XIX
Внутреннее помещение бокса ничем не отличалось от соседних: мрачные стены с мелкой сетью трещин на бледной штукатурке, кое-где облупившиеся в причудливые многоугольники более темного цвета; заляпанные смазкой стеллажи с различным инструментом, разбросанным по полкам; комья затвердевшей грязи, нанесенной на бетонный пол техникой и людьми; и наконец, главный объект внимания в этом помещении – гордо и неприступно возвышающийся посередине танк, пригнанный сюда накануне вечером с полигона и, следовательно, нуждающийся теперь в ласковом обхождении и заботливой профилактике.
Увы, не испытывал я к этому неодушевленному монстру нежных чувств и, с кислой миной оглядывая его, залепленного высохшей грязью от гусениц до башенной антенны, мистически предполагал, что и он со своей стороны будет сегодня платить мне той же монетой. Да-да, стоя рядом с грозной кучей металла, я невольно замер в ожидании появления в ней некоего духовного начала, что таилось в многотонной смеси железа, бронированной стали, насосов, поршней, оптики и еще Бог знает чего напичканного в неё. Казалось, что я в боксе не один.
Стояла мертвая тишина, нарушаемая глухими обрывками фраз, доносящихся из отодвинутых ворот амбарного типа. За ними реальный мир напоминал о себе повседневным копошением и тем самым предупреждал, что сильно «припухать» не стоит: инструменты всевозможного диапазона применений словно напирали со всех сторон, раздраженно приборматывая, как их чванливые хозяева: ни хрена себе, совсем обурел, череп… А ну, схватил нас – и на танк…
Я отбросил прочь мистику и огляделся. Энтузиазм в моем теперешнем положении ни к чему. Промелькнула шальная мысль: а вдруг хозяева этой машины и вовсе не появятся сегодня здесь! Какого же черта мне тогда рвать поджилки, силенки надо приберечь. Кто знает, куда меня еще забросит в этот день нелегкая, плевать я хотел на этот танк! Без меня не пропадет!..
Люк отделения управлением был открыт. Я вскарабкался по лобовой броне и нырнул внутрь. Удобно устроился, подогнав сиденье пониже. Прислонился головой к левому щитку с приборами. В случае чего, буду слышать, если кто зайдет. Тогда сделаю вид, будто прибираю здесь или же хочу что-то уточнить по части технического оснащения, курсант как-никак… И потихоньку заклевал носом…
Не знаю, сколько я продремал. Возможно, несколько минут. Так же медленно и вынырнул на поверхность сонного водоема, без толчка и встряски. Поднял глаза и почему-то абсолютно не испугался. Сверху, упершись коленями в края люка, сидел воин и внимательно разглядывал меня.
Лицо его было мне незнакомо, однако по паре лычек на погонах комбинезона, молодцевато надвинутой на брови ухоженной шапочке и дерзкому взгляду можно было не сомневаться, что передо мной (точнее, надо мной) – представитель элитарного братства кракауских аборигенов, к тому же второго года службы. А сравнительно чистый и незасаленный комбезик свидетельствовал о том, что его хозяин не слишком обременен работой на технике и основное время своей службы проводит отнюдь не под открытым небом. Но данный факт в сложившейся ситуации меня нисколько не спасал – я был, что называется, пойман с поличным, и потому никакого снисхождения для себя не ожидал.
— Ну?.. – произнес он наконец, устав, видимо, меня гипнотизировать и убедившись, что роль удава сыграть не доведется по причине отсутствия у преступника кроличьего взгляда. Несмотря на скверные предчувствия, мне удалось смотреть вверх спокойно и холодно, без унизительной пристыженности.
— И долго будем так сидеть?
Я принялся вылезать наружу. Это мне удалось с трудом, поскольку визави продолжал сидеть неподвижно, не делая попыток сдвинуться, наполовину загораживая и без того узкую дыру и продолжая буравить меня своими карими глазенками. «Чем-то на Максакова смахивает», — мелькнуло в голове.
