…Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, – так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!»
(«Тарас Бульба». Н.В.Гоголь)
Колдун
Гремела война по земле нашей. Невыносимыми страданиями и болью упало на нее черное облако горя. Страшным, разрывающим душу рыданием вырвалось оно из матерей, читающих похоронки; прикрыло грязными лохмотьями маленькие дрожащие тельца голодных осиротевших детей; посыпало снегом-сединой на головы молодых солдат; ледяной змеёй, обдавая стужей, вползло в каждый дом, в каждую семью, в каждое сердце. И совершенно не разбирало – чье оно: русское, украинское, татарское, еврейское…. Но выжил народ наш! Выжил. И не только от неиссякаемой силы духа своего, нечеловеческого терпения, доброты, сострадания, порой безрассудного самопожертвования, безграничной и несгибаемой веры в Правду, но и от умения в любой, даже в самый тяжёлый и страшный момент жизни шутить и смеяться.
– Так, говоришь, в каждой избе у вас черт живёт, Мыкола? – задорно и с хитринкой в голосе сказал Сашка, зябко втягивая подбородок в колючий воротник шинели и подставляя ладони приветливому теплу печки. Холодный, осенний ветер приподнял плащ-палатку, прикрывавшую вход в землянку, потрепал волосы солдат, сердито дунул на огонь в печке, поиграл с язычками пламени коптилок и, обидевшись, что ему не очень то здесь рады, сердито хлопнул на прощание плащ-палаткой. Микола Спивак сидел поодаль, ему было холодно, одинаково холодно и около двери, и около печки. Видимо, потому, что был слишком большой. Он казался всегда грустным, медлительным, молчаливым. На вопрос: «Что грустим, Микола? – всегда отвечал: – Не грустный я, задумчивый».
Среди солдат, находившихся в этой землянке, был народ разных национальностей, со всей нашей необъятной, но говорили все на русском. Если и был у кого акцент, никто не задумывался: почему? Русский ли он? Как говорит, так и говорит, значит надо так. Все солдаты, все братья, все одну кашу ели, в одном окопе к земле прижимались, одних вшей кормили.
Но о том, что Микола – украинец, товарищи знали. Он, когда был в хорошем настроении и подыгрывал в какой-нибудь шутке другу своему Сашке, частенько переходил на родной язык. Сашка, тоже вставлял украинские словечки, начиная их маленькие представления с подтрунивания над Миколой. И даже если друзья несли околесицу, их вид, манера говорить, мешая русский с украинским говором, превращали их в клоунов буфф: ну просто «рыжий и белый» в антре на арене цирка. Микола был очень худой и высокий. Огромный, красный, иногда со свисавшей прозрачной капелькой, нос всегда мёрз, потому, как далеко находился от остального лица. Сашка был прямой противоположностью своего медлительного, задумчивого друга. Крепкий, небольшого роста, курносый паренёк с берегов Волги, он почти всегда находился в состоянии пружины, расправляющейся после сжатия.
– Ну, так что, Микола, в каждой избе у вас свой черт? – поёживаясь повторил Сашка – Мыкола, ти що, вже втомився? Ти ж, оглобля, ничого не робив! Ну, че застыл как козел перед капустой?! Мужики, гляньте-ка те на ентого гусака, он ведь в профиль – вылитый Гоголь! Ну, давай, рассказывай страшилки свои про чертей. Так говоришь, в каждой избе у вас в деревне свой черт живет?
– Та що ты мене пытаешь? Я не розумию, – вроде бы обиженно простонал Микола, входя в роль – скильки ж раз говорити про це! Живе! – Микола сделал паузу, и таинственно-дрожащим, пугающим шёпотом прошипел: – У кажний хатини свий би-и-с. – Потом снова сделал паузу, подождал, пока солдаты затихли и, затаив дыхание, с нетерпением уставились на Миколу, вдруг громко заорал: – Ну, жинка же! И що тоби, нэ чертяка!?
