Светлый Гжуть с тревогой посмотрел тогда на веселого Ослю. «Куда это ты собрался»? – спросил он. «Туда», - ответил беззаботно Осля. «Куда туда?» - не понял светлый Гжуть. «Туда», - махнул Рукою веселый Осля. «Туда, где встает солнце?» - «Да, нет же. Туда!» - «Туда, где оно садится?» - «Да, нет же. Туда!» - «Туда, где холод?» - «Совсем наоборот. Туда, где жара». Светлый Гжуть улыбнулся: «Какую хорошую систему координат мы придумали». – «Это верно. Жаль, что у неё сто сорок семь начал и это только в трех плоскостях». Но светлый Гжуть был очень доволен, потому что начал много не бывает.
Книга начала сотворений и великих дел.
Бодро вещи собирал и
В голос рыдал что пришел в разлад
Далеко директор послал
В Закат
Реклама компании «частных временные перевозки «На коне». Забракованная, потому что не говорила о существенных скидках на каждую десятую езду или сотую вертыщу, но оплаченная, потому что документально ни одна скидка не была подтверждена.
Перевод единиц измерений:
- 1 вер – около 10 метров
-1 тыд – около килограмма
Что-что, а держать удар Нца умела. Ни один мускул не дрогнул на лице, когда секретарша-делопроизводитель с некоторым возмущением и даже наездом рассказывала, как она вынуждена была принять экспедицию, потому что: во-первых, буря, во-вторых, это же постоялый двор, и в-третьих, у неё было соответствующее распоряжение. На совсем уже наглое: «Может из-за катаклизьмы вы уплотнитесь?» – Нца промолчала достаточно выразительно, чтобы ушлая Гретта Тигровна смутилась:
-Ну, нет, так нет. Я чё? Я ж тока предложила.
-Друк, мы можем организовать у тебя в каморке место временного содержания?
-Для него? – кивнул в сторону шарабана конюх-жандарм.
Вообще-то у Друка гнездо на сеновале давно было свито, плюс топчанчик, заваленный всякой всячиной в выгородке. Если осмотреться, то укромных мест и на постоялом дворе хватало и в гараже, и в мастерской, да и в галерее можно устроить летнюю комнатку.
Гретта Тигровна готова была себе по щекам надавать за несообразительность. Затем подумала, к чему самоистязаться, когда за её несообразительность всецело виноваты бестолковые постояльцы со своей суетой. Из-за них не нашлось времени остановиться, подумать.
Подорвалась с похвальным рвением, взяла руководство на себя: вот те чистое белье, это несвежее сунь под низ, это отнеси туда, то поставь сюда.
Суху хищно хмыкнул и рванул помогать, видать, истосковался по обществу. А может, так на него подействовал вид анемичных девиц, высыпавших во дворик. Они стояли тесной кучкой, с подозрением разглядывая приезжих. Но вот серкетарша профессора решительно отделилась и направилась к Нце.
-Это самая дырявая дыра. Из всех гостиниц, мотелей и постоялых дворов, где я останавливалась, ваш первый с конца. Администрация совершенно непрофессиональная, комнаты не готовы к приему гостей.
-Заявление писать будете? – деловито спросила Нца. – Если напишите, зарегистрируете в приемной у Гретты Тигровны.
-Этой? – небрежный кивок в сторону маячившей в окне секретаря-делопроизводителя. – Зачем? Вы же хозяйка?
-Не совсем. Я районный пристав и здесь мы арендуем контору. Постоялый двор принадлежит моему жениху.
Секретарша профессора удивилась. Отошла, озадаченно бормоча: «Гляди ж ты. У чучела есть жених».
Гретта Тигровна в настолько нервических чувствах, что грозовая туча при виде неё постыдилась бы и уплыла куда подальше, негромко прошипела: «Некомпетентная, значит», и уже на весь двор во всю мощь легких:
-А на них внимания не обращайте. Это ж реститутки...
-Что? – реакция девицы была выше всяких похвал.
-Зачем вы так? – заступился за жиличек Суху.
Он и так при виде молодух преобразился, подтянулся и заострился, став донельзя похожим на хорошую легавую в стойке: тело стрункой, нос по ветру, нацелен на дичь. И все раздумывал, как ловчей подойти познакомиться, а тут такая удача - герой-героем, совсем защитник. Подскочил к гостьям, галантно расшаркался, мол, в обиду никого не дам и вообще, каждую срисую в лучшем виде хоть порознь, хоть оптом.
