На тыщу академиков и член-корреспондентов,
На весь, на образованный культурный миллион
Нашлась, лишь, эта горсточка больных интеллигентов
Вслух высказать, что думает здоровый легион.
Ю. Ким
Зал был переполнен. Пришли все сотрудники института Геологии и Геофизики, даже бюллетенившие. Пришли и из других институтов Сибирского отделения АН. Вместо 600 человек, на которых рассчитан зал, набилось больше тысячи. Сидели на подоконниках, стояли вдоль стен и в проходах. Яблоку негде упасть. Впрочем, яблоками здесь и не пахло. Пахло увольнением по требованию общественности. Во всяком случае, так готовилось на парткоме и последующем за ним закрытом партсобрании института.
Такой интерес был обусловлен тем, что директор института ИГиГ, Герой Труда, академик А. Трофимук был ещё и зам по идеологии Председателя Президиума СО АН СССР. И, узнав, что среди 46-ти сотрудников СО АН подписавших письмо в защиту А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, В. Лашковой и А. Добровольского оказались двое сотрудников подведомственного ему института, поклялся изгнать их. А он был известен тем, что, отстаивая свои интересы, не отличается от разъярённого быка ни поведением, ни мышлением.
Отщепенцев, правда, было не двое, а четверо, но двое на допросе в КГБ повели себя правильно, и о них, как бы, забыли на всех этих парткомах и собраниях.
Аналогичные собрания уже прошли во всех институтах, где работали остальные 42 отщепенца. В школе ФМШ, где оказалось среди преподавателей двое подписантов, администрация признала их деяние аморальным, и в соответствии со статьями УК РСФСР и КЗОТ, уволила их. Но в институтах всё закончилось более или менее благополучно - вынесли общественные порицания, и только. В ИЯФе, например, директор Г.И. Будкер отправил «провинившихся» разгружать грузовик со свинцовыми кирпичами для радиационной защиты, что они и так бы сделали, в институте Автоматики (ИАиЭ), где коллектив никак не хотел осудить Женю Вишневского, директор, вице-адмирал запаса, Мигиренко призвал всех посмотреть, какое за окном прекрасное весеннее солнышко светит и «пойти из этого душного зала, где мы заседаем уже четыре часа», насладиться вечерней прохладой. Поэтому все, затаив дыхание, ждали собрания в нашем институте, т.к. Трофимук с пеной у рта поклялся на Президиуме СО АН изгнать с позором «этих врагов народа». Отсюда, и интерес к происходящему у собравшихся.
Накануне собрания ко мне домой заглянул мой добрый знакомый и сосед по дому Роман Слободской и, сообщив о намеченной на парткоме тактике проведения собрания, передал просьбу своего учителя и шефа, академика Соколова, не обострять ситуацию и объяснить свою подпись «заботой о престиже Родины». Роман – геолог-тектонист, разрабатывающий методику математического описания тектонических блоков. Его местом изысканий являлись Памир и Кавказ, где в горах нагляднее всего можно было установить тектонику, и где он шлялся в одиночку по этим самым горам.
Мы сидели на кухне и, обсуждая завтрашнюю тактику поведения, поглощали со сковородки жареную картошку, когда ко мне зашёл, также обеспокоенный завтрашним собранием, мой приятель из ИЯФа, альпинист-перворазрядник Володя Нифонтов. Увидев Романа, он скромно присел на краешек, и в дальнейшем не сводил с него обалдевшего взора. Когда мы всё доели и Роман ушёл, такое поведение Володи прояснилось.
Оказалось, Роман – альпинист-легенда. Последний из могикан – альпинистов -одиночек. Володя рассказал, что как-то они подымались на сложном восхождении. Впятером, в связке, натужно пыхтя, при полном снаряжении – в триконях, в пуховиках, с альпенштоками и т.д. Вдруг, навстречу им спускается с вершины какой-то мужик, в телогрейке, в кирзачах, с огромным рюкзаком за плечами, в котором грюкнули камни-образцы, когда он сбросил его на снег. «Как там дальше подъём?» - спросили удивлённые донельзя спортсмены. «Дальше всё только начинается», - «утешил» их Роман. И он сказал правду, завершил свой рассказ Володя.