Тусклые огоньки коптилок заплясали от грохнувшего солдатского смеха.Сашка присел на земляной пол, обхватил колени руками, уткнулся в них лицом, сотрясаясь в беззвучных всхлипах. Затем поднял мокрое от слез лицо и, с трудом подавляя смех, обратился к солдатам:
– А что, мужики, расскажу вам и я страшную историю... анекдот: приходит как-то к Миколе сосед. Микола грустный такой сидит, задумчивый в общем. Под глазом синяк. Ну, сосед и спрашивает, что, мол, Микола, случилось-то. А тот:
– Ограбили меня – все деньги забрали, да ещё и избили.
– Микола, где же это?
– Да тут, прямо в хате.
– Да ты хоть запомнил, как грабитель-то выглядит?
– Запомнил… Жинка.
Микола окинул своим задумчивым взглядом хохочущих солдат и вдруг совсем серьезно произнёс:
– Да, хлопцы, сейчас бы к жинке. И пусть грабит, бьёт…
Солдаты еще не успели погрустнеть от этих, бередящих душу слов Миколы, как представление снова продолжил Сашка. Подбежав к большому, нескладному Миколе, он поставил свою ногу рядом с его огромной лапищей – стопа Сашки была ровно в два раза меньше. Новый взрыв хохота встряхнул землянку.
– Мужики, а вы помните тот анекдот про сапоги?
Новички заинтригованно засуетились:
– Ну! Ну! Расскажи!
«Старички», вспомнив, снова загоготали. Сашка присел на скамью и деловито начал:
– Так вот. Кто не знает – расскажу. Выдавал старшина новое обмундирование. Все надевают, примеряют, кое-кто меняется чем-нибудь. Все деловые, все одёжу по размеру хотят. И тут Микола подходит. Рот до ушей! Его таким жутко радостным и не видели сроду. Я говорю:
– Микола, ты что такой счастливый?
А он:
– Ну, дык старшина нови чоботи видав! Один на правую ногу, другой… тож на правую, один большой, а другой – ще бильше!
Я ему:
– Так что ж ты, оглобля, радуешься?
А он:
– Так же пидийшли вони мени!
Тут и Микола закатился от смеха. Потом вдруг лицо его сделалось очень серьёзным и озадаченным. Он деловито подбросил в печку дров, прищурившись от попавшего в глаза дыма. Затем степенно обвёл немигающим взглядом катающихся от смеха солдат, поднял руку, призывая всех к вниманию, и скрипучим загробным голосом прохрипел:
– Хло-о-пцы! Дру-у-зи мои!
Нельзя было не замолчать от этого леденящего душу, страшного голоса. Все уставились на Миколу, даже не меняя поз: кто лёжа на полу, кто сидя на скамейке, а кто и выглядывая из-под неё.
– Ведь я ж, хлопцы, трошки… колдун.
Тишина, вдруг повисшая после этих слов в землянке, взорвалась воем и стоном – сил смеяться ни у кого уже не было. Первым пришёл в себя пожилой, седоватый солдат – для всех просто дед Захар.
– Любопытно, батенька, любопытно. Ну-ну расскажи, – простонал он сквозь смех, аккуратно протирая платочком мокрые от слез очёчки.
– Диду! Только тоби, диду, уважаемому человеку, шановани людини, я кажу. Лише ти це зрозумиэш!
Микола присел на край скамейки, который резко опустился под его тяжестью, взметнув вверх второй край. Дед Захар и все, кто сидел рядом, с воплями покатились на Миколу! Когда смех немного утих, Микола продолжил:
Помните, в прошлом годи за Днепром, перед наступлением? Сидимо в окопи. Немцы с той стороны поля, мы с этой: неделю сидим, другую сидим, постреливаем иногда. Скучновато трошки. А Сашко, я вам скажу, хлопци, без дила як бик без корови. На мисти не усидит и хвилиночку. Прыг из окопа и ну кривлятися, немцев дразнить. А вони як вимерли, и не бачать будто. А Сашко покривлявся, та и кричить: «Що-то мени, Мыкола, до витру приспичило. Отбегу ка я подальше от вас, чтоб не срамно было. – Сашко, – кричу, – чую, що заднице твоею погано буде! – Взводный заходится: Сашко, твою …! А ну назад!»
