Я не являюсь писателем и вообще не склонен к литературному творчеству, но по просьбе моей жены и некоторым обстоятельствам, о которых пойдет речь ниже, я решил написать рассказ. Сразу оговорюсь, что опыта у меня никакого нет, и рассказ этот является моим дебютом на данном поприще. Причиной же всему стал случай, произошедший со мной буквально вчера.
Вчера я вернулся с почты, на которую ходил, чтобы забрать пришедшую на мое имя посылку. На посылке этой, упакованной в специальную почтовую коробку, не значился адрес отправителя, что, признаться, меня немало озадачило. Поначалу я хотел распаковать ее прямо там, на почте, но отчего-то вдруг передумал. Некое странное предчувствие возникло у меня в тот момент, когда я держал в руках эту буро-коричневую с сине-белыми полосками коробку, небольшую по размеру и не очень тяжелую. И, как я уже выяснил дома, предчувствие мое оправдалось. Не снимая обуви, я прошел в комнату и положил посылку на свой письменный стол. Аккуратно надрезал липкую ленту канцелярским ножом. Раскрыл ее и увидел перед собой книгу. Это была довольно старая, я бы даже сказал старинная книга, которая называлась «Птицы Мира». Это была та самая книга, в этом не было никаких сомнений, которую когда-то я отказался взять в свои руки только потому, что побоялся быть осмеянным. Она лежала прямо передо мной, потрепанная по краям, с надорванным корешком. Я осторожно открыл ее и увидел на внутренней стороне обложки надпись, сделанную от руки: Я тоже о тебе помню. Иеремия.
Как часто вспоминаете вы свое детство? Открываются ли взору вашей памяти наиболее яркие события или неожиданно проступают незначительные детали?
Для того чтобы поведать вам эту историю, мне необходимо вернуться в прошлое примерно на тридцать лет назад, в самое сердце моего детства, и предстать перед вами, мои читатели, девятилетним мальчиком. Но история эта будет не обо мне, а о другом ребенке, которого мне довелось узнать, о мальчике с непопулярным тогда библейским именем Иеремия.
Как часто доводилось слышать вам фразу о том, что жизнь разделилась на «до» и « после»? Обычно люди используют это выражение, чтоб подчеркнуть важность тех или иных событий, придать своим словам более глубокий драматический оттенок. Я тоже последую их примеру, потому что без преувеличения могу заявить: жизнь моя разделилась на «до» и «после» с того самого дня, когда я впервые увидел Иеремию.
Улицы нашего городка были насквозь пропитаны дыханием почти вступившего в свои права лета. В мыслях моих каждое утро, как заклинание звучало одно только слово: каникулы! До окончания учебного года оставалась всего какая-то неделя. Неделя! Поэтому вам не трудно представить себе мое удивление, когда в наш класс вошел новый ученик. Я в это время был занят рисованием: пытался изобразить в уголке своей тетради по математике ворона, сидящего на оскалившемся черепе. Череп у меня вышел отменно, потому что, честно скажу, я срисовал его из красочно иллюстрированного анатомического атласа. А вот с птицей возникли серьезные проблемы: ворон даже отдаленно не походил на ворона, в лучшем случае он напоминал чайку или альбатроса. Сначала я думал, все дело в клюве, а потом понял, что и голова птицы и крылья имеют какую-то иную, не воронью форму. Я усердно тер ластиком угол тетради, пока с досадой не обнаружил на месте своего рисунка неровную дырку. Именно в этот момент в наш класс и вошел Иеремия. И сразу по классу прокатился гул голосов, который больше напоминал вой ветра в водосточных трубах. Глухой и утробный, тоскливый звук. Я оторвался от своей тетрадки и поднял голову. Возле учительницы стоял ребенок, не мальчик, а именно ребенок, потому что из-за длинных, доходящих до плеч волос, он вполне мог бы сойти и за девочку. Но, конечно, не это вызвало такую реакцию среди учеников. Волосы Иеремии были ужасно грязные и спутанные, словно они никогда не знали, что такое расческа и шампунь. Иссиня-черный, какой-то цыганский их цвет, столь нетипичный для нашей местности, безобразным пятном, точно жирная чернильная клякса, выделялся на фоне покрашенных бледно голубой краской стен. Одет он был не в форменную одежду ученика нашей школы, на нем даже не было обычного пиджака и брюк… Как мешок болтался на его тощем теле длинный растянутый свитер, совершенно потерявший какой-либо цвет то ли от грязи, то ли от многочисленной стирки и такие же джинсы, на ногах – старые стоптанные ботинки без шнурков, размер которых превышал истинный размер его ноги как минимум на четыре единицы. За спиной на длинном ремне висела сумка, напоминающая средневековую крестьянскую котомку. И до чего же он был уродлив! Нет, явных дефектов в его лице не было, но нездоровая худоба вместе с темно-желтым цветом кожи, нелепой одеждой и неопрятными волосами производили самое неприятное, отталкивающее впечатление.
