…И вот писатель родил героя – своего собственного, никакого реального прототипа не имеющего, но поселил его не в своём настоящем времени, а, скажем, отправил в приснопамятные дни личного золотого детства, пришедшегося, предположим, на шестидесятые годы XX века и на страну Советов. Ему, писателю, так захотелось. И тем самым родитель героя создал себе известные ограничения, о которых надлежит, повествуя, помнить постоянно.
Чтобы читателя не коробило от анахронизмов, не может этот вымышленный герой летать по свободно купленной турпутевке в Таиланд и на Мальдивские острова, таскать в кармане мобильный телефон, перебирать, капризно морщась, – при наличии денег, само собой, – марки импортных автомобилей и домашних кинотеатров, читать, не таясь и не дрожа от страха, книжки авторов, чье мировоззрение не совпадает с единственно узаконенным в СССР…
Впрочем, писатель волен сделать с порождением своего воображения, со своим детищем что угодно. Но если писания не фантастические, а всё-таки претендуют на реализм, о деталях реальности, в которую погружен герой, – былой или ныне действующей – забывать не следует.
А если герой – не вымышленный? Действительно жил на белом свете? И потому жестко, независимо от воли писателя, привязан не только к своему времени, материальной и духовной культуре эпохи, но и куче других обстоятельств? Имел родственников, друзей, слуг и так далее? И сохранились его портреты, где глаза у него – голубые, а волосы – темно-русые?..
В таком случае писателю надлежит быть еще более осторожным и поосновательнее окорачивать свои шустро шмыгающие по клавиатуре пальцы. И почаще обращаться к сохранившимся документам той эпохи, когда жил этот реальный герой, и повнимательнее их читать.
Предисловие к третьему (дополненному) изданию книги «У Лукоморья» (Л.: Лениздат, 1977), написанной Семеном Степановичем Гейченко, ныне покойным хранителем Пушкинского заповедника, принадлежит перу известного русского советского поэта Михаила Дудина.
Дудин назвал этот текст «Хранитель Лукоморья» и, в частности, пишет там:
«У Лукоморья» – рождение нового писателя, умеющего не только увлекательно рассказать об исторических фактах, но и наделенного редким уменьем «начинать работу там, где кончается документ», умеющего домысливать, придумывать, воображать <…>».
Это мнение поэта. Ему повествования Гейченко, вошедшие в книгу «У Лукоморья», кажутся документально обоснованными и убедительными.
Но есть по этому поводу и другие соображения. В частности, моё. Оглашаю его потому, что хотя и писателя, и поэта, упомянутых выше, давно уже нет в живых, книга-то осталась! И её, что не исключено, некоторые читают. (Ведь живут же еще в России люди, которые заглядывают в книги хоть иногда!) И принимают на веру абсолютно всё, поведанное маститым автором.
Забегая вперед, скажу сразу: из текста «У Лукоморья» ясно следует, что и документы Семен Степанович изучал не слишком-то внимательно, и домысливал возможные события чересчур уж вольно…
Я остановлюсь лишь на одном рассказе Гейченко из упомянутой книги. Он называется «Поклонник Пушкина» и повествует об опочецком мещанине, купеческом сыне Иване Игнатьевиче Лапине, оставившем потомкам замечательный дневник (переиздан в 1997 году). Местные краеведы этот документ знают сейчас чуть ли не наизусть. А в то время, когда Гейченко писал свою книгу, дневник Лапина был известен лишь по единственной дореволюционной публикации и доступ к нему имели только избранные.
Итак, повествование «Поклонник Пушкина».
Рассказывая о Лапине, Гейченко утверждает, что Иван был единственным ребенком купца Игнатия Лапина.
Не единственным. У Ивана была и сестра, и братья тоже. И о них есть упоминания в его дневнике, с которым Гейченко, естественно, ознакомился.
«Имя Лапиных было записано в древней книге Крестовоздвиженской церкви Опочки еще в 1686 году».
Сказанное выше не соответствует действительности. Не было никогда подобного храма в Опочке. Зато Крестовоздвиженская церковь и сейчас стоит в деревне Велье Пушкиногорского района. А что касается известных опочецких купеческих фамилий, то среди них значатся в XVIII веке Барышниковы, Викулины, Порозовы, Слесаревы.
Гейченко утверждает далее, что в 20-е годы XIX века дому, где жили Лапины, было «за сто лет». И описывает его воображаемый облик так:
«Купеческий дом <…> был сущей крепостью. Маленькие щелевидные окна вразбежку, ворота дубовые, с железными заклепками, цепями, хитроумными замками, на окнах – глухие ставни и кованые решетки… Дом строился еще тогда, когда польский рубеж был недалек от Опочки и враг часто погуливал по окрестностям».