Девицы кривили лица, дескать, какой из Суху художник при его врожденном косоглазии?
От такой несправедливости художник сразу перекинулся в лагерь Гретты Тигровны, сходу пообещав написать делопроизводителя районного пристава и администратора постоялого двора в ещё более лучшем виде, как есть в домашнем халате и тапочках.
-Это униформа, – процедила Гретта Тигровна. – И не реститутки они, а практикантки. Подумаешь, одну буковку перепутала.
-Какую? – пискнула от дверей одна из практиканток.
Нца чеканно, в соответствии с десятым параграфом устава караульной службы, дабы избежать двоякого толкования, уточнила, действительно ли постояльцы здесь не по вопросам реституции?
-У меня в производстве два объекта: двор Низглов и хозяйство Дворов. С хозяйством не всё однозначно. На сегодня там самозаселились ти-тролли, и вроде как подают документы на право владения. С двором Низглов тоже есть моменты. Часть участка с амбаром оттяпала мельничная артель, но документы на их отселение давно готовы. А сам двор… Секту туда вселил последний владелец. Они у меня прямо во где, поперек горла. Наследник был бы кстати. Кто из вас наследник?
Три девицы переглянулись.
-У профессора, кажется, фамильное имя Низглов, - неуверенно сказала одна практикантка.
И секретарши подтвердила, что да-да, так и есть.
По тому, как хищно заблестел глаз Гретты Тигровны, Нца поняла, – инцидент исчерпан. Ладно, хоть с гостьями разобрались. А что с пастухом?
Его устроили наилучшим образом в закутке, выкинув часть хозяйства Друка. Он возлежал на тюфяке, набитый сеном на скорую руку и, кажется, был вполне доволен.
Нца предупредила, мол, послала за доктором. Не факт, что он появится скоро, так что паниковать рано. Дала отвара животворящего из цветка папоротника
-И давайте-ка познакомимся официально. Имя первое, второе, фамильное.
-Иинон Утрис Брок, – прохрипел больной.
-Иинон Брок. Это ж закатная фамилия?
Пастух прикрыл глаза, а Нца деловито открыла блокнот. Вообще-то писала она медленно и большинство записей, или как она их называла – предварительных протоколов, писались картинками. Маленькая тайна, секрет, известный всем.
– Угадала? Прекрасно. А теперь проясним ситуацию. Чьи сапоги ты нам подбросил и зачем? Начни с самого начала.
По больному было заметно, как медленно включался мыслительный процесс. Лицо морщилось, разглаживалось, хмурилось, чутко реагируя на малейший проворот мыслей. Говорить явно не хотел, но железный принцип “ты– мне, я – тебе” требовал ответов. Эта странная женщина их заслужила, хотя бы тем, что лично перенесла на руках из шарабана сюда.
Пастух закрыл глаза. Сложно начинать рассказ, если привык в жизни обходиться двумя-тремя фразами. Но надо.
Деревья и кустарники старательно карабкались по склонам, цепляясь за любую возможность укорениться на слоистом боку Вяки. Об этом говорили многочисленные красно-золотые и черные проплешины. Чем ниже, тем более плотной становилась зелень, разбавляемая лоскутами возделанных огородов. Ближе к Задрюку лоскутов становилось больше, они перерастали в поля, расстилающиеся мозаичным полом перерезанные сочными зелеными рустами кустов. Кое-где проблескивала Хлопотунья. И над всем этим нависала тенью Папиллома, кутающая плечи в облака, подкрашенные белым сверху.
Ром-Дим на девять десятых воображал данный пейзаж. В реальности его проскваживал ветер, заставляя скукоживаться и прижиматься к перилам, около которых дуло не так пронзительно, а перед глазами торчала подбеленная обрезанная слишком правильно скучная вершина Папилломы, на уровне условных плеч которой действительно лениво плыли облака. То немногое, что просматривалось сквозь небольшие редкие разрывы, поддернутые пеленой, реального представления о панораме не давали. Но Ром-Дим подозревал, что при свете солнца вид отсюда открывался изумительный. А ещё он дозревал до мысли, что свистком-таки придется воспользоваться.
