После ужина рассказывали о приключениях на охоте. Наш старый друг, г-н Бонифас, великий охотник и любитель выпить, крепкий и весёлый человек, полный остроумия, смысла и философии (покорной и ироничной), которая выражала себя в едких шутках и никогда – в грусти, внезапно сказал:
- Я знаю одну охотничью историю или, скорее, одну драму. Она не похожа на обычные истории такого рода, и я никогда её не рассказывал, думая, что она никого не заинтересует. Она не слишком привлекательна, вы понимаете? Я хочу сказать, что в нет того интереса, который увлекает, который очаровывает, который волнует.
Вот эта история:
Тогда мне было около 35 лет, и я был страстным охотником.
В то время у меня был изолированный участок земли в окрестностях Жюмьеж, окружённый лесами, очень хороший для зайцев и кроликов. Я ходил туда один на 4-5 дней в год, так как расположение этого участка не позволяло мне взять туда друга.
Я взял в сторожа бывшего жандарма на пенсии, славного, пылкого, сурового человека, следовавшего инструкциям, неумолимого к браконьерам; он ничего не боялся. Он жил один, вдали он деревни, в маленьком домике или, скорее, избушке, в которой было две комнаты на первом этаже, кухня и винный погреб, и две спальни на втором этаже. Одна из них, достаточно большая для кровати, шкафа и стула, была зарезервирована для меня.
Папаша Кавалье занимал вторую спальню. Говоря, что он был один в этом помещении, я неправильно выразился. Он взял с собой племянника, шалопая 14 лет, который ходил за продуктами в деревню, расположенную в 3 километрах от дома, и помогал старику в ежедневной работе.
У этого пострела, худого и высокого, слегка сутулого, были жёлтые волосы, такие лёгкие, что казались цыплячьим пухом, и такие редкие, что он казался лысым. К тому же, у него были огромные ступни и кисти рук – руки колосса.
Он немного косил и никогда ни на кого не смотрел. В человеческой расе он казался мне тем, кем являются вонючки в животном мире. Это был хорёк или лис.
Он спал в комнатке наверху маленькой лестницы, которая вела в спальни.
Но, во время моих кратких посещений Павильона (я называл эту хатку Павильоном), Мариус уступал свою нишу старухе из Экоршевилля по имени Селеста, которая готовила для меня, так как жратва папаши Кавалье меня мало устраивала.
Теперь вы знаете персонажей и место событий. А вот и сама история:
Это было в 1854 году, 15 октября (я помню эту дату и никогда не забуду).
Я выехал из Руана на лошади вместе с моим псом по имени Бок, большой легавой из Путуа, с широкой грудью и мощной шеей, который выгонял дичь из кустов, словно спаниель из Пон-Одме.
Я вёз на крупе свой дорожный мешок и ружьё на портупее. Это был холодный день, с сильным ветром; тёмные тучи бежали по небу.
Поднявшись на холм Кантлё, я посмотрел на обширную долину Сены, которую река пересекала до самого горизонта и вилась, как змея. Руан, слева, поднимал в небо свои колокольни, а справа взгляд останавливался на отдалённых холмах, покрытых лесом. Затем я ехал по лесу Румар, переходя то на шаг, то на рысь, и прибыл к 5 часам к Павильону, где меня ждали папаша Кавалье и Селеста.
Вот уже 10 лет я приезжал в этой неизменной манере, и те же самые рты приветствовали меня теми же самыми словами.
- Добрый день, сударь. В добром ли вы здравии?
Кавалье почти не изменился. Он противостоял времени, как старое дерево, но Селеста за 4 года стала неузнаваемой.
Она почти сломалась надвое и, несмотря на то, что всё ещё была активна, была так согнута, наклонена вперёд, что образовывала почти прямой угол с ногами.
Старая женщина, очень преданная, всегда казалась очень растроганной при моём виде, а когда я уезжал, всегда говорила:
- Надо думать, что это в последний раз, наш дорогой господин.
И это печальное прощание, боязливое прощание бедной служанки, эта отчаянная покорность перед неминуемой смертью, которая была близка к ней, каждый год волновала мне сердце странным образом.
Я спешился, и пока Кавалье, которому я пожал руку, вел моего коня в маленькое строение, служившее конюшней, я вошёл вместе с Селестой в кухню, которая служила так же и столовой.
Затем к нам присоединился сторож. Я с первого взгляда увидел, что у него было необычное выражение лица. Он казался встревоженным, его что-то беспокоило.
