7. Того же года месяц анфестерион по аттическому, мартий по ромейскому календарю
И вот уже судно их отплывает из Пирея. Мешки с пожитками сложены внизу, в помещении для эпибатов, их стережет Еввула, Тимоклия, зябко кутаясь в теплую хлену, сидит на палубе возле мачты и приглядывает за племянницей, а та стоит у края борта, держась за перила, попутный ветер треплет ее покрывало, волосы и легкую хланиду. И не холодно ей на ветру — жаркая молодая кровь бежит по жилам! Во все глаза смотрит Афинаида, как медленно удаляется от нее родной берег, как взмывают ввысь и падают в студеную васильковую воду белые чайки, сопровождающие плывущих, и не замечает, что моряки и эпибаты-мужчины любуются ею, а несколько женщин разного возраста оглядываются на нее с беспричинным осуждением. Один из моряков пытается завести с Афинаидой беседу, но Тимоклия сразу пресекает эту попытку.
За бортом судна трепещет сине-черная бездна Эгея, расцветая седой пеной под веслами гребцов. Да, не случайно Омир называл Посидона «васильковокудрым»! С горизонта не уходит голубая полоска гор, все время подновляясь следующими островами. Ветер дышит ледяной стужей, соленая морось висит в воздухе, многие прячутся в нижние помещения, Афинаиду же любопытство держит на палубе. Ей все в новинку и все интересно, каждое услышанное название отзывается в душе омировскими строчками, эллинской историей, бесконечным сплетением ткани мифа.
На третий день плаванья они добрались до Иллеспонта, который встретил их сильным северным ветром и белыми барашками на воде. Вот она, бездонная могила сестры Фрикса, вот они, древние Симплегады! Здесь постоянно дуют ветра, поэтому, хоть путь и кажется открытым, приходится остановиться в Авидосе и ждать погоды.
Авидос — обычный приморский город. Множество судов и суденышек у причала, дома новые, крепкие. Народ здесь зажиточный. За то, чтобы проследовать далее, в Константинополь, или обратно, местные мытари берут пошлину с корабельшиков, а те, в свою очередь, с эпибатов. Часто путешественники вынуждены на целые недели оседать здесь, пока нет попутного ветра. Город богатеет. По той же причине процвела в древности Троя, от которой теперь море отступило.
Вскоре Афинаида как-то узнала, что до Трои отсюда можно легко добраться, и загорелась поехать.
— Ну зачем тебе сейчас это нужно? — выговаривала ей Тимоклия. — Вот если решится твой вопрос в Константинополе, тогда на обратном пути съездим. А так только деньги потратим… И так уже три номисмы отдали...
— Тетечка, но ведь ты же сама говорила, что возвращаться мы будем по суше! Умоляю тебя! — принялась упрашивать ее Афинаида.
— Да и что там вообще смотреть? От той Трои даже и стен не осталось, все то же самое, что и здесь!
— Но как ты не понимаешь, я столько лет жила одним Омиром! Мне надо увидеть, где находится пучинный Скамандр, а где стремительный Симоис, где обильная потоками Ида, и где стояли суда мореходные…
И Тимоклия в конце концов сдалась.
За два серебряных динария наняли повозку, запряженную мулами, и поехали по равнине, где сосновые перелески чередовались с рощами из местного мелколиственного дуба. Как здесь все непохоже на Аттику! Ветра холоднее, горы ниже, совсем не видно маслин, даже сосны какие-то другие…
— А где же Ида? — спрашивает девушка у возницы.
— А вон там, — машет он рукой в южном направлении, указывая на дальнюю полоску гор.
Ида, оказывается не единая гора, а целый горный массив. И где-то в глубине его на одной из гор стоит древний алтарь Зевса, в память того, как отец богов и людей наблюдал с высокого Гаргара, вершины Иды, битвы пышнопоножных ахейцев и конеборных троян.