Для него так и осталось тайной, каким образом он оказался на смотровой площадке одной из башен, не заметив непосредственно подъема. По его представлению, попасть сюда можно исключительно по неудобной винтовой лесенке. Ничего подобного он не форсировал. Шел почти в одной плоскости переходами, какими-то мостиками, коридорам и проходными комнатами и, поди ж ты, вырулили сюда, где гулял сырой и холодный сквозняк.
Кошки были при нем, ни долгая прогулка ни промозглость не убрала с их мордах ехидное любопытство, мол, и чего дальше?
Слегка прикручинившись, потому что никому не нравилось расписываться в собственной неполноценности, Ром-Дим подул в свисток. Нет звука! Подул сильнее с тем же результатом.
-Не понял, свисток не работает … - начал, оборачиваясь к кошкам.
Но животные вели себя не совсем нормально, если это применимо к кошкам. Уши прижаты, шерсть дыбом, в глазах вместо прежнего снисходительного ехидства в равных долях злость и недоумение.
-Или я глухой, - закончил фразу Ром-Дим.
Круг в полу, который «облаченный районным приставом» посчитал нарисованным, начал подниматься и оказался крышкой подъемника. В клетке лифта стоял двухвостый незнакомец, говорливый донельзя. Без всяких там «здравствуйте» и «как дела»:
-Да мы ж вас уже везде обыскались. Совсем решили, что всё: воплы схомячили. В свете решений отменили все рейсы. Это, понимаете, может оказаться опасно. На свободе дикие хищники...
-Кошки? – уточнил Ром-Дим, кивая на котиков, сидевших смирно-смирно с невинными мордочками, дескать, в жизни мухи не обидели.
Спаситель воззрился, словно звери материализовались из воздуха:
-Дей-с-стви-те-льно. Возможно, мы ошиблись.
-Естественно, ошиблись. По моим сведениям. – Ром-Дим выпятил грудь и понизил голос, - вы становитесь на реконструкцию, – эдакий жест окрест. – И котики здесь не при чем.
Двухвостый был потрясен. Его восторг мог соперничать только с реакцией Гретты Тигровны на гениальные рекламные вирши. Он прижал руки к груди, отступил на шаг. Выдохнул: «О»! Стукнул по стойке подъемника, и пол ухнул вниз, оставив такой ход, который до этого рисовало воображение Ром-Дима – винтовая лесенка с неудобными ступенями.
И тут же затарахтел. Экскурсии в замок отменили, и почти всех работников рассчитали. Так как машина Ром-Дима по последним сведениям, ещё не совсем готова, то он может выехать с рабочими. Правда, все они едут не через Задрюк, но от соседнего Противня до постоялого двора рукой подать, даже если поехать через Ревду. Если же пропустят и через СТТВ и Ведимя Мшару, так получится совсем коротко, Но это, возможно, будет долгая дорога, потому что нормального сообщения нет. Лучше проложить маршрут через Противня – Ко-Шик - Задрюк. Длинно, зато надежно.
Спуск и текст закончились одновременно фразой: «А ваша машинка в хлам». Самая полезная информация.
Приблизительно эдак поблагодарил сопровождающего Ром-Дим. Тон был самым саркастичным, потому что в действительности его интересовал обед. Не пропустил ли случайно обеденное время? Прогулка по замку была долгой. И если обед безвозвратно потерян, то можно ли рассчитывать на ужин?
Двухвостый как-то замельтешил и засуетился. Он совершенно не в курсе проблемы питания, тем более бродил Ром-Дим по замку больше суток, не давая себя запеленговать. Получалось - время как раз самое обеденное. Если они внимательно послушают, о чем говорят на кухне, то всё-всё быстро узнают. И припал ухом к стене. Ром-Дим не стал подслушивать кухонные разговоры. Одна мысль, что он не ел больше суток настроила нутро на боевой лад и теперь там били барабаны и желудок звонко переагукивался с кишечникам. Разве за таким шумом что-нибудь услышишь?
Зато сопровождающий явно получал некую информацию, от которой его лицо разглаживалось и светлело. Наверно, на кухне меню зачитывали.
-Это такое светлое чувство, - радостно сообщил он, не отрывая уха от стены.