– Ну и пугало! – обернувшись на меня, произнесла Вика. Она как будто сознательно произнесла это не шепотом, а в полный голос, чтобы не только я, но и остальные, а главное сам Иеремия это услышал. И почти одновременно с ней заговорил и он сам:
– Меня зовут Иеремия! – голос его неожиданно низкий, не похожий на голос ребенка рассек мертвую тишину, стоявшую в классе. С задних парт послышались голоса: «Как?! Как его зовут? Что за имя такое дурацкое!»
– Тише! – цыкнула на все больше возбуждавшихся учеников наша классная руководительница. А Иеремия стоял неподвижно и невозмутимо, глядя куда-то поверх многочисленных голов, то ли в окно, то ли в дальний угол класса. Взгляд его огромных, бледных, водянисто-голубых глаз не выражал ровным счетом ничего, в них не было ни страха, ни злости, ни гнева, ни досады, – ничего. Хочу отметить также, что был он довольно высокого роста, отчего казался несколько старше остальных, по крайней мере, я бы смело дал ему лет двенадцать, не меньше. Помню, как тогда возникла во мне мысль о том, что он, должно быть, не раз оставался на второй год. А следом за ней и еще одна: неблагополучная семья. Клеймо неблагополучия было поставлено на нем сразу, единогласно. Поэтому нет ничего удивительного в том, что относились к нему так, как обычно и относятся дети в школах к таким ученикам. За неделю до каникул ему дали несколько прозвищ, самыми безобидными из которых были: помойка, бомж, нечто и гоблин. Но чаще всего к нему обращались, называя уродом, или так: эй ты, придурок! Девочки выражались более изощренно, обычно добавляя к своему обзывательству догадки о его происхождении: твоя мать, должно быть, родила тебя в сортире, ты вывалился из нее вместе с куском говна в унитаз! И тогда остальные подхватывали: да у него наверняка нет матери, скорее всего, она умерла от сердечного приступа, как только впервые увидела этого урода! Да нет же, его мать просто какая-нибудь шлюха и родила его в грязной подворотне!
Иеремия никогда не вступал с окружающими в перепалку, он ничего не отвечал им, сохраняя какое-то нездоровое, даже пугающее спокойствие. Впрочем, я, пожалуй, единственный ученик из всего класса, который не смог заразиться той азартной, ликующей ненавистью и злобой, которую испытывали к нему мои одноклассники. Могу предположить, что получилось это только из-за того, что Иеремия, увидев мой рисунок, глухо и безучастно произнес: все дело в изгибе шеи, у твоей птицы слишком изогнута шея, у ворона она короче и без изгиба. Помню, как я тогда удивился! Мало того, что он, проходя мимо на свое место, успел заметить мой истертый до дырки рисунок, он еще и смог догадаться о том, что изобразить я пытался именно ворона! И сказал он это так, словно слова его являются истиной, абсолютной, неоспоримой. Мне даже стало не по себе от его странного, холодного, совершенно безучастного тона. Помню, как я тогда покорно кивнул, уткнувшись взглядом в свой рисунок, и ничего не ответил.
На следующее утро, когда нужно было вставать в школу, в моей голове не возникло восторженной мысли о приближающихся летних каникулах. Я, против обыкновенного, долго лежал в постели, мрачно разглядывая неровную трещину в потолке. Я чувствовал какую-то слабость, и настроение в это утро было на редкость паршивым. Настенные часы упрямо тикали, отсчитывая минуту за минутой, а я все никак не мог заставить себя встать с постели. В комнату заглянула моя бабушка, она озадаченно поинтересовалась, собираюсь ли я сегодня идти в школу. Я сердито буркнул, что уже встаю. Но, на самом деле, я бы и, правда, предпочел остаться дома. Не притронувшись к своему завтраку на столе, я быстро переоделся и выскочил из квартиры. Утро выдалось довольно прохладным, а небо было затянуто тучами. Тяжелыми, грозовыми тучами, какого-то неожиданного, грязно желтого цвета. Ветер сгибал гибкие ветви молодых тополей, посаженных несколько лет назад на заднем дворе моего дома. Старый, потрескавшийся асфальт под ногами тоже казался каким-то грязно желтоватым, вообще все вокруг погрузилось в желтые, светящиеся сумерки. Я смотрел, как в небо резко взметнулась стая ворон, обычно обитающих возле местной помойки. Куда? Следя взглядом за их неровными движениями, я наконец догадался в чем дело: они прогоняли ворона. Огромная черная птица, широко расправив крылья, балансировала в небе, пытаясь противостоять порывам неистового ветра, пытаясь ускользнуть от атакующих разъяренных ворон. Одинокая, гордая птица. Я вспомнил свой вчерашний рисунок и неожиданно разозлился. Он не имел ничего общего с реальностью, такой непостижимо прекрасной реальностью… И я решил тогда, что больше не буду даже пытаться рисовать. Глупое обещание, данное самому себе, которое, я, к счастью, так и не сдержал.