— Тебя сюда для чего послали? – угрожающе спросил он, медленно подымаясь на ноги и вплотную придвинувшись ко мне. Теперь уже я смотрел на него сверху – он оказался на полголовы ниже ростом.
Я про себя решил, что будет лучше, если на него глядеть не буду – иначе сочтет это как наглость, и в то же время отводить взгляд в сторону тоже не дело – будет походить на раскаяние, что в Кракау вызывает еще большее раздражение и принимается очень многими за робость. А это – пиши пропало, живьем слопают.
Вперил взгляд куда-то сквозь младшего сержантика, в стену.
— А ну, упор лёжа – принять, — прошипел тот.
Я не припал, как это сделал бы перед Дорохиным и прочими сливками ротного общества; просто шагнул в сторону и неторопливо опустился на карачки, когда почувствовал резь в боку – сержантик впечатал мне по нему носком сапога.
— Ты что, говнюк, решил мне тут свою борзость продемонстрировать?
Нас было двое. Ничто не мешало мне при отсутствии свидетелей вмуровать этой штабной крысе (я у меня на этот счет не было никаких сомнений) геральдический знак на скуле. Он, видимо, это почувствовал, и отскочил на безопасное расстояние.
— Ах вон как, мы еще и с претензиями!
В этот момент в боксе появился Леднёв – хорошо знакомый многим курсантам бубтянин четвертого периода службы; в дни вождений с ним приходилось часто сталкиваться. Увидев две застывшие на танке фигуры, излучающие неоднозначность намерений, он нисколько не удивился этому и с дембельским хладнокровием и сарказмом приступил к действию.
— Тебе, Кеша, как всегда – лишь бы на технике не работать… Что же на этот раз произошло? – обратился он к своему, как можно было догадаться, соэкипажнику.
— Да совсем щенок обурел! – воскликнул Кеша, обрадовавшись возможности отстоять собственную правоту. – Лезу, понимаешь, наверх, смотрю – сидит в отделении механика и массу топит!
Леднев перевел глаза на меня. Мне ничего не оставалось, как смиренно потупить взор.
— Сюда иди, — холодно приказал бубтянин.
Я спрыгнул с танка и подошел к нему, - не настолько, однако, близко, чтобы он мог достать до меня.
— Из какой роты?
— Девятой.
— Кто «замок»?
— Дорохин… — Вообще-то этикет требовал произнесения полного титула – «сержант Дорохин», но Леднев как «производственник» на такие тонкости падок не был и посему пропустил мимо ушей мою словесную вольность.
— Что-то не похоже. Его бойцы себе такого не позволяют. Если так, то ты репутацию своего шефа через … перекидываешь… Откуда родом?
Большое мне дело до репутации Дорохина в придачу с его подручными – Арбениным и Максаковым!..
— Из Сургута, — намеренно соврал я, рассчитывая, что экзотичность моего ложного происхождения хоть как-то уведет в сторону нарастающий конфликт поколений.
— Это где? – и вправду, слегка удивился Леднев. Полигонная жизнь и возня в парке, безусловно, заглушали в нём всестороннее развитие личности. Неужто поверил?
— Это в Западной Сибири, — вставил грамотный Кеша. – Район нефтяников, комаров и цинги… «Под крылом самолета о чём-то поёт…»
— «…Свалившийся вниз пассажир…», — в тон ему насмешливо пропел Леднев. – Припух, значит, морда чалдонская… Упал, отжался.
Отработанным за месяцы здешней службы рывком я бросился на бетонный пол и стал претворять в жизнь команду, втайне радуясь несостоявшейся расправе.
