Бесконечная история
Врач сказал Людке, что у неё рак, опухоль не операбельна, метастазы расползлись по всему телу и рассчитывать она может, в лучшем случае, на два-три месяца жизни, но если лечь в хоспис, то прибавится ещё месяцок, полтора и точно перестанет болеть. После этих слов онколог развёл руками, потер подбородок и пошёл по своим невесёлым врачебным делам, а Людка осталась в палате совсем одна. Соседку справа ещё вчера увезли в морг, вторую забрали утром на операцию, и теперь она несколько дней будет лежать в реанимации, а на четвертую кровать желающих пока не нашлось.
В открытое окно влетел жёлтый берёзовый листок, покружился, покружился и упал на пол рядом с Людкиными тапочками. Тихо было в больнице, тихо было на улице, пахло осенью, пахло лекарствами, дезсредствами, кислятиной и подгоревшей кашей на молоке. До часов посещения оставалось минут тридцать-сорок, но Людка никого не ждала – муж пил, дочь боялась вида умирающей матери, могла, правда, зайти соседка Нина, если успеет с работы и найдет на кого оставить внуков, а так гостей не предвиделось и, честно говоря, не хотелось. Надоела Людке жалость, надоели ободряющие слова, мол де, не робей, диагноз – не приговор, и не такие вставали на ноги, ты, главное, потерпи, поборись и у Бога попроси помощи. Говорят, а в глаза не смотрят, или плачут, скрывая слёзы, ведь слёзы – штука правдивая и появляются точно тогда, когда надежды нет, когда всё предельно ясно и смерть стоит в полный рост, с косой, крыльями, когтями; когда она уже взяла человека, но разрешила ему проститься и подготовиться к могильному небытию.
А вообще, рак – это хорошо, потому что ничего не надо делать, и никто за безделье не упрекнет. Одно плохо: год назад начали в деревенском доме ремонт, обои содрали, штукатурку с потолка стесали, с пола убрали линолеум, с окон – занавески, двери ошкурили, проводку задумали поменять. Но ремонт сначала замедлился, потом остановился, потом запил Мишка, потом она, потом начались боли, кровотечения, одна операция, вторая и стало на всё наплевать. Эх, если бы Нина помогла, если бы дала деньжат, если бы работяг нашла, а то поставят гроб в ободранной комнате, туда же поп притащится, там же поминки соберут – некрасиво, неудобно перед людьми и самой не очень хочется из грязи в грязь уходить, лучше, чтобы хоть последний день, последний час, но полежать в чистоте, в аккуратности. Эх, вся надежда на Нину, но вряд ли – не потянет, не захочет и родные не позволят в чужом доме порядок наводить. Нет, не позволят…
- Ну, ты как, Люд, ничего?
Нина пришла совсем уже вечером, дала полтинник на входе, полтинник дежурной медсестре и её везде пропустили.
- Котлет тебе принесла, как ты просила, жареных, с корочкой.
О котлетах Люда мечтала давно. Нина сомневалась, а она чувствовала, что теперь можно, теперь всё можно, хоть бензин пей и гвоздями закусывай, ничего уже не страшно, ничего уже не помешает дожить и умереть. Также сказал и лечащий врач, поэтому Нина постаралась и котлеты получились аховыми, пахли на всё отделение, и тепло от них шло настоящее, даже не нужно было подогревать.
Под вечер и в ночь вспоротый живот у Людки болел особенно сильно, а трубка с пакетом (цекостома по-научному) жгла как нож и воняла ужасно, самой было невыносимо чувствовать запах гниющих внутренностей, а про окружающих и думать не хотелось. Только Нину Людка не стеснялась и могла, не дожидаясь её ухода, поменять пакет.
- В хоспис меня переводят.
Людка лежала лицом к окну и говорила очень тихо.
- Я месяца два или три ещё буду мучиться. Деньги на гроб лежат в бабкиной шкатулке, ты знаешь в какой, где птица на крышке нарисована. Платье лучше перешить.
Людка до болезни внезапно поправилась, потом также резко похудела.