Настроение окончательно испортилось уже на первом уроке, даже еще до него. Потому что я наконец понял, в чем причина и избавиться от нее никак не мог. Иеремия – вот в чем дело. Своим появлением он словно набросил тень на все то, что казалось мне до этого приятным и само собой разумеющимся: рисование на уроках, шумные перемены с разговорами о новых частях любимого комикса или обсуждение продолжения «Зловещих мертвецов», споры о новом сезоне «Проклятых», или взлом автомата с разноцветной жевательной резинкой… Да все что угодно, все теперь было не так. НЕ ТАК. Я заметил похожие перемены и в некоторых из моих одноклассников, в тех, с кем я общался чаще всего. Но никто из нас не пытался обсудить это, должно быть, потому что никто из нас не знал, что обсуждать.
Он догнал меня у ворот школы, весь растрепанный, без сумки за спиной, в руках он держал неимоверно толстую старую книгу, на обложке которой золотой краской было напечатано название «Птицы Мира». Безмолвно протягивал он ее мне. Я огляделся по сторонам и сразу заметил несколько пристальных взглядов моих одноклассников, которые стояли поодаль и наблюдали.
– Мне это не нужно, – с досадой ответил я и быстро зашагал прочь, стараясь не оборачиваться назад.
Иеремия ничего не ответил, должно быть, так и остался стоять с этой книгой, пока на него снова не набросились с унизительными оскорблениями. На душе стало еще паршивее прежнего. Вспоминая это, я каждый раз испытывал мучительную боль. И едва ли, вам, мои читатели, удастся понять, насколько эта боль велика.
Над Иеремией продолжали издеваться изо дня в день, вытаскивая учебники и тетради из его сумки и засовывая их в унитаз. Всякий раз его парта в классе была чем-нибудь испачкана или на ней были приклеены записки с оскорбительными надписями, которые зачастую сопровождались похабными рисунками. И если бы я принялся описывать здесь каждый день из той недели, что Иеремия провел в нашей школе, то рассказ мой затянулся бы на множество страниц. Странно, что самого Иеремию никто не пытался ударить или толкнуть, наверное, из-за чувства отвращения, которое он внушал. И я каждое утро думал с тоской, что очень скоро всему этому придет конец, нужно просто набраться терпения и немного подождать, а наступят каникулы, – я не буду видеть это все. Я уеду из города в деревню, а, может, даже на море. И еще… я очень надеялся на то, что в сентябре, когда придет время снова идти в школу, я не увижу в своем классе Иеремию.
Старое кирпичное здание бывшего хлебопекарного завода, ныне заброшенного, зияло почерневшими разбитыми окнами. Стены здания были изрисованы незатейливыми граффити, испещрены банальнейшими надписями, а внутреннее пространство помещений усеяно битым стеклом, окурками сигарет, одноразовой пластиковой посудой и прочим мусором. Обычно я старался держаться от этого места подальше, чтобы не нарваться на неприятности, потому что там, даже днем иной раз ошивался всякий сброд. Но сегодня я решил пройти мимо, сам даже не знаю почему. Вокруг было тихо, поэтому я заключил, что ни внутри здания, ни за ним никого нет. Это был последний день перед каникулами и нас отпустили, поздравив с окончанием учебного года, сразу после второго урока. Помню, как в то утро мне совсем не хотелось идти домой, но и задерживаться в школе желания не было никакого. Я уже почти миновал здание бывшего завода, как вдруг до меня донесся какой-то звук, похожий на человеческий вздох или стон. Протяжный, полный неведомой мне боли… Мне стало не по себе и я ускорил шаг, но, дойдя до угла здания, остановился, словно прямо передо мной возникла стена. Ноги мои стали ватными и не слушались меня. Я приказывал им идти вперед, но никак не мог сдвинуться с места. И вдруг снова за моей спиной раздался этот звук. Я вздрогнул и обернулся. Кто-то определенно был там, какое-то животное или человек. Не любопытство толкнуло меня развернуться и пойти ему навстречу, а некая неведомая сила! Должно быть, именно так бездна влечет за собой стоящего на самом краю человека, – непостижимо, вопреки желанию и воли. Дрожащей от волнения рукой толкнул я покрытую облупившейся краской дверь и шагнул внутрь. Вокруг было темно и грязно, а ноздри пронзал едкий запах мочи. В дальнем углу первого помещения я уловил какое-то движение. Там, среди битого стекла и прочего мусора определенно находилось что-то живое. Я сделал несколько шагов ему навстречу и понял, что не ошибся: гулкий вздох тянулся ко мне сквозь темное пространство помещения.