…Вот уже не первый год, следуя старой, но недоброй традиции, будущих механиков-водителей на следующее после вождения утро отправляли на работы в парк согласно известной поговорке: «Любишь кататься – люби и саночки возить». «Саночки» после неудачных обкаток часто имели ужасающий вид. Горе тому курсанту, что попадет обслуживать тут машину, на которой совсем недавно вляпался в неприятную ситуацию! А как правило, поборники справедливости (я имею в виду наш младший командный состав) не упускали случая ее очередной раз «восстановить». Да и бубтяне обладали цепкой зрительной памятью, чтобы быстро опознать горемыку и выплеснуть всю свою досаду на его провинившуюся голову. А если сюда еще приплюсовать и казарменное «ночное вождение», то участь «отличившихся» накануне была, конечно, незавидной. В лучшем случае неудачники отделывались парой-тройкой синяков да перемазанной мастикой ночной сорочкой, после чего принимались активно искупать свои грешки.
Сюда же, в парк, присылали немалое количество дрезденских курсантов, к которым местные аборигены относились еще более по-хамски, нежели к «детям Кракау». Дрезденские считались чрезмерно избалованными относительно спокойной жизнью в полку, где близость начальства не позволяла издеваться над курсантами в открытую. Перетасовка дешевой рабсилы велась четко и оперативно. Иногда выходило по два, а то и по три бойца на единицу боевой техники, что, естественно, добавляло бубтянам настроения и азарта, — особенно если все трое состояли в черном списке, т. е. оскоромились накануне.
Не всегда, конечно, случалось попадать на «свою» машину, тем более что чумазые и заносчивые механики-бубтяне казались почему-то на одно лицо – за редким исключением. Леднева, например, я к концу периода уже отличал по шраму на подбородке и голосу, напоминавшему тогда голос опального муздиссидента Севы Новгородцева. То, что мне подфартило в тот день надраивать именно ледневскую махину, было для меня досадной неожиданностью: кто-то за прошедшие сутки (как я узнал потом, из восьмой роты) заляпал танк с таким усердием, что даже номер казался с виду тщательно замаскированным плотной коркой суглинка. Видимо поэтому были теперь мобилизованы вспомогательные силы в лице числившегося на этой машине согласно штатному расписанию штабного писаря Кеши. И теперь нам троим предстояло совместными усилиями исправлять огрехи вчерашнего «аса» из восьмой УТР.
Штатный экипаж, судя по всему, не особенно торопился выполнять столь нудное задание. «На меня, понятное дело, рассчитывают», — думал я, старательно сгибая и разгибая руки в локтях, но при этом исподлобья поглядывая на сегодняшних «боссов».
Вроде бы забыв про меня, Леднев вполголоса о чём-то совещался со старлеем, появившимся откуда-то, а Кеша торопливо юркнул в башню. Я поднялся, взял со стеллажа монтировку и принялся неторопливо скоблить ею забитые окаменевшим грунтом катки. Работа унылая и бессмысленная, зато прекрасно имитирующая активную деятельность…
Как вскоре выяснилось, денёк предстоял хлопотливый: ожидался визит «папаши» — командира полка. Именно поэтому был поднят с койки прилегший на нее лишь под утро вернувшийся с танкодрома после ночного вождения «дедушка ГСВГ» сержант Леднёв, чем и объяснялись его хмурая физиономия и раздражительность в течение всего дня. Именно поэтому штабной писать Кеша, видевший рабочий комбинезон лишь на сослуживцах, а свой надевавший разве что на строевых смотрах, в тот день был вспугнут с насиженного канцелярского табурета. Именно поэтому, невзирая на мокрый снег, хлеставший в тот день яростно и с обречением гибнущего противника, было дано указание спешно мобилизовать что только и кого только возможно, запустить двигатели и походной колонной направиться к ближайшему мало-мальски подходящему водоему, дабы смыть там накопленную за много недель танкодромной возни кору грязи, делавшую боевые машины хамелеонски приспособленными к окружающей полигонной среде.