- Балетки, если не налезут, не одевайте, лучше белые носки или гольфы. И…
Нина съежилась – таким долгим, таким жалобным был стон, как будто стонал хор, а не один человек.
- И за Анькой доглядывай, если сможешь. Бестолковая она, а Мишка завтра же другую найдет; сороковины не закончатся, как в нашей койке чужая баба заведется…
Нинка сидела ещё полчаса, но Людка, выговорившись, лежала молча, и только по тяжёлому, широкому дыханию можно было понять, что она покамест жива и не спит.
Живот болел всё время, бестолковые наркотики не помогали, надежда была только на хоспис, где, по слухам, колют хорошие лекарства и бельё стелют свежее, а не стиранное, из-под инсультников.
Дочь, наполовину сироту, Людка жалела, но умеренно, зато по Стёпке убивалась всерьёз. Стёпку она родила двадцать пять лет назад, через три года после свадьбы. Родила быстро, легко и парень удался на славу – три девятьсот, пятьдесят шесть сантиметров, красавец и молчун. Лежит в кроватке, личико серьёзное и ни звука, только иногда, когда надо было пелёнки поменять, заскрипит или совсем с голодухи начнёт вякать, а так -тишина. Мишка летал вокруг сына ракетой: купал, пеленал, развлекал, игрушки импортные приносил неизвестно откуда, ведь тогда и наших-то было не достать. Её, то есть Людку, колбасой дефицитной откармливал, купил ей четыре платья, туфель три пары. Машину у директора брал надо и не надо, лишь бы жене угодить, лишь бы Степана не потревожить. На алкоголь даже намёка не было. Сам в городской квартирке обои поклеил и потолки побелил, а в деревне двадцать соток картошки забабахал и высадил ровно двадцать яблонь, чтобы первый день рождения – двадцатое марта, запомнился навсегда.
И вдруг мальчик начал плакать. Педиатр поставил грипп, потом, когда дело дошло до больницы, вызвали профессора, и профессор диагнозом сразил: «Инфекция мозга». Для студентов он ещё добавил: «Facies hyppocratica. Exitus letalis».
Господи, какое же у тебя должно быть сердце, чтобы держать в нём боль матерей и по-прежнему оставаться Богом!
Людка – девушка спокойная, терпеливая, с ленцой, но все-таки способная к труду, - как она плакала, как она кричала, как металась по городам: сначала по родному Тамбову, потом из Тамбова в Москву, из Москвы в Ленинград, из Ленинграда в Киев, а потом снова в Москву. Какие она говорила слова, какие давала клятвы и какие проклятия вылетали
огнем из её аккуратненького ротика, обведённого по контуру ярко-алой помадой. Не было таких слов и чувств, когда из семьи ушла мать и пропала навсегда, когда отец погибал от саркомы, ничего она не сказала мужу после первой совместной пьянки и кулаков на своём лице. Рождение Анечки стало приятным сюрпризом, но не более того. Даже диагноз, который вслух произнес онколог, не заставил её дрожать, волноваться, бороться. Но смерть сына-младенца, не успевшего ничего узнать за короткие семь месяцев, в одно мгновение выбросила из её души все сокровища, всю гниль, как будто произошло извержение вулкана – страшное, разрушительное, грандиозное, после чего вулкан потух, и исчез под горой собственного холодного, окаменевшего пепла.
Батюшка – хороший старик, опекавший паству в хосписе, - и тот не смог понять тайну Людкиной души, почему она так равнодушна к жизни, почему не верит в медицину, почему не молится Богу. И Людка не пыталась ему объяснить свое понимание бытия. Да и не было у неё никакого особенного понимания. Умер ни в чём не повинный мальчик, её мальчик! Как такое могло произойти? Нет, такого не могло произойти, но всё-таки произошло. Людка ничего не поняла, не сделала никаких выводов. Она любила и предмет её любви у неё отняли – это ли не беда, это ли не катастрофа? Физическая жизнь осталась, душевная прекратилась; и это нормально, что рак для человека, умершего четверть века назад, проблемой не является.
