Дневник и фото - 1980

1 января 1980 г.
В «Голубом огоньке» с поздравлением советскому люду: «Спелого вам колоса!.. Полновесной лозы!..» – вылез Егор Исаев (надо же познакомить публику с будущими лауреатом Ленинской премии). Мои гости увидели великого мэтра впервые и ничего не поняли: он пьяный, что ли? Таки да – поэзия его пьянит.

3 января 1980 г.
Пошёл на Таганку без особой надежды, что «Вишнёвый сад» не отменят,    поскольку у Высоцкого здесь дублёра нет, а он в новогоднюю ночь устроил автоаварию – протаранил на своём «мерседесе» троллейбус (сам отделался синяками, но сильно разбил Севу Абдулова, который три года назад после такой  же передряги еле-еле выкарабкался). Синяков на Высоцком из зала заметно не  было, а то, что он вышел не в лучшей форме, – очевидно. Впрочем, спектакль держится всё-таки на Алле Демидовой, она и тянет.

6 января 1980 г.
Во Дворце пионеров на Воробьёвых горах знакомился с режиссёром, который делает там детский драмтеатр. Парень вполне симпатичный, со своей концепцией: все взрослые идиоты, ради них пахать вообще не в кайф, а дети – совсем другое дело: вложенное в них сегодня – завтра вернётся сторицей и т.п. Ну да, порывы благие. Но когда в ответ на вопрос, что именно он хочет ставить с 10–12-летней ребятнёй, я услышал про носорогов Ионеско, впору было усомниться в здравом рассудке «новатора». Посоветовал юноше для начала поставить «Декамерон» или «Царя Эдипа», а после, если всё получится, – взяться за более серьёзные  вещи – про Аленький цветочек, Белоснежку...

7 января 1980 г.
На Рождество собрались у Погожевой традиционной нашей компанией: Остёр,   Крапивина,  Ленкины юные подружки. Позже Чернов подъехал (один – Галкин стих «И новых женщин пусть ко мне не водят, их первых жён я помню и люблю» – не просьба: запрет).
Совсем не пили – говорили про Афган, что наверняка увязнем там основательно, похуже англичан. Можно считать это простым совпадением, но 12-летний цикл Велемира Хлебникова наши танки иллюстрируют с абсолютной точностью – если помнить, что мы вошли в Европу в 1944-м, то алгоритм выдерживаем железно: в 56-м – Будапешт, в 68-м – Прага, в 80-м – Кабул... Кого же размажем гусеницами в 1992-м? – Варшаву?  Софию?  Пекин?..

10 января 1980 г.
Приехал Хлебников с Алевтиной-Розалиндой. Очевидно, что Олегу необходимо перебираться в Москву (в Ижевске он со своими болячками просто физически не выживет), но переезд страшит его больше, чем накатанная провинциальная жизнь. К полуночи появился Чернов. Уложили жену Олега спать и до хрипоты всю ночь говорили – о том же, о том же...

15 января 1980 г.
Посмотрев «Леди Каролина Лэм», где Байрон бьёт любимую женщину ногой по лицу, зрители неизбежно задаются вопросом: если у нас когда-нибудь снимут такой же откровенный фильм про Пушкина, сможет ли там поэт бить по животу брюхатую Наталью Николаевну?

18 января 1980 г.
Днём пробегом по Арбату – навестил Наденьку на её трудовом месте в «Диете», точнее – в пристроенной со двора подсобке. Чтобы девушка не отвлекалась от общения, написал за неё пяток ценников. 
Здесь безостановочное шоу, где визитёры сменяются один за другим. Заглянул жуткий хохол: двухметровый амбал, пустые голубые глазки-плошки, рубаночные кудри – вид восторженного  идиота. Чем зарабатывает на хлеб – неясно, и когда  ему работать, если с утра до вечера он слоняется по Калининскому (по теневой стороне, от «Валдая» до арки к Щукинскому) – кадрит девок. Выбрав очередную жертву – возникает на её пути, ощериваясь пастью в тридцать шесть зубов, и ей, обалдевшей: «Вы артистка, да?..»  Я со своей циничной мордой сразу бы оплеуху схлопотал,  а на этом типе  всеми красками написано, что он не только артистку – живую бабу первый раз видит. Показал замусоленную тетрадку за 44 коп. – все 96 страниц  сплошь адресами и телефонами исписаны. И что, спрашиваю, всех перетрахал?  Ржёт: мне это по фигу – сам процесс захватывает... Наденька с ним так же познакомилась, он ей даже интересен – «занятный». И я тоже занятный –     веду холостяцкий образ жизни, от скуки снимаю ню. (Уподобление хохлу мне не нравится, на доля правды в этом есть.)

20 января 1980 г.
«Репетиция оркестра» Феллини – абсолютный шедевр. Усмирение взбунтовавшего коллектива – сокровенная тема гения, который по определению диктатор.

24 января 1980 г.
Пошёл слух, что на днях арестовали ак. Сахарова (22–го?). Так это или нет, пока   не знаю:  столичные слухи распространяются быстрее самих событий – подают желанное или ожидаемое как уже свершившееся.

28 января 1980 г.
Позвонила Оля из группы итальянского языка (на курсах меня пока не списали, только не понимают, почему не хожу – деньги ведь заплатил). Сказала, что если    не приду на занятия в среду, то меня отчислят. Увы, выучить итальянский мне не суждено.

30 января 1980 г.
В «ЛГ» пакостная статья «Клеветник и фарисей» – попытка в доходчивой форме  объяснить народу,  за что гнобят академика.
В Москве свои игрушки: в Уголок Дурова привезли крошечного слонёнка, которого подарили ЛИБу наши друзья-индусы (вместо слонихи Сидеви, которую усыпили после убийства рабочего). Хорошо, отдали детям, ведь запросто могли сделать чучело – для музея подарков славному ленинцу.

7 февраля 1980 г.
Больше всего моему  билету Союза журналистов радуется мама  – для неё это не только статус, но льготы:  где-то вычитала, что я теперь могу меньше платить  за квартиру. В СЖ подтвердили – только если лишние метры у меня уже есть – за  10 могу не платить (члены СП СССР – за 20). Дали справку для ЖЭКа.

10 февраля 1980 г.
Годовщина бабушки – встретились с мамой на Пятницком, но домой ко мне она      не пошла. У Рижского вокзала налетел на Колю Булгакова. У него жуткая хандра,  хоть повода вроде бы нет.  А с чего тогда? – Просто, говорит, огляделся вокруг, и такое всюду говно!

11 февраля 1980 г.
В нашей редакции начинается коллективное умопомешательство. На прошлой неделе я приехал на работу в тапочках – утром у подъезда залез в свободное  такси, потому холода не почувствовал, и только подъехав к проходной вспомнил  про обувь – свесив босые ноги в сугроб.
А нынче главред Эля,  как всегда опаздывая на утреннее заседание парткома,  сбрасывает шубу, бежит прихорашиваться к зеркальцу (оно в дверцу аптечки вставлено – лишь только физия влезает), взбивает свои рыжие кудельки, а мы с Анной Терентьевной смотрим и начинаем ржать: она же в одной комбинации!  – шубку накинула, а платье надеть забыла.  Хорошо, у нас белые халаты имеются  на всякий случай.
Обязала меня написать статейку о рационализаторах – пошёл в БРИЗ, и там  послали к рабочему 3-го механического, своим рацпредложением увеличившему  выработку швейцарского станка VALI  аж на 80 процентов. Прихожу к нему в цех,  говорю – показывай. Показывает железяки – это шпиндель, это яйца… А как на бумаге это предложение сформулировано? – Прикрепил ЯЙЦА К ШПИНДЕЛЮ. Не поверил работяге, а он мне бумагу показывает – ТАК И НАПИСАНО! Только не говорите мне, что народ пропил уже и чувство юмора!

18 февраля 1980 г.
15-го в «Комсомолке» – «Цезарь не состоялся»: авторы Ефремов и Петров (эти, конечно, состоявшиеся) – о пути, приведшем ак. Сахарова к интеллектуальному и общественному краху) .
Результат – Сахарова лишили всех наград, звания Героя соцтруда и выслали в Горький. А вот выкинуть из академиков не вышло. Будто бы на заседании АН Александров предложил исключить, хотя такого прецедента пока ещё не было, а старший Капица напомнил: был – исключил же Гитлер Эйнштейна, и Александров  сразу стушевался: переходим к следующему вопросу.
Как апокриф – отлично! (абсолютно в характере всех персонажей). Но, скорее  всего, умные академики,  думая о будущем, просто проголосовали против.

21 – 26 февраля 1980 г. / Ленинград 
Утром – у Рудика. Татьяна уже совсем пузатенькая, и её обычная жеманность в  этом округлом положении особенно мила.
Полдня – в мастерской Валеры Мишина.  Был Рубен Ангаландян, ироничный и въедливый.  Валера показал свой новый еврейский цикл – хороший, где Шагал  и Шемякин присутствуют в равных пропорциях и ровно на столько, что ничуть  не забивают собственного Валериного лица.  Портрет Кривулина в камилавке забавляет.
Вечером заглянули к Люсе в Дом книги: как обычно, часовой разговор про стихи  и московские новости – дань каждому приезду в Ленинград.
От Люси – в музей Достоевского: Виктор Топоров читал свои переводы западных немцев. На слух запомнил лишь одно гениальное двустишие:
          «К своим вождям мы относимся одинаково:
          сначала ждём, пока поумнеет, потом – когда сдохнет».
(Как говаривал тов. Ленин, насчёт поэзии не знаю, а по сути всё  абсолютно верно.)
Вечер –  у Ясновых, где и заночевали (утром у нас Русский музей).

Наденьке тут всё нравится – питерская «богема»  по-хорошему провинциальная,  самодостаточная, ни на что особо не претендует (особость «ленинградской   школы» их вполне устраивает), свои вкусы не навязывает, не давит.  И, вкупе с  аурой великого города,  вполне насыщает заезжих московских вампирих.

23 февраля 1980 г.
Пообедали в ресторане Домжура – у Аничкова моста – и поехали к Сёмочкиным.
Началась поездка драматично – за секунду до отправления электрички в наш   пустой вагон влетел запыхавшийся дядька лет пятидесяти, плюхнулся напротив, сказал: «Успел!» и... умер. Повезло – единственная в вагоне тётка оказалась с медицинскими навыками: сразу всё сообразила, стянула тело в проход, начала массировать грудь и делать искусственное дыхание. Я дёрнул рычаг стоп-крана, а поскольку вагон был первый – вбежал помощник машиниста, вызвал «скорую помощь» на след. станцию, и с ним вдвоём мы вынесли мужика на перрон...
Не заходя к Сансанычу, заглянули в Дом станционного смотрителя. Возле печки сидела одинокая дремотная тётка – узнала меня, сказала: сами тут всё смотрите,  вы же знаете, где что. И опять закемарила.  Чтобы не мешать сплюшке, утащил  Наденьку в соседнюю ямщицкую,  где она в деревенском тулупе смотрелась  как живой экспонат – так бы и принимала экскурсантов.

24 февраля 1980 г.
Днём погуляли по просторам Выры. Сансаныч был в ударе – по солнышку да по морозцу, со смехом да прибаутками, устроил нам подробную обзорную экскурсию –  дальнюю, через Батово в Рождествено. Вернулись автобусом, заглянули в музей (вчерашняя тётка все так же сопела в углу), и Сансаныч ещё поводил по двору  (недолго – мороз  щипался).
На ужин не остались, вернулись в Питер, где пересадил Наденьку на поезд до Москвы (ей завтра нужно быть на работе), а сам поехал к Рудику и Тане.

25 февраля 1980 г.
Оставшись один, славно погулял по городу; вкусно поел в Домжуре, никуда не торопясь, ни о чём не думая. Белобрысый официант осведомился, не накрыть ли на двоих, – я сказал, что позавчерашнюю девушку уже съел, а новую жертву пока не нашёл. Давно у меня не было таких спокойных дней – наедине с самим собой, ни от кого не завися.

27 февраля 1980 г.
Получил втык за пропуск двух занятий: наказания полусотней отжиманий на костяшках сэнсэю показалось мало – поставил в пару к стокилограммовому амбалу Алику, и он меня очень сильно растянул – еле-еле до дому дополз.

29 февраля 1980 г.
В Доме кино на показе «Маленьких трагедий».  Швейцер работает, как всегда, энергично и молодо. Зрительский ажиотаж огромен – билеты спрашивали уже  на «Белорусской», зал под завязку (ждали Высоцкого, хотя знали, что он сегодня     свой концерт работает). Кино всё равно досмотреть до конца не удалось – после нагоняя, тренировку пропустить не мог, и так едва успел к десяти (переодевался в такси).

1 марта 1980 г.
Всё же РСФСР – очень несознательная республика: на выборах в нардепы у нас проголосовали только 99,98 процентов избирателей, тогда как во всех других  союзных республиках – образцовые 99,99%  (как уверяет «Правда»). Всем ясно, что такая статистика никому не нужна, однако ложь завораживает, из года в год повторяясь без изменений, и начинаешь исподволь воспринимать её частью  своей жизни (чего наши власти и добиваются, повязывая нас круговой порукой).

