильно посмотрела? На пол, скорей на пол. Я легла, уже более спокойно воспринимая ситуацию. И опять лёжа прочитала результаты.
Норма. Какое это благостное слово. Не все его понимают. А те, кто понимает, знают цену каждой слезинке. И вот, смыв свои слезинки, я бегом рванула в больницу к профессору.
– Да, онкомаркеры в норме, но в результатах гистологии обнаружены инвазии. Слушай, давай ещё хоть один курс химии.
Я рассмеялась, видя, как он уговаривает меня:
– Нет, нет и нет, – и вдруг поцеловала профессора в щёку.
– Ну ладно, тогда хоть раз в три месяца приходи наблюдаться, – качая головой, не сдерживая улыбки, попросил он, – и карту лечащему врачу отдай. 
Я забежала в общую палату, в которую положили Алину после очередной операции. Её готовили для имплантантов. Я сообщила, что у меня хорошие результаты и я здорова. И тут я чуть не упала. С кровати у стены поднималась она – моя доброжелательница. Она шла ко мне и требовательно спрашивала:
– У вас не было рака?
Я сделала вид, что не слышу и не вижу её. Вышла из палаты, сообразив, что лифты ближе, чем лестница, пошла в этом направлении. Она шла за мной, почти бежала, и кричала на всё отделение:
– Так у вас не рак был?
Уже возле лифтов она догнала меня, и я сказала:
– Рак. Был. Уже нет.
– Тогда как вы можете быть здоровой? – успокаиваясь, сказала она, и я села в лифт.
В тот же день я посетила Марию Ильиничну.
– Как я могу быть здоровой, если у меня был рак? – спросила я, рыдая, – и эти анализы – они разные. Вот у меня и карта есть – посмотрите.
Естественно, никакому лечащему врачу я свою карту не отдала, впрочем, как и стёклышки. Не знаю, зачем они мне, но таскалась с ними, как дурень со ступой. Мария Ильинична взяла меня за руки: 
– Так бывает, девочка, так бывает. Ты так молилась. Чего же ты ждала?
Она закрыла мою медицинскую карту, и получилось это так громко, как будто это была, как минимум, груда кирпичей:
– Эпопея окончена. Живи.
И я пошла жить. Вернее поехала. Поехала к себе домой, туда, где прошло моё детство, где меня давно ждала моя семья, где похоронена моя родная мама.

XV

Я пробиралась по старому кладбищу, глазами отыскивая старую тую. В этом ряду ближе к гаражам мамина могилка. На ней нет фотографии, только надпись. В моей памяти она живая, красивая, жизнерадостная. Почему-то называла меня Гуленькой, Гулечкой. Гульвирой. Наверное, ей нравилось это имя. Ещё ей нравилось сохранять в доме порядок и уют. Возле печки в углу стояла кочерга, а на табуретке вкусно пахли вынутые из печи два пирога – фруктовый и рыбный, – мама всегда пекла их вместе. Я помню маму модно одетой и безгранично ласковой.
Вот он памятник мамы – окрашенный в голубой цвет. Да-да, вот её любимые ландыши, начавшие рано отцветать в этом году. А фотографии не надо, я не хочу видеть маму тут. Она осталась там – в моём детстве, в моих детских переживаниях, когда мы с сестрой бегали за ней и почему-то спрашивали: «мама, ты не умрёшь?». Помню, как она любила одевать нас во всё красивое. И те белые капроновые колготки, которые я сняла, даже не дойдя до угла. К большому сожалению мамы, пришлось поменять их на простые, некрасивые, зато не «колючие» и приятные телу.
Я протёрла памятник рукой, и он стал ещё голубей. Как-то папе приснился сон, где мама спрашивает «Зачем ты покрасил мой самолёт в зелёный цвет?». И в тот же день папа перекрасил памятник. 
– Мама, это я – Гуленька. Вот пришла рассказать тебе: я выжила. Я, как и ты, болела раком. Но я выжила. Я помню, как ты читала молитвы, пила травы… Я помню, как ты хотела жить. Ты просила отвести детей к соседям, чтобы не пугать своими криками. А ещё я помню, что твою медсестру тоже звали Наташа. Я помню, как плакал папа после похорон, прижав меня к себе. Мама, я выжила. Я теперь буду жить. Я сделаю всё для этого. А ты… ты Там. У Бога все живые.
XV

Прошли годы. После жизненных исканий и путешествий, я возвратилась в город, который изменил меня. Страх и отчаяние, умирание и воскрешение, недоверие и глубокая всеисцеляющая вера… Через многое мне пришлось пройти. Но самое главное, самое важное, что обрела в те дни, я несу через всю свою долгую, подаренную мне Богом жизнь.
Полдень. Огромные закопчённые окна института пластмасс. Улица так же пустынна. Это чьё отображение в окне?
Постаревшая, добавившая с десяток килограммов, поплывший овал лица… Клетчатая ниже колен юбка, бежевая футболка, удобные, практичные балетки. Давно заметила, стоит посмотреть в старое зеркало, и видишь все перемены. Почему-то грустно. Я оглянулась вокруг. Как тогда – май. Одуванчики. И ромашки.
И вдруг я закричала. Нет, это даже не я. Мои губы сами стали шевелиться и я услышала:
– Я здесь! Это я! Живущая! Живущая среди других живущих людей!
Я кричала долго, пока не устала. Потом нарвала ромашек и понесла их в церковь. А вдруг тот сторож ещё там и он вспомнит меня? Я шла и плакала. Узнавала свой привычный маршрут, вот тут поворот троллейбуса, надо быть осторожней. Вот тут сейчас закончится асфальт, и будет узкая грунтовая дорожка, – нет, нам не тесно, мы поместимся. Я крепче взяла Его за руку и мы, как и раньше, пошли по жизни вместе: Бог и Живущая на планете Земля среди других живущих людей.


               





Примечание: в произведении упоминается книга автора Александра Свияша