Можно было считать, что нашему взводу повезло. И хотя драить танковую броню в такую погоду — удовольствие ниже среднего, приводить в порядок территорию парка было еще горше. Особенно тамошний сортир, увидев который, старший прапорщик Головач наверняка получил бы инфаркт. Вот почему, когда Леднев после разговора со старлеем вернулся к машине, разъяснил ситуацию и приказал мне не заниматься ерундой, а лезть в башню и ждать там дальнейших указаний, у меня будто крылья за спиной выросли. Я запрыгнул на трансмиссию, оттуда – на башню и нырнул в люк наводчика-оператора, поскольку в отделении командира уже обосновался Кеша.
С минуту мы сидели в тишине.
— Мыть танки поедем? – наконец робко спросил я; как-то неловко было просто так молчать в тишине и напускать на себя вид оскорбленного достоинства.
— Ну да… — неохотно отозвался Кеша, слегка нахмурившись. Потом повернул голову ко мне и в упор спросил: - Слушай, разве ты из Сургута? Не похоже. Что я, сибиряков не видал! На кой было лапшу вешать?
— Просто не хотелось родной город позорить, — усмехнулся я немного виновато. – А вообще-то я из Минска…
— Бульбашей здесь много, особенно вашего призыва. Но больше всего – хохлов и москвичей, — доверительно сообщил Кеша. – Это если всех взять, включая дрезденских… А я – из Ростова. На Дону который… В этом году – на дембель… — И он мечтательно закрыл глаза, откинув назад голову и ткнувшись затылком в подголовник сзади. – Сто девяносто четыре до приказа…
Когда с ними один на один разговариваешь, то ребята, вроде, неплохие, подумал я. Но стоит кому-то подключиться третьим – человека будто подменили. Включается невидимый тумблер и вводится новый режим действия. Или же вставляется в биосистему, облаченную в солдатскую униформу, другая кассета или дискета. Человек перевоплощается со скоростью талантливого актера-мимика, исполняющего перед публикой интерлюдию.
…Загудел двигатель, бокс наполнился оглушающим рёвом и пылью. Машина нехотя тронулась с места и рывками поплелась неведомо куда. Кеша вылез наружу и сел по-походному, как заправский инструктор, – на край люка, уперевшись сапогами в выемки, специально для этого отлитые внутри башни. Следовать его примеру, как я понимал, мне не полагалось, хотя очень бы хотелось. Оставалось только рассматривать приборы, кнопки, рычажки… Вот прицел… каркасина вкладного ствола… конвейер для снарядов… электроспуск…
Второй раз Кеше подловить меня на «топлении массы» не довелось. Я очнулся сразу, как только двигатель заглох. Услышал сверху:
— Ты что там, онанизмом занимаешься? А ну, вылезай, быстро!.. — Кеша опять «перевел тумблер» на привычный для курсанта режим.
Я вылез и огляделся. С одной стороны простирался однообразный полигонный ландшафт, с другой примыкало к нему наполовину оттаявшее заболоченное озерцо, поросшее у берегов чахлым ольшаником и полусгнившим аиром. Мокрый снег по-прежнему метелил по щекам, нагнетая дополнительную сырость.
Я вздохнул и посмотрел на свои сапоги, точнее – на их носки. За период службы в Кракау они успели изрядно прохудиться, не выдержав курсантского бремени и тех специфических условий, в которых им волей-неволей приходилось работать на износ. Невольно вспомнился Манцев, над которым еще, казалось, недавно гоготала вся рота, чья немалая часть теперь носила такие же с виду «говнодавы». И полугода не прошло, как некоторые внешне уравнялись с Маней. Дырявые сапоги, прокопченные зимние шапки, мешком висящее и застиранное до дыр «пэ-ша», одичалый затравленный взгляд – и перед публикой типичный образчик молодого кракауского бойца, искусно взращенного в здешней оранжерейке. В ней особый микроклимат, особые методы ухода за питомцами и главное – особые спецы по этому самому уходу. Виват, Кракау!..