6 марта 1980 г.
Чернов привёл симпатичную художницу Юлю Гукову, которой намерен заменить Игоря Сокола, оформляющего его «Слово о полку Игореве» в молодогвардейской «Школьной библиотеке».  После того, как Остёр подсунул мальчишке жуткую натурщицу Людочку из Суриковского, которая мечтает найти гения и всю жизнь греться в лучах его славы (Гриша поручился, что Игорь – гений, и если попадёт  в хорошие руки, то из него получится Дали), бедного Сокола контузило на полгода,  и сейчас у него настоящая первая любовь. А у Чернова все сроки горят. Заменить Игоря стоило бы художником иной стилистики – Сокол же рисует крестоносцев на рыцарских конях, но и Гукова, насколько мог судить по двум десяткам рисунков, ученица западно-европейской школы.
Меня Юля приняла за художника – когда они пришли, я как раз клеил макет для рекламного буклета Второго МЧЗ (подработка на полторы тысячи), завалив всю кухню бумажными обрезками, – и со мной она разговаривала, как с товарищем по цеху (ладно, хоть разговор поддержать пока ещё могу).

16 марта 1980 г.
Всё время, что хожу к Смогулу, периодически вижу у него милого Колю Шинского – умного, холёного и хорошо одетого, часто водящего сюда дорогих девиц, всегда разных. Собрать о нём информацию не составило труда: будто бы микробиолог, сделал хорошую карьеру, два года работал в Тунисе, но вдруг подал заявление  на выезд и всё пошло прахом – отовсюду уволен, потерял семью и уже несколько лет  на чемоданах – проел машину и дачу, мыкается по чужим углам, числится пожарным в Театре Моссовета, а летом зарабатывает шабашкой – плотничает, печки и камины мастерит (руками с безукоризненным маникюром – самое оно). Театральные друзья рассказывают: два раза в неделю дежурит – надевает каску, пожарную робу и за кулисами травит политические анекдоты. Действительно, на классического «отъезжанта» не похож – они рэнглеровские джинсовые костюмы из «Берёзки» каждую неделю не меняют, но это  мои придирки: Смогулова жена любые стильные одёжки достаёт, пол-Москвы одевает в «фирмУ».
Что не нравится – Колина отличная осведомлённость: знает всех, кто бывает у   меня в гостях, подначивает: отчего бы тебе не привести своих друзей к нам, не объединить компании? А теперь вдруг стал являться ко мне домой – две недели назад в три часа ночи постучался на ночлег (у Смогула-де спать негде), но я дал  ему «пятёрку» на такси и выпроводил на мороз, а вчера выгнать не получилось – попросился посидеть на кухне до утра, пока метро не откроется, и я сжалился.  После чего Коля безошибочно утянул с полок десяток самиздатских книжек и до рассвета читал Амальрика и Галича. Уходя сказал, что у меня плохой ксерокс – серый фон лезет, а у него есть роскошный копир – двусторонний и без счётчика, так что обращайся, любой листаж откатаем за ночь. Ну-ну.

25 марта 1980 г.
У Чернова сын народился. Счастливый отец хотел назвать мальчишку Прохором или Пахомом, но Майя сказала, что наше общество к таким именам пока что не готово, потому будет просто Сашка.

1 апреля 1980 г.
День дурака в фотографиях: начальник всех писателей Карпов вручает «писателю No 1» Ленинскую премию (скопом, за «Малую землю», «Возрождение» и «Целину»). Оного события ждали без малого год, и вот Леонид Ильич собрался с силами (или ему придали товарный вид). Лауреат благосклонно премию принял и заверил, что, «если выкроит время», свои эпохальные воспоминания продолжит... И ведь продолжит: очередь страждущих жмётся у кормушки, горя желанием присовокупиться к этой мертвящей пустоте.

3 апреля 1980 г.
Очень хороший поэтический вечер Геворга Эмина. Окуджава, Евтушенко, Вегин, Солоухин и проч., с традиционной шуткой: «она читала Эмина...».

12 апреля 1980 г.
Вечер Берестова в музее Пушкина. Пошли всем прайдом. Репертуар тот же: «лестница чувств», тонкие и не очень смешные пародии, простенькая лирика. Впрочем, принимали ВДБ хорошо – он не столь артистичен, сколь искренен, оттого в его авторском исполнении даже очень скромные по литературным достоинствам вещи приобретают весомость и антологическую завершённость.

14 апреля 1980 г.
Открытие чемпионата СССР по каратэ. Народу – не продохнуть, вся Москва сбежалась. Еле-еле достал приглашение в гостевой сектор – на очень хорошее  место (тут же Высоцкий с очередной своей пассией).
Зрелище потрясающее: Штурмин действительно сделал школу. Призёры были известны заранее – Виталий Пак, легковес (и в спарринге, и в ката), и бывший гимнаст Шаповалов (видел его в ноябре прошлого года, на первом московском чемпионате, – действительно феноменальный парень, высший акробатический класс показывает: Брюсу Ли фору дать мог бы).
-----
Вчера – «уступив беспрецедентному нажиму Белого дома» – ихний НОК решил  бойкотировать наш праздник спорта (1 604 голосами против 797). Конечно, на наш взгляд, всё решили бабки – прояви НОК строптивость, хрен бы он получил от правительства хоть ломаный цент.

15 апреля 1980 г.
Приехал Миша Яснов, поселился у меня и взвился в первый же день – мальчик сверху решил сколотить нечто фундаментальное: грохочет, как прокатный стан. У Миши абсолютно разбитый вид – не понимает, как я могу жить в таком шуме.

16 апреля 1980 г.
Провожая Яснова, собрались у меня дома – Поздняев, Кружков, Вигилянский с Олесей, Чернов. Пообщались и новые стихи почитали (Миша – «Пионеры-герои», Гриша – «Левшу», «Кенгуру» и «ливерпульки», Олеся – «Может, так и рождается русская мысль...»). Яснов читал новые переводы с французского. А Вигилянский рассказал замечательную историйку. На вечеринке у Ардаматских развлекались, сочиняя байки на юбилейную тему, и Володя тоже написал «Сказку о Ленине»:
«Приходит как-то раз Алексей Максимыч Горький в Горки и спрашивает:
– А Ильич-то где?
– Так на ёлке же – Новый год ведь скоро!
Смотрит Горький в окно – и верно: сидит Ленин на ёлке и  в  ус не дует».   
Суть же не в байке, а в окончании истории: посмеявшись, легли спать, а под утро вернулся домой Ардаматский-ст. (то бишь отец, лауреат премии КГБ), обнаружил на кухонном столе хулиганские тексты и в ужасе принялся их жечь, даже пепел растёр. Несчастное запуганное поколение! Нашему, правда, с эпохой тоже не слишком повезло, но хоть чирикать по углам можем свободнее.

17 апреля 1980 г.
Неделю назад на дом принесли повестку-вызов: в «Молодой гвардии» скликают всех пишущих на открытие литературных курсов. Забавно: наших «кураторов» с головой выдают вывешенные в коридоре списки семинаристов – дополненные, но пятилетней давности, и ребята славно прошлись по ним с авторучкой – пофамильно: уехал, вступил в СП СССР, спился, повесился («органы» за всеми следить не успевают – даже мёртвых не вычеркнули). Народу всё-таки собралось много – хоть так пообщаться, благодаря «предолимпийской» перекличке. Юра Поляков ходит гоголем – у него вот-вот книжка выходит. Петя Кошель прихромал – нашел в списке своё имя, напротив написал: «член Союза» и гордо удалился. А Женя Бунимович по-прежнему преподаёт математику, едва-едва публиковаться стал, и первую книгу ещё ждать и ждать...
Ладно, хоть так  – благодаря переучёту – повидались, вспомнили славное время нашего подвала возле Елисеевского...

18 апреля 1980 г.
Умер Джанни Родари. Родитель озорного мальчишки-луковки, замечательно вписавшегося  в весёлую мировую хулиганскую компанию, вместе с пацаном из бревна и неопределённого возраста субчиком с вентилятором в заднице. Жаль, равного русского аналога в этом ряду нет – Чебурашка на всемирный масштаб  всё-таки мелковат, и уж тем более домовёнок Кузька, которого Берестов на эту ступеньку старательно подсаживает.  И Остёровского Петьку-микроба вряд ли получится раскочегарить – у Родари целый мир, населённый овощами–фруктами, на фоне которого капелька воды, обжитая пусть и симпатичными, но всё-таки микробами, выглядит анекдотично и только: революцию с ними не сделать.

19 апреля 1980 г.
Четыре часа промучил Олесю Николаеву – портрет для «совписовской» книжки снимал. За пять лет её имидж полностью изменился – жена, мать и приобщённый  к храму неофит. Постарался учесть прежние ошибки: нашёл несколько  удачных ракурсов и сам вполне доволен, хотя в наших издательствах предпочитают видеть паспортную фотографию.

22 апреля 1980 г.
Список  лауреатов  Ленинской  премии  выглядит  вполне  прилично – Ромадин, Райкин, Шмаринов, Думбадзе,  двадцатисерийный  фильм Романа Кармена про «неизвестную войну» (который закончил Игорь Ицков). И вот к этому более чем достойному ряду, как бы сбоку-припёку, пристроили Егора Исаева – довесочком: русский, простонародный, партийный, лояльный  (так ведь и в классики попадёт – принудительным ассортиментом).
Вечером из «Комсомолки» заехала Лариса Артамонова – вроде бы за советом, а на самом деле всё уже для себя решившая: собралась отсюда насовсем, и эта возможность сейчас появилась. Я в таких случаях, не желая разводить сопли про русские берёзки и ностальгию, теряюсь и могу только поддакивать – наше житие, отгороженное от всего мира, уродливо по сути. Себя же я ТАМ не представляю.

24 апреля 1980 г.
Вчера вечером позвонила Гукова – сказала, что на прошлой неделе ей стукнуло 18 лет, и я единственный, кто её не поздравил (а ведь не знал). Сегодня заехал в гости к ней на Таганку.
У Юли тёплый и уютный дом – не девичья светёлка, но мастерская художника, вынужденного в однокомнатном тесном пространстве условно выгородить уголки  для жизни и работы. Единственное, что озадачило, – отсутствие книг: в коридоре висят несколько полок, с разрозненными томами БВЛ и случайным набором массовой литературы, однако на домашнюю библиотеку это не похоже, тем паче у человека, который собирается стать книжным иллюстратором.
Живёт девица большей частью одна (мать представляет СЭВ в ГДР и вместе с мужем–немцем обитает у него, и у отца новая семья, но он часто навещает дочь,   поочерёдно с бабушкой). Я предложил Юле дружбу, на что она ответила в лоб:  «А ты не заметил, что, как и Чернов, с девушкам дружить не умеешь –  вы оба сразу обращаете всех в своих любовниц». Спорить не стал, сказал только, что у нас есть свои принципы: общих девушек в кругу друзей нет, а если появляется   готовая сделать нас «молочными братьями» – таковая тотчас изгоняется.

26 апреля 1980 г.
Вчера Наденьке исполнилось 19, и она решила показать, что совсем взрослая: попросила меня зарезервировать столик на двоих в домжуровском ресторане, с условием, что платить за праздничный обед будет сама. Так, парой, и отметили. А сегодня устроила выпивон для всей своей тусовки – в пустом отселённом доме  на Арбате, выбрав квартиру с остатками мебели, куда заранее стащили десяток разнокалиберных стульев из других комнат, и здесь наша виновница торжества  тоже смотрелась вполне органично. Отсутствие опытной режиссёрской руки всё  же чувствовалось – я до темноты ждал какой-нибудь художественной акции,  но  её не последовало.  А из Наденьки сейчас можно лепить что угодно, вопрос лишь  в том, в чьих руках она окажется.

27 апреля 1980 г.
Кружков у кого-то на дому (чёрт-те где, в Беляеве) читал свой перевод старой аглицкой пьесы. Народу набилось довольно много, из знакомых – Ольга Седакова. Слушать Гришу мучительно (переводы его хороши, но декламационные таланты шепелявящего автора оставляют желать лучшего), а уходить было неловко. Хорошо, что Наденька обнаружила в соседней комнате Шемякинский «Аполлон», о существовании которого не знала, и разглядывание очень впечатляющего привозного альманаха заняло весь вечер.

28 апреля 1980 г.
Сэнсэй смилостивился – заменил Алика на моего одновеса, и Бог спас – через полчаса Алик в ма-ваше пяткой выбил своему новому партнёру три передних зуба  (не сразу поняли – перламутровые кукурузинки запрыгали по доскам пола)... В  таких случаях пострадавший и виновник не появляются, пока не будут исправлены  все дефекты.

30 апреля 1980 г.
Уступив многочисленным рекламным разговорам, посмотрел «Москва слезам  не верит» – китч, но очень грамотный, с несколькими прелестными эпизодами (Смоктуновский на ступеньках старого Дома кино на Поварской – «Моё имя вам ничего не скажет»). Абсолютно замечательный Баталов, который теперь – мечта всех одиноких интеллигентных тёток.
И звёздный час Левитанского – всю жизнь завидовал песенной славе Окуджавы, мечтал написать шлягер и – наконец-то попал в десятку: «Вы полагаете, всё это будет носиться? – Я полагаю, что всё это следует шить!». Опять же – спасибо  Сергею Никитину, благодаря которому ушли в народ и «Переведи меня через майдан» Коротича в переводе Юнны Мориц, и Аронов – «Если у вас нет собаки», а теперь и «Разговор у новогодней ёлки»  Левитанского.