А Сашко: «Нэ можу, товарищу лейтенант, вже сильно подражнити их хочется!»
Отбежал подальше, развернулся к фрицам задом, и только зняв штаны – мина свистит. Видно очень обидная для немцев картина нарисовалась, раз не пожалели боеприпаса и с миномётов начали по той мишени жарить. Летит Сашко, штаны держит, а вокруг него мины рвутся. Добежал и нырком вниз головой, в окоп, а огромный такой осколок, чирк вскользь по голому заду! Да-а. Синяк, я вам кажу, добре був, у весь зад! И то ж я наколдовал!
Дед Захар повернулся к Сашке, который громче всех заливался смехом:
– Саша, а, если б не вскользь осколок-то? А?
Смех потихоньку увял, уступив место раздумьям и предположениям о судьбе да удаче. Микола встал во весь свой огромный рост и оперся плечами, шеей и затылком о потолок землянки. Узкое, вытянутое лицо и длинный нос оказались чуть поодаль от остального тела. Казалось, что нос свисал прямо с потолка, отбрасывая во все стороны пляшущие пугающие тени. Картина была бы, и вправду, жутковатая, если бы не Сашка. Он вприсядку двинулся к Миколе и начал, приплясывая, подскакивать, пытаясь достать до его носа. Солдаты снова закатились от смеха. Микола помахал своими лапищами над Сашкой, как бы отгоняя надоедливого заигравшегося котенка, и снова таинственно зашептал обращаясь к Захару:
– Лише ти, диду, самый мудреный среди этих обалдуев, можешь стать, как и я колдуном. Та и очи у тебе чорни, як у мене…
Микола пристально вгляделся в глаза Захара – выпуклые, черные с лукавыми хитринками, и прошептал:
– Слухай мене уважно. Прабабка учила меня. В полнолуние на развилке четырёх дорог, ровно в полночь нужно поймать чёрную кошку. Вынуть из живой кошки печень, сварить ее в печке, съесть и лечь спать. А перед сном сильно-пресильно думать о том, чего тебе хочется. На утренней зорьке спуститися у колодязь. Сидыти там, и дивитися оттуда. В полдень из колодца будет видно вдруг потемневшее небо и, как только появиться первая звезда…
Микола говорил все тише и тише, медленнее и медленнее, и, сделав паузу, прошипел:
– Сказа-а-ати… – и неожиданно гаркнул: – Хочу бути чаклуно-ом! Хочу добре умити чаклува-ати!
Сашка, сделав вид, что умирает от страха, вскинул руки вверх, упал на пол, и истошно завопив, полез под скамейку. Микола медленно повернул свой нос в его сторону, и тихо, с нотками безразличия и отрешенности молвил:
– И ты – колдун.
Солдаты снова закатились от смеха.
– А вот еще, диду, слухай сюда, – продолжал Микола, как-бы не обращая на них внимания. – Положить под мышку, лучше слева, перше в жити яйцо, которое снесет курица-молодка. Воно всегда маленьке, як голубине. Носить его там двадцять днив. На двадцять перший день закричить оттуда черт, – и Микола снова завопил:
– Що ти хо-о-чешь! – и затем тихим, безразлично-спокойным голосом: – Колдувати. Или так: в полночь, на Ивана Купалу поймать летучую мышь. Принести её в чащу лесную. Найти муравейник под старой сосной. Положить на него мышь, накрыть немецкой каской…
Солдаты, хватаясь за животы, покатились по полу.