Итак, мой друг-«пострадавший» Толя Шалагин и я явились на собрание в окружении друзей и сочувствующих. Тамара, жена Шалагина, тащила в охапке тома Маркса и Ленина, из которых торчали закладки. Дабы аргументировано сопротивляться нападению. У друзей, в зависимости от конституции, были встревоженные, похоронные или растерянные лица. Никто ничего хорошего от собрания не ждал.
Зал был переполнен. Нам оставили два места в первых рядах, отсеяв друзей. На сцене в президиуме сидели парторг, директор и какой-то незнакомец.
Парторг вышел к трибуне и пощёлкал по микрофону. Мгновенно установилась пронзительная тишина.
– Товарищи! Неделю назад, случайно крутя ручку приёмника, я наткнулся на Голос Америки. Выпуск был посвящён чрезвычайному событию, о котором вы все, по-видимому, знаете – письму сорока шести. И среди подписавших этот пасквиль я услышал, к своему негодованию, фамилии двух наших сотрудников – Лозовского и Шалагина. Я записал это письмо, и сейчас зачитаю.
Зачитывает письмо с отдельного листочка. Тишина, потом голоса из зала:
– А, вот, пусть они выйдут и расскажут, как дошли до жизни такой.
Я протиснулся меж рядами. Парторг отодвинулся от трибуны и сделал приглашающий жест: «Сюда, пожалуйста».
Я достал из кармана копию письма. Сказал в микрофон:
– Не будем ориентироваться на Голос Америки – я зачитаю вам текст, который подписал.
Зачитал. Впрочем, текст не отличался от парторговского. Речь шла об обеспокоенности закрытыми судебными процессами по делу писателей Даниэля и Синявского за их литературные произведения, по делу Гинзбурга, Галанского, Лашковой и Добровольского, осуждённых за то, что вступились за литераторов. Обеспокоенность кампанией, развернувшейся в нашей прессе, искажённо освещавшей ход процессов. Обеспокоенность тем, что могут возвратиться сталинские времена. Обеспокоенность тем, что возмущение процессами было высказано даже коммунистической прессой Запада – итальянской, американской, австрийской, французской, английской. В конце мы требовали прекратить закрытые судебные разбирательства и наказать виновных во лжи, оговоре и нарушении Конституции СССР – всего-то неполная страничка.
В заключение я сказал, что считаю своим неотъемлемым правом высказывать свою обеспокоенность негативными процессами напрямую в правительство – Верховный Совет, в центральный партийный орган – ЦК КПСС, в редакции газет-виновников в искажении действительности – Комсомолку, Правду и Известия.
Посыпались вопросы из зала – именно те, о которых предупреждал Роман. Ну, и отвечал на них, как было оговорено. Что, мол, меня волнует ложь, напрямую исходящая от средств массовой информации, волнуют возмущённые письма в свои газеты западной общественности, коммунистов, волнует падение престижа моей страны за рубежом. Одно и то же на множество вариаций вопросов, в том числе, и провокационных. Например, каким языком вы владеете? Я отвечал, что владею в пределах кандидатского минимума английским, и мне доступна англоязычная коммунистическая пресса, а немецкую, французскую и итальянскую коммунистические газеты мне перевели друзья.
Поняв, что из моих ответов ничего «возмутительного» и антисоветского вытащить не удастся, встал Трофимук:
– Вы думаете эти отщепенцы, действительно, отправили свой пасквиль в те адреса, которые они здесь нам называли? Напрасно вы так думаете. Это они здесь вам говорят, что написали в ЦК, в Верховный Совет и редакции центральных газет. На самом деле, они отправили свой пасквиль прямиком во вражеские голоса. И только туда. Им наплевать на престиж страны. Им нужно было, чтобы о них говорили.
И сел. Наступила тишина. Как же – директор института, академик, Герой Труда, уж он-то не будет так нагло врать. Вроде бы и крыть нечем.
В этой тишине, при полумгле зала, освещённый на трибуне прожектором, бившим прямо в лицо, неспеша полез в нагрудный карман пиджака, достал и поднял над головой несколько почтовых открыток.