1 мая 1980 г.
По случаю праздника по ящику шёл «Цирк». Работал, смотрел фильм краем глаза  и вдруг понял, в чём жуткая прелесть этой картины: миллион людей сидят по тюрьмам, у тысяч русских детей расстреляны родители, а толпы советских граждан в это время рыдают в кинозалах, умиляясь судьбе черномазого мальчишки. Поистине волшебная сила у кино, где можно «утонуть и вскочить на коня своего».  А теперь – что-нибудь изменилось? 
Очень трудно осознавать, что живёшь в стране, которая воюет.

4 мая 1980 г.
Надя Ажгихина – практикантка из «Комсомолки» – влюблена и в «Алый парус», и  в Щекоча, и во всю нашу тусовку. Вечером с ней пришла подруга Лена Дьякова –  умная, интеллигентная, обожает поэзию (наверняка и сама стихи пишет). Тут и Чернов заглянул – пять минут поговорил с Леной и увёл её гулять. Бедная Надя.

6 мая 1980 г.
Сообщение о смерти Иосипа Броз Тито (умер 4-го). Его у нас то уважали, то ненавидели (вожди, естественно, – нашему народу этот сербохорват был до    фени), потом  он просто стал неопределённым типом, от которого всегда ждали какой-нибудь пакости. В моей детской памяти Тито остался «крокодильскими» рисунками – то с окровавленным топором, то с руками, вывернутыми в виде нацистской свастики. Как и многие будущие лидеры, он учился в Москве, имел  тут наших доверчивых девок, и даже наследников в СССР оставил (интересно, отпустят  ли на похороны Тито его дочь – простую сборщицу Второго часового завода, которая растит внука югославского президента).

8 мая 1980 г.
Как же мы обожаем дешёвые эффекты! – в «Правде»  фото Брежнева с лордом, который президент МОКа:  наш генсек ручки сложил, губки подобрал, глазки от собеседника отвёл, и тот на Леонида Ильича тоже не глядит, упёр подбородок в сцепленные пальцы – без комментария ясно: херово всё складывается... Но мы, советские люди, твёрдо знаем, что спорт всё одно победит!

9 мая 1980 г.
Нынешний День Победы – фильм Григория Чухрая «Память», открытая на доме Романа Кармена мемориальная доска, а вечером праздничный салют... Хотел поздравить отца, но не смог дозвониться (все телефоны молчат). Так мы совсем отстранимся друг от друга.

10 мая 1980 г.
Утром пошли с Наденькой на «Дилижанс» Форда.  Погода хмурилась – казалось, дождь вот-вот начнётся, из кино тоже вышли в серятину,  а когда пришли домой,  вдруг выглянуло солнце, комнату залил потрясающий свет. Мой азарт передался девчонке – при дневном свете за час отсняли пять плёнок. Наденька оказалась  молодцом – сидя на подоконнике, только смеялась,  когда мужики в гостинице напротив из окон повылезали, крича: «Девушка! Посмотри на нас!»... «Парень, ты зачем такую красавицу мучаешь?! Её не снимать, её целовать надо!»... Поднялся такой грай, что я испугался, как бы соседи не вызвали милицию (нехватало мне обвинения в изготовлении эротики). Отличная фотосессия получилась.

12 мая 1980 г.
Днём сводил Наденьку на «Обыкновенный фашизм» Ромма. От «Иллюзиона»  по бульварам дошли до Сретенки и Малого Кисельного, а когда поравнялись с Рождественкой – свернули к церквушке, где мой брательник Улька преподаёт   рисунок студентам  Архитектурного института. И вовремя – застали его как раз в процессе обучения: важный, в чёрной тройке и при галстуке, чинно ходил по залу между мольбертов, учеников по плечам похлопывал  (мэтр, ну ей-Богу, мэтр!).
Показал и свою последнюю работу – портрет дяди Юры, исполненный сангиной. Тёплые коричневые тона выигрышно делают рисунок похожим на графику старых мастеров. У Наденьки от восторга глаза квадратными сделались – дёргает за рукав: хочу к братцу твоему в ученики! Пивун был тронут – беру, говорит. Тут же принялись  договариваться  о  следующей встрече, а я ушел на улицу курить.
Верно Чистяков говорил: искусство ревниво – отойди от него на шаг, и оно отойдёт от тебя на десять шагов. Я за последние пять-семь лет рисовать разучился вовсе, а Улька за это же время так набил руку, что за ним угнаться невозможно. Не думал, что одним старанием можно столь виртуозно овладеть техникой.
И Наденька меня убила: поиграла в каратэ, затем в театр, потом в кино, попутно  занимаясь Достоевским у Волгина, и теперь готова учиться рисованию… В конце концов, пусть занимается чем угодно, лишь бы адреналин вырабатывался.

13 мая 1980 г.
Утром с фотографом Львом Колоколовым на заводском филиале в Беляеве снимали сборщиц – бродили из цеха в цех, смущали девчонок, ища по списку тех, кого указали комсорг, мастер или начцеха. В 22-м сборочном дали двух ударниц среднего возраста, мы решили не шастать по цеху – по радио их вызвать: сказал начальнику фамилии – тот вдруг глазами по потолку забегал. Оказалось, мастер сосватал нам... подруг-лесбиянок: давно вместе живут, а «саморазоблачились» они, когда съехались в одну квартиру и захотели объединить лицевые счета.  Фотографировать их для газеты строжайше запретили.

Рано освободившись, по пути домой заехал на Таганку к Гуковой и застал у неё  отца:  вполне симпатичный, интеллигентного вида дядька, живой, глядевший на меня очень косо. Кормится фотографией – работает на  журналы «Огонёк» и «Советский Союз» (ага, вот кто Юльке там в 15 лет разворот цветных рисунков   устроил). Гукова сильно смущалась (папа явно решил пересидеть наглого гостя),  и я мешать общению отца с дочерью  не стал.

14 мая 1980 г.
Кино «Вы живете только раз» – жуткая фанера, в которой Генри Фонда  всё равно великолепен, хотя, казалось бы, фильм и актёр должны устаревать одновременно.

15 мая 1980 г.
Вечером позвонила Наташа Геккер – получилось, что я подложил ей жуткую свинью:  выписавшись из своей семейной квартиры к мужу, помогла мне с моей пропиской, но теперь она висит на моём адресе и выписаться из моего дома – проблема, решить которую придётся блатом, ходатаями, а то и деньгами...

18 мая 1980 г.
Поехали с Наденькой на «Правду» – фотографироваться. На дачу заходить не  стали (там хозяйничает мама), от станции сразу свернули в лес, на любимую поляну.  Вроде весна началось не вчера, но в этом году она выдалась поздняя –  лес ещё не прогрелся, у моей модели зябли ноги, она то и дело норовила надеть сандалии. Обувь я увидел только проявив плёнки – половина съёмки оказалась запорота, однако несколько кадров даже понравились – странные полудетские сандалии придали снимкам некоторую эротичность, которая совсем не мешает.

20 мая 1980 г.
Годовщина тёти Жени: заказал в церкви службу об упокоении, поставил свечечки. Всё-таки она ушла с обидой  – за три года ни разу не пришла ко мне во снах.

25 мая 1980 г.
Спросонья даже не понял, зачем Гриша Кружков звонит: «Ты только ничего не подумай, у меня эта буковка была просто выделена, а они её заглавной сделали!»...
Днём развернул «Комсомолец» – там Гришины фразы напечатаны – читаю:
«ПластЕлин свой судьбы»
Смешно, ага.

26 мая 1980 г.
Прибежал взмыленный Юра Поляков – радостно размахивает только  что вышедшей книжечкой стихов «Время прибытия» (моё соседство с «Молодой гвардией» имеет таки свои преимущества). «Поздравляю – лети за бутылкой!».
Пока он ходил в магазин, я аккуратненько на титуле срезал бритвой три буквы из написанного в две строки названия – совсем незаметно получилось. Вернулся Поляков, наполнили рюмки. «С почином тебя! Дай Бог, не последняя, – говорю. – И название хорошее: «Время БЫТИЯ»...».  Юра до потолка взвился: «Твою мать!.. Не могут без опечаток!..». Насилу успокоил и едва не получил по загривку: Юра был очень зол – датировал свой автограф… 1970-м годом.

27 мая 1980 г.
Чернов привёл знакомить Сашу Томича (не знай я Андрея много лет, заподозрил   бы его в смене сексуальной ориентации – второй месяц носится с этим красивым мальчиком, как с писаной торбой). На самом деле, спелись они на Пушкине и XIX веке, который Томич знает на «пять» с плюсом, а «Онегина» и «Дуэльный кодекс» просто наизусть. И тоже занят  «разысканиями»: обнаружил, что Онегин у Пушкина – парафраз судьбы Рылеева. Вообще много замечательных версий выдвинул – с дуэльным барьером, обречённым Ленским, плачевной участью Ольги и проч. В итоге засиделись до четырёх утра, когда позвонила Майя и сказала, что вообще-то у её мужа двое детей и хорошо бы ему иногда появляться дома.

28 мая 1980 г.
«Противники Олимпиады терпят провал» – бодро рапортует «Правда»: вроде бы  85 стран пришлют к нам своих спортсменов. Даже окажись их вдвое меньше – всё равно бы победили, потому что нас просто  невозможно победить. А что 29 стран   не будет, так не больно-то их и ждали...

29 мая 1980 г.
Вечером у меня совпали Остёр с Юлей Гуковой: Гриша почитал новые вредные советы и другие стихотворные штучки, Юля мигом нарисовала картинку к стишку про маленькую пчёлку, в которой спрятана иголка – обычная швейная, с ниткой  в ушке. Гриша с восторгом картинку забрал, надеясь куда-то пристроить.
Желание что-нибудь сделать вместе на всех нас периодически нападает, однако дальше фантазий пока не продвинулись.

3 июня 1980 г.
Опасность подкралась, откуда не ждал:  две выходные ночи печатал фотографии (400 контролек и сотня фото), при этом сожрал пачку «супрастина»,  а дыхание  всё равно не восстановил – на вчерашней тренировке Роберт спросил, не пил ли     я накануне. То есть если у меня началась аллергия на химикаты, это уже ничем  не исправить, кроме как совсем завязать с фотоделом.
Зашёл Чернов с пачкой авторских экземпляров книжки «Городские портреты»  (его снимок моей работы на задней обложке столь мал, что о качестве его судить невозможно). На полу сохли фотографии не только Нади, но и Юльки, и Андрей уязвлённо заметил, что мы далеко продвинулись.

5 июня 1980 г.
В Доме кино встретил давнюю знакомую Олю Жукову, которую после её ухода из Литинститута нигде не видел. Оказалось, она учится на режиссуре во ВГИКе, и мне быстренько все кулуарные тайны выдала. Набирают курс в этом году Алов  и Наумов (провальным фильмом «Легенда о Тиле» подмочившие все прежние  свои успехи), и подать заявку на творческий конкурс ещё не поздно, потому – вперёд. Поскольку итальянский язык я так и не выучил, осталось получить диплом кинорежиссёра (по крайней мере, четыре года смогу смотреть архивные фильмы).

7 июня 1980 г.
Снова – с мурашками по коже – посмотрел «Сталкера» (сердясь на Наденьку: еле высидела сеанс до конца).  Поговорив о фильме с девушкой, такое услышал, что оторопь взяла: мы одновременно смотрели две абсолютно разные кинокартины.

11 июня 1980 г.
Днём поехал заводским автобусом на филиал в Беляево. Долго собирались: то  кого-то ждали, потом рабочие грузили стальные хреновины для пресса (этакий  бутерброд из пары ромбовидных пластин, меж которыми два направляющих    штыря с толстыми пружинами и сам ударник, легко пробивающий дыру в корпусе часов).
Я курил в тени машины, глядя, как надсадно мужики носили эти железяки – каждую вдвоём, хоть весу в них, компактных, на глаз было от силы килограмм  по 10 – 15. Грузились они медленно, а на тележке ещё оставалось пять штук, я и решил помочь – взял сразу две железяки в каждую  руку, благо захватить удобно, выпрямился и...
Дверь автобуса была в метре от меня, а я не то чтобы сделать шаг – ноги сдвинуть не мог, с ужасом чувствуя, как мои ботинки влипают в разогретый асфальт, а руки при этом вытягиваются к земле, выходят из суставов...
Грузчики зашлись смехом: ну, редакция даёт! – выпущенные из рук  железяки пробили тротуар,  и ещё минуту-две я выдёргивал увязшие подошвы. Такой тяжести не поднимал сроду: мужики сказали, что эти штуки весят по 45 кэгэ каждая. 
    
15 июня 1980 г. 
Посмотрев три мультика «Баба-Яга против!», оценил, насколько в лист с бойкотом оказалась эта идея: Мишка-талисман спасает олимпийский факел бегом от Змея-Горыныча, Кощея и Бабы-Яги, а ведь они вылитые Картер, Бжезинский и Маргарет Тэтчер!