– Ну, хохол! Ну, дал! – простонал сквозь слезный смех Сашка, согнувшись пополам и пятясь задом к печке. – Это откуда же у прабабушки твоей каска немецкая была?!
Микола смущенно улыбнулся, невозмутимо протянул:
–Та-а, забрехався трошки. – затем, посмотрел на Сашку, изобразил плевок в его сторону и проворчал: – Та щоб ти, кацап, на пичь сив, чертяка.
Сашка, давясь от смеха, неожиданно наступил на лежавшую гильзу, приготовленную для коптилки, гильза выскользнула из-под ноги и он со всего маху сел на печку! Ошарашенные солдаты, умолкнув на мгновение, разразились грохотом смеха такой силы, что с потолка посыпалась земля – аккурат в том месте, где маячила макушка Миколы.
– Ну вот, оба получили: и хохол и кацап, – утирая слезы, простонал дед Захар.
Захар был человеком уважаемым: воевал уже третью войну, был самым старшим, а главное – самым умным.
– А, знаешь, Коля, что значит «кацап»? – обратился он, снова протирая очки, к погрустневшему вдруг Миколе, стряхивающему с плеч и с длинного носа землю. – Кацапами в старину называли мужиков с козлиной бородкой. А хохлами стали называть украинцев за их стрижку «хохолком». Вот так. И ничего ругательного в этом нет. И москали и хохлы – один народ. Русские! – такое вступление деда Захара незаметно перетекло в лекцию по истории народов российских, приковав к себе внимание солдат, но Микола уже не слушал, думал о своём. Подойдя к Сашке, зашивавшему штаны после приземления на печку, сквозь застрявший в горле комок жалости, шёпотом спросил:
– Сашко, больно?
– Микола, не знаю, сколько ты кошачьих печёнок сожрал, но ты, паразит, точно колдун. И опять на мою задницу! – говоря это Сашка посмеивался и тут же поойкивал, ёрзая обожжённым задом по скамейке. И Микола, уже трудно сосчитать в который раз, рассказывал другу о своём маленьком, теплом сердцу хуторе, о красавице жене, об изумительно вкусном её борще и галушках, о раздольной, широкой степи, вызывающей светлую, тихую грусть и приятно-тоскливое томление в груди. Сашка же, приподняв руку с зажатой иголкой, застыв на мгновение, шептал: «Микола, а Волга… Ты Волгу видел? Волга… Это, друг… Волга!»
Миномет
Летели долгие версты войны. От первого состава батальона осталось всего четверо: майор Таиров, дед Захар да Микола с Сашкой. Хоть Сашка в своей безумной храбрости и отмачивал такие кренделя, от которых у видевших это волосы вставали дыбом! Люди разные рождаются: кто-то даже без совести, а вот Сашка – без страха. Так и бежали всю войну со смертью: она от него, как черт от ладана, цепляя, правда, по пути всех подряд, без разбора; он за ней, по своей бесшабашной храбрости пытаясь ей в ухо съездить.
Назначая его командовать минометным расчетом, состоявшим из молодого пополнения, комбат с надеждой добавил:
– Ну вот, теперь, когда тебе люди доверены, когда за других отвечать придется, глядишь, и свою башку меньше будешь смерти подставлять.
– Да дело нехитрое, товарищ майор. Маховички прицела наводчик покрутит, мину заряжающему подносчик поднесет, заряжающий ее – в ствол. Всего и делов-то. Минометик тихонько чихнет и выплюнет ее. А я что? Только командуй: – «Заряжай!», да «Огонь!» Как говорит Микола: скучновато трошки.
– А тебе бы хохмить все!