– Кто здесь? – спросил я и сам удивился своей неожиданной смелости. Ответ последовал не сразу, но услышав уже знакомый мне голос, я почувствовал, что прежняя смелость была лишь секундной вспышкой.
– Иди сюда…
Я подошел ближе, пряча в карманах школьных брюк взмокшие от волнения ладони. На цементном полу, среди кусков битого кирпича и бутылок, сидел, вытянув вперед свои длинные худые ноги, Иеремия. Со лба его быстрой бардовой струйкой стекала кровь, как бы рассекая его лицо на две половины. Сейчас, в темноте, оно светилось гипсовой белизной. Свитер его и джинсы были еще более грязными, чем обычно, на них отчетливо темнели пятна крови.
– Что случилось? – спросил я, хотя в этом не было никакой надобности, ведь картина, представшая перед моими глазами, была вполне очевидна.
– Это они? – снова спросил я. Иеремия улыбнулся и, тяжело дыша, произнес:
– Твои друзья.
Слово «друзья» прозвучало как оглушительный выстрел, нашедший свою цель, попавший в самое сердце. Боль.
– Кто? Их было много? Почему ты не сопротивлялся? Ты ведь даже не сопротивлялся?! – я пытался спрятаться от этой боли за бессмысленными вопросами. Иеремия молча смотрел на меня с сочувственной полуулыбкой на лице.
– Зачем? – глухо произнес он.
– Да затем, что так нужно! Это же не нормально, когда ты просто позволяешь им делать это… это не нормально! – мой голос сорвался на крик, полный отчаяния.
– Тогда скажи мне, что такое норма и кто вправе устанавливать ее границы? – ответил Иеремия, глядя мне прямо в глаза. Его голос, такой глубокий, низкий и взрослый вновь заставил ощутить меня нервную дрожь.
– Тебе нужен врач! Срочно! У тебя голова, голова пробита!
Иеремия подтянул к себе ноги и положил голову на свои острые колени.
– Нет, мне не нужен врач. Со мной все в порядке.
– Да у тебя башка проломлена, говорю! – с внезапно подступившими слезами закричал я прямо ему в лицо. – У тебя наверняка сотрясение мозга, раз ты несешь такую чушь!
И тут я понял, глядя на него, я ясно понял, что врач ему уже не поможет. Он умирает. Здесь и сейчас он умирает. Через несколько минут его сердце перестанет биться, а тело начнет остывать. И в эти самые мгновенья рядом с ним оказался я, не кто-то другой, а я – мальчик, который ничего не знал о смерти. И сейчас именно я являюсь тем последним, кого он увидит и услышит в этой жизни.
И сейчас именно я являюсь тем последним, кого он увидит и услышит в этой жизни. Эта мысль освежила меня как стакан ледяной воды, выплеснутый в лицо. Я опустился на колени, схватил его липкие от крови руки и крепко сжал их в своих ладонях.
– Иеремия! Иеремия! Но почему?.. – я хотел спросить: почему ты такой? Но у меня перехватило дыхание.
Он слабо приподнял голову и сказал:
– Каждый раз одно и то же…
– Что? О чем ты?
– Они каждый раз убивают, то одни, то другие. Ничего не меняется. И я каждый раз надеюсь, что они станут другими, но ничего не меняется. – Он смотрел на меня своими огромными светлыми глазами, во взгляде которых я уловил нечто странное. Только потом, много лет спустя, когда у меня родился сын, я понял этот взгляд, наполненный абсолютной любовью. Я видел его в глазах своей жены, когда она смотрела на нашего новорожденного сына.
– Я не понимаю тебя, Иеремия! – уже не скрывая хлеставших по лицу слез, ответил я.
Он запрокинул голову и пробормотал что-то бессвязное, но мне показалось, что последним его словом было: спасибо.
Я оставил его там, внутри, а сам побежал домой, чтобы поскорее рассказать обо всем своей бабушке. Уж она-то точно знает, что теперь делать, кому звонить и куда идти. Потом я долго не мог объяснить произошедшее. Помню только, как приехала машина скорой помощи и полицейская машина тоже. Но когда эти люди проникли в здание заброшенного завода, Иеремии там уже не было. Я до сих пор ничего не знаю о том, что же действительно там произошло. Иеремию я больше никогда не видел, но все эти годы во мне жило странное ощущение, что он все-таки жив. Особенно ясно я чувствовал это в минуты отчаяния. Теперь же, получив по почте эту странную посылку, я точно знаю: Иеремия жив. Кстати, потом я все-таки научился рисовать ворона.
И более того - стал профессиональным художником.