18 июня 1980 г.
25-летний юбилей журнала «Юность», сходка молодых и не очень юных писателей  в ЦДЛе. Четверть века Катаевской затее, которая сегодня не юность – геморрой и простатит. Естественно – все свои: Чугай, Бердников, Лунин, Феликс Ветров и др.  Эдик Успенский в паре с Щекочихиным. В «центре тяжести» – Булат Окуджава и Михаил Жванецкий, которого «Юность» всё ещё не печатает. Из угла в угол  мечется Аня Пугач – организует процесс.
В холле мосфильмовский помреж (на «Арапе Петра» работал с Миттой) цепким глазом отсматривал персонажей: Хуциев уже десятый год вынашивает замысел фильма про юность Пушкина, где всех его современников должны играть писатели, а самого Александра Сергеича – стихотворец Пётр Вегин. Схватил меня за рукав: «Поэт? Хотите сыграть Дельвига?». Нет, говорю, потому что если на кого  и похож, так на Пущина, а вот Гоголь у нас имеется один в один – прозаик Коля Булгаков, только ростом высоковат.
Повстречал уйму приятелей, сто лет не виденных.
Подошёл Юра Стефанович:  «Не надоело летопись часового завода писать? Иди к нам в «ЛитРоссию», будем вместе русскую литературу взад и вперёд двигать!» (у него в отделе русской прозы образуется вакансия).  Соблазнительно, да (из многотиражки всё равно уходить куда-то надо, независимо от того, сладится с ВГИКом или нет).

20 июня 1980 г.
Едва вернулся с дачи, звонит Юра Поляков: «Леонид Мартынов умер. Не повезло старику: не в сезон, некролог только в «Вечёрке» и в «Литгазете», похороны очень скромные, у чёрта на куличиках, и Москва пустая, даже литинститутские студенты разъехались на каникулы, гроб вообще нести некому...». Пожелал Юре умереть  в бархатный сезон, с портретом в «Правде», и положил трубку.

24 июня 1980 г.
Похоронили Мартынова. Поляков с партийно-погребальным поручением кое-как справился: кроме Чернова, отловил Богословского, ещё пару несчастных, а чтобы  те не шибко ныли, решил напоить гробоносцев шампанским. Ну, они и выдали комсоргу по первое число! – Андрюши сказали, что их предки поили игристым исключительно цыганок, и сами потребляют оный напиток только с девицами да  в Новый год (вот и делай таких заштатными могильщиками СП).
Едва Чернов выпустил пар, Поляков прозвонился: «Ну и дружки у тебя! Я человек с понятием, из комсомольской кассы чирик ужухал, две бутыли «шампуньского» взял, в холодке держал, чтобы напиток по жаре в помои не превратился, а эти ханурики мне просто в душу плюнули! Ишь, дворяне хреновы! И знаешь, что мне Чернов сказал? Чтобы я, пока Тарковский не умрёт, вообще с такими просьбами к нему не обращался!..».
Объяснил Юре, что у Андрея мышление образное – Тарковский бессмертен, вот и не звони Чернову никогда.

25 июня 1980 г.
Олимпийская Москва будет «городом без лишних машин» – с 10-го июля вводятся ограничения на транспорт. Я с велосипедом тоже не вписываюсь – теперь имею право ездить только по Садовому кольцу, а до него велик нужно катить, идя с ним рядом, поскольку и моя Октябрьская улица, и Трифоновка, и все другие соседние объявлены олимпийскими спецобъектами. Короче, остался я без своего любимого тренажёра.

26 июня 1980 г.
Стефанович позвонил: попросил зайти к нему в «Литературную Россию» – анкету заполнить. У них там довольно уютно, но Гена Калашников на моё замечание ответил: это потому что сегодня драматурга Павловского нет (Павлокл, как ребята  его шутя называют, верно и впрямь страшен: от его рабочего стола все остальные отодвинуты в дальние углы). У Юры Стефановича – каменное лицо китайского дипломата: догадаться, о чём он думает, абсолютно невозможно.

29 июня 1980 г.
В семь часов вечера кто-то принялся звонить в дверь, настойчиво и сердито (телефон был выключен, а без прозвона я наобум не открываю). Когда звонки прекратились, высунул нос из квартиры и нашёл в дверях записку от Кружкова – написал, что через полчаса снова придёт. И пришёл – с тортиком и с подругой  Мариной Бородицкой: на лице Гриши всеми красками написано, что он влюбился. Если бы я не постучался в маленькую комнату, где они до полуночи просидели  на тахте, взявшись за руки, мне пришлось бы идти спать к соседям.

30 июня 1980 г.
C сегодняшнего дня остался без секции: Роберт отчитал за последние прогулы  и сказал, что больше этого не потерпит, тем более – они добились высокой чести обслуживать Олимпиаду: будут блюсти порядок, сидя в зале (нам уже и билеты привезли), причём допускается «полный контакт», если кто-то рядом выкрикнет  что-нибудь несоветское или плакат развернёт. Спросил, на общественных ли мы началах, или нас уже записали в милицию, и Роберт объясняться не стал, просто вернул деньги за следующий месяц. Оставалось лишь отдать последние поклоны – залу, сэнсэю и бывшим товарищам.

3 июля 1980 г.
Друзья из «Комсомолки» донесли, что в завтрашней газете про Гришу Остёра убойный материал выходит – Василий Иванович Белов решил задать вопрос, доколе всякие остёры будут портить наших русских ребятишек? Гриша всерьёз озабочен: останавливать уже поздно, и что делать? Как что? – позвонить в Вологду, сказать Белову спасибо за рекламу: полностью стишок «Про смелого повара» миллионным тиражом – лучше не придумаешь. А сколько родителей в итоге выловят из супа свои ботинки – после публикации узнаем.
Около полуночи позвонил Поляков: вкрадчиво осведомился, свободен ли я завтра и могу ли заглянуть в ЦДЛ. Прикинул, что свежих некрологов вроде бы не читал, брякнул, что могу, и тут Юра огорошил: Галина Серебрякова нынче преставилась.   И завёл: «Выручай, старый, опять нести некому, а тебе сам Бог велел – ты же в «Литературную Россию» устраиваешься (всё уже знает, стервец), а покойница  там  в редколлегии числилась,  и я о тебе первом подумал – учти, очень важно  уметь в нужный момент появиться у гроба:  многие тебя заметят, подумают, что в дружеских отношениях состоял...». – «А  сам-то будешь?». – спрашиваю. «Куда денусь, – говорит, – на мне же все похороны!». Тогда ладно,  так и быть, только в первый и последний раз!..
Когда Старосельская услышала, каким делом я завтра буду занят, вразумила: «Ну давай-давай... Серебрякова так хорошо себя вела, что её все нормальные  люди вообще хоронить отказались, один на один с покойницей останешься...».
До трёх ночи у Полякова было занято, а потом он телефон отключил...

4 июля 1980 г.
Затянутый чёрным крепом, Дом литераторов и впрямь был непривычно пуст. Я измерил прислоненную к колонне крышку гроба – как меряют лыжи: едва  дотянулся пальцами до верхнего края и покрылся липким потом – Серебрякову живьём увидеть не сподобился, а была она явно не маленькая. Малый зал тоже был безлюден, только в изголовье алого гроба понуро мялся мелкий человек моего или чуть старше возраста, но его я заметил позже, а первым делом – заглянул в ящик, где из зелёных листьев выступала серая голова, в ужасе показавшаяся огромной.  Тупо спросил у одинокого человека (вероятно, сына), куда подевались все люди, он лишь плечами пожал, не поднимая глаз, и его раздавленность толкнула на поиск живых – пошёл в нижний буфет, надеясь увидеть гробоносцев  и потчующего их «шампунем» Полякова.
В тёмном углу действительно узрел своих подельников – Кружкова, Иванушкина и Селезнёва. Три худосочных поэта смиренно потягивали жидкий кофе за свой пятачок, несказанно обрадовались прибавлению физической силы, и на вопрос, почему не вижу нашего комсорга, огорошили: так ведь Поляков нынче утром с Тяжельниковым и всей комсомольской шоблой «поездом дружбы» в Будапешт отбыл – прибарахлиться к Олимпиаде.
Тут же подлетел дятлообразный человек в траурном кожаном пиджаке, дирижёр всех писательских похорон: зло констатировал, что нас почему-то четверо, тогда как требуется хотя бы шесть несунов, посулил Полякову партийную кару и повлёк нас наверх. Возле гроба в прежнем одиночестве каменел родственник покойницы – увидев нас, он встрепенулся, с надеждой попросил подождать:  «Может, всё-таки придёт кто-нибудь?..». Но человек-дятел уже командовал:  «Беритесь, мальчики!» Я сразу встал в ногах, прикинув, что нижний угол легче, ощутил руками мокрую даже сквозь ткань древесину, и тут накатила волна  нервического смеха – глядя, как узкогрудые Селезнёв с Кружковым, пунцовые от натуги, тщетно пытаются оторвать гроб от постамента, закусил губу и кое-как  сдвинул ящик в сторону тщедушного Иванушкина, рискуя сломать ему пальцы.
Дятел лез под руку, шипел: «На плечи, мальчики! на плечи!» – мы выжали гроб, как штангу, а дальше я думал только о ступеньках за дверью зала: не хватало  оступиться и погибнуть посмешищем под трупом советского классика.
Нас  заносило из стороны в сторону, а сбоку семенил дятел, бормоча несусветное: «В «Советском писателе» сейчас готовится сборник о пламенных коммунистах,  и если вы прозаик или очеркист...». Но сюр на этом не кончался! – до катафалка  оставалось несколько шагов, а прямо в дверях, поперёк тротуара, юная мама  с коляской как раз надумала менять своему обкаканному чаду пелёнки. Дятел спас – откатил мамашу, помог запихнуть в люк неподъёмную домовину и явно решил назначить меня старшим – озадачил:  «Как вчетвером-то в Переделкине управитесь?» Живо представив, как мы с гробом штурмуем скользкий глиняный  косогор, я заметил свободное такси, кенгурой запрыгнул в машину и был таков...

5 июля 1980 г.
Только бросив секцию, оценил, сколь хорошо занятия на мне сказались: без  одышки взбегаю на девятый этаж, курить стал меньше (в день тренировки вовсе сигареты в рот не брал, и не тянуло, как ни странно), свободно влезаю в свои школьные  пиджаки... Конечно, и велосипед сильно помогал. Теперь вернулся к давнему графику: утренняя морковка, вечерняя луковка и субботняя девушка.
Вечером уехал на Правду: маме там очень одиноко, но дачу я совсем разлюбил (ещё и оттого, что  с в о е й  никогда её не воспринимал).

7 июля 1980 г.
В комитете комсомола раздавали билеты на Олимпиаду (19-го открытие). Хотел взять пару–другую на плаванье и гимнастику, целый ворох перерыл, но билеты    все лапшой – двух мест рядом просто нет:  в разных секторах и ярусах. Пошёл в партком – и там  с билетами такая же петрушка: все врозь, даже в одном ряду не попадались. А если учесть, что наши каратисты будут рассажены  квадратно–гнездовым  способом... Выходит, и партийно-комсомольскому активу предстоит на Играх не за спортсменов болеть, но разбавлять собой  случайных зрителей. Ну тоска!

8 июля 1980 г.
При оглашении списка новых Заслуженных артистов РСФСР Куклачёв оказался перед Пугачёвой, и нет сомнения, что звание Народного Юрий Дмитриевич тоже получит раньше Аллы Борисовны. Неужели бархатный альбом сыграл свою роль, или кошки народу ближе, чем какой-то арлекин?

9 июля 1980 г.
Вторую неделю по вечерам отбиваюсь от Смогула – его жена отбыла на курорт, и оставшийся без надзора Санечка вошёл в пике – гужуется ночи напролёт, при этом явно провернув удачную сделку:  деньги у него сыпятся из всех карманов.
Когда Смогул выпимши, он одолевает всех классическим русским вопросом: ты меня уважаешь?
Не настолько, чтобы вытирать его пьяные слёзы и сопли.

10 июля 1980 г.
В обеденный перерыв застал в сборочном цехе лектора Общества «Знание» – стращал девчонок всякими ужасами, которые нам грозят в дни Олимпиады, и первые якобы уже имеют место. Будто бы только что зафрахтовал на весь день нашего таксиста иностранец, чуть не полста рублей в час посулил. И до вечера катался по разным адресам – развозил красивые свёртки, набитые в багажник и на заднее сиденье. Но бдительный советский шофёр, заподозрив неладное, оперативно сдал иностранца в милицию. Раструментили там свёртки, а в них – джинсы из США. И оказались те штаны дерюжные, как экспертиза установила, насквозь заражены самым натуральным сифилисом!..
Внимали учёному дяденьке лектору чутко, а потом одна девчушка и скажи: «А вот у нас на прошлой неделе другой лектор был, так он уверял, что сифилис на свету  не живёт». – «Не совсем так, – не растерялся говорун. – Живёт, хоть и недолго.  Вы заметили, какая на джинсах ткань плотная, и швы какие, и цвет? – там что  угодно жить может!» 
Ему даже похлопали за находчивость.

