Картина взята из Музея живописи душевнобольных
Облаками несбывшихся желаний надо мной проплывает жизнь. Синие джинсы на женщине подчеркивают изящный изгиб бёдер. Длинные красивые ноги, ухоженные ногти, маленькая, утянутая блестящей тканью грудь: лица не вижу.
На душе становится тепло. Скрип каталки и больничный, спёртый запах будоражит сознание. Просыпаются забытые чувства. Во рту горечь, желудок стоит, в печени легкое жжение. Всё растворяется в радуге души: сердце, время, пространство.
— В гнойном блоке старушка померла,— у пожилой медсестры детское бежевое лицо. Темные высохшие руки перебирают флакончики в коробке.
— Психиатрия, добавочный восемь ноль один,— красная телефонная трубка напоминает дверную ручку. Перевязанный лейкопластырём провод не может успокоиться. Сплетённые между собой завитки похожи на клубок змей.
— Кто вас выпустил из палаты? — бегающие глазки санитара оценивают мощь моего тела. Кивнув, соглашается со своими выводами.
Боль в запястьях. Ватка на руке висит на засохшей капельке крови. Мятый больничный халат пахнет старостью.
Тишина комкает мысли. Мягко упало на пол нижнее бельё. Скрипнула кровать. Стук сердца, растворяясь в ночных звуках, проносится симфонией любви. Мутный свет ламп превращает благоухание тел в терпкий запах освежителя воздуха. Хлопнула сидушка унитаза. Сопрано смывного бачка тревожит ухо.
— Почему синяки на лице?
Гневный взгляд доктора сглаживает гнусная улыбка. От ухоженной бородки клинышком пахнет дорогим одеколоном.
— Мне нужен карандаш.
— Почему у вашего старика нет глаза?
— Он скоро умрёт.
— Попробуйте нарисовать горы. Это успокаивает.
— Горы будут после смерти.
Шуршание грифеля по бумаге, тараканы за плинтусом, влажные руки врача.
Привыкнув к ощущениям пальцев, я выдохнул написанную вершину. Разогнав тёмную завесу, порыв ветра высвободил тонкую полоску света. Тьма, постепенно отступая, освобождала место звукам реального мира. Кожа ощущала дыхание гор.
Пустота и тоска. Скалы вгрызаются в просветленное небо. Голод стихии. Потные ладони. Кажется, ледяной сквозняк разжижает воздух, жжёт лёгкие, разливается расплавленным металлом по ногам. Мой мозг мягок как глина. Для сотворения мира есть всё.
Но что-то тормозит. Нужна искра. И вдруг, картину библейских просторов пронзает маленькая надежда. Пламя горящей спички лизнуло кончик сигареты. Обрывки света, как обрывки мыслей заполняют всё пространство возле меня. Сейчас, наверное, около семи.
— Который час? — мне кажется странным, но человек в капюшоне не слышит. Стараюсь дотронуться до холщовой накидки. Сморщенное высохшее лицо, бесцветные водянистые глаза. Череп на посохе смотрит пустыми дырами.
Небо темнеет. Рассыпаются горы. За окном заснеженная степь. Детская рука рисует волны, кораблик. Женский смех уносится морозными столбами ввысь. Хочется пить.
— Вам пить нельзя,— заботливые руки смачивают губы. Соскучившийся по влаге язык расталкивает зубы. На теле тяжесть земли.
Орлиный профиль старика плывет по салфетке. Небритая щека карябает ладонь. Пустой глазницей, растворяясь в мире теней, он пожирает оставшиеся кусочки жизни: засохшую муху в паутине, недавно побеленные стены, ржавую душку от кровати.
Отражение женщины в окне машет рукой:
— Валера!
— Я не Валера.
— Теперь уже всё равно.