Бобыль
Мать и бабушка у него умерли в одну ночь под Рождество 1942 года. Умерли от истощения в блокадном Ленинграде. Конечно, хлебную пайку они получали. Иждивенческую. По 125 граммов каждому. Но, оказалось, последний месяц перед смертью бабушка и мама по взаимной договоренности свои пайки не ели. Собирали и прятали их под матрацем. Витьке. Чтобы, значит, подольше протянул.
В вечер сочельника мама позвала сына в свою комнату, где стояла буржуйка, создававшая пусть и призрачную, но все же видимость тепла. Сам-то Витька спал в холодной комнате, ибо почему-то боялся, что бабушка и мама съедят его во сне. Вон, соседи-то свою дочку съели…
Мама из последних сил строго-настрого наказала Витьке: после того, как они с бабушкой помрут, отвезти бабушку на саночках к сборному пункту, откуда специальная команда забирала покойников и где-то потом закапывала. Мамино же тело приказано было спрятать в чулане, а чтобы соседи не догадались и не выдали участковому, вечером на тех же санках отвезти подальше со двора тряпичный куль, да и где-нибудь бросить. Трупов-то много валялось по улицам и подворотням. Кто их считать станет?..
В общем, мама приказала Витьке съесть ее. Только небольшими кусочками, дабы заворота кишок не случилось. Мама приказала ему выжить. За всех!
(Я не знаю медицинской терминологии, обозначающей болезненную и непреодолимую тягу к потреблению человеческого мяса. Мог бы, конечно, запросто узнать и показать себя добре умным перед читателями, но такую задачу я перед собой не ставлю. Авт). В общем Витька съел маму и привык, хоть и изредка, питаться человечинкой. Нет, он никого не убивал, чтобы прокормиться, однако нужда заставила поступать его не менее страшно.
Первый раз его застукали в пятидесятом году где-то в Карпатах, куда Витька попал двумя годами ранее на срочную службу. Ротный старшина обнаружил в вещмешке младшего сержанта Виктора Юдина «фрагмент» соленого человеческого мяса. Виктор разжился этим самым «фрагментом» в момент одной из стычек с «лесными братьями». Отступая, бандеровец напоролся на собственную мину, так что «фрагментов» оказалось в достатке.
От трибунала Виктора спасли награды: медаль « За боевые заслуги» и орден Красной Звезды. А вот от психушки не спасли.
Пять лет кололи Виктора аминазином и кормили овощами и кашами. Применяли к нему и психотерапию. Один, как теперь говорят, продвинутый доктор закрывал его с двумя санитарами в камере для буйных. Перед этим пациенту два-три дня не давали пищи. В камере перед голодным Виктором ставили миску с мясом (говядина, свинина). Как только он пытался притронуться к аппетитно-пахучему блюду, санитары били его по рукам ножками от стула. Не помогло. Только пальцы на всю жизнь корявыми остались. От раздробленных исполнительными санитарами суставов.
Спустя пять лет медкомиссия вынуждена была признать Виктора вменяемым и адекватным. Юдина выпустили на волю.
А в 1962 году снова замели. На этот раз поймали его на кладбище. Разрывал свежую могилу с похороненной в ней молодой парашютисткой, у которой не защелкнулась страховочная скоба… Поймали друзья погибшей, заглянувшие на кладбище около полуночи.
Долго били. И снова психиатрическая лечебница. Снова пять нескончаемых лет на аминазине и прочих нейролептиках, от которых человек превращается в овощ. Ладно еще, на этот раз «продвинутую» психотерапию не стали применять. Со временем Виктор, казалось бы, напрочь отвык от мяса. Глядеть на него не мог, от запаха шарахался. Лечение посчитали плодотворным. Выпустили.
Пристроился Виктор Петрович конюхом в районной больнице на одной из окраин «великого и могучего» Советского Союза. Вот тут он вроде как и осел на долгие двадцать лет. Жил в каморке, отгороженной от лошадиного стойла тесовой перегородкой. Это одна из причин, почему он не завел семью. Основная же причина, вполне понятно, крылась в том блокадном сорок втором году.
Мяса Петрович не потреблял. Питался из больничной кухни кашами, винегретами, молоком. Однако и тут война в конце концов достала. Дело в том, что больничка хоть и районная, убогая, а так называемый «операционный материал» понемногу накапливался. Хранили его на леднике в морге и где-то раз в два-три месяца вывозили и закапывали на местном кладбище. Работу эту по заведенному издавна распорядку поручали конюху. Служитель морга запаковывал «операционный материал» в клеенчатые мешки, грузил их Петровичу на повозку, и тот за полставки уборщицы должен был хоронить этот самый материал.