16 июля 1980 г.
К Олимпиаде выпустили пластинки Окуджавы и Аксёнова (который либо уехал,  либо на чемоданах сидит), словно напоказ – у нас всё можно! В кино идут наши самые кассовые и скандальные фильмы – «Экипаж» Митты (c голой девушкиной грудью сквозь аквариум) и «Пираты ХХ века» (пан Тадеуш двумя нунчаками работает, «советский самурай» Талгат Нигматуллин пилотаж 3-го дана вполне классно демонстрирует). Метро нынче не только радует глаз, но и слух ласкает – нежный голос из динамиков шепчет по-аглицки:  Next Stop Kolchoznaya...
Москва абсолютно пустая – лишь теперь, когда посторонних в столицу не пускают, стало видно, сколь мало в нашем городе собственных жителей: улицы безлюдны,     в магазинах – двое-пятеро покупателей, в подземке – десяток пассажиров.  Иногородних ментов зато навалом – топчутся на всех улицах в прямой видимости друг друга, и не дай бог кому за угол свернуть!..
В типографии было пустынно, буфет оказался закрыт; пошёл в пельменную на Чистых прудах, потом примостырился на бульваре читать накупленные журналы и просидел там, пока совсем не стемнело.

17 июля 1980 г.
Смогуловская жена Людмила вернулась с юга, обнаружила стеклянного от водки супруга и пропажу оставленных в секретере денег (на авто копила, говорит, две с половиной тысячи было), и третий день колошматит Санечку всем, что под руку подвернётся, преимущественно сковородником. Смогул сначала пробовал врать – сказал, что все деньги в долг раздал (и мне тоже, не то пятьсот, не то тысячу), но Людмила учинила очную ставку и за враньё добавила мужу отдельно...
В общем, бард Саша Смогул в нашем доме больше не живёт.

19 июля 1980 г.
Шутка века:  вместо обещанного на 1980-й год коммунизма в Москве пройдут Олимпийские Игры.
ОТКРЫЛИСЬ! Как открылись бы в любом случае, даже если бы к нам не приехал вообще никто.
Веселая песенка «Сияй, гори огнём, Олимпиада!» (музыка М. Тэтчер, слова З. Бжезинского) всё же поперхнулась, Чижиковский Мишка с сионистской фамилией Талисман сохранил-таки спортивный огонь, жалкие бойкотёры посрамлены – гори, Олимпийский огонь!

20 июля 1980 г.
Утром едва не загремел в милицию: пошёл за мороженым, как был – в кимоно и вьетнамках, и возле Мосторга на меня насели два мента: как посмел в столь несуразном виде показаться на улице?!  Правда, форма моя от крахмала уже  отвыкла  (дома донашиваю – что её беречь-то), но наряд, по-моему,  вполне  приличный. А менты: вдруг тебя в этой пижамной хламиде, да ещё  б о с и к о м  увидят иностранцы?!  –  Где? какие иностранцы? что они в нашей Марьиной роще забыли?... –  Да они мимо нас в автобусах ездют!..  Логика у ребят, конечно, непробиваемая, а у меня один аргумент: чем полчаса мурыжить на улице, дайте скоренько отовариться пломбиром, и утеку с олимпийского  объекта со скоростью ртути! – Черта с-два: вернулся с пустыми руками.

21 июля 1980 г.
Взял у Эли накопленные отгулы, чтобы неделю спокойно посидеть дома – срок сдачи переводов подпирает. Вечером  пришёл Чернов – не терпелось показать рисунки, которые Сокол частично закончил (завтра рукопись в набор сдавать, а  оформление целиком не готово). Картинки Игорь нарисовал отличные, да не к этой опере – переступить через  себя не смог: все лица норманнские, кони европейские, с рыцарских турниров прискакали. А композиционно развороты выглядят замечательно (на сей счёт кто бы сомневался). И поозорничать пацан не забыл: монограммы, фирменные значки свои пораскидал. Чернов доволен,  хоть ругать Сокола не перестаёт.  А книжка  всё равно получается заметная.

25 июля 1980 г.
Сильно проспал и к трещавшему всё утро телефону не подходил – некогда. Вышел в полдень, по пути в Потаповский заехал в киоск у «Метрополя» (месяц журналы    не брал). Киоскер дал целую кучу, в которой почему-то оказался апрельский номер «Америки», с великолепным портретом Высоцкого почти во всю страницу. Купил   ещё один журнал (этот изрежу), и тут стоящий рядом субъект, сильно разивший перегаром, хмыкнул: «Бери-бери, откинул коньки ваш балалаечник!» Шлёпнул его журналом по губам, и алкаш, к моему удивлению, драться не полез – сразу упятился.
В типографии просидел до вечера, прогулялся до дома пешком: день выдался пасмурный и душный, сильно парило (к дождю, которого до ночи так и не было). У своего подъезда встретил жену Саши Дмоховского – она заводила машину,  мы поздоровались, и Светка сказала: «Володя Высоцкий умер. В три часа утра. Обширный инфаркт...».
И мы поехали на Таганку.

...Некролог в витрине, множество застывших людей вокруг, вдоль фасада театра на застеленном афишами асфальте – цветы... На этом клочке тротуара,  возле входа, перед началом «Десяти дней...» (как раз сегодня играли) он прежде пел с гитарой, заводя на спектакль публику, а теперь здесь собирались его почитатели,  зрители,  друзья – шли и шли, не в силах поверить в случившееся. Почти не говорили – в прошедшем времени никак не получается:
– Послезавтра он должен играть «Гамлета».
Светка потянула в театр, который с улицы казался мёртвым склепом, я довёл её до служебного входа, в дверях упёрся взглядом в лицо Аллы Демидовой – жуткое – и сразу уехал.
Едва включил телефон, он взорвался звонками:  кто спрашивал, куда я пропал (тщетно с утра пробивались) и знаю ли о Высоцком, кто прозванивался издалека – неужели это правда? когда похороны?..
Ощущение у всех одно – внезапной  п у с т о т ы.

26 июля 1980 г.
Полтора десятка лет Высоцкий – независимо от того, видел ли его в театре или  на экране, слышал ли его песни вживую или в магнитофонных записях  –  для огромного числа людей просто  б ы л   р я д о м. И для меня – с того времени,  когда в школе на переменках по трансляции неделями гоняли его первые песни      из только что вышедшего фильма «Вертикаль».
По его песням легко вспомню  всю свою жизнь: правдинским летом загорал на речке, а с другого берега из динамиков пионерлагеря долетал озорной Высоцкий рык: «Хуууй–вэйбины!», под «Лирическую» объяснялся в любви девочкам, «Кони привередливые» рвались из соседнего  окна, подминали инфарктным ритмом, а мы с пеной на губах спорили на кухне о «русской идее»...  Он ведь и впрямь был доступен всем глазам: в театре видел все его спектакли, по случаю попадал за кулисы и, если везло, – получал кивок в ответ на своё «здрасьте!»,  про его московские концерты загодя знал от друзей, а по лени своей выбрался лишь на  один – в клубе «Каучук» (и только потому, что подружка упросила)…

Даже выпив водки, до утра не мог заснуть: стоит лицо Высоцкого перед глазами – и всё тут. Отчего-то из множества лиц-портретов самым ярким оказался тот,  в закатном солнце «сфотографированный» памятью перед премьерой «Обмена», когда курил рядом с Высоцким и мучился соблазном,  ведь лежал в моей сумке заряженный плёнкой «Флексарет», и так подмывало его тихонечко вытащить... (удержался – помня: «я не люблю, когда мне лезут в душу»...).
Вот и всё. «Дальше – тишина», и отныне всё прожитое Высоцким на наших глазах мгновение – его песни, Хлопуша, Галилей, Дон Гуан, Лопахин, арап Ганнибал, капитан Жеглов и принц Гамлет  – стали и твоим прошлым, на весь оставшийся твой миг,  до угасания  собственной памяти...

27 июля 1980 г.
Снова –  ноги сами принесли на Таганку.  В театр заходить не осмелился (там     горе семейное, родным не до посторонних), постоял около, вглядываясь в глаза, вслушиваясь в разговоры – среди таких же, в жутком ступоре людей, ощутивших здесь (может быть, впервые) силу  взаимного  притяжения. Поразило множество прекрасных лиц – открытых, чистых, просветлённых. Несколько раз ловил себя на смутном ощущении – в лицо людей узнаю, а где, когда встречались – не припоминаю,  и тут пронзило: да здесь же все – свои,  знакомые, ведь столько  лет вместе, с того момента, как Он всех нас сблизил, подружил...
Без звонка («двушки» не было), наобум пошёл к Гуковой; обзвонился в дверь, потом ещё на подоконнике посидел, покурил, в тщетной надежде, что, может быть, появится, пока вспомнил: её же в Москве нет – к матери в Германию уехала.
...В этом году Высоцкий мистически сам о себе напоминал. «Вишнёвый сад»  с Ним смотрел на третий день после  Его возможной гибели, последний раз видел Высоцкого живым во Дворце спорта, а до того пропустил вечер Вайнеров в ЦДЛе, в день смерти получил журнал с жёстким  Его портретом... 

28 июля  1980 г. /  Прощание с Высоцким
Море людей, бесконечная очередь к театру. Пространство у входа пустое,  огорожено турникетами – в шлюз пускают без очереди, кого узнают: Костя Желдин кивнул – милиционер отодвинул железяку.
В дверях Никита Михалков кричит милицейскому генералу: «А ну не командовать здесь!  И фуражку – долой!»  Тот слушается, но сразу же со злобой уходит.
Влился в очередь, которая рапидом текла ко гробу. Как во сне, ничего от слёз не видя, цветы положил и с очередью пошёл за сцену, на яркий свет выхода – тут  в цепи актёров стояла зарёванная Нина Чуб, скользнула по мне взглядом и уже  в дверях догнала, сунула в руку карточку Высоцкого. Общим потоком меня унесло вниз под мост, и только там, закурив, я очнулся.
Вернулся к театру, снова прошёл турникет (везло: Хмельницкий сменил Желдина, пропустил). В очередь уже не встал – поднялся на сцену, с правой кулисы, ко гробу, где людей было совсем мало – только близкие. Сколько-то времени не мог  оторвать взгляд от спокойного белого лица, неловко сложенных рук с просунутой в пальцы гвоздикой. Машинально отметил, что нет следов вскрытия – ни на лбу,  ни на горле (впрочем, под самый подбородок закрытом воротом свитера). Потом стал фотографировать, не в силах унять нервную мелкую дрожь в руках.   
Потом курил во дворе театра, и Смехов сказал, что вскрытие не делали – слава  Богу, потому что Марина хотела вынуть сердце и, не будь грудина закрыта, ничто  её не остановило бы.
Подошёл Вегин, недоумевая – почему тут нет Вознесенского, который не приехал. С ним отстоял панихиду. Говорили много и правильно:  что – действительно народный, пусть и не удостоился этого звания, но если бы видел это море цветов, третий день идущих потоком людей... Все говорили о песнях – о стихах! – что все однажды будут напечатаны,  и это остаётся с нами... Что слава его будет крепнуть, что сыновья вырастут...
Когда пришло время прощаться, и фотографы ринулись на сцену, норовя  снять Марину у гроба, – совсем тошно стало, вышел на улицу. Внутрь театра уже не пускали – букеты роз, гвоздик и тюльпанов плыли над  застывшей очередью,  упирались в плотину турникетов, и ребята из театра, тесня милицию, принимали цветы и охапками складывали у стены. Шла уже половина четвертого, небо было плотно затянуто облаками, но внезапно, когда гроб выплыл из дверей, – солнце прорвало серую пелену и ярким светом рухнуло на площадь...
На Ваганьково не поехал – проводил вереницу машин, пока они не скрылись в дали Садового кольца, вдоль которого – на сколько хватало глазу – замерли в тот миг десятки тысяч людей (разрешили бы – на руках до кладбища донесли!)...   

29 июля 1980 г.
Ночью проявил плёнки. Прежде не фотографировал похороны, и впредь не буду,   но эти снял. Зная, что  н у ж н о  сохранить память об этом Прощании, о котором однажды буду рассказывать своим детям, а память непостоянна, да и слов, боюсь, не хватит.         

1 августа  1980 г.
Поляков привёз мне из Венгрии трубку  (и всех членов своего бюро отоварил  такими же, с одного конвейера, – не иначе, их там на табачную фабрику водили). Даря, не сдержался – отчитал за цирк с гробом Серебряковой: «Не оправдали доверия, морды, – ничего серьёзного доверить нельзя!» 
А ещё – передал привет...  от Коли Шинского: они в поездке славно скорешились – туда и обратно в одном купе, всю дорогу пили, и в Будапеште Коля от Юрчика ни на шаг не отходил...
Я сначала  собственным ушам не поверил: невыездной наш Коля Ш. – в стае с Тяжельниковым и комитетчиками? – да быть не может! Но ведь факт: может.
Сразу поднялся к смогуловской Люде, там и Светка Дмоховская сидела. Спросил  у них, давно ли Шинского видели? – В мае, говорят, заходил попрощаться – на Валдай с шабашниками на всё лето уехал, печки класть. – А не мог он в это время в Венгрии оказаться? – Если бы оказался, хохочут, так уже давным-давно по Вене бы гулял – там же граница совсем прозрачная!..   