Троя, и впрямь, оказалась маленьким захолустным городком. Обычные мощеные улицы, заурядный крошечный театрик, храм Афины с заколоченными дверями, кладбище и новая, сложенная из кирпича, христианская церковь за городским валом. Но Скамандр и Симоис по-прежнему текут, и по берегам их тянутся узкие полоски прибрежных кустов, а вдали отчетливо видно море…
Уставшая Тимоклия ворчала, что они потратили день напрасно, но глядя на сияющую счастьем Афинаиду, невольно улыбалась, однако улыбка ее была печальна. Она не слишком верила в успех их предприятия и жалела племянницу, которой, как она считала, вскоре предстояло окончательно убедиться в том, что жизнь — жестокая штука.
Наконец ветер сменился и судно, миновав Иллеспонт, вышло на стесненные просторы Пропонтиды. Это море в отличие от Эгейского, казалось не синим, а скорее нефритово-зеленым, спокойно мерцающим и словно бы неспособным к волнению. Потом и оно сузилось перед Воспором, вновь заголубели, а затем зазеленели берега. Здесь прохладнее, чем в Аттике, и больше растительности: густолиственные сады с холмов сбегают к самой воде. Листья на деревьях едва начали распускаться, полупрозрачная дымка осеняет тянущиеся к солнцу ветви.
И вот уже приближаются гавани Константинополя. Эпибаты в нетерпении толпятся на палубе, подтаскивают вещи. Вот показались маленькие островки. В проливе тесно от множества кораблей, видны мощные крепостные стены, снаружи одни, внутри их, подальше, другие. Кто-то объясняет, что внутренние стены построил еще великий Константин, а внешние сооружены уже в правление нынешнего василевса, Феодосия Младшего, в недавние детские его годы, когда всем заправлял префект претория Анфемий. Новый Рим совсем не похож на Афины! Город начинается у самого моря, здания его еще на расстоянии поражают своими размерами. Издалека виднеются одинокие колонны, возносящиеся над крышами домов и эллипсовидная громада ипподрома.
Судно причаливает в гавани, расположенной в устье реки Лика. Гавань отделена от города поясом высоких стен, в несколько ярусов прорезанных арками. Разноголосый шум, плеск волн, толпы людей на набережной…
Тимоклия, Афинаида и Еввула сходят с мостков на пристань и жмутся друг к другу в растерянности: в море их кораблем правил кормчий, а теперь им самим предстоит пуститься в плавание по морю людскому. Прямо на пристани ушлые рыбаки предлагают прибывшим свой свежий, переливающийся живым серебром и золотом товар: знаменитых византийских тунцов, кефалей, краснобородок, змеевидных угрей, осьминогов в жемчугах присосок.
Человеческий водоворот подхватывает растерявшихся женщин и сквозь арку вносит в город. Вдоль дороги клянчат милостыню нищие, увечные, калеки. Напоказ выставлена гниющая плоть в черной сукровице, обрубленные конечности в замызганных повязках, жуткие пустые глазницы. Гнусавые голоса, липкая людская масса, готовая уцепиться за каждого проходящего. Афинаида бросает несчастным горсть медных денег и спешит скорее миновать этот страшный заслон на своем пути.
Но дальше их встречает другая толпа просителей. Эти держатся кучкой. У всех изможденные лица, ввалившиеся глаза. Жалкие младенцы, похожие на пауков, с тонкими, как прутики, ручками и ножками и раздутыми животами сидят на руках у исхудавших матерей…
— Подайте голодающим из Пафлагонии!
— Не дайте умереть с голоду!
— Подайте Христа ради!
Афинаида достает еще горсть медяков, цепкие руки хватают ее за одежду, пытаясь удержать и выпросить побольше. Девушка уже чуть не плачет от жалости и стыда за собственное благополучие. Тимоклия хватает племянницу за запястье и решительно уводит ее вперед.