– Только что была проиллюстрирована обоснованность моих опасений. Нам лгут в глаза. Лгут большие люди с высоких трибун. И, если при открытом разбирательстве я могу опровергнуть ложь, то в закрытых судебных процессах этой возможности не предоставляется. У меня в руках почтовые извещения о вручении заказных писем адресатам. Я зачитаю адреса, в которые было направлено это заказное письмо и от которых получены почтовые уведомления в получении – приёмная ЦК КПСС, экспедиция Верховного Совета, редакция Комсомольской Правды, редакция Известий, редакция газеты Правда.
И тут уж тишина стала звенящей. Никто ничего подобного не ожидал. Об этих уведомлениях никто в Академгородке не знал. Они всплыли только сейчас. Потом по рядам прошёл ропот. Трофимук повернулся к парторгу и что-то яростно зашептал. Парторг встал и подошёл ко мне:
– Вы позволите взглянуть?
– Пожалуйста, – протянул открытки ему. – Только с возвратом.
Он прочёл каждую открытку, проверил почтовые печати, даты, сложил открытки вместе, и дальше не зная, что делать, стоял, перекладывая эту пачечку из руки в руку.
– Дайте сюда! – рявкнул Трофимук.
Парторг отнёс их ему, и тот повторил все операции, проделанные парторгом. Затем, разложил открытки в ряд перед собой на столе президиума, и, уставившись в них, казалось, готов был их проглотить.
В зале мгновенно поднялся гам – люди орали, спорили друг с другом, чего-то требовали. С задних рядов, где сидел рабочий класс – дружный коллектив мехмастерских, наши ассы станков и верстаков – раздался пронзительный хулиганский свист. Гам мгновенно прекратился, и оттуда же кто-то крикнул:
– Лозовский виноват! Конечно, виноват – сам подписал, а нам не показал! Мы бы все подписали!
Тут уж настала минут на пятнадцать «дискуссия» внутри зала. Разобрать что-либо было невозможно. Люди, отчаянно жестикулируя, что-то орали в лицо друг другу, многие вскочили и кричали что-то в зал, кто-то рвался к трибуне и его удерживали несколько рук. Парторг, быстренько посовещавшись с незнакомцем в президиуме, тоже что-то кричал, размахивая руками. Наконец, догадался подбежать ко мне и закричал в микрофон:
–Товарищи! Товарищи! Прекратите! Давайте всё культурно обсудим! Лозовский уже два часа на трибуне! Давайте выслушаем и Шалагина! Товарищ Шалагин! Подойдите сюда! Давайте Вас послушаем!
Я отправился на своё место, а Толя не спеша вышел, удобно расположился, положив руки на края трибуны и стал ждать, пока стихнет шум.
Он в неспешной манере, без эмоций, очень логично объяснил залу, почему нельзя проходить мимо безобразий, совершаемых в стране, почему, любое сомнение в справедливости творимого в стране должно немедленно разрешаться в открытой дискуссии, т.к., иначе это ведёт к развалу демократического строя, к появлению благоприятной среды для культа личности и т.п.
Зал уже подустал, и было решено перейти к прениям. Так как записались в прения только те, кому надлежало решением парткома выступить, то дело не стали откладывать в долгий ящик. Но настроение зала всем готовившим свои выступления было известно, и, поэтому, необходимость изменить на ходу требование «выгнать с позором» на более мягкое – «осудить» привело к некоторой скомканности речей и несоответствии мягкости концовки жёсткости и неподдельной возмущённости начала речей. Это прослеживалось почти во всех выступлениях. Кроме одного-двух, которые сопровождались из наших пролетарских задних рядов зала топотом ног и обструкцией – «у-у-у-у-у-у!».
Потребовали объяснения и от нашего руководителя «как он допустил до жизни такой». Евгений Борисович Бланков, ветеран войны, ответил очень коротко:
– Я отношусь к людям так, как они относятся к своей работе. Мы с успехом выполняем важную для народного хозяйства тему, которая перекрывает по деньгам все хоздоговорные работы нашего института. И ведущий конструктор Лозовский, и старший инженер Шалагин сидят на работе далеко заполночь. Да и по выходным. Посмотрите ночью – во всём институте светятся только их окна.