3 августа 1980 г.
Чтобы не торчать в городе, вчера уехали с Ажгихиной на «Правду» последней электричкой. Переночевали на даче, а чуть свет поехали в Абрамцево.
Конечно, я свалял дурака: какое там ню! – под каждым кустиком если не менты,  то спортивные ребята в штатском загорают! (забыл, что музейные зоны тоже в олимпийский список включены). Надя девушка невозмутимая – она и посередь Красной площади разденется, но менты на нашу попытку подобраться к прудику отреагировали дружным надеванием фуражек.
Погуляв в Абрамцево до полудня, но так и не найдя укромного уголка, вернулись на «Правду» – на любимую полянку возле Ельдигино. Модель моя вконец сникла,  без настроения отсняли шесть плёнок. Я на часы смотрел – хотел к девяти домой  добраться (на девять дней Высоцкого «Голос Америки» часовую программу о нём обещал).
Возвращались рано, но электричка была всё-равно полная. Наш сосед высунул  в  окно «Спидолу», кое-как поймал волну –  азартный  вопль Озерова:
– ...Говорит Москва!.. Работают все радиостанции Советского Союза и Центральное телевидение!.. Миллионы телезрителей во всем мире, десятки тысяч людей на трибунах стадиона имени Ленина...
С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДУТ ЗАКРЫТИЯ ОЛИМПИЙСКИХ ИГР!..

4 августа 1980 г.
Когда первая оторопь прошла, окружение Смогула всё же решило разобраться с Колей Шинским. Сразу вспомнили, что появился он вскоре после эмиграции во  Францию прежнего Людмилиного мужа и приходил постоянно.  Всегда первым приносил самые жгучие новости, обо всём судил безоглядно смело, не выбирая выражений,  легко доставал любую запрещённую литературу,  имел доступ к  надёжному и качественному ксероксу – много раз тиражировал нужные книжки.
Однако если он и впрямь такую кучу народа засветил, почему тогда никого не забирали? Но за что было сажать?  За анекдоты про кремлёвских геронтофилов – полстраны  изолировать нужно. За ксерокопии АРДИСовского Набокова или за сборничек  матерных частушек – ещё смешнее, ведь не листовки НТСовские, с призывом к  свержению  советского  строя. Правда, здесь ещё часто бывал Юра Киселёв, но после изоляции Сахарова  органам не до защиты прав инвалидов.
И весь этот длинный и нудный разговор упёрся в одно – если Коля действительно чекист, пасший комсомольского пиита Полякова в Венгрии, то зачем было ему передавать привет мне, известному болтуну?  А у меня нет иного объяснения,  кроме того, что Шинский таким образом со всеми нами попрощался – либо вся Смогуловская компания стала ИМ не интересна, либо Колю просто перебросили на другой, более серьёзный участок.

5 августа 1980 г.
Все газеты подводят итоги шестнадцати олимпийских дней: жуют факты и цифры, сколько гостей прибыло-убыло, число рекордов и медалей, и ни слова – про какие-нибудь инциденты, для пресечения которых уйму специалистов, каратистов и дружинников задействовали. Щекоч сказал, что имел место только один случай,  да и тот не политический – педик пристегнул себя наручниками к решётке возле храма Василия Блаженного, требуя свобод советским гомосекам, но это чучелко нейтрализовали оперативно: из толпы праздношатающихся по Красной площади выскочили  молодые плечистые ребята, своими телами заслонили «неформала»  от любопытных глаз и стоически изображали забор, пока их коллеги отпиливали голубчика от решётки. Думаю, разобрались с ним, особо не мудрствуя,  благо  в УК соответствующая  статья  имеется.

6 августа 1980 г. 
Мой 29-й  День капусты прошёл шумно и закончился цирком. Сначала компания   за столом была вполне камерная (Погожева с сестрой Ленкой, Зайцева, Наденька, Димыч с обаятельной девушкой Верой и Чернов с Томичом), а посреди вечера позвонил из Домжура в прах пьяный Щекоч – предупредил, что свалится не один. И к девяти привёз начальника некой МВДэшной структуры и его любовницу – личного врача тов. Суслова.
Мент сразу вытащил меня на кухню, скрытно сунул в руку презент – подмышечный «кОбур» (извиняясь, что у них на Петровке вообще  с подарками туго, но должен подойти под мою «пушку», а если с ней нарвусь на неприятности, он всегда отмажет). Пока, матеря Щекоча, отбрыкивался от кобуры, краля мента тешила гостей байками про личную жизнь Михаила Андреича.
Юра   тем временем заперся в ванной, вышел оттуда тверёзый, как не пил (наглотался милицейских спецтаблеток из чистого кофеина), и только посмеивался из угла  над своим колоритным соратником. Решив показать, насколько он «в теме», мент начал пугать окружающих: Чернову посулил уютную камеру окном на юг и паёк на рубль двадцать в сутки, Погожевой и прочим рифмоплётам – экскурсию по ихнему дому на Петровке, а натешившись – принялся декламировать наизусть «Казнь Стеньки Разина»... Утомившись, вызвал машину (предупредив, чтобы сирену не врубали), мы нацепили на мента подаренную кобуру, на шею повесили его  врачиху, и Юра кое-как обоих спровадил. Станиславский называл такие действа «театр для себя».

8 августа 1980 г.
Вчера были Юра Бабийчук с новой знакомой (курортный роман с девушкой Ирой из Украины), совпавший с ними Коля Исаев с подругой и Оля Жукова с женихом Шуркой. А сегодня – мои друзья-каратисты: страшный человек Кузьма, который  весь – сплошная кость (второй дан – самый настоящий, полученный им в Японии, когда там работал) и Роберт, который просил на него зла не держать – я ведь не рассчитывал ни на что другое, кроме как поддерживать себя в форме. Готовить суши я не умею, да и не из чего, но две бутылки сакэ раздобыл, а заедали мы это тёплое пойло пловом из кулинарии (что-то готовить у меня уже нет сил). Совсем поздно приехали Наташа с Димой, которые очень стесняются моего окружения – выпили чаю с тортиком и быстро ушли.

9 августа 1980 г.
Только в сегодняшнюю субботу закончил наконец отмечать свой день рождения. Приехала Сонечка, которую давно не видел, а последний раз фотографировал  до свадьбы с Толстолобиком. Сказала, что захотела попрощаться: наши восемь лет знакомства должны были когда-то закончиться, и это наконец случилось – у неё пятимесячный животик и впереди новая, семейная жизнь. Попросила все её фотографии сохранить у меня – заберёт, когда представится удобный случай. В итоге проводил Сонечку до такси и поцеловал на прощание. Подумал, что на такие же хронические отношения обречены мы с Наденькой, с которой, кроме фотографий, у нас нет никаких других общих интересов.

15 августа 1980 г.
День во ВГИКе. Общение с Аловым и Наумовым  оказалось довольно кратким – поговорили о том, зачем журналисту нужно кино, и разговор наш закончился. 

17 августа 1980 г.
Утром без предварительного звонка приехала мама, недоумённо просмотрела разложенные на полу лесные фотографии Ажгихиной (никогда её у меня не   видела)  и точно придумала название: в овраге найдено тело молодой женщины  без признаков жизни.

18 августа 1980 г.
11-го Стефанович высвистал в «ЛитРоссию» – главный решил со мной поговорить. Поскольку аудиенция назначена с глазу на глаз, Юра меня проинструктировал: Трифонова, Искандера, Битова не поминать, спросит про любимых писателей – говори: Астафьев, Белов и Носов; про Литинститут тоже лишнего не рассказывай – достаточно назвать Егора Исаева; что бы ни предложил, даже если покажется полным абсурдом (?!), соглашайся – потом тебе всё объясним...
Озадачил и втолкнул в начальственный кабинет.
Юрий Тарасович Грибов – маленький чернявый человечек в больших очках и черном пиджаке мягкой кожи – поднялся мне навстречу, цепко пожал руку и, не выпуская её из своей сухой лапки, заворковал:
– Лицо хорошее, а усы-бородку отпускать не пробовали?  И правильно, а не то  отрОстят очёсье до пупа... – Сел за стол, сунул нос в мою анкету, пожевал губами и заключил:
– Это хорошо, что журналист, не чураетесь социальных тем, и печатаетесь много, и в Литинституте тоже... Но ведь у нас газета не простая – писательская газета, мы писателей, значит, печатаем. Потому дадим вам задание... на пробу, значит, и если получится – возьмём на работу.
Протянув через стол рукопись, сказал, что сей рассказ нужно прочитать, потом забросить за шкаф и написать его заново. Только втрое короче – чтобы не больше пятнадцати страниц. При этом можно менять имена персонажей, сюжет, даже название, – всё, кроме фамилии автора. Так как человек он исключительно замечательный – главврач литфондовской поликлиники...
Отсмеявшись при виде моей обалделой физиономии, Стефанович и Геннадий Калашников хором признались, что за доктора Вильяма Гиллера каждый из них тоже написал по рассказу, а драматург Павлокл даже два, да ладно рассказы – какой-то больной прозаик за врача-графомана целым романом разродился.
Засев за художественное словоизлияние медика, я еще надеялся, что совет главреда, насчёт кинуть рукопись за шкаф, не более чем шутка, и что из сорокастраничного текста удастся сделать удобоваримое чтиво, обойдясь сокращением и жёсткой правкой. Зря надеялся – на первой же странице застрял на фразе: «Войдя в ресторан, Катя, в смысле бывалой женщины, а не в смысле опытности, оглядела ресторан», и буксовал на ней полчаса, пытаясь понять, о чём речь. И вдруг понял:  н и  о  ч ё м ! – он просто пишет и пишет: 10, 20, 40 страниц, балдея от самого процесса...
Как же я матерился! – биндюжники охерели бы, услышав.
Спустя три дня принёс Стефановичу полтора десятка страниц, Юра прочитал их тотчас же, сохраняя на лице свойственную ему каменность, молча развёл руками, тут же приклеил к рассказу «собаку» и отнёс начальству. Буркнул: будем ждать решение синклита. Синклит, то бишь редколлегия, обсуждал очередной номер  утром в понедельник, я позвонил Стефановичу около полудня, и Юра кратко изложил общую тональность выступлений: все дружно отметили, что Гиллер стал вполне прилично писать. Так всё и устаканилось: мне велено выпустить рассказ уже в качестве штатного сотрудника редакции.

19 августа 1980 г.
Бедняга Эля едва успела возликовать, что кино меня миновало, как я положил перед ней заявление об уходе. Бумажку подписала и зашмыгала носом. Поревев, сказала, чтобы шёл с глаз долой.
Впервые за всё последнее время по ТВ – передача о Польше, без какой-либо  информации про «Солидарность»:  тишь и лепота.

20 августа 1980 г.
Вечером возник Игорь Селезнёв – спросил, может ли заехать: звонит от  радиальной «Белорусской», скоро будет. Ждал его час, два, три, и во втором часу ночи наконец заявился: босой, лицо белое, рта не раскрывает. Сразу заперся в ванной, открыл воду и стал плеваться. Кое-как к нему вломился – раковина полна крови, а Селезнёв по-прежнему молчит; рот ему разжал – там от зубов одни обломки... В панике налил бедняге стакан коньяку, но сразу и отобрал – ни одна «скорая» пьяного не примет. Тут Игорю худо-бедно речь вернулась, промычал:  под мостом у метро мимо него пацаны ватагой пробегали, один махнул ногой –  свет погас, ничего больше не помнит: ни куда ботинки делись, ни как до моего    дома добрался... На подбородке у него чернел кровоподтёк – удар каратиста, от которого, как при таране машиной, обувь с ног слетает. Вызвать врача Игорь не захотел (от него вином вообще-то попахивало), и ночевать не остался – дал ему какую-то обувку и на такси посадил...

22 августа 1980 г.
Последний день на Втором часовом заводе.  Последний раз прошёл по цехам, попрощался, с кем мог. За семь лет, оказалось, я ползавода по именам знаю, сам  стал для многих привычным  атрибутом. К концу дня рука болела  от рукопожатий, подарков по карманам насовали – от «сундучка»–будильника и наручных часов до сменных к ним корпусов и циферблатов...
Вечером взял своих зарёванных тёток и увёз к себе домой – грустная «отвальная»,  с искренними слезами и смешными воспоминаниями. Вроде тех, как я «открыл»  Тоню Кисарову...
Её перед 9 мая мне рекомендовали в отделе кадров: участница ВОВ, санитаркой дошла до Берлина. Когда нашел Кисарову на сборочном конвейере, симпатичная тётенька сдвинула на лоб черную лупу и сразу сказала: «Записывайте... Накануне Дня победы, в моей квартире вдруг раздался звонок. Открываю дверь – на пороге незнакомый мужчина с орденскими планками. Стоит и плачет – «Чижик, ты не узнаёшь меня?» И сразу нахлынуло: Чижик – так же меня на фронте звали!..» Моё перо летало по бумаге со скоростью пули – через полчаса интервью было готово. 
Эля прочитала первые строчки, странно хмыкнула и полезла листать газетную подшивку двухлетней давности. И показала фото Антонины Михалны над таким текстом: «Накануне Дня победы в моей квартире вдруг раздался звонок. Открываю дверь – на пороге незнакомый мужчина с орденскими планками. Стоит и плачет: «Чижик, ты не узнаёшь меня?» И сразу нахлынуло...». Слово в слово записал её рассказ Витя Гофман. С тех пор фронтовые воспоминания Антонины Михайловны мы печатали многократно, и всякий раз они начинались одинаково – с девушки по прозвищу Чижик...
И впрямь грустно – всё-таки ровно семь лет, как одна копеечка.