«Польский рубеж» до трех известных разделов Польши в последней трети XVIII века был, конечно, недалек от Опочки. Да только уже со времен Петра I, и даже ранее, враг по опочецким окрестностям погуливать перестал, такие дела.
Что же касается гипотетической древности лапинского дома, то здесь не лишне будет вспомнить об опочецком пожаре 1774 года, когда город выгорел практически полностью. И деревянный дом купца Лапина уцелеть никак не мог. А потому было купеческому жилищу в описываемое в рассказе время от силы лет сорок-пятьдесят…
Иван, так решил Гейченко, рос в барстве. «Его лелеяли и баловали. <…> Одевали его по самой последней моде, по-модному стригли ему волосы <…>».
В отношении одежды, которую носил молодой опочецкий мещанин Лапин, кое-что прочитывается в его дневнике. Насколько можно судить по записям, была она смесью русской простонародной и «немецкой», что, в общем-то, характерно для купеческо-мещанской среды и отмечено в серьезных исследованиях по истории русского костюма. Иван Лапин упоминает сапоги, «сертук», жилет, рубаху, картуз, который однажды, выходя из лавки, запамятовал надеть.
О прическе автора дневника говорит запись от 29 июля 1824 года, когда Лапину было уже 25 лет: «Выстриг я голову по-немецки». Видимо, раньше он стригся совсем иначе. А уж в детстве – тем более.
По поводу воспитания и образования Ивана Лапина надо сказать, что во времена Пушкина к купеческим детям, тем более в маленьких городках, француженок-гувернанток не нанимали… Так что и здесь Гейченко воображение повело не в ту сторону.
Неумеренно увлекся своими фантазиями Семен Степанович и при описании библиотеки, которой якобы обладал юный Иван Лапин:
«Завел собственную библиотеку, в которой было всё, что можно было в то время встретить в обычной помещичьей библиотеке». Но ведь небогатый опочецкий мещанин Иван Лапин – отнюдь не состоятельный помещик…
Вопреки словам Гейченко, будто Иван рос в барстве, уже в 18 лет (начал же, видимо, раньше) автор дневника торговал в своей лавке, ездил с той же целью по ярмаркам, а в 20 лет его избрали или назначили базарным смотрителем. То есть Лапин, несмотря на молодость, пользовался в городе уважением. А нравы тогда были строгие. Хочу привести запись из дневника от 17 августа 1819 года:
«<…> В сей вечер играли в слесарне в горку (карточная игра. – Прим. М.Я.) до света во всю ночь, и я выиграл 8 руб. И прежде много разов играли, но я не записывал, потому что у нас сия игра сделалась почти обнаковенным занятием почти каждую ночь. И какая смелость, зашедши в слесарную, дуть во всю ночь! Ну, если бы кто нас там нашел в полночь играющими, то кем бы мы прослыли по городу! Ужас, право, какая отвага!»
«Жаном», как об этом пишет Гейченко, Ивана Лапина вряд ли когда-нибудь звали. Не было в то время в Опочке среди мещанства и купечества такой моды. На страницах дневника, как правило, все молодые друзья Лапина и знакомые девушки названы по имени-отчеству, а не на французский манер. Впрочем, один из друзей Лапина, Александр Иванович Погонялов, окликает его однажды: «Ахиллес!» (запись от 2 августа 1817 года), но это явно просто дружеское прозвище, причем не французское, а греческое, из гомеровской «Илиады»… «Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»
Ну а что касается сообщения, будто Иван Лапин, мещанин, дрался на дуэлях и в результате одной из них окривел на левый глаз, – это вообще ни в какие ворота не лезет. Не соответствует ни духу времени, ни записям в дневнике…
Изложив читателю свои более чем цветистые и никак не стыкующиеся с реальностью домыслы о личности мещанина Ивана Игнатьевича Лапина, автор рассказа «Поклонник Пушкина» переходит к красочному изображению визита поэта в Опочку. Пушкин в Опочку приезжал, это известно, но ничего конкретного на эту тему пушкинистами до сих пор не отыскано – ни писем, ни дневниковых записей. А потому почтеннейший Семен Степанович Гейченко дает здесь полную волю своему воображению.
…В конце сентября 1824 года в Опочку въехали «две большие запыленные кареты». В них сидели Пушкин и барышни из Тригорского.
