Жизнь простиралась игровым полем с бесконечным набором уровней, ведущих к солнцу. Побеждая и уничножая, увёртываясь и убегая, он с упоением поднимался на новые высоты, подбадриваемый бравурным звучанием электронных фанфар. Нравилось быть неуязвимым, манило осеяние нимбом, увлекал процесс повторяемости и отыгрывания нужных баллов. Световое табло гарантировало вечный праздник, а придумавшие игровую программу были желанной аудиторией и вполне досягаемым авторитетом. Одним из них он когда-нибудь станет. И все будут прыгать по его авторским программам.
Всю сознательную жизнь он носился с собой как с писаной торбой, совершенно не догадываясь, что другие имеют такое же священное право на неприкосновенность своего внутреннего мира, как и он. Иногда, крайне редко, его мог зацепить особенный человек, и он немного отступал от крайней планки эгоизма и наплевательства, приглядывался и прислушивался — а что же такое есть в этой особенности, чего ему самому не хватает, наблюдал, примеривал и, если убеждался, что нравится и пригодится, тут же впитывал, да с такой лёгкостью, словно добавлял недостающую деталь к своему гардеробу. Его метания от одного учения к другому аккумулировали всё лучшее и встраивались в будущий триумф.
Плохим изначально он не был, но ходил по самому краю: это щекотало нервы, добавляло яркости и ритма в увлекательной игре жизнью, вовлекало к круг обожателей всё новых и новых ослеплённых его кометой и опьяняло доступностью выстраивать нужные схемы. Он не задавался целью или желанием, не мечтал и, по-возможности, все разочарования и страдания выносил на «сцену». Так он защищал себя от боли и правды о самом себе. Ценизм умных быстро распознавал в нём конкурента и вытеснял из своего пространства. Порядочные люди старались держать его на расстоянии. Добрые и доверчивые обжигались и долго залечивали нанесённые им раны. Сильные не уступали и начинали окружать его со всех сторон сетями правды, в которых он завязал, терял привычное самодовольство и начинал задыхаться от самого себя.
Жизнь из увлекательной игры превращалась в бездонную пропасть ответственности и обязанностей, тускнела, серела и давила. Давления или любой другой формы насилия над собой он, никогда не проходивший армии, никогда никому по долгу службы не подчинявшийся, не терпел. И тогда он бежал, бросая всё и всех. Этот бег по жизни был ему привычен (он редко где-либо задерживался — считал, что материал отработан и больше не достоин его внимания), да и сама жизнь была для него кнопочной игрой с единственно возможным прямолинейным развитием в программе — или пан или пропал. Хотелось всегда быть паном, чтобы продолжать игру. О разрушениях вокруг себя он старался не задумываться, людей не ценил и не оберегал. Он ими пользовался.
Любимым оружием была лесть. Он безошибочно находил слабые стороны натур и начинал «входить в роль». Его враньё по заданной схеме бывало так виртуозно аргументировано, что порой он сам забывал, где грань подлинности, заигрывался и утомлялся. И лишь те, от кого зависило его существование, кого он побаивался или ни в коем случае не должен был в себе разочаровать, получали от него более или менее правдивые оценки бытия и некое подобие уважения. Это было как бы разрешением на существование от него не зависящее. Всё остальное должно быть подконтрольным и им продиктованным. Он готовил себя к главной роли в собственной игре: стать гуру для непосвященных идиотов. И лишь одного он так и не мог понять: почему же его схема так часто ломается. Почему же его блистательная игра даёт сбои. Почему всё чаще от его «предлагаемых благ другим» отказываются. Он не понимал, что других нужно любить.
Делать что-то с любовью к другим значилось в его послужном списке как визуализация «себя хорошего»: для родных, для нужных друзей, для нужных работодателей и так далее. О том, что все, кому он адресовал свои «игровые продукты», достойны его любви и душевного принятия и лишь это гарантия истинной востребованности другими тебя самого, он не догадывался в силу собственного жизненного опыта: им играли в собственных целях, он научился отвечать тем же. Это была очень жестокая закалка, которая раз и навсегда отучила его от доверия. Все ищут собственную выгоду, нужно лишь понять, где их слабое и вожделенное, а дальше разрушать и править. Иногда, опомнившись, он очищал себя покаянием и молитвами. Но вырваться из порочного круга презрения к жизни и людям не получалось. Одиночество — подлинное и равнодушное — сковывало вокруг его молодой и обещавшей успех жизни кольцо бессмысленности, порождало злость и жажду новых жертв.
О собственной жертве он предпочитал не задумываться: самого себя он уже давно возвёл на Голгофу, измучил и истязал, практически уничтожил и только волею всевышнего замысла, как ему казалось, разрешил себе остаться для продолжения игры. Изживая из себя эту жертву, он азартно выискивал подобный комплекс в других, а если не находил, то зло навязывал и подгонял под шаблоны психологических отклонений, известных ему по бизнесовым тренингам и по расплодившимся в иннете статьям. Внушая себе уязвимость других, он оправдывал своё разрушающее вторжение высокими исцеляющими целями и забывал о собственной клинике. Сделанные с любовью зло или гадость были его оружием очищения собственного пространства от погружения в безысходность. Он любил себя во всех проявляниях и, если не встречал подобного самообожания в других, мстил яростно, доходя до глупости.
Но однажды его презрение перешло в прозрение. И здесь, нужно отдать должное его эрудиции, цепкости ума и жадности поиска, начался полный пересмотр всего накопленного материала для будущего. Оказалось, что никакого будущего нет, что четверть века отщёлкает на циферблате неумолимо и невозмутимо, а он будет всё так же перепрыгивать с уровня на уровень чужой схемы так и не создав свою собственную. Выходов было два, как в анекдоте про «2 путя»: либо сделать вид (для самого себя!), что всё идёт как надо, либо перестать играть по чужим схемам и честно посмотреть себе самому в глаза. Его позабавила ирония рока: или честно ври себе или честно перестань врать другим. До такой предельной ясности он ещё никогда не обнажался.
13.11.2016