24 августа 1980 г.
Нынче у Щекоча на «Очакове»: Хлебников с Аллой, Аронов с Таней, Гутя с Леной, Чернов с Дьяковой и Ригин с новой девушкой. И у Щекоча новая – Оля (славная, смотрящая на Юру влюблёнными глазами). 
Саша Аронов  декламировал «Монферрана» (восторженно, взывая не к нам, а к Богу), Олег читать стихи отказался, но сегодня всем было не до стихов: у Щекоча  новая влюблённость – новый герой нашего времени – Рыжий Москвич, выпускник орловской школы ОБХСС, который осмелился поднять руку на номенклатурных жирующих бонз. Чьи допросы на пяти кассетах Юра и предложил нам послушать. Говоря при этом, что о Рыжем Москвиче нужно писать роман.
Когда расходились, Щекоч сунул мне в карман книжечку «Трудный подросток» (с упрямством закрепив надписью свою идею-фикс работать в четыре руки:  «...пишем  детектив века!»).

29 августа 1980 г.
День моего дебюта в «ЛитРоссии». Единственное, чего по-настоящему хотелось,  так это посмотреть в глаза Гиллеру (хотя бы за газетой со  с в о е й  публикацией  он приедет, полагал я, наивный), но главврач сохранил дистанцию с редакцией  до конца – за авторскими экземплярами прислал казённого шофера. Потому ответной выходкой смог поделиться только со Стефановичем – злорадно развернув перед ним вышедшую газету, фломастером обвёл зашифрованное в рассказе главврача своё имя. И как высшую похвалу расценил Юрино резюме:
– Ну ты и мерзавец!
Мерзавцем я бы точно мог стать, попадись мне сейчас под руку учительница немецкого и английского Мария Вильямовна Гиллер! – нет таких эротических снов, в которых я не мстил бы ей за папеньку самыми изуверскими способами!
Обустраивая себе рабочее место, передвинул письменный стол из тёмного угла к окну, впритык к столу Павловкла  (драматург Павел Павловский – автор пьесы «Элегия», театрального хита конца 60-х). И сразу же осознал опрометчивость переезда: говоря по телефону и одновременно куря, Павел Исаакович зажигает спички одной рукой, чиркая по торцу стоящего на столе коробка, – вспыхивая  на лету, отломленные спичечные головки посыпались на меня, как шрапнель.
В ящике стола обнаружил анкеты предыдущих претендентов на моё место  –  восемь штук: вполне приличный конкурс.

30 августа 1980 г.
Вчера у меня дома мальчишник устроили.  Мы с Щекочем приехали с работы первыми, после Миша Поздняев подошёл. Пока добирались Паша Гутионтов с Черновым и Хлебников, были заняты кто чем: я на кухне салатики крошил, Юра возле меня песни под нос мурлыкал, а Миша в комнате какое-то себе заделье нашёл. Щекочихину со мной стало скучно, Поздняева развлечь решил. Вдруг, слышу, Юра за дверью вопит: «Ты что наделал? Какого чёрта в мой текст залез?!»  Я туда – Миша красный, Юра белый, и меж ними дракой пахнет. Оказалось, Щекоч  на столе вёрстку своей очередной разоблачиловки оставил, и Поздняев от нечего делать взялся править писанину, половину статьи исчеркал. Не знаю, чем бы всё закончилось, только тут весьма кстати Гутя с Чернушкой вошли и кое-как пожар погасили, но Щекоч всё равно надулся, как мышид на крупу.  Мы сразу сели пить, а вскоре и Олег приехал (с Аллой, но она, как женщина, не в счёт, и посуду мыть кому-то надо). 
За столом, однако, было тягомотно, Щекоч взял мою гитару, а она вконец разбита, пришлось настраивать. Когда же Юра наконец-то, подсунув под гриф карандаш, извлёк некое подобие мелодии, с Олегом случилась форменная истерика: со слезами на глазах принялся крыть всех нас последними словами – в стране творится чёрт-те что, всё катится в тартарары, а мы в такое время...  Пришлось успокаивать Хлебникова, как ребёнка, и хорошо, что Алла оказалась рядом – агрессию мужа сняла, а успокоить всё одно не получилось: ушёл, хлопнув дверью. Посидели!..

31 августа 1980 г.
Олимпиаду пронесло, можно опять гайки закручивать: «Со щитом клеветы» –  первая ласточка: на днях засудили Т. Великанову (4 года тюрьмы и 5 ссылки) за «агитацию или пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления  Советской власти, распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный общественный строй, хранение и распространение литературы...».  Не ржавеет за ними, однако. 

1 сентября 1980 г.
Забастовка в Польше закончилась победой «Солидарности» со счётом  26 : 0 (столько условий забастовщикам удалось забить правительству). Поражает не сам факт якобы неожиданных волнений, а близорукость вождей, пребывающих в счастливой уверенности, что «само рассосётся».

2 сентября 1980 г.
Гуляем с Малгожатой по Москве, она прохожих с авоськами апельсинов считает: «...Три сеточка... Пять сеточка...»  – (у них в Польше покупать больше двух-трёх штук не принято). Говорит:
– Смешно у вас кошек подзывают: «кыс-кыс-кыс!..
– А как несмешно подзывать?
– Кичу-кичу-кичу!..
И огромный рыжий котяра вдруг вынырнул из кустов, потёрся о Гошкины джинсы.

3 сентября 1980 г.
Утром влезаем с Щекочем в 13-й троллейбус, он довольно толкает в бок – у троих пассажиров в руках «ЛГ», развернутая на страницах, где Юрин очерк «Деловые люди». Когда подходим к подъезду «Литгазеты», нас обгоняет, с крутым разворотом у самых дверей, чёрная «волга» – под скрип тормозов, из обеих задних дверец стремглав вылетают два опера и, как на задержание, устремляются в холл (за газетами для Рыжего Москвича).
Собственно, вот и вся журналистская радость: твои читатели, твои герои...

4 сентября 1980 г.
Сороковины Высоцкого прошли тягостно.
Я в рассказы о нём не вслушивался, про частную жизнь ВВ знал то, что вся Москва знала, а если и чуть больше – лишь потому, что наши круги общения пересекались.
Смерть Высоцкого всех потрясла – обострила  восприятие, и тут повылезало всё, о чём лучше не знать... 
Оказалось, из театра он почти ушёл (терпение Любимова иссякло), друзей на Таганке совсем не осталось (одни отпали от зависти, кого-то сам отшил, потеряв контакт по вине  д р у г о й  своей жизни),  от Марины явно хотел  оторваться (стихотворение, которое распространяли в день похорон, скорее «последнее прости», чем признание в любви),  а Ксюша чуть ли не новой официальной женой  была... 
Добавить сюда огромные долги, при сумасшедших левых (с судебным делом)  заработках,  растущую потребность  в алкоголе  (и, похоже, не только в  нём одном), это уже не жизнь – полный мрак получается.
Дальше только хуже  будет – в прошедший месяц с небольшим страсти вокруг Высоцкого кое-как гасились, а теперь, когда душа его отлетела, ничто их не сдерживает,  Вот уже и враждебные полюса определились: Марина и её окружение, старики-родители и бывшие жёны с детьми, прежние  друзья-коллеги  и новые, полукриминальные, а ещё ведь есть и воинственные каэспэшники, которые тоже считают себя «причастными к наследию». Напряг между ними сразу после похорон проявился. Когда доброхоты рассказали Марине про Ксюшу, ярость её была столь велика, что она Высоцкого чуть из-под земли не выкопала («набить морду» – у Влади     одно из  любимых русских выражений). А какая драка за архив Высоцкого сейчас   начнётся – вообразить страшно:  Лиля Брик на фоне этих доброхотов ласточкой покажется... 
Паршивее всего то, что пострадают в итоге поклонники Высоцкого – будем мы довольствоваться всяким  самиздатом,  и сколько лет пройдёт, пока получим наконец нормальные книги, пластинки... Принесли мне две большие записи из последних – с французского диска  (почти что качественную)  и концертную  (похуже, но хорошо хоть разборчивую), так я три песни  впервые услышал,  а говорят, их не меньше тысячи наберётся (даже если вдвое преувеличивают – всё равно выходит много).  Под эти последние песни и собрались на поминки. И  – поразительно! – три свечки догорели не одновременно, но все погасли с четырёх  до половины пятого утра...

7 сентября 1980 г.
Щекочихин в Очакове – местная знаменитость: пока шли от станции, несколько человек с нами поздоровались, а возле дома скамеечные старушки хором предупредили: «Ждать вам долгонько придётся – их дома нет, они бутылки возют».
На звонки дверь и впрямь не отворили. Обогнули дом – в кухонном окне была открыта форточка, ей и воспользовались: долгорукий Шурка дотянулся до шпингалетов, распахнул окно, спустил табуретку, и мы проникли в Юрину квартиру. Кухня была завалена пустой стеклотарой, люк в подпол дырой зиял – Щекоч до заначки на чёрный день добрался.
Расселись в комнате – наши девушки с Малгожатой на диване напротив двери, мы сбоку, незаметные. Вскоре хлопнула входная дверь – Юра с Лёней Загальским сразу на кухню протопали, принялись громко считать, сколько получится, если оптом по гривеннику... Тут девчонки не выдержали – расхохотались, голоса на кухне стихли, и в дверь всунулись две обалделые головы...
К вечеру ещё подошли с десяток гостей, в том числе и любимый Юрин персонаж, Рыжий Москвич – опер лет тридцати, и впрямь очень рыжий, тихий, смущающийся.
Выпили в итоге много, спьяну начались рискованные шутки: вздумали разоружить оперативника – трое напали на него, сидящего, полезли ощупывать подмышки и ничего не нашли, а он сразу, как только все уселись, вынул табельный «макаров» из-под куртки сзади. Щекоч попросил «пушку», мент протянул пистолет через стол, предварительно выщелкнув обойму, и тут Юра нагнал на него страху – прицелился в лампу, потянул за спусковой крючок: «В казённике девятый патрон оставил?».  По мгновенному испугу на веснушчатом лице стало ясно, что привычка ментов  иметь, кроме полного магазина, лишний патрон в стволе – непоборима, и Рыжий Москвич не исключение.

13 сентября 1980 г.
Начался этап «нужных знакомств» – Миша Пекелис притащил ко мне Тарасевича, общения с которым я прежде старался избегать (стихи Игорь пишет неплохие, а в остальном – говно ребёнок). Распили бутылочку,  при этом Игорь норовил поднять тост именно за мой приход в «Литроссию».  Я ему:  тебе-то какой с меня навар – на прозе сижу, а Тарасевич без затей: так я ведь и рассказики тоже пописываю, а сейчас как раз сборник прозы о спорте составляю – у тебя найдётся что-нибудь?
В литцехе эта тошниловка называется «перекрёстное опыление».

14 сентября 1980 г.
Спонтанно собрался славный коллектив: сначала приехал Гофман (просто так ¬– давно не виделись), потом Юлька (соскучилась со вчерашнего вечера), а там и Щекоч подвалил (кончик носа зачесался). На полчаса забежали Шурик с Ольгой: сказали, что через неделю расписываются, и свадьбу зажимать не будут – Томич предложил отметить у него на даче, которая почти в Москве.
Гукова забавная: спрашивает, как я догадываюсь, что девушка «дозрела». А ты, говорю, на себя посмотри со стороны:  я машинально кружу пальцем по краешку чашки, а у тебя коленки раздвигаются. Сильно покраснев, смеётся: так просто?

19 сентября 1980 г.
Днём зашел к нам в отдел за газетой со своей публикацией Тендряков – по мне, так очевидный классик (в школе его «Чудотворную» грыз), но ореола писателя он лишён напрочь – обычный провинциальный учитель, иначе не скажешь.  Я как бы со стороны присутствовал при его диалоге со Стефановичем,  но разговор  этот  был предельно зауряден – ни одной мало-мальски небанальной мысли, ни одной запоминающейся фразы... А чего, интересно, я ждал?  Подозреваю, что и Шукшин, который в последние годы был здесь частым и желанным автором,  не являлся мастером разговорного жанра.

