Ниточка 3. Предательство
Ну, не хотели меня забирать в этот вечер из сада. Все знают, что дети не любят, когда их забирают последними. А уж как воспитатели не любят, когда остаётся один ребёнок. Да ещё когда судьба сулит освободиться пораньше в маняще-неоконченное рабочее время. Везуха: всех разобрали, только вот эта осталась… Сейчас бы…ээээх, на свидание, или домой борщ готовить, или хотя бы своего спиногрыза с продлёнки забрать, а тут…. Сидит в песочнице такая одна… Где родителей носит?!
И ведь ни грамма сочувствия к ребёнку этому, уже зарывшемуся в песок, уже в метро провалившемуся…
И сидит ребёнок совсем ОДИН. Боже-ш мой… ведь у тех воспиталок даже гаджета никакого не было, чтобы зависнуть, чтобы оправдать своё моральное отсутствие. А что же она делала, когда ребёнок в песок-то зарывался?! Где была? Где эта ещё одна одинокая душа, ищущая сочувствия?! Или душа радовалась на скамейке, что вот… наконец-то тишина долгожданная…
Ну, не знаю. Я-то в песочнице. Зябко и сумрачно. И ни одной живой души. Тоскливооо. И страшно. Хоть я и мала, но понимаю, что что-то пошло не так. Я НИКОГДА не оставалась одна. И мозг, хоть и маленький, но такой большой. Черепную коробку уже раздвинул – шапка мала, ну, вы помните. И этот мозг в напряжении – что случилось? Где мама? Или папа? Обычно всегда сюрприз – кто придёт. Тут ещё не понимаю, что мама с папой по сменам работают. Мама в три, папа в две. Но папины смены непредсказуемы, как подработка и зарплата. А если уж они случились, то… тут мама выручит. А если не выручит?! Вот так, наверно, чувствовала себя бедная Аська… тогда… одна, когда моя ответственность дала позорный сбой…
Я глубже зарываюсь в песок. От всех. От воспитательницы, от сумерек, от зябкости, от себя. И тут… под бортиком песочницы что-то твёрдое… что-то, что просится в руки. Это… утёнок. Пластмассовый бежевый утёнок с зелёными глазами с облупившейся кое-где краской, и красным клювом, приоткрытым в дружеском привете. Утёнок без лап… точнее там, где лапы, должна была быть ось с колёсиками. Но там две дырки. Утёнок-инвалид. Я строю для него валик из песка, чуть прикапываю, чтобы держался и говорю с ним. Но утёнок не отвечает. Тогда я беру его на руки, расстёгиваю курточку и прижимаю друга к груди. И он сразу оживает. Он спрашивает, что я тут делаю так поздно одна, и где мои родители, и не замёрзла ли я, и наверно проголодалась, и ещё мы долго говорим о разном, за жизнь.
А потом приходит мама. И я умоляю её забрать утёнка домой. А мама не разрешает. И я, посадив его на валик из песка, оставляю. И потом всю дорогу домой ругаю себя за предательство, а ночью рыдаю в кровати, у меня поднимается температура, и утром я не иду в сад. И дальнейшая судьба моего друга мне неизвестна.
И теперь, спустя 37 лет, я помню его родное лицо.