Картина нереальна уже потому, что не в больших каретах разъезжали тогда по уезду помещики средней руки. Даже экипаж императора Александра I очевидец Лапин называет в своем дневнике «коляской»:
«7 августа [1822 года]. В сей отменнейший, можно сказать, день проезжал у нас император Александр I. Впервые был в городе и ехал чрез Новоржев по нашей улице, где было усыпано желтым песком. Был на квартире у Якова Минича Порозова, обедал здесь и был принят от городского головы Ивана Силича Селюгина и нескольких граждан с хлебом и солью. Приехал в 12 ч., а выехал в 4-м. Народу было премножество. Все проводили, бежа за коляской до самого мосту реки Великой <…>».
Так что уж отнюдь не богач Пушкин и не Бог весть какие состоятельные тригорские барышни катались по местным дорогам, скорее всего, на чем-то попроще «больших карет».
Да ведь и сам поэт называет свои экипажи, которыми располагал в Михайловском, «коляской» и даже «тележкой».
«На днях, увидя в окошко осень, – писал Пушкин Жуковскому 6 октября 1825 года, – сел я в тележку и прискакал во Псков».
Из текста рассказа «Поклонник Пушкина» следует, что тригорских барышень в тот день не сопровождала ни мать, ни другая солидная женщина. Это опять-таки невероятно. Чтобы девушкам-невестам в первой четверти XIX века было позволено отправиться за 60 верст (а на лошадях это часов шесть езды минимум по тем дорогам) только в обществе молодого холостого мужчины, пусть и соседа?! А репутация?..
Далее Гейченко сталкивает лицом к лицу у лапинского трактира «Приятная Надежда» (название, само собой, – только на совести автора) поэта и Ивана Лапина. И тут выясняется, что Пушкин уже останавливался здесь некоторое время назад – когда ехал из Одессы, ждал лошадей из Михайловского… и подарил Ивану свою книжку «Бахчисарайский фонтан».
Вопреки истине, Гейченко изобразил события 9 августа 1824 года с точностью до наоборот: на самом деле это михайловский кучер Петр уже ждал в Опочке на почтовой станции поэта. И Пушкину не было нужды останавливаться в трактире, как бы он ни назывался, и сводить знакомство с автором дневника; поэт просто пересел из одного экипажа в другой и поехал себе дальше, в свое Михайловское.
Вернемся, однако, к рассказу «Поклонник Пушкина».
Сняв в трактире номера, Пушкин и барышни из Тригорского, причем в сопровождении Ивана Лапина, отправляются гулять по Опочке. Здесь Гейченко, не обинуясь, недрогнувшей рукой приписывает дворянкам забавы молодежи лапинского – мещанско-купеческого – круга, позаимствованные, естественно, в цитируемом мною дневнике:
«Были на городском валу. Лапин сбегал в лавку за фейерверками-бураками, жгли их, и они лопались, как пистолетные выстрелы. Потом пели хором «Ленок» и «Золото». Водили хоровод. Катались на качелях. На базаре купили корзину яблок и кидались ими, как мячиками».
Перечень нелепостей начну с фактических ошибок.
Песни «Золото» не было, существовала народная игра – «золото хоронить». О ней и пишет Лапин в своем дневнике.
На качелях молодежь в старину качалась от Пасхи до Троицы – то есть весной и в начале лета, но уж никак не в конце сентября. Это отголоски древнего славянского магического обычая, призванного благоприятствовать росту посевов.
И посмотреть в целом – неужели за этим надо было трястись 60 верст по дрянной дороге?..
Да, в своем имении барышни, видимо, могли иногда предаваться пейзанским забавам. Вдали от посторонних глаз. Но чтобы так непринужденно вести себя в чужом городке?.. Или, по мнению Гейченко, они были так скверно воспитаны?.. Или же автор, по простоте душевной, не видит здесь не подобающего дворянкам поведения в общественных местах?..
Полагаю, что для поездок в Опочку у обитателей Тригорского всегда имелись более или менее серьезные причины. Какие – можно только гадать, пока не обнаружено документальных свидетельств. А рассуждая о том, что в действительности могли делать барышни и Пушкин в Опочке, можно выдвинуть такие предположения: на базарной площади они, вероятно, зашли в купеческие лавки. Могли заглянуть и в Спасо-Преображенский собор – он был вторым по величине в Псковской губернии, после псковского Троицкого. Тем более, что там хранились две широко известные местные чудотворные иконы – Христа Спасителя и Богоматери, называвшаяся Опочецкой или Себежской. Могли у этих икон свечки поставить. И на городской крепостной вал могли подняться, да! Но не хороводы водить и распевать там народные песни (очень сомневаюсь, что тригорские барышни настолько хорошо были знакомы с русским фольклором; вспомним Татьяну Ларину: «И выражалася с трудом на языке своем родном…»), а просто поглядеть с высоты на окрестности…
Но здесь есть еще один нюанс: двести лет назад в Опочке постоянного моста на вал, видимо, не было. Лапинская запись от 11 июля 1818 года гласит:
«Лавы на вал поставили <…>».
