Превыше клятвы
(новела)
Светало. К хирургическому корпусу городской больницы, ощупывая оранжевыми фарами мокрый асфальт, подкатила старенькая “Волга”.
– М-м-да... Погодка, черт бы ее побрал! – недовольно ворчал, выходя из машины, Рогов. Бросив озабоченный взгляд на сидевшую за рулем девушку, он нахмурился и с тревогой в голосе заметил:
– Надо же – такой туманище! Ты уж, Марина, будь умницей, гляди в оба.
– Хорошо, хорошо, папа. Не волнуйся. Все будет о кей, – ответила она и, лукаво прищурив глаза, добавила:
– А тебе не хирургом, тебе – дипломатом работать. И все же над твоим горизонтом, вижу, тучки собираются? Не так ли?
– Да. Сегодня у меня – трудные операции. Вот, пожалуй, и все тучки. Но об этом – после работы, вечерком.
– Ладно, папуля, до вечера. Ни пуха тебе! Пока! – улыбнувшись, Марина послала отцу воздушный поцелуй, и машина, легко тронувшись с места, исчезла за поворотом.
– Пока, пока, – невесело повторял Рогов. На душе было неспокойно. В те минуты ему, как никогда раньше, не хотелось расставаться с дочерью. Такое же смутное, смешанное со страхом предчувствие чего-то недоброго, ужасно непоправимого испытал он много лет назад, когда, отправив жену рожать, ждал непре-менно сына, но спутница жизни, словно предав не по своей воле и его, Рогова, и семилетнюю Маринку, внезапно померла в родах.
* * *
Кабинет заведующего находился в самом конце коридора, рядом с ординаторской. Все здесь было знакомо, и Рогов переоделся, не зажигая свет. Ему нравился этот мягкий утренний полумрак, в нем спокойно и легко думалось. Забравшись в кресло, Федор Федорович поднял телефонную трубку и заговорил тихим, но властным голосом.
– Ординаторская? Рогов. Да, дежурного. С докладом. Ну-ну...
Затягиваясь дымком “Золотого руна”, заведующий решил полистать последний номер “Вестника хирургии”, но из головы никак не шел острый и малоприятный разговор на последнем медицинском совете. В душе он был согласен почти со всеми принятыми там решениями, но чувствовал себя после той выволочки прескверно. Еще бы! Речь шла о послеоперационной смертности, а у него – две операция, одна за другой, с летальным исходом. «Н-да-а, дела... Закон парности случаев, – размышлял, пытаясь подвести кой-какие итоги, Федор Федорович. Морщины на его высоком лбу стали еще глубже. – Дело, видимо, не только в этом бестолковом, неписанном законе. И “строгача” мне влепили не зря. Но это не та тучка, о которой догадывается Марина. Шут с ним, с выговором! Мало ли пришлось проглотить их на своем веку! За этот же, последний, не обижаться, а в ноги главному кланяться надо. Ведь за ним, – не без оснований полагал Рогов, – как за каменной стеной. За один грех, как известно, дважды не наказывают. И, если что, Анна Ивановна угодливо отрапортует: “Как же, как же, меры приняты”. Так то оно так. – хмыкнул недовольно Рогов, токмо тучка-то эта дьявольская никуда не поделась. Подскочи смертность в отделении – и сызнова из нее грянет гром. Прощевай в таком разе и приличная зарплата, и это кресло, и власть в “доме”. Неужто на его место целится этот новоявленный кандидат наук? В медицине, правда, Смолин кое-что кумекает. Да и в хирургии руку набить успел – это точно. Но заведовать?.. Ну, знаете... В его годы? ”
Отложив журнал, Федор Федорович раскурил новую сигарету и улыбнулся. Припомнилось, как лет двадцать назад его назначили на должность заведующего. Как безмерно он этому радовался, потому что единственно верным путем в “люди” считал карьеру, вот это руководящее кресло. Весь “медовый” месяц в новой должности он метался по городу, как угорелый. Лечение больных перепоручил ординаторам, почти не оперировал. Зато кабинет был отделан на славу. В этом деле помогали старые “деловые” связи. Директор мебельной фабрики, к примеру, презентовал огромный стол. Шефы с радиозавода наладили селекторную связь и подарили телевизор. Но настоящей гордостью нового хозяина стал оригинальный аквариум – большой стеклянный куб, разделенный прозрачной перегородкой на две равные части. Потом, по случаю, Рогов устроил на своей загород-ной даче