Попервости так оно и было. А потом? Потом тяга к человечине в очередной раз дала о себе знать. Мясо ведь само в руки шло. И никакого контроля! Кому надо ковыряться в тех мешках?
Петрович расцвел. Сестра-хозяйка, кастелянша, нянечки, санитарки дивились: был мужик вроде как и не мужик вовсе, и вдруг будто чары с него сняли. Куда худоба подевалась, костистость. Округлился, щеки зарумянились, в плечах раздался. Завидный прямо-таки жених, да и все тут!
Попытались некоторые разведенки, а иные и незамужние приручить кавалера. Даром что без кола, без двора, такого и во двор можно взять… И год, и два пытались, ан не получилось. Судили-рядили: может, импотент, может, сектант какой? Наконец махнули рукой. Других что-ли забот нет. О настоящей причине никто пока не догадывался.
В третий раз поймали Петровича уже в разгар гласности и перестройки. Оглашать, правда, постеснялись. Ну кто поверит, что пожилой уже человек коптит отрезанные в операционной человеческие руки-ноги? Да и нельзя оглашать. Пусть она и гласность, и, паче того, перестройка, а по шее запросто схлопотать можно. И главврачу больницы, и заведующему райздравом. За утерю бдительности.
Снова дурдом. Привычный теперь дурдом с вегетарианской пищей, аминазином и новомодной психокоррекцией. Помните о рухнувших на наши с вами головы с экранов «ящиков» Кашпировских и Чумаков, принявшихся с подачи одряхлевшего вконец ЦК КПСС вовсю охмурять народ, дабы отвлечь его от заразы, имя которой – демократия? Примерно такую же психокоррекцию применяли и к Юдину, но в отличие от кашпирочумаковщины она вроде бы и помогла. А скорее всего, у старенького Петровича выпали последние зубы, и стало ему нечем жевать.
С Виктором Петровичем Юдиным я познакомился в одном из многочисленных психоневрологических интернатов, куда меня занесло журналистское любопытство. Историю свою старичок рассказал мне добровольно, без какого-либо нажима или хитрых наводящих вопросов с моей стороны. Я не очень-то поверил, но сотрудники интерната подтвердили. Все, мол, так. Ел дедушка Витя человечинку. Ел. « Да вы особо не удивляйтесь, - говорили мне, - у нас тут кого только не встретишь».
Правы были сотрудники, правы. Встретил я там старушку, обожавшую крысятину. В сорок третьем ее изнасиловали всем взводом упившиеся солдатики-фронтовички из подразделения тылового обеспечения фронта. А когда она, четырнадцатилетняя несмышленая деревенская девчонка, по наущению своей родной тетки, искренне верящей в социалистическую справедливость, пошла жаловаться в штаб, ее вмиг объявили пособницей фашистов и на десять лет упрятали в лагерь. Фашистов, кстати, она и в глаза не видела ни разу, ибо ее родную деревню они никогда не занимали и даже поблизости не появлялись. В лагере девчонка выжила благодаря огромному скопищу крыс. Крысы там питались трупами зеков-пеллагриков, зеки, коим очень хотелось жить, питались крысами.
Петрович и та старушка были обеспечиваемыми (так на бюрократическом языке называются интернатские жильцы) адекватными, то есть воспринимали окружающую действительность как все нормальные люди. Таких в психоневрологических интернатах большинство. Есть, конечно, и чуть-чуть «сдвинутые», есть и с круто «отъехавшими крышами». Живет там, к примеру, старичок, бывший молоденький лейтенант-фронтовик. Ежедневно истошной командой : « За Родину! За Сталина!» он будоражит окрестности и бежит к ручью, что протекает в ста метрах от интерната. Ежедневно в своем больном сознании он проигрывает тот роковой бой, скорее бойню, устроенную немцами его роте на какой-то переправе у какого-то города (выяснить не удалось.- Авт.), который – кровь из носа! – надо было освободить к очередной годовщине октябрьского переворота. Он тогда единственный остался в живых. Остался навсегда в ноябрьской стыни 1943 года…
Война. И такой она бывает. И такая она тоже была. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.