Я сказал ему:
- Кавалье, всё в порядке?
Он прошептал:
- И да, и нет. Не совсем.
Я спросил:
- В чём же дело, приятель? Расскажите мне.
Но он покачал головой:
- Нет, ещё нет, сударь. Я не хочу тревожить вас по приезде своими мелкими хлопотами.
Я настаивал, но он полностью отказывался посвятить меня в курс дела перед ужином. По выражению его лица, однако, я понял, что это было серьёзно.
Не зная больше, что ему сказать, я произнёс:
- А дичь? У нас есть дичь?
- О, дичь! Да, есть, есть! Вы найдёте много. Слава Богу.
Он сказал это с такой важностью, с таким сожалением, что это выглядело комично. Его большие серые усы, казалось, были готовы упасть на губы.
Внезапно я осознал, что ещё не видел его племянника.
- А где же Мариус? Почему он не показывается?
Сторож слегка подпрыгнул и сказал, глядя мне в лицо:
- Хорошо, сударь, я лучше скажу Вам всё сразу; да, лучше сразу; это из-за него у меня неспокойно на сердце.
- А! И где же он?
- Он в конюшне, сударь, я ждал момента, пока он покажется.
- Что же он сделал?
- Дело вот в чём, мсье…
Сторож всё ещё колебался, его голос изменился, задрожал, на лице появились глубокие морщины – морщины старика.
Он медленно продолжил:
- Дело вот в чём. Этой зимой я увидел, что кто-то занимается браконьерством в лесу Розрэ, но не мог поймать этого человека. Я проводил там ночи, сударь, много ночей. Ничего. Затем браконьерство началось в стороне Экоршвилля. Я худел от досады. Не удавалось поймать мародёра! Можно было подумать, что он знает о всех моих шагах, о всех планах.
Но вот однажды, когда я чистил брюки Мариуса, его воскресные брюки, я нашёл 40 су в его кармане. Где он их взял?
Я раздумывал неделю и видел, что он выходил; он выходил как раз тогда, когда я возвращался отдыхать, да, сударь.
Тогда я начал его подстерегать, но не подавал виду. И когда я сказал, что иду прилечь однажды утром, я немедленно встал и последовал за ним. В слежке мне нет равных, сударь.
И вот я раскрыл то, что Мариус занимается браконьерством на ваших землях, сударь! Он, мой племянник, мой, племянник вашего сторожа!
Кровь бросилась мне в голову, и чуть было не убил его на месте, настолько сильно я ударил. Да, я ударил его, и пообещал, что когда вы будете здесь, он получит ещё удар в вашем присутствии, для острастки, от моей руки.
Вот, я похудел от горя. Вы знаете, что это такое, когда человек так раздосадован. Но что бы вы сделали? У этого паренька нет ни отца, ни матери, его единственный кровный родственник – я, я заботился о нём, я не мог его наказывать, не так ли?
Но я ему сказал, что если он продолжит, всё кончено, жалости больше не будет. Вот так. Правильно ли я сделал, сударь?
Я ответил, протянув ему руку:
- Вы правильно сделали, Кавалье; вы – порядочный человек.
Он встал:
- Благодарю, сударь. Теперь я пойду за ним. Надо его наказать.
Я знал, что бесполезно отговаривать старика. Я предоставил ему действовать по своей воле.
Он пошёл за мальчишкой и привёл его за ухо.
Я сидел на соломенном стуле с серьёзным лицом судьи. Мариус, как мне показалось, вырос и стал ещё более уродлив со своим дурным и подозрительным видом. Его большие руки казались чудовищными.
Дядя поставил его перед мной и сказал военным голосом:
- Проси прощения у хозяина.
Мальчишка не произнёс ни слова.
Тогда, схватив его за руки, бывший жандарм приподнял его над землёй и начал так сильно бить, с такой яростью, что я встал, чтобы прекратить удары.
Мальчик теперь выл:
- Пощади! Пощади! Пощади! Я обещаю…
Кавалье вновь поставил его на пол и заставил встать на колени, надавив на плечи:
- Проси прощения, - сказал он.
Мальчишка пробормотал с опущенными глазами:
- Прошу прощения.
Тогда дядя поднял его и навесил ему такую оплеуху, что он чуть не кувыркнулся.
Он убежал, и я не видел его вечером.
Но Кавалье казался сломленным:
- Дурная натура, - сказал он.