Женщины выходят на площадь, которая называется Бычьим форумом, и двигаются дальше по Средней улице, то и дело озираясь. Улица широка, и вся обрамлена портиками. По середине ее свободно проезжают повозки, запряженные мулами, изредка мелькают роскошные носилки, несомые дюжими рабами; под колоннадами непрерывной цепью тянутся лавки, в которых чего только нет! Узорчатые ткани, расшитые подушки, шерстяные плащи, кожаные башмаки и сандалии, расписная глиняная и ледянистая стеклянная посуда, пестрые маленькие лекифы с благовониями, восковые свечи, глиняные, бронзовые, серебряные светильники всех форм и размеров, бледно-золотистые свитки чистого папируса для письма. Тут же и лакомства: сушеные карийские смоквы, египетские финики, дамасский изюм, пафлагонские орехи, сотовый мед, вывар виноградного сусла… Но путешественницам сейчас не до этого… Дорога идет то в гору, то под уклон, что весьма утомительно для грузной Тимоклии.
Внезапно там, где улица пересекает прямоугольный форум с возвышающейся посреди него гигантской триумфальной аркой, а чуть поодаль виднеется длинный акведук, послышались крики, визг, топот, и из соседнего переулка высыпалась нестройная толпа, кого-то преследующая. Один со всех ног убегал, прикрывая руками голову, другие гнались за ним, хищно, стайно; полетели камни, один просвистел у самого уха Афинаиды. Девушка и ее спутницы в ужасе прижались к колонне портика.
— Афина-владычица, куда ж это нас занесло… — чуть не плача, причитала Тимоклия. Афинаида замерла в растерянности. Идти им надо было вперед, другого пути она не знала...
Преследуемого догнали и начали избивать. Но вот появились какие-то воины с дубинками и постепенно навели порядок. Толпа рассеялась, осталось лежать неподвижное тело, а вокруг на булыжной мостовой заалели шлепки свежей крови…
Пока путь проходил только по Средней улице, казалось, что ориентироваться в городе несложно. Путницам еще надо было пройти через ворота промежуточных стен, охраняемые стражниками, но направления улица не сменила. Однако после того, как они свернули на третий декуман и стали искать бани Ирмократа, возле которых, как выяснила Тимоклия, жил ее брат, пришлось поплутать, то резко поднимаясь вверх, то спускаясь вниз, причем, как выяснилось, крутились они на одном месте, потому что дважды прошли мимо приметной гончарной мастерской с выставленной на продажу расписной посудой. Так проплутав не менее часа, уже на закате, безмерно усталые, путешественницы отыскали тесный домишко константинопольских родичей.
Асклепиодот, магистр греческой переписки императорского скриния — так пышно называлась его незначительная придворная должность, ради которой ему пришлось распрощаться с отеческой верой и принять новую, — был несказанно изумлен и не так уж обрадован, когда увидел перед собой давно забытую сестру в сопровождении никогда не виданной племянницы, да еще и со служанкой. Как раз перед этим он очередной раз поссорился с женой, а тут еще на голову свалились незванные гостьи. Однако долг гостеприимства — святой эллинский обычай, уважение к нему было у Асклепиодота в крови. Когда же он увидел, что гостьи крайне утомлены, напуганы уличной передрягой, которую продолжали с содроганием обсуждать, и, похоже, уже сами не рады, что проделали такой путь, ему стало их жаль вдвойне. Не обращая внимания на громкое ворчание недовольной супруги, он распорядился приготовить им постели в крошечной гостевой комнате, а самих их поскорее накормить.
Асклепиодот был человек образованный в духе старой учености и не лишенный полета мысли, хотя продолжительные неудачи как будто придавили его к земле. Несколько лет тому назад он стал жертвой царского указа, облагающего значительной пошлиной приверженцев старой веры. Один из сослуживцев, метивший на место Асклепиодота, в ту пору примикерия нотариев, донес о его неосторожных высказываниях магистру оффикий — и прежняя успешная жизнь закончилась. Чтобы не быть выселенным из города, надо было заплатить огромную сумму. Асклепиодоту пришлось продать прежний просторный дом, а чтобы удержаться при дворе, креститься.
Печальный рассказ племянницы о последних днях отца и о кознях братьев, Асклепиодот выслушал со вниманием.