Вот и первый бой в качестве командира. Батальонный миномет «БМ-37» швыряет минами вверх: те вылетают тихо, с аккуратненьким хлопком. Срочный вызов комбата ненадолго отвлёк Сашку. Вернувшись к миномету он остолбенел: неопытные новобранцы напихали полный ствол невыстреленными минами. Сообразив, что сверхъестественная сила, сдерживающая взрыв, сейчас иссякнет, все бросились врассыпную и залегли. Наводчик Халилов подполз к Сашке и шепотом, словно боясь, что миномет взорвется от его голоса стал докладывать:
- Товарищ сержант, я кричал, что без командира миномет не надо стрелять. А Махмуд кричал, миномет надо стрелять! И давай мины совать. Мина не вылетает, Махмуд кричит, осечка, давай другой мина. Федька другой несет… ствол не лезет мина больше – много мина там уже с осечка. Я их маму…
Сашка громко выругался, встал и медленно пошел к миномету. Наклонив тяжелый ствол, он начал аккуратно, бережно, чуть дыша и словно в замедленном кино, подхватывать выползавшие из него мины. Притормози на мгновение одна из них, сработай заряд, и…
И конечно рядом был Микола, который принимал мины у Сашки и складывал на землю, в рядок.
– И куда же ты, оглобля задумчивая, полез? – ворчал Сашка, подавая Миколе последнюю мину.
– Та бис его знает, что я за тобой везде…. Да и куда ты без меня? Цэ ж я тоби, дурака, оберегаю колдовством своим. А ты все смеёшься надо мной, охломон, – бубнил Микола, потягиваясь и расправляя затёкшую спину.
Столько мата любимцы комбата – Сашка с Миколой – не слышали от него до этого никогда.
– Спивак! Ты-то на кой чёрт полез?! Ну этот, безбашенный, а ты же вроде серьезный мужик!
– Та я ж его заговорил от погибели на войне, товарищ майор. Миномёт, опять же жалко, да и отвечать-то Сашке, за солдат своих.
– Ну, ясно, что ты заговорил его, ты же колдун у нас. Но сам-то ты не заговорённый!
– Дак я ж при нем.
– Коля, Саша – ребята, вдруг дрогнувшим голосом негромко заговорил комбат – да что мне миномет… Да списали бы его на прямое попадание! Мы же с вами столько вместе. Сколько нас из первых осталось?! Я, дед Захар, да вы двое! Вы же мне как родные стали! Сашка, прекрати со смертью играть, береги себя! Затем громко выдохнул, и резко, тоном не терпящим никаких возражений, выкрикнул:– Я тебе приказываю, твою…! Затем достал портсигар, открыл и протянул сначала Миколе, потом Сашке. Когда Сашка взял папиросу, комбат снова тихо сказал ему: – Война вот-вот кончится, Саша, давай доживем.
Слава им! Вечная!
Каждый миг на войне – день, каждый день на войне - год, каждый год на войне - вечность. За несколько недель, а то бывало и за день, вчерашние юнцы становились седыми стариками. Но не страшила смерть, не думали о ней. Вернее, воспринимали её как то, чему обязательно надо быть. А когда? Да когда будет.
Но вот после Победы все вдруг перевернулось. Страшно стало умирать!
– Сашко! Не хочу. Зачем же все так?! А?!
Микола наклонил голову, уткнулся лбом в кирпичный подоконник, на котором стоял немецкий пулемет, уставшим и раскаленным стволом своим смотрящий в сад. Между деревьями мелькали черные каски, стволы автоматов. Микола отбивался от окружавших дом врагов их же пулеметом.
Батальон, в котором служили друзья, расположился в небольшом ческом городке. Опьяненные счастьем победы и радостью предстоящей жизни, ждавшие до этого каждый день смерти, солдаты расслабились. Потому и застать их врасплох нагрянувшим поутру немцам было нетрудно. Сашка, Микола и еще несколько бойцов ворвались в один из домов уже занятый немцами. Отбить дом удалось, но с большими потерями – цел остался только Микола. И вот теперь он стоя у окна поливал сад свинцом.