И сел. И во время голосования «осудить за необдуманный поступок» «воздержался». Кстати, за «осудить» подняли руки только члены партии – зал протестно не участвовал в голосовании. А на следующий день на парткоме Бланков получил «строгий выговор с занесением». «Строгий выговор с занесением» получила и Ольга Вадимовна Кашменская, геолог, тоже ветеран войны, проголосовавшая и вовсе «против». И их портреты с боевыми наградами исчезли с доски ветеранов войны. Правда, О.В. Кашменская, спустя десяток лет получила Государственную премию за свой вклад в геологические исследования Севера страны.
Нам с Толей через год пришлось всё же уволиться «по собственному желанию» и разъехаться – ему в Красную Пахру, мне в Якутию. Но это уже другая история.
А с Ольгой Вадимовной, которую я до собрания даже не знал, вскоре удалось познакомиться ближе.
Дело в том, что мой фокстерьер по имени Джим был довольно широко известен в городке своими кровавыми разборками с большими псами, Золотой медалью ВДНХ и тем, что он мгновенно душил кошек. И как-то мы с ним попали в пикантную ситуацию.
Ранним летним утром мы бежали с ним дворами на Обское водохранилище, гордо именуемое аборигенами морем, искупаться перед рабочим днём. И во дворе самой короткой улицы в городке Правды наткнулись на белку, пасущуюся на земле. Белка при виде опасности мгновенно бежит к ближайшему дереву и с негодующим цокотом спиралью взвивается по стволу до нижних веток, и там уже кроет на все корки потревожившего её хищника, как правило, с разбегу врезающегося в дерево. Джим знал об этой повадке. Поэтому, он бросился не напрямую к дереву, а сразу обогнул его, подпрыгнул и приземлился с белкой в зубах. Конечно, мёртвой. Бросил её на землю и бочком-бочком, придерживаясь безопасной от меня дистанции продолжил путь к морю.
Надо сказать, что за убийство белки могли и выселить из Академгородка, но пока добрались до моря злость на него прошла, и он отделался устным внушением.
Купались, ныряли за палками и корягами и через час побежали на работу в институт.
Пока купались моё намерение идти другим двором, а не этим, где была убита белка, за которую можно было поплатится выселением, забылось. Я вспомнил о нём, когда мы, пробегая этим же двором, наткнулись на кота, толстого и вальяжного, сознающего собственную непобедимость, судя по шрамам на морде и тому, что он и не собирался уступать дорогу Джиму. За что и поплатился. Во мгновение ока.
Рабочий день уже начинался. Двор был полон людей – в песочницах дети, на скамеечках старушки, валом валило работоспособное население. Убийство кота не прошло незамеченным. Вокруг нас с Джимом и дохлым котом образовалась толпа разгневанных женщин. Подключались и мужчины с юношеством. Слышались угрозы оштрафовать, выселить из городка, убить собаку и т.д. И вдруг диссонансом прозвучал чей-то юношеский голос, что таких собак, наоборот, награждать надо, что эти коты истребляют белок. Что вот этим утром на этом месте была обнаружена белка, убитая может быть этим самым котом. Разгневанные вопли сразу перешли в неопределённое меканье, затем, в раздумчивые предположения, что, может и правда, развелось тут этих котов, и плавно перешли в восторженное восхваление Джима, который наведёт, наконец, порядок в экологическом равновесии Академгородка. С тем мы и продолжили свой путь на работу.
По пути, столкнувшись с Ольгой Вадимовной, я вежливо поздоровался. О.В. спросила, хитро прищурившись:
– Это и есть тот самый легендарный Джим, душитель белок и котов?
Джим вежливо вильнул хвостом, а я сразу понял, что она была свидетельницей не только сценки схватки Джима с котом в её дворе, но и предшествовавшим ей убийством белки.
– У меня есть кот. Стравим?
– А не боитесь за своего кота?
– А вы за своего Джима? Ну, стравим? А?
Я был наслышан о её коте. И о его любимом способе перемещения по двору – он часами лежал на подоконнике раскрытого окна (они жили на первом этаже) и высматривал собаку. Как только какая-нибудь бедолага приближалась на расстояние прыжка, он приземлялся ей на спину, и только клочья шерсти да пронзительный визг бедного животного разлетались по сторонам. Собаки накручивали многая круги, пока этот изверг не соизволял оставить их спины. Причём, предпочитал крупных – догов, овчарок. На такс и спаниелей даже не разжмуривался. Местные собаки уже знали это окно, и кот последнее время сильно скучал.