— Ну Валерий, ну пройдоха! — качал он головой. — Весь в своего покойного деда с материнской стороны. Тоже был тот еще мошенник!
О таких подробностях семейной истории Афинаида никогда не слыхала, но углубляться в них не захотела.
Когда девушка поведала о своих намерениях и чаяниях, Асклепиодот грустно улыбнулся, потом погладил ее по волосам:
— Ну ничего, попробуем что-то для тебя сделать. Мое положение при дворе, сейчас, конечно, шатко, но, может, удастся тебя к кому-то направить, кто мог бы помочь твоей беде. В прежние времена все было иначе. У меня имелось много влиятельных друзей: Анфемий, Аврелиан, софист Троил. Всех нас объединяла дружба с покойным Синесием.
Услышав знакомое имя, Афинаида встрепенулась:
— Я не раз слышала о нем! Расскажи, что знаешь ты. Про него… и про Ипатию.
Асклепиодот тяжело вздохнул.
— Синесий был очень честный. Он не умел лгать никому, в том числе и самому себе. Вынужденный принять христианство, он подверг пересмотру всю систему своих воззрений, но не скрывал, что с некоторыми положениями христианского учения согласиться не сможет никогда. И как ни била его судьба, не возроптал на новую веру. У меня сохранились некоторые его письма. Особенно печально одно, где он оплакивает кончину третьего сына.
Асклепиодот велел служанке принести ларец со старыми письмами и, вытащив небольшую связку, вручил племяннице.
Афинаида с благоговением взяла в руки чуть потемневший лист папируса.
— «Другу моему, бесхитростному Асклепиодоту»… — прочитала она и взглянула в глаза дяде. — Что случилось с твоими покровителями?
Тот печально улыбнулся.
— Сложно все. Слишком много разных сил борются при дворе. Василевс еще совсем молод. И сестра его тоже, сколько бы важности она на себя ни напускала. Тогда до власти дорвалась другая партия, которая и крутит нами уже несколько лет. Ну ничего, не отчаивайся. Не может быть, чтобы такая жемчужина, как ты, — да-да, не скромничай! — не нашла достойного применения в жизни.
В тот день путешественницы отошли ко сну со смешанными чувствами тревоги, разочарования и надежды.
Потянулись дни томительного ожидания. Асклепиодот с утра уходил на службу, а Анфуса, его супруга, женщина сварливая и суровая, не пыталась даже изобразить приветливости в отношении родственниц мужа; ей подражала и дочь, подросток лет четырнадцати, а вслед за ними и вся немногочисленная прислуга. Не желая видеть их каменные лица, путешественницы продолжали скитаться: с утра покидали дом и до вечера нехотя и не без опаски бродили по городу. Великолепие новой столицы их ослепляло, но не трогало. В столице совсем не было эллинских храмов, если не считать остатков древнего Византия на акрополе, там, где от Воспора ответвляется узкий и длинный залив, называемый Золотым Рогом.
По утрам было по-зимнему холодно и приходилось идти быстро, чтобы согреться. После первой ночи пребывания в доме Асклепиодота вышли на рассвете. Дрожа от зябкости, стремительно двинулись в восточном направлении, пока не достигли Золотого Рога. Полюбовавшись отражением утреннего солнца в его водах, Афинаида оценила поэтичность этого названия.
Солнце поднималось все выше, воздух теплел, и обратно той же дорогой путницы брели уже медленно, разглядывая все, чего не заметили при быстрой ходьбе. Поднявшись к древнему акрополю, миновали обширную церковную базилику и, пройдя через ворота внутренних стен, оказались перед базиликой еще более великолепной, в которую вели изящные пропилеи; капители колонн украшала тонкая резьбя. Спросив у кого-то из прохожих, что за сооружение перед ними, узнали: первая базилика называется Ириной, а вторая — Софией. Афинаида удивилась: она думала, что христианские церкви посвящены только их Богу, который один. Ей понравилось, что в городе чтут Премудрость и Мир, но зайти внутрь святилища ни она, ни Тимоклия не решились.