Ей говорят: «Люда, тебя больше никогда не будет. Наш мир ты больше не увидишь, и нас, конечно, тоже». После чего ждут ответной реакции, но не получают её и сразу же делают вывод: «Мы общаемся с мертвецом».
Да, с мертвецом! И смерть наступила от смерти, а не от лени и пьянства. Только тогда и жила Людка, когда рядом с ней дышал её маленький чудесный ребёнок. Потом ребёнка не стало, не стало и матери. Что ей пустой огород, маленькая зарплата, Мишка-алкоголик, скандалист, ревнивец, Аня – глупая, толстая, некрасивая, тем более, какие-то там полуродственники, соседи, знакомые?
И Бог – жестокий тиран, бездушный убийца, несуществующий волшебник – какие у неё могут быть отношения с ним после такого чудовищного преступления?
- Люд, Люд…
Нина пришла в хоспис вместе с пятилетним внуком. Мальчик был очень чистенький, светленький, с тёмной густой шевелюрой и карими глазами.
- Ну-ка Вова, покажи, что ты хочешь подарить тёте Люде.
Вовка протянул рисунок. На нём зеленой краской была намалёвана ёлка, жёлтой – солнце, красной – квадратики, обозначавшие, по всей видимости, подарки.
- Вам это, - произнёс Вова, опустив голову и глядя исподлобья.
И Людка, случайно перехватив взгляд этих карих глаз, как-то по-особому вздрогнула и неожиданно для себя начала горько, горько плакать. В одну секунду расхотелось ей умирать, появилась откуда-то сила, да такая, что она, всхлипывая и растирая слёзы по лицу, стала объяснять Нинке, как они заживут, если рак окажется не смертельным и её выпишут; как она устроится на работу, как отдаст деньги, которые Нина потратила на ремонт в её доме, как выдаст замуж Аню и запишет Мишку в группу анонимных алкоголиков…
Нина, сначала осторожно, а потом с полным чувством тоже заговорила о выздоровлении:
- Рак-то, ведь всякий бывает. Одни в живых кенгуру заворачиваются (она имела ввиду историю с известным артистом, для которого купили кенгуру, зарезали и в ещё теплого положили знаменитость, дабы тот исцелился от опухоли мозга размером с яблоко) и всё равно к Богу отходят. А другой травку найдёт, пожуёт, понюхает, и потом ещё сто лет будет кашлять в своё удовольствие. Правильно, Люда, не бойся, сражайся. Тебе всего пятьдесят четыре, куда тут умирать…
Вова взрослого разговора не понимал и развлекался, разглядывая прибор с экранчиком и движущимся по этому экранчику рисунком, похожим на силуэты гор. Соскучившись, он стал тянуть бабушку к выходу и тихонько канючить:
- Ба, пойдём. Ба, домой хочу.
Нина, удостоверившись, что подруга пришла в себя и умирать больше не хочет, на радостях пообещала внуку «Детский Мир» и новый «Лего», а Людке сказала, что поможет с туалетом и, когда та вернётся в деревню, ей больше не придётся бегать на улицу, потому что удобствами она сможет пользоваться в собственном доме, то есть в тепле и чистоте.
Людка, в свою очередь, пообещала Нине помочь с огородом на будущий год и в случае чего посидеть с Вовкой и с Гришкой (вторым внуком), если тот, конечно, не забоится побыть часок, другой с чужой тётей.
Хорошо они расстались, давно так не говорили и не чувствовали друг друга. А на следующий день Нину в палату не пустили, и не пускали потом ещё целую неделю. Через неделю, двадцать девятого декабря, Люду забрали из морга, отвезли в деревню, обмыли, нарядили, уложили в гроб, гроб поставили на стол в комнате с новыми обоями и свежим потолком, двое суток читали Псалтырь и принимали желающих проститься, а на третий день, в канун Нового года, похоронили. Больше всех плакала Нина; Мишка, Аня, родня и знакомые хлюпали носами от холода и слякоти. Гроб бухнули в лужу, хотели достать, выкачать воду из ямы, но не смогли, так и засыпали. Рядом давно уже лежал Степка, и теперь, наверное, обрадовался и, может быть, тоже подарил матери рисунок.
2015 год