-Не уверен, - мрачно и с достоинством ответил Ром-Дим, полагая, что речь шла о голоде.
-А вот я по-хорошему завидую, - мягко улыбнулся двухвостый. И оба его хвоста завиляли противоход. – Такое случается крайне редко. Особенно у нас. Робкий огонек, трепетный, словно мотылек, нежный, как первый проклюнувшийся первоцвет. Может в любой момент потухнуть совсем, или разгорится ярко. Вспыхнет молнией, и пронзит самое сердце. На кухне только об этом и говорят.
Ром-Дим заволновался. Молнии на кухне – серьезная причина отменить обед. Или там что-то не разгоралось? Причем тут первоцветы? Разве что в качестве сюрприза от шеф-повара. Эдакая изюминка.
-При чем здесь изюминка?
-Не знаю, это же вы заговорили о деликатесах.
-Я?
Они ещё некоторое время вели бессмысленный диалог, пока до Ром-Дима, наконец, не дошло, что речь идет о Браниге и некой девице, в которую жандарма угораздило влюбиться.
-Так это мы о любви? Не о еде? – уточнил Ром-Дим, сглатывая слюну.
И получил кроткую отповедь, которую ему, как поэту и художнику слова получать было обидно, дескать, обеды приходят и уходят, а любовь – вечна:
- Любовь, любовь
Смятенье чувств
В томленье сердце леденеет
Пожар страстей его не греет
Лишь поцелуй любимых уст, – закончил патетично, с заламыванием рук и прикладыванием их в область левого кармана сюртука.
Ром-Дим призвал на помощь приличное воспитание. В конце-концов, сказал себе, за ним, в отличие от этого несчастного, стояли поколения истинных даров, то есть людей, тщательно промаринованных частными элитными школами. Он выучил кучу выдержанных условностей, именуемыми в быту правилами хорошего тона, и выжил. Неужели одно стихотворение, между прочим писанное им на годовщину помолвки с Нцой, заставит придушить этого мерзавца собственными хвостами? Или он принудит монстрика отгрызть хотя бы один для общей гармонизации тела? Нет, на это поэт и гражданин, владелец постоялого двора и председатель клуба «Крутые Денди» пойти не мог, хотя очень хотел. Так что процедил лишь, мол, подобная трактовка любви устарела года три как, но в целом с концепцией он согласен и готов обсудить данный вопрос за чашкой крепкого бульона с гренками.
Двухвостому понадобилось время, что бы осознать тот факт, что он стоял и декламировал любимые вирши перед автором. Зато когда осознал, вопрос питания как-то быстро разрешился. И это доставило Ром-Диму громадное удовлетворение. Наконец принципиальный спор в клубе «Нам Слово» - может ли творчество, если это не реклама, прокормить автора, блестяще разрешился. Может! Просто таки до благородной отрыжки.
Сироша самым логичным образом кузницу и мастерскую перепутал, потому что закон неправильного выбора одного из двух предполагал именно такое развитие событий.
Ввалил в полутемное помещение, оказавшееся внутри много больше, чем виделось снаружи. По потолку шли подвесы с перекинутыми по ним досками и ось, с насаженными блоками, связанными со станками системой ременных передач. К верхней оси крепилась ещё одна, на которой болталась цепь с крюком. Стены, как положено, были заставлены до микровера шкафчиками и стеллажами. В просветах висели картинки, старые фотографии, часы, а на против дверей косо болтался на одном гвозде светлым пятном календарь. То есть Сироша предположил, что это календарь. Слева располагалось единственное окно, весьма скупо пропускавшее через грязные стекла и без того серый свет. Освещало оно лишь заваленный хламом верстак. Тут же стояли две наковальни – большая и маленькая. От верстака крыльями устроились полки с инструментами, а дальше стоял слесарно сверлильный станок. Недалеко от него расположилась пузатая чугунная печка. И снова сундуки и ящики, вперемешку с листами жести, деревянными обрубками и прочими остатками от предыдущих работ, которые рачительный хозяин никогда не выкинет, так как что-то всегда может понадобиться. Все это плавно огибало помещение и переходило на противоположную стену, разбавленную двумя столами, один из которых был просто козлами для длинномера, а второй массивный стоял рядом со второй круглой печкой почти в углу. То что это было местом для отдыха говорило наличие закопчённого чайника, фаянсовая кружка и кресло качалка. Кресло не пустовало. В нем, попыхивая трубкой, утвердился старикан. Был он высокий, сухопарый и всклокоченный. Костюм на два размера больше положенного неаккуратно торчал.