Громкий, низкий и жуткий женский голос заставил их вздрогнуть и обернуться.
— Будь ты проклята, блудница ненавистная, ты и потомство твое до седьмого колена!
Посреди площади стояла высохшая, бедно одетая старуха и картинно грозила костлявой рукой в сторону высокой порфировой колонны. Взгляд Афинаиды скользнул вверх: колонну венчала статуя царицы или богини, одетой в тонкую хланиду, как будто развевающуюся от ветра.
Подоспевшая женщина помоложе обняла старуху за плечи и спешно повела прочь, что-то шепча ей на ухо.
Афинаида и ее спутницы в недоумении оглядывались, не понимая, что это значит. Какой-то словоохотливый старик, заметив их растерянность, сам вызвался объяснить случившееся:
— Это сумасшедщая, но вы не бойтесь, благородные госпожи, она вполне безобидная!
— Почему она так? — спросила испуганная Афинаида.
— Да видишь ли, красавица, лет пятнадцать тому назад, а то и поболе, царица Евдоксия отправила в изгнание святого епископа Иоанна Златоуста…
Афинаида встрепенулась, услышав знакомое имя.
— А причем тут эта старушка?
— Притом, что перед тем, как изгнали Златоуста, царская охрана перебила крещаемых, прямо в церкви, на Пасху.
— За что?! — ужаснулась девушка.
— Да ни за что! За то, что Иоанна любили. И единственный сын этой несчастной среди них был. Она с тех пор умом тронулась. Приходит и грозит царице, и проклинает. Ее уж сколько раз увещевали, что грех, что за оскорбление императорского величества под суд отдать могут, что с нее взять — она себя не помнит. Не человек, не зверь. Беда!
Он махнул рукой и, кряхтя, засеменил прочь. Афинаида еще раз взглянула на статую царицы, потом обратила взор на храмы Премудрости и Мира. Как же все это соседствует с горем и злобой? Облако грусти низошло на ее душу, непонятная тревога шевельнулась в сердце. Что ждет ее саму в этой жестокой жизни?
Путницы побрели дальше. По правую руку осталась внушительная государственная базилика, и тут же перед ними открылась прямоугольная площадь Августеон, за которой, к югу, начинался царский дворец, именуемый здесь по-латыни Палатий. Его медно-золотистая кровля сияла на солнце, будто чешуйчатый бок огромной рыбы. Из-за высокой внешней стены виднелись лишь кружевные архитравы и капители колонн в портиках, опоясывающих здания. Весь этот сверкающий лабиринт спускался по склону холма к морю.
Потом они прошли мимо вытянутого длинным овалом гигантского ипподрома, где устраивались колесничные ристания — любимое развлечение горожан, а вновь попав на Среднюю улицу, подивились ранее не замеченному громадному зданию, возвышавшемуся вдали на холме и словно бы парившему над городом, и, не имея определенной цели, решили дойти до него. Тимоклия при каждом подъеме вздыхала и охала, Афинаида же от снедавшего ее волнения как будто вовсе не чувствовала тела; ей казалось, что стопы ее даже не касаются земли. Подойдя ближе, путницы узнали, что величественное строение называлось Капитолием и в нем располагались чиновные службы. Оно, точно эллинское святилище, все было опоясано портиками и, подобно дворцу, прорезано выемками полукруглых экседр, размерами же не уступало афинскому Олимпиону. Однако это был не храм Зевса, хотя Афинаида заподозрила, что именно Громовержцу он и предназначался изначально.
Справа и слева вдоль Средней улицы и пересекающих ее декуманов виднелись богатые особняки, колонны портиков теснились, словно стволы сосен в молодой роще. По всем улицам, площадям и переулкам сновала разношерстная толпа, слышались окрики возниц и носильщиков, требовавших пропустить крытую повозку или изукрашенные носилки какого-нибудь богача, крыльями развевались черные одеяния клириков, то и дело мелькавших среди прохожих, и тут же толкалась босоногая беднота, люди непонятного рода занятий.