Во время ужина он повторял:
- О, как меня это печалит, сударь, вы даже не представляете.
Я пытался утешить его, но тщетно.
Я рано лёг, чтобы встать на рассвете и идти на охоту.
Мой пёс уже спал на полу, в ногах моей кровати, когда я задул свечу.
*
Я проснулся в полночь, разбуженный сильным лаем Бока. Я тут же заметил, что моя спальня была полна дыма. Я вскочил, зажёг свечу, подбежал к двери и открыл её. Ворвались языки пламени. Дом горел.
Я быстро закрыл дверь и, надев брюки, сначала спустил через окно своего пса с помощью верёвки из простыней, а затем, выбросив наружу одежду, ягдташ и ружьё, спасся тем же самым образом.
Я закричал изо всех сил:
- Кавалье! Кавалье! Кавалье!
Но сторож не просыпался. Он спал крепким сном жандарма.
Однако в окнах первого этажа я видел, что весь этаж уже превратился в пылающую печь, и заметил, что кто-то положил туда солому, чтобы вызвать пожар.
Значит, был поджигатель!
Я вновь начал кричать:
- Кавалье!
Тогда мне подумалось, что дым удушил его. Меня осенило, и я, быстро вставив 2 патрона в ружьё, выстрелил в его окно.
Шесть осколков влетели в комнату стеклянной пылью. На этот раз старик услышал и появился в окне, испуганный, в рубашке, обезумевший от свечения, которое освещало всё перед его жилищем.
Я закричал ему:
- Ваш дом горит. Прыгайте в окно, скорее, скорее!
Пламя, вырываясь из отверстий нижнего этажа, лизало стены, приближалось к нему, стремилось его заточить. Он выпрыгнул и приземлился на ноги, как кошка.
Было самое время. Крыша из соломы треснула посередине над лестницей, которая образовывала в какой-то степени печь, и огромный красный сноп поднимался в воздух, рос, словно фонтан и распространял дождь искр по хижине.
Через несколько секунд всё было объято пламенем. Кавалье, ничего не понимая, спросил:
- Как это могло произойти?
Я ответил:
- Кто-то поджёг кухню.
Он прошептал:
- Кто же это мог сделать?
Я, внезапно догадавшись, произнёс:
- Мариус!
Старик понял. Он пробормотал:
- О! Иисус и Мария! Вот почему он не вернулся.
Но мне пришла в голову страшная мысль:
- А Селеста! Селеста?
Он не ответил, но дом рухнул перед нами, превратившись в горящие угли, пылающие, ослепляющие, кровавые, огромный костёр, в котором бедная женщина могла быть только красным углем, углем из человеческого тела.
Мы не услышали ни крика.
Но, когда пламя перекинулось на соседнюю постройку, я внезапно вспомнил о своём коне, и Кавалье побежал его освобождать.
Едва мы открыли дверь конюшни, как гибкое быстрое тело, проскользнув между ногами, бросилось оттуда и опрокинуло сторожа. Это был Мариус, удирающий со всех ног.
Сторож быстро встал. Он хотел бежать, чтобы схватить негодяя, но, понимая, что ему это не удастся и, обезумев от непреодолимой ярости, уступив необдуманным действиям, под влиянием момента, не умея ни предугадать, ни сдержать себя, он схватил моё ружьё, лежащее на земле рядом с ним, положил его на плечо, прежде чем я смог сделать хоть одно движение, и выстрелил, не зная даже, было ли заряжено оружие.
Один из патронов, которые я вставил в ствол, чтобы предупредить о пожаре, ещё был в стволе, и заряд попал беглецу в спину; тот упал на лицо, заливаясь кровью. Он начал скрести землю руками и коленями, словно хотел ещё бежать на четвереньках, как раненый смертельно заяц, который видит приближающегося охотника.
Я бросился вперёд. Мальчик уже хрипел. Он испустил дух, прежде чем погас пожар, не произнеся ни слова.
Кавалье, всё ещё в рубашке, с голыми ногами, стоял перед нами, не двигаясь, одурев.
Когда прибыли люди из деревни, моего сторожа забрали, словно сумасшедшего.
*
Я присутствовал на процессе как свидетель, и я рассказываю о всех фактах подробно, ничего не меняя. Кавалье оправдали. Но он исчез в тот же самый день, покинув край.
Я никогда больше его не видел.
Вот, господа, моя охотничья история.
8 октября 1884
(Переведено 17 декабря 2016)