Сироша попытался настроить зрение, щурился, вытягивая шею, но деталей не видел, воспринимая мир одной общей картинкой серого цвета. Конечно, очень мешали мигающие и гудящие длинные лампы по стенам. Да что ж такое? То. потухнут, то погаснут, то с шипением загорятся до половины. И нельзя же молчать вечно? Внучок Уля ле разлепил уста:
-Ты кто?
-Живу тут, - скупо обронил старик.
-А звать тебя?
-Допустим, Годри.
-Годри? Так и звать?
-Зови дедом. Я откликнусь.Усек? Дед!
Сироша провел шершавым языком по небу и о погоде говорить не стал. Лучше уж о женщинах.
-Меня бабка послала. В.. –правильное слово выскользнуло, так что пришлось срочно менять на созвучное. – В кУзьму. Или в другое место послала? Зачем-то.
-М-м, - неопределенно промычал дед. – Если бабка Уля Ле, значится, ты - Сироша.
Сироша пожал плечами. Похоже, это очевидно, раз все об этом говорили. Хотя он мало что помнил о прошлом. Да и в настоящем уверен не был. Пока только одно не вызывало сомнений: бабка – ведьма клейма ставить негде. И дед легко с этим утверждением согласился.
Обретя общую платформу, разговор склеился и потек. Обстоятельно обсудив Уля Ле, перешли на соседей. Годри, будучи старожилом, на многое открыл глаза:
-Соседку жалко. Сын же ж сиротка.
-Здрасьте. Я сына только что сегодня видел. Есть у него отец. Сам рассказывал, что приехал.
-Принесла, значится, нелегкая. Он же ж робить героем по вызовам. Недель дома, три на подвигах, а то и все десять.
-Героизм на экспорт? Не знал, что такое есть.
-Есть-есть. Там герой, значиться, драконы, воплы, подвиги всякие, красотки малолетние опять же ж. Хорошо плотють. Так этот герой поробить, гонорар возьметь и проматается весь. И голым-босым домой шасть. А тут жена, никаких драконов. Тада пьеть и бьеть смертным боем. Ревнует типа. Ага. А чего ты хочишь, ежели тебя по полгода нет дома? Тада не удивляйся, что в подружках у жены Микки Соль. Да и Микки девочка неплохая. Хорошая девочка. Душевная. И всяк же ж знает, хто у тебя жена и не полезет – себе дороже. Нет же ж. Надо воспитывать. Зато теперь жена во, ссохлась вся. А какая девка была. Вся улица заглядывалась. Ведь не нищебродскую брал. Вроде и при муже, а вроде и нет. Хорошо, что по суду процент с евонова гонорара на семью вытребовала, хоть какая польза от побоев.
Сироша развалился на каком-то ящике и почти приснул под рокочущий басок деда, но тот неожиданно предложил:
-Поменяй заряд на лампах. Энти ж еле пашуть.
Сироша удивился. Нет, что такое лампы он знал, но вот что к ним полагался заряд, да ещё сменный? Конечно, он без всякого удовольствия их поменяет, если расскажут как, раз уж дед такой беспомощный. И Годри легко согласился с беспомощностью, ссылаясь на возраст и ломоту. В благодарность предложил показать, куда именно его послала Уля Ле.
-Тока я сам пойтить не могу. Боюсь света белого. Вот дожил.
-Совсем боишься?
-Я на свету за себя не отвечаю.
-А если укутаться, - но по скорбному виду Годри понял, - не вариант. – Ладно. Давай я тебя в коробке какой транспортирую.
-Сдюжишь?
Сироша и сам сообразил, что погорячился.
-А вот ежели тележку смастачить. Это идея, - поднял палец к потолку дед. – Прям вот к ентому шкафу колеса пришпандорим и покатимся. Мне ж знаешь, как туда хочется.
Шкаф на колесиках. Прекрасная идея. Лучше такая определенность, чем яма вместо реальности. Что он один в этой «кузьме» делать будет? Нет, все-таки не в кузьме. Ладно, потом уточнит, а сейчас лампы и заряд.