небольшой мальчишешник. Сервировка стола оказалась скромной: балык, бутерброды с черной икрой, фрукты, коробка “Птичьего молока”. Зато на спиртное хозяин не поскупился. В кадушке со льдом томились покрытые испариной бутылки с красочными этикетками. К ракам и вяленой рыбе был припасен ящик чешского пива. Гости, осмотрев для приличия дачу, разбились на мини-группки и времени зря не теряли. В непринужденной беседе с начальником милиции дегустировал водку “Золотое кольцо” директор радиозавода. Главбух мебельной фабрики и помощник прокурора, которому Федор Федорович удалил когда-то копеечный полип, остановили свой выбор на отличном армянском коньяке. Главный врач Лядова ни на шаг не отходила от человека с горздрава и дружелюбно советовала разбавлять рижский “бальзам” не “минералкой”, а “Игристым”. Сам Рогов рассказывал анекдоты, сыпал шутками, от души хохотал. Был, как говорится, в ударе. Весь вечер на даче царила атмосфера дружеской непринужденности. А когда под утро “скорая” развезла дорогих гостей по домам, хозяин, потирая руки, облегченно вздохнул и подумал: “Ну, слава богу! Еще одна “стратегическая” операция проведена успешно. Тылы теперь надежны и главное, – решил для себя Федор Федорович, – навести сейчас в “доме” железный порядок”. В отделении это почувствовали сразу, однако любители иметь свое мнение никогда не переводились. И все же – такого правдолюбца, как этот Смолин, за долгие годы своего властвования Рогов еще не встречал.
* * *
Он посмотрел на часы, мысленно ругнул где-то застрявшего дежурного хирурга и снова потянулся к телефону. Но тут, как по щучьему велению, в дверном проеме выросла длинная, чуть сгорбленная фигура в белом халате.
– Доброе утро, Федор Федорович. Немного задержался...
– А-а, Смолин? Ну, наконец-то. Зажигай, братец, свет и докладывай. Да, покороче.
Дежурство выдалось на редкость беспокойным и трудным. В операционной всю ночь горел свет, и Дмитрий Константинович чертовски устал. Однако, оставаясь верным хорошей привычке, о тяжелых и прооперированных им больных докладывал не спеша и подробно. Шеф тем временем выбрался из-за стола, подошел к аквариуму и постучал по стеклу своим длинным, костлявым пальцем. В правой половине аквариума из густых зарослей элодеи выплыл на глухой звук красавец-петушок. Глаза шефа потеплели. В левую половину стеклянного куба он бросил щепотку корма, и к водному зеркалу устремились меченосцы, скалярии, гуппи, гурами.
Последними в этой подвижной, как капельки ртути, компании появились два карася и черный телескоп. Работая плавниками, ярко-красный петушок изо всех сил врезался в прозрачную перегородку. Сработал инстинкт самосохранения, и живую радугу за перегородкой словно ветром сдуло. Лишь золотая вуалехвостка, оставаясь почти неподвижной, держалась откровенно вызывающе. Потом все повторилось снова.
В затянувшемся молчании Смолину не оставалось ничего иного, как невольно любоваться вместе с шефом этими экзотическими созданиями. В усталом сознании Дмитрия Константиновича вскоре замелькали забавные ассоциации. В агрессивном, беспрестанно работавшем отвисшей нижней губой петушке он без сомнений узрел своего шефа. В гордой вуалехвостке – старшую сестру Лидию Алексеевну, в пятнистых гурами, что постоянно держались стайками, – медсестер и нянечек. Завидев двух карасей, он горько улыбнулся: “Никак коллеги: Виктор Семенович и Сергей Петрович. Видно верно говорят, что только караси способны жить в самых заиленных водоемах”. Сравнив себя с мелькнувшим перед глазами меченосцем, Дмитрий Константинович невесело заключил: “Да, похоже, здесь, в аквариуме – все наше отделение как в зеркале. Вот только спасительной перегородки между нами не существует... ”
– Ну, братец, – заговорил наконец, не оборачиваясь, шеф, – давай подводить итоги. Говоришь, выбросил за ночь три аппендикса и ушил прободную? Неплохо, неплохо... М-да... Но ответь мне, друг Смолин, а то я никак в толк не возьму – у нас хирургия или дом для престарелых? Каким образом, черт вас всех побери, в седьмой палате оказалась старуха с гангреной?!