То есть летом с берегов Великой на вал устраивали временные мостки – лавы, выражаясь по-местному. И лично мне трудно представить, что по этим лавам, то есть по доскам и жердям, этак запросто могли перебираться на вал – из пустого любопытства – тригорские барышни…
В книге после игр и забав в русском народном духе на валу, по воле автора, все возвращаются в лавку, и Пушкин, как вообразилось Гейченко, покупает там всем участникам странноватого веселья опять-таки странноватые подарки. Все эти предметы упомянуты в записях Лапина.
Иван Лапин получил от поэта книгу «Товарищ разумный и замысловатый» (согласно дневнику, эту книжку Лапину 11 июня 1818 года дала почитать Анна Лаврентьевна, его приятельница, видимо, дочь игумена Святогорского монастыря, к которой автор дневника испытывал нежные чувства); Аннет – золоченые сережки (6 сентября 1818 года Лапин вернул Анне Лаврентьевне «Товарища…» и отдал ей золоченые сережки, которые брал, чтобы «жемчуг пересадить и исправить»); Нетти – портрет Витгенштейна с саблей наголо (4 сентября 1817 года Лапин подарил пару картин Петру Афанасьевичу Образскому – «Шванценберга и Винтгентштейна», то есть Шварценберга и Витгенштейна).
Себе самому Пушкин купил назидательную картину «Странствующий пилигрим с посохом «Надежды» (20 августа 1817 года Лапин другу Погонялову дал табакерку «с портретом за стеклом, там изображается путешественник с посохом надежды <…>»)…
Визит поэта и барышень из Тригорского в Опочку, согласно рассказу Гейченко, закончился покупкой кедровых и миндальных орехов и конфет и распитием шампанского, вынесенного «Жаном».
Не в книге Гейченко, а в жизни Лапин действительно встречался с Пушкиным. Хотя можно ли это событие, зафиксированное в его дневнике, назвать встречей? Лапин ВИДЕЛ Пушкина на ярмарке в Святых Горах (запись об этом событии датирована 29 мая 1825 года). Так будет точнее. И оставил потомкам его портрет.
«И здесь я имел счастие видеть Александру Сергеича г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одежною [одеждою], а например: у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными черными бакенбардами, которые более походят на бороду; также с предлинными ногтями, которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом, я думаю – около 1/2 дюжины».
В рассказе Гейченко такое событие тоже происходит – то есть встреча на ярмарке в Святых Горах. По логике повествования, эта встреча уже не первая, но Лапин, как пишет Семен Степанович, поэта узнал с трудом (а Пушкин Лапина почему-то вообще не узнал) – настолько тот изменился за какие-то несколько месяцев. Конечно же, свободолюбивый поэт не мог не вступить в конфликт с царской полицией – он сделал замечание толкнувшему его полицейскому чину, и Пушкина повели в кордегардию…
Какие полицейские чины могли быть тогда в Святых Горах?.. Сотский?.. Ведь в записи Лапина о «бунте» мясников в Опочке как раз сотского и призвал городничий, чтобы усмирить «бунтовщиков». Но этому сотскому (а их назначали из крестьян) тогда помогали солдаты, видимо, из опочецкого гарнизона. И какая кордегардия?! Ведь это «помещение для караула, охраняющего крепостные ворота». Уж к полиции-то кордегардия вообще никакого отношения не имеет!
Словом, неудобно говорить, но легкость пера (и мыслей тоже) у почтеннейшего Семена Степановича Гейченко была прямо-таки необыкновенная… Заданная легкостью его интеллектуального багажа. Знания о жизни и быте русских мещан, купцов и дворян в начале XIX столетия, вообще о русском обществе того времени у Гейченко были очень приблизительные.
Так что не могу я согласиться с Дудиным. Не вижу в «Поклоннике Пушкина» у автора книги «У Лукоморья» умения домысливать и воображать. Правильный домысел – дело серьезное… И очень, очень непростое.