Но почему я сразу же бросил печальный взор на свои «скороходы»? Очень просто. У озера находилось, помимо нас, еще несколько танков, и те, что пригнали их несколько раньше, уже вовсю орудовали щетками, тряпками и монтировками, а закрепленные к машинам курсантики носились с вёдрами в руках к озеру и, заходя во взбаламученную у берега воду, старались черпануть подальше, где она казалась якобы не такой грязной. Этого настоятельно требовали бубтяне. Словно мы собирались варить в ней еду…
— Задание понял? – обратился ко мне Леднев, кивнув в сторону моих сокурсников и протянув из ЗИПа плоское танковое ведро. – Бегом марш…
Минут через двадцать я уже перестал обращать внимание на чавканье в сапогах и холодную болотную жижу, которая заливала голенища. Работа в парке или на строительстве казармы чудилась теперь уютной и желанной.
Бубтяне закупорили все люки, накрыли пленкой жалюзи и сейчас не без огонька авральничали на палубах своих сухопутных кораблей. Разумеется, при этом не забывали лишний разок пройтись по адресу временных подопечных, снующих между колонной и болотным водоемом, по колено проваливаясь в жидкую кашу из грязи, воды и тины.
— Резче, товарищ курсант, резче!.. Чего умираешь!.. Мальчики, до дембеля еще далеко, а солнце высоко!.. – Хорошо знакомые перепевы, давно набившие оскомину.
Иначе не могло быть: чего ждать от солдата, если первую половину службы он тупо эти команды исполнял, а вторую – отдавал, не делая попыток их ни подкрасить, ни переупаковать. Словно заезженный патефон…
Есть, конечно, в учебном центре и помпа, есть и шланги с брандспойтом, однако есть и курсанты. А посему на кой черт эксплуатировать казенный специнвентарь, если чудо-воины в облезлых комбинезонах и зазевавшихся сапогах совершать процесс омовения с гораздо меньшими капитальными затратами! А то и в самом деле только зря харч переводят, небокоптильщики…
По мере выплескивания болотной водицы на броню, танки постепенно освобождались от грязевого камуфляжа, а щетки с тряпками довершали бронетуалет; на технику смотреть было всё приятнее. Носильщики-курсанты являли собой обратное: всё гуще покрывались грязевой коркой, отчего создавалось впечатление, будто они вытирали собой поверхности боевой техники.
Двое умудрились даже окунуться в воду, поскользнувшись на сапропелльной массе, устилающей прибрежное дно водоема.
— Кандидаты в туберкулезники, — досадливо бросил старлей, приехавший со всеми в качестве главного. – Вот загремит такое чмо потом в госпиталь, а мне по балде достанется, что не доглядел его… А ну, марш к костру сушиться!.. А вы, — обратился он уже к бубтянам, которые их эксплуатировали, — сами теперь шуруйте к пруду, дембеля хреновы. И чтоб к обеду всё блестело…
Он побрел к костру, скрытому от ветра и снеговой каши плащ-палаткой, натянутой между ольховыми ветвями в сторонке. Два «водолаза» понуро двинулись следом…
Ну что ж, теперь кому-то из нас придется таскать воду на две машины. За себя и за того парня…
…Воротились мы обратно только к ужину, когда командир полка убрался из парка, и запыхавшийся посыльный, грязный по колено не меньше нашего, сообщил эту весть. Помню, что измотанные за день Кеша с Леднёвым уже не пытались оттачивать на мне своё остроязычие.
Сапоги мои в тот вечер даже не квакали. Они стонали. Головач на это справедливо обратил внимание:
— У тебя, товарищ курсант, скоро на ногах перепонки вырастут. Давай, бегом в каптерку, пусть Гусев временно другими сапогами ссудит. Скажи ему, мля, чтобы и портянки сухие выдал…