– Федор Федорович, я докладывал, – едва сдерживая раздражение, ответил Смолин, – доставлена в два тридцать «скорой». Состояние тяжелое, да и родственники настаивали. Чуть что – жалоб не оберешься. Вы же сами...
– Вот, вот, – перебил шеф, – добрыми намерениями, как говорится, дорога в ад выстлана. И что прикажешь делать со старухой дальше?
– Как что? Обследуем, консилиум соберем. Затем...
– Нет уж, дудки! Пусть трепачи в другом месте языки чешут. Все равно решать придется мне.
– Так... Божие богу, а кесарю кесарево, – попытался смягчить разговор Дмитрий Константинович, но шеф разошелся не на шутку и перешел на крик:
– Да, да! Всем вам наплевать на решение медсовета! Чем хуже, тем вам лучше! Думаешь, Смолин, я не вижу, чего ты хочешь?!
Настенные часы пробили девять, и в кабинет без стука вошла старшая. Поздоровалась.
– Извините, Федор Федорович, к обходу все готово.
– Ну что ж, голубчик, доспорим опосля, А сейчас – пойдем старуху твою поглядим, – предложил, подталкивая Смолина в спину, заведующий. – Пошли, братец, пошли.
В седьмой палате стоял неприятный удушливый запах. На койке у окна тихо стонала сухая, с ввалившимися глазами старушка.
– Матвеева? – стягивая с больной простынь, спросил заведующий. – Так сколько же вам, “девушка”, стукнуло?.
Старушка то ли не расслышала вопроса, то ли не поняла юмора и продолжала, охая, облизывать пересохшие губы. Ее правая нога была сплошь обезображена черными струпьями и издавала отвратительный запах.
– Полных, восемьдесят восемь, – ответил за больную Смолин.
– Пора бы и на покой. Не так ли, голубушка? – спросил полушутя заведующий. Он пытался в считанные минуты решить задачку со многими неизвестными. “Да, – думал он, – один шанс из тысячи, что спасет ампутация, но без наркоза о ней нечего и думать, А какое сердце после восьмидесяти выдержит общий наркоз?.. ”
Ординаторы переглянулись: заведующий на обходе и вдруг – улыбнулся? А он вспомнил, как в молодости, помышляя о кандидатской, начитался заграничных сенсаций о музыкальной анестезии и решил испытать новый метод у себя в отделении. Марина в музыкальной как раз “Амурские волны” осваивала. Однажды он одел ее в белый халат и усадил с баяном в операционной, а сам, взяв в руки скальпель, ободряюще кивнул ассистентам. Маленький “анестезиолог” нажала на клавиши, извлекая нестройные аккорды старинного вальса.
– Тихо, дед, тихо. Не дергайся, лежи спокойно! Музыка тебе знакомая, вот и подпевай, – рассекая необезболенные ткани, уговаривал больного Рогов. Но вскоре в коридоре стали собираться сотрудники: мелодия вальса становилась все громче, однако и она не могла заглушить душераздирающие вопли привязанного к столу больного. Повторные попытки музыкального обезболивания заканчивались тем же, но лишь строгий выговор охладил пыл молодого экспериментатора. Забросив подальше диссертацию, Федор Федорович углубился в оперативную технику и стал терпеливо ждать своего звездного часа…
“... Да, какое? – все еще решал замысловатую задачу Рогов. Он с самого начала понимал: без операции Матвеева не жиличка, а, не приведи бог, останется на столе – не избежать нового медсовета с трагическими для него, Рогова, последствиями. “Идеальным в данной ситуации, – подумал заведующий, – был бы отказ от операции самой больной... ”
– Ну? Согласна? – крикнул он ей в самое ухо. – Ножку-то, сама понимаешь... Выше колена пилить придется...
– Ох ты, господи! Чего ж это? На покой бы мне... Измучилась я, сыночки... Исстрадалась вся...
Рогов искоса поглядывал на больную и выжидающе молчал, а она, словно угадав его желание, снова заговорила тихим прерывистым голосом:
– Резать, значит, будете? А-а, беда какая! Но если надо... Глядите, сыночки, сами. Вам видней. А я... на все согласна...
“Вот так бабуля! Вот те на! И надо же было этому Смолину... Что ж, заварил кашу, пускай сам ее и расхлебывает... ”. Он при-крыл больную простыней и, повернувшись к Дмитрию Константиновичу, бросил, словно отрубил:
– Оперировать, братец! И немедленно! Ампутация может спасти.