Я не мог отказать женщине, и мы отправились к ней «в гости».
Кот ждал нас в пустой комнате. Я сказал Джиму «можно», и закрыл за ним дверь. Раздался кошачий грудной мяв, потом – кошачий же визг, потом – звук рвущейся материи, потом – кошачий жалобно-растерянный вопль, и мы вошли в комнату.
Обескураженный Джим стоял посреди комнаты и тряс башкой, отплёвываясь от кошачьей шерсти. Кот с дикими глазами сидел под потолком на карнизе гардины и орал дурным голосом. Гардина была разодрана в двух местах.
Я удивлённо воззрился на Ольгу Вадимовну.
– Первый раз вижу кота, ушедшего живым от Джима.
– Да…, – раздумчиво протянула она. – И вправду легендарный. Я тоже впервые вижу таким своего кота.
Начало якутской деятельности Лёши Лозовского
В первое же утро начала моей якутской деятельности в комнату, где обитала наша геофизическая партия, возглавляемая Гошей, ввалился бородатый гигант более 2-х метров росту и килограмм за 140 весу, со свежецветущим фингалом под глазом, и радостно заорал:
– Есть! Есть ещё в Якутске люди с чувством собственного достоинства!
Это был начальник нашей экспедиции Валерий Черных.
Из сбивчиво-восторженного рассказа выяснилось, что накануне ночью он, по пьяни, задрался с портовыми грузчиками, и те смогли постоять за себя.
А через пару месяцев, когда наши сотрудники праздновали в ближайшем кафе-столовке чей-то день рождения, туда ввалилось целое землячество корейцев, которым тоже захотелось что-то праздновать. Завязалась драка.
Некоторые корейцы достали ножи и кастеты.
И пока я разбирался с владельцами ножей по одиночке, Валера схватил стол и, подобно барону Пампе, молодечески размахивая им, выпер всю орду на улицу.
Дальше преследовать их он не смог – стол в дверях застрял…
Через две недели с начала моей работы, перед окончанием трудового дня, Гоша сказал мне: «Иди домой один. Я задержусь немного». Далее привожу его рассказ-тост.
– В конце рабочего дня секретарша Валеры позвала: «Зайдите к Валерию Ивановичу».
Захожу.
Тот сидит, расстелив бороду по столу, и вертит в своих ручищах какой-то машинописный листок.
Протянул мне: «На-ко, прочти». Это оказалось письмо академика Трофимука, где сообщалось, что, мол, Вы (имя рек), приняли на работу диссидента и врага народа такого-то, который подписал идеологически диверсионное письмо, якобы в защиту таких же отщепенцев, и на общем собрании нашего института вины не признал и покаяться отказался.
Обязан Вас предупредить об опасности, которую представляет сей отщепенец для коллектива, и необходимости принятия мер по его немедленному увольнению.
Ну, прочёл я это, поднял глаза на Валеру.
Молчу. Молчит и он.
Наконец, спрашивает: «Ты знал это?».
Знал, говорю. Опять помолчали.
«А что он, правда, отказался покаяться?». Правда, говорю.
«Он у тебя остановился? Идём!».
Ну, по дороге зашли в магазин, купили авоську коньяка, и вот мы здесь, на кухне, и поднимаем этот тост за тебя!
Вспоминается, что за месяц до этого, когда я уже две недели ездил из Академгородка в Новосибирск на новую работу в Институт мер и весов, утром подбежал к моему столу мой новый зав. лабораторией, весь красный, взлохмаченный, не в себе, и сказал, что если я не уволюсь, то будет закрыта вся лаборатория. –
Накануне в воскресенье наш директор был приглашён в гости к академику Трофимуку – директору ИГиГ, где я до этого работал, и заму по идеологии председателя Президиума Сибирского Отделения АН СССР [1].
И наутро в понедельник директор ИМиВ вызвал его (завлаба) к себе и сообщил об этом своём прогнозе на будущее.
Вот такие географические контрасты.
Примечание:
1. Такой должности не было. Трофимук был первым заместителем председателя СО АН.