На полу лежали трупы русских и немецких солдат. Рядом, полулежа, прислонившись спиной к стене, умирал раненый в живот Сашка. Придя в себя, как будто бы от вдруг наступившей тишины, он прошептал:
– Догнала, зараза костлявая, твоя взяла. Микол, ну где колдовство-то твое? А-а, оно ж только в войну меня берегло, а сейчас… А умирать-то не хочется, черт возьми, но любопы-ы-тно! А? Что ж там…
Даже в эту минуту, он смеялся над смертью и не страшился её!
– А они, гады, про победу нашу не знают…
– Знают, Сашко, знают. Потому и бесятся!
– Так, говоришь, в каждой хате свой черт. А? Микола? А ведь ради них…
–Молчи, Сашко, родной мой, ради бога, не трать силы! Наши скоро подоспеют, потерпи, друг!
- Господи… как же пить хочется! - еле слышно прошептал Сашка. Всегда розовощекое, пышущее здоровьем лицо его теперь было мраморно-белым. Черты лица заострились. Будто ретушь побежала по ввалившимся щекам землистыми штрихами. Веки, налившись свинцовой тяжестью, прикрыли потускневшие глаза.
- Мико…ла… Микола!
Микола, забыв обо всем, бросился к умирающему другу:
- Здесь я, Сашко, здесь! Что! Сашко! Сашко!
Сашка с трудом приоткрыл мутные глаза, попытался улыбнуться трясущему его за плечи другу.
- Ми…кола…Брось меня. Смоешься как-нибудь. А я пока постреляю… по…стре… Мико-о…
Обхватил Микола дрожащими руками лицо друга, прохрипел ему прямо в глаза:
– Как же я жить-то после этого ста-а-ну! Са-а-шка-а!
Не слышит Сашка. Глаза затягивает мутной пеленой, тело медленно валится на бок, под тяжестью обмякшего друга. Будто тысячи пчёл впились в спину Миколы свинцовыми жалами.
– Саш…– шевельнулись и замерли его губы.
С поднятыми руками, побросав оружие, немцы выходили из дома. Расталкивая их, вбежал комбат. Около окна, вниз лицом, раскинув руки, лежал Микола, закрывая своим огромным телом Сашку. И после смерти он продолжал оберегать своего друга. Вокруг, сняв каски, стояли однополчане.
– Дед! Что? Что?! Все…. – прохрипел комбат, с силой сдернув с головы фуражку, и, не сдерживая слез, уткнулся лицом в плечо деда Захара. Захар вытер глаза, прижал к своей груди дрожащими руками голову комбата и, прерывающимся голосом, произнес:
– Вей зе мир… Вот они лежат, майор, сынки, герои наши. Слава им! Вечная! Им, и всему народу нашему: украинцам, русским, татарам, евреям... Вечная будет Слава! Это, майор – Рушан Таиров, говорю тебе я – рядовой Вейцман. Зися Вейцман. Дед Захар.
Жизнь не бывает без чудес. А на войне они случаются намного чаще, потому как война мешает жизнь и смерть как белок и желток яйца в стакане: жизнь-смерть, смерть-жизнь… Случилось оно – чудо - и с Сашкой. Спасенный другом он выжил. Долго валялся в госпиталях. Получив офицерское звание прослужил еще несколько лет в Прибалтике. Дожил, хоть и до неглубокой, старости. А слыша украинскую речь всегда смахивал слезу... В ненастные дни, сквозь раскаты грома, будто сквозь взрывы, слышались ему последние слова друга: «Как же я жить-то после этого ста-а-ну! Са-а-шка-а!»
Уносит время мгновенья жизни нашей, уносит боль разлук, потерь. Но есть такие раны в душах, которые оно не в силах залечить. Они, будто трофические язвы, болят сильнее и сильнее год от года. Это – память об ушедших отцах наших, поливших землю кровью своей. Это – досада и боль за то, что при жизни не сказано все, что хочется сказать им сейчас. За то, что не сделано для них то, что хочется сделать теперь…
Их нет с нами. Но вечной будет память о них. Память о настоящих Героях, у которых нет национальности. Слава им! Вечная!