– А может и... – тихо добавил Смолин.
– Ты это о чем? – угрожающе прошипел Рогов. – Отказываешься оперировать?
– Нет, Федор Федорович, не отказываюсь. Но сначала следовало бы исключить диабет, повторить анализы, подготовить больную к наркозу. В конце концов, вы не хуже моего знаете, что для каждой операции существуют противопоказания и...
– Что?! – в глазах шефа сверкнули молнии. – Пока будешь обследовать, пока – противопоказания выискивать, она у тебя... Уразумел? Кан-ди-дат... Сейчас же ко мне. Там побеседуем...
Смолин закончил обход без шефа, а когда зашел к нему в кабинет, тот, ехидно улыбаясь, спросил:
– Ну что, кандидат, учить меня вздумал? Не рано ли? У меня не рассуждать, у меня работать надо! Понял?! Хотя... Скальпель в твоих руках пока не лекарство, а холодное оружие. Чаще – имен-но так. И вряд ли я когда-либо доверил бы тебе свою жизнь. Ну да ладно, вот что запомни: вздумаешь еще разглагольствовать – сам знаешь: два медведя в одной берлоге не живут.
Рогов вдруг замолчал, словно прислушиваясь к самому себе, раскурил сигарету и подошел к аквариуму. Затем резко повернулся и, увидев застывшего у двери Дмитрия Константиновича, картинно удивился:
– Как?! Ты еще здесь?! Сейчас же в операционную! И моли бога, чтобы твоя старуха чудом выкарабкалась. Умрет – пеняй на себя: встречу с гражданином прокурором я тебе гарантирую. Так что... давай, братец, давай!..
Смолину вдруг показалось, что сейчас он не в кабинете шефа, а стоит под перекладиной, и чья-то костлявая рука безжалостно затягивает на его шее невидимую петлю. Перед глазами мелькали то рыбки в аквариуме, то омертвевшая нога Матвеевой, то ехидная улыбочка шефа. Не проронив ни слова, Дмитрий Константинович решительно направился в операционную.
В том, что Смолин приступит немедленно к операции, заве-дующий не сомневался ни секунды. “Куда он денется? Мальчишка! Бьется головой о стену, словно этот петушок в аквариуме. Учить меня вздумал! Шалишь, братец. Я в твои годы... ” – думал он, попивая приготовленный старшей кофе.
Да, начало у молодого Рогова было и впрямь трудным, шероховатым. Многие операции заканчивались у него неблагополучно, но в оправдание Федор Федорович лишь повторял где-то услышанную фразу: «За каждым хирургом остается его кладбище». Когда, наконец, дела пошли на лад, его стал изводить один и тот же кошмарный сон. Словно со стороны видит он себя в забрызганном кровью халате. Стоит в центре больничного городка и из тысяч человеческих черепов возводит необычный пьедестал. Крошатся, хрустят под ногами кости, а он поднимается все выше и выше, упирается головой в облака и застывает там в величественной позе, презрительно посматривая вниз. Люди под ногами кажутся ему барахтающимися в навозе жучками. Резкие порывы ветра раскачивают неустойчивый постамент, Рогов хватается за облака и... просыпается. После памятного медсовета, уже наяву ощутив, как зашатался под ногами возводимый всю жизнь “пьедестал”, заведующий вспомнил прошлое и невесело подумал: “А ведь сон-то вещим оказался... ”
Рогов отложил в сторону бумаги – больно сжало за грудиной. Он почти физически почувствовал, как непонятная тревога стала перерастать в едкий страх. То был смутный, пульсирующий страх за жизнь, не чью-то конкретно – свою, больной с гангреной, а за жизнь вообще. С той минуты, когда Марина села за руль, тот страх никогда не оставлял его в покое. “Н-да-а... Дотянуть бы до вечера, – подумал Федор Федорович, – а там... Пообщаемся с Мариной и станет легче... ”
Дверь в кабинет вдруг с грохотом распахнулась и на пороге, словно мраморное изваяние, застыла старшая. На ней не было лица: приоткрытый рог перекосило, выпученные глаза застыли, губы дрожали. Запинаясь, она, наконец, выдавила из себя срывающимся голосом:
– Там... только что… Федор Федорович, ваша дочь... – Она...