Когда у Тимоклии уставали ноги, странницы садились отдохнуть на пригретых солнцем ступенях базилик или подножиях колонн, ели тут же купленный хлеб и пили набранную в ближайшем фонтане воду, для которой предусмотрительная Еввула носила с собой глиняный кувшинчик. Никто их не гнал, потому что так отдыхали не они одни.
Под вечер женщины возвращались в дом Асклепиодота и, стараясь никого не побеспокоить, проходили в свою комнату. На семейный ужин их не звали, — Анфуса была по-прежнему недовольна их вторжением, — но по приказу Асклепиодота горшок ячменной каши или теплую мучную болтушку им приносили.
Так прошло совсем немного дней — четыре или пять, — но Афинаида уже потеряла им счет и как будто даже начала забывать, ради чего приехала. Она чувствовала только невыразимую тяжесть оттого, что какое-то главное, определяющее решение судьбы все еще оставалось ей неведомым. Горько было и от сознания того, что она стала непосильным бременем для всех: для Тимоклии, которая в своем немолодом возрасте переносит из-за нее такие неудобства и вот-вот потеряет терпение, для Асклепиодота, о чьих житейских трудностях она и не догадывалась, даже для сварливой Анфусы и безропотной Еввулы. Неужто вся затея обернется провалом и ее ждет бесславное возвращение в Афины и нежеланный брак?
Но вот однажды, когда Афинаида с Тимоклией вернулись домой, Асклепиодот сразу позвал их к себе, в маленькую комнатку, заставленную огромными резными сундуками, хранившими память о лучших временах и более просторных помещениях.
— Слушай меня внимательно, — начал он, обращаясь к племяннице. — Мне удалось через сослуживцев договориться, чтобы тебя принял препозит священной опочивальни, господин Антиох. Он уважаемый человек, воспитатель василевса и, если захочет, может все. Прежний препозит, господин Лавс, помогал и помогает многим, но, к сожалению, прямого выхода на него у меня нет. Главное, постарайся произвести на Антиоха положительное впечатление. Он, насколько известно, отличается очень непростым характером. Конечно, я бы предпочел для тебя что-то иное, но выбора у меня не было. Не пытайся только очаровать его, — да, впрочем, это ты, кажется, и не умеешь... Но имей в виду: он евнух. Этим и определяются его пристрастия.
— Евнух? — Афинаида смутилась, как будто услышала что-то не совсем пристойное. — Я думала, что они были только при персидском дворе… во времена Дария и Кира…
— Какое ж ты еще однако дитя, племянница! — рассмеялся Асклепиодот.
— Ну так знай, — вмешалась Тимоклия. — Соответственно, видом препозит немного отличается от обычных мужчин. И голосом тоже. Только не вздумай как-то выказывать удивление, они этого не любят. Вообще любят они только деньги. Но оно и к лучшему. По крайней мере, можно не опасаться того… внимания, которое проявлял к тебе судья в Афинах.
Потом, отвернувшись к стенке, она достала спрятанный на груди, под одеждой, мешочек с наследством Афинаиды, высыпала золото на стол и пересчитала. Оказалось, что за время пути уже израсходовали семь номисм, таким образом их оставалось девяносто три. Тимоклия покачала головой: много потратили! Но тут же отсчитала десять монет и спросила у Асклепиодота, не найдется ли у него приличного кошелечка. Пока его искали, Афинаида задумчиво перебирала монеты, вглядываясь в лица царей и разбирая латинские надписи: Arcadius aug., Pulcheria aug., Theodosius aug. Наконец Тимоклия сложила деньги в кошелек и сказала Афинаиде:
— Не забудь отдать господину препозиту вот это. Хорошо бы, конечно, и мне с тобой пройти, я бы ловчее ему это предложила. Но все же пусть будет у тебя. Надеюсь, такой суммы хватит.
Асклепиодот, выслушав это, как-то неопределенно развел руками.