Заныло, задергало под ложечкой. Замелькали перед глазами причудливые фигуры. Старшая куда-то уплыла, растаяла в волнах густого тумана. Побелевшими пальцами Рогов вцепился в край стола, попытался встать, но тут же бессильно опустился в кресло и одними глазами спросил:
– Что?
– Без сознания она... Черепно-мозговая травма. Там – анестезиологи. Говорят – шок…
– М-м-а... Марина... – прошептал, прикрывая лицо руками, Рогов. Сколько раз приходилось спасать вот таких, что были на волосок от смерти. Теперь вот – она, его Марина. “Нет, нет! Только не раскисать! – подумал Рогов. – Надо сейчас же взять себя в руки. Шок... Кровь, аналгетики... Быстро, быстро! Анестезиологи... Остановить кровотечение... Трепанация? Скорее, скорее! Декомпрессия жизненно важных центров... Оперировать! Сейчас же оперировать!.. ”
Промелькнули считанные секунды, а ему показалось, что он сидит вечность, сидит и ничего не делает. Медленно вышел из-за стола, ноги не слушались, дрожали руки. “Легко сказать – взять себя в руки. Это значит, – представил он с ужасом, – взять скальпель, пилу, долото и... по черепу ими, по грудной клетке, по живому телу. Хладнокровно, расчетливо – иначе и нельзя... А он – вот, идти не в силах... ” И тут, как утопающий за соломинку, вцепился он за мелькнувшую внезапно мысль: “А что – Смолин? Начал, ли? Смолин, Смолин... Да, это, пожалуй, единственный шанс... ”
– Скорее в операционную! К Смолину… Скорее... – бормотал он каким-то чужим голосом. – Скорее...
* * *
А Смолин, пересмотрев результаты анализов, неистово тер намыленной щеткой каждую складку своих рук. “Возможно, в данном случае шеф где-то и прав. Без операции, – думал Дмитрий Константинович, – больная не протянет и недели. А умрет на столе – не избежать нового медсовета. Вот и злится шеф на весь белый свет, прячется от неприятностей, как заяц в кусты. А ведь здесь могло бы помочь одно его присутствие. Да, он – мастер своего дела, его руки в операционной творят настоящие чудеса и тем труднее понять, как в этом человеке уживаются хамство, цинизм, равнодушие... ”
– Дмитрий Константинович, больная на столе, к операции все готовы, – доложили коллеги.
– Ну, “караси”, за работу! Наркоз! Скомандовал Смолин, и словно вставленные в щели марлевых повязок глаза обменялись ободряющими взглядами.
– Отставить наркоз! Слышите – отставить! – испугавшись, что его не расслышат, еще, раз повторил приказание Рогов. – Дмитрий Константинович, извините, голубчик, разговор есть.
– Ну, какие теперь разговоры!? Федор Федорович, больная на столе, а вы...
– Понимаю, понимаю, но... Пожалуйста, на минутку… Растерянный, жалкий вид заведующего и красноречивые жесты стоявшей за его спиной старшей заставили уступить.
– Голубчик, – начал заискивающе шеф, – я не всегда был с ва-ми справедлив. Искренне сожалею, прошу меня простить. Но речь сейчас не об этом. Дмитрий Константинович, не как заведующий, как коллега... Да что там... Как отец, как сына прошу!
– Да в чем дело? Что вы тянете, Федор Федорович?
– Хорошо, хорошо, голубчик. Я... Сейчас... Вам надо перейти в чистую операционную. Там... все объяснят, вы увидите... Она... – Рогов закрыл лицо руками и, покачиваясь, простонал:
– Марина... Доченька моя... Ну, чего же вы стоите, чего ждете?! Теперь в ваших руках две судьбы, две жизни. Сам я не смогу, вы же видите – не смогу!
Вид шефа был действительно страшен, и Смолин все понял, но, повернувшись к коллегам, словно у самого себя спросил:
– А как же она? Матвеева?
– Да, да! Вы правы, – замахал рукой Федор Федорович, – но будьте уверены: мы тут без вас управимся. Обещаю вам... А – вы поторопитесь, прошу вас! Хотя... Постойте! Поклянитесь! Как врач поклянитесь!
– Ну что вы, Федор Федорович? Жизнь... Она превыше любых клятв. Да и не время сейчас, не время...
В соседних операционных под ярким светом бестеневых ламп дрогнули стрелки хитроумных аппаратов, зазвенели инструменты. Началась трудная, самозабвенная борьба за едва теплившиеся человеческие жизни.