21 сентября 1980 г.
Мой первый блин в «ЛитРоссии», как и следовало, получился комом. Сдал в производство хорошо написанный рассказ Дмитрия Дурасова: утро в деревне, на ограде осталась ослепшая с ночи сова, дети выбежали во двор, стали играть с птицей, но тут вышел на крыльцо мающийся с бодуна отец – застрелил совушку, и всё в доме пошло наперекосяк: сначала детей довёл до слёз, с женой поцапался, потом на соседа с кулаками полез...
Кончается рассказ на тревожной ноте: успокаивая трясущиеся руки, мужик мрачно чистит двустволку, и как он распорядится ею в следующий раз, читателю остаётся лишь догадываться...
На планёрке Грибов сказал: «Хороший рассказ, но неправильный. Потому что автор еще молодой и заканчивать, как надо, не умеет.  Значит, пусть Стефанович и Елин скоренько, в четыре руки, его перепишут. До середины всё годится, а дальше, когда отец с ружьём на крыльцо выскакивает, сделайте так: сосед перемахивает через плетень, отбирает дробовик и разбивает его об угол дома, после чего дети уносят сову в лес, а мужики, значит, сидят на крыльце и дружно беседуют – про колхоз, озимые, Продовольственную программу...».
После нескольких минут могильной тишины Стефанович встал, убрал в карманы кулаки (зловещий в поведении Юры момент)  и сказал, что автор хоть молодой, но с характером, и на такую правку наверняка не согласится.
«Ну и зря, мы же о его росте заботимся!» – миролюбиво резюмировал ответсек.

21 сентябя 1980 г.
За полтора дня, проведённых на даче Томича, я про него худо-бедно всё понял, включая и причину, из-за которой общаться нам противопоказано: уж очень мы с ним похожи (единственное различие – я своих девиц делю на Бекки Тэтчер и Эми Лоуренс, а у него все девки скопом – «пеструшки»). Чернову проще, он к  любым человеческим качествам и слабостям друзей-приятелей  безразличен, если персонаж ему хоть чем-то интересен, а Саша Томич – ходячий справочник  по прошлому веку. (Вообще типаж  «умная ненужность» многих интригует.)   
Свадьба Жуковой и Шурки получилась «с безуминкой»:  Юлька сделала в честь молодожёнов замечательных, с абсолютным портретным сходством марионеток,  уравновесив кукол на платяной вешалке,  и две эти лёгкие фигурки, качавшиеся на сквозняке под потолком веранды, выглядели жутковато.
Нас, свалившихся на Томича, оказалось семеро: собственно молодые,  я с Юлей, две студентки ВГИКа – Лена с гитарой и киновед Вита, да какой-то сумрачный потасканный режиссёр. Томич, всем как бы посторонний, выступал вовсе в дурацкой роли – приложением  к своему дачному интерьеру.
Едва мы перешли порог, сразу случилась глупость – Шурка полез целоваться с хозяйским огромным чёрным псом, взял его душевно  за уши, а кобель тотчас вцепился зубами в буратиний нос жениха (у пса  за ухом была болезненная болячка).
День выдался сумрачный,  моросил дождь, так что обильно политая кровью веранда стала  декорацией на весь бесконечный вечер. Девичья  гитара окончательно  вогнала  в неимоверную тоску – традиционный романсовый набор, с замерзающим ямщиком и прозёванным счастьем, на фоне висельников-молодоженов, в тусклом свете свечей обрёл звучание заупокойной мессы.
Глубокой ночью, когда свечи догорели, – все разбрелись по углам. Мы с Юлькой облюбовали холодный чердак, где ржавела узкая расшатаннная кровать, и на ней устроились под моей курткой...
Пробуждение оказалось тягостнее вечера – Шуркино лицо  жутко почернело и опухло, все отводили глаза друг от друга,  молча скребя железом по тарелкам. Вытащив мрачных гостей  из-за стола, я увлёк всех фотографироваться – снял  групповой портрет компании на крыльце (из всенародного цикла  «А поутру они проснулись...»). Пока собирались домой, успел ещё сделать  хорошие портреты  Юльки с «кровожадным» псом, который после вчерашней глупости явно мучился чистосердечным раскаяньем... (А Юлиных чудных марионеток я заныкал.)

25 сентября 1980 г.
Дождливым утром, чуть свет ввалился Поляков с женским пальто и сапогами подмышкой – отвез жену в соседний 9-й роддом и сказал, что поскольку впереди трудные времена – хочет оттянуться, с водкой и девками. У меня спали две Тани из Питера, но еврейки Юру не интересовали, а других звать было стрёмно: ушёл обиженный.

1 октября 1980 г.
Интервью с Тарковским растянулось на три часа – всё время приходилось помнить, что недавно у Арсения Александровича была Ришина, повторов с её материалом  не хотелось.
Весь вечер Арсений Александрович сидел с пристёгнутым протезом, и отсутствие ноги иногда бросалось в глаза – когда переставлял её, подхватывая под коленом.   О сыне мы решили не говорить (вчера Берестов настойчиво предлагал вопрос на тему поэтического  п р о в и д е н и я  в кинематографе) – избегали возможных осложнений с прохождением текста: у Андрея Арсеньевича опять в отношениях с нашими чинушами чёрная полоса. 

4 октября 1980 г.
В странной автоаварии, столкнувшись с машиной картошки (?!), погиб белорусский  лидер Машеров (все убеждены, что не случайно – многие прочили его заменой Брежневу). Хоронить будут 7-го – в первую годовщину Брежневской конституции. Никак не везёт властям на государственные праздники.

7 октября 1980 г.
Обедали в столовой с Щекочем, когда к нам подсел Рубинов – поздравив Юру с завтрашней публикацией, сказал:  текст хороший, но первая половина читается  гораздо лучше второй, к концу ты явно устал. У Щекоча аж кончик носа побелел от злости («первая половина» – та часть текста, которую у меня дома Поздняев  поправил).  Вообще всем нам очень нужен хороший редактор.

8 октября 1980 г.
Отметили вдвоём с мамой день её рождения. В последнее время приезжал к ней нечасто, и она случая не упустила – высказала всё накипевшее. Что опасается за моё душевное состояние,  ибо я нахожусь на грани сумасшествия (sic!). Что мой нравственный облик (безнравственный!) пугает.  Что из-за неустроенности моей семейной жизни у неё вся душа исстрадалась... Спорить трудно – второй год я   живу пусто, вообще не думая ни о браке,  ни о семье, а ведь мне, что называется,   п о р а  – в следующем году будет 30. Но мой диагноз любимый писатель Андрей Платонов обличил: «у человека в штанах целый империализм сидит».
В свой день аиста мама обожает делать подарки – наконец подруга Рая,  все пальцы за месяц сломав, связала мне свитер. Абсолютно безумный! – из какой–то верёвки, весом в три с половиной кило,  непонятного апельсинового цвета (мама уверена, что это «терракота»), но зато потрясающей вязки – настоящая кольчуга, благодаря чему это даже не свитер, а зимняя подстёжка под кожаное пальто. 

12 октября 1980 г.
В нашем кругу изначально так повелось: вся жизнь друг друга на глазах, а то, что есть «за кадром», – не обсуждается. Сегодня говорили с Черновым (как обычно,  обо всём и ни о чём), а в конце Андрей осторожно спросил, не могу ли я достать («ненадолго»!?) пару исправных дуэльных пистолетов? Соврал, что не могу, но  если понадобится секундант – к твоим услугам.

15 октября 1980 г.
Днём ко мне на службу заглянул Томич – вошёл в комнату, но вдруг на пороге застрял, пробормотал, что ждёт в  буфете, и задом выпятился. Тут же на меня злобно насел Павловский:  зачем сюда этот хлыщ Томич припёрся, и что меня с ним связывает?  Я ничего объяснять драматургу не стал, а Саша на вопрос, чем он Павлоклу досадил, отмахнулся:  подумаешь! – его дочурку-«пеструшку» трахал, делов-то!.. 
Полчаса Томич ходил вокруг да около, а потом выдал цель своего визита: срочно нужны дуэльные пистолеты, лучше капсюльные и гладкоствольные, можно и не Лепажа, а хотя бы Аристова. Спросил его, действительно ли он может музейные стволы свежей кровью обагрить, на что Томич только глаза к потолку завёл: а это как получится. В общем, всё стало понятно: двое наших дворянчиков заигрались в XIX-й  век.
«Нет, ребята, пулемёт я вам не дам!»

16 октября 1980 г.
Позвонил Межирову (у него нынче семинар на ВЛК), и Александр Петрович мне пообещал привезти Тарковского в литинститутский скверик на полчаса раньше – чтобы я его спокойно поснимал. Увидев человека с фотоаппаратом, Арсений Александрович пошутил насчёт рояля в кустах, однако отнекиваться не стал – спокойно сидел на лавочке, пока я вокруг него крутился. Света было совсем мало – уже вечерело, но вспышку я не люблю.  На последних кадрах Межиров ревниво  напомнил: и меня не забудьте – умело пристроился сбоку и сделал печальное лицо. Спасибо АП! – замечательная съёмка получилась.

17 октября 1980 г.
Прелесть нашего великого и могучего, как языка межнационального  общения,  в полной мере ощущаешь на рынке – полчаса с восторгом слушал разговор грузина  с узбеком. Украл ценник:
             САЛАТИ ЗЕЛЕНИ ОСЕНЬ УКУСНИ / 4р.

20 октября 1980 г.
Утром принёс Тарковскому готовые фотографии. По тому, как придирчиво он рассматривал свои портреты, было заметно, что собственное изображение ему отнюдь не безразлично. Пока разговаривали, Арсений Александрович то и дело тасовал снимки, уже отложив лучший на угол журнального столика, и этот портрет (действительно самый удачный) подписал мне на память. Уже отдав фотографию,  поморщился: слово «поднося» неудачное – даря мне мой же подарок.
Был он с утра не вполне опрятен, в щетине и без протеза, и в таком виде явно чувствовал себя дискомфортно.
Уход от Тарковского мучителен: вися на костылях, он подаёт пальто, ты тщетно его вырываешь из старческих рук, а сдавшись – не можешь попасть в рукава.  При этом Арсений Александрович увещевает:   
– Не волнуйтесь вы так. Когда я первый раз был у Бальмонта и он подал мне тужурку, мне тоже было крайне неловко. А Бальмонт сказал: «Не церемоньтесь – я член гильдии подавателей пальто». С той поры я тоже член этой гильдии.

22 октября 1980 г.
На ощупь узнал, что есмь «генеральская проза».
Позавчера главред срочно послал к Юрию Бондареву – показать ему вёрстку главы из нового эпохального романа «Выбор», чтобы классик верность текста завизировал. Правки серьёзной там нет (отрывок взяли в журнале), но ежели Юрий Васильевич лично соизволят мелочи какие уточнить – это ради Бога:   редакция всё бережно поправит.
Наивно рассчитывая быстро освободиться, просьбу ЮВ «подождать чуток» воспринял спокойно. Классик ушёл в кабинет, я сел в гостиной читать рукописи, но через час насторожился, через два стал слоняться по дому, а через три просто испугался: да не помер ли Бондарев над своей бессмертной прозой? Потрясенье ожидало впереди, когда ЮВ, с почерневшим от творческих мук лицом, наконец-то вынес три злосчастные полосы. Живого места на них не осталось – набор чернел сокращениями, все поля и приклеенные к ним бумажки сплошь покрыты мелкими  буковками.
Обалдев от увиденного, поинтересовался: не черновик ли нам дали? На это классик нравоучительно сказал, что он начинает «видеть вещь» только когда текст набран в типографии. В ответ на вопрос идиота, давно ли мэтр практикует столь оригинальный творческий метод, Бондарев поведал, что с юности – уже во время публикации романа «Горячий снег» из-за него три корректора уволились. Моя реплика – насчёт замечательного почина измерять писательский путь трупами корректоров – Бондарева вконец разозлила: сухо напомнил, что меня ждут в редакции, и вообще моё дело – аккуратно доставить текст по назначению.
Пока ехал, классик успел нажаловаться на молодого хама – главред до десяти вечера благоговейно ждал экземпляр вёрстки и, вырвав полосы из моих рук, посоветовал впредь не дерзить Юрию Васильевичу.
Поутру отыгрался – позвонил Бондареву, чтобы уточнить, знают ли в «Огоньке» и «Нашем современнике», где «Выбор» уже вовсю печатается, что писатель перелопатил целую главу, а заодно и фамилию главного героя изменил? Пауза на другом конце провода повисла минуты на две, потом раздался мат, и Юрий Васильевич трубку кинули. Я закурить не успел, как Стефановича вызвали на ковёр. Отсутствовал Юра недолго, вернулся с мрачной миной: маразм крепчает!
Принесли перевёрстку, стал её вычитывать и обнаружил: когда герой заглянул в Галерею Уффици, «его щёку ожгла «Спящая Венера» Джорджоне»... Тут я впал  в кому: с одной стороны, какого рожна лезть к классику с правкой – пусть сам за свои фантазии краснеет, а с другой стороны – я редактор и пропускать ошибки не имею права...
Звоню Бондареву: так и так, но эта картина в Дрезденской галерее висит. Классик – с нескрываемой злобой: «Вы сами-то в Галерее Уффици были?.. Не сподобились? Ну так и сидите себе, я эту Венеру там своими глазами видел!»  Облаянный, снова уткнулся в полосу, а тут Павловский нашёл ошибку
в немецкой фразе – опять набираю бондаревский номер: занято... Вдруг влетает Лейкин: «Прекратите над Юрием Васильевичем издеваться! Нашли ошибку, так мне скажите, и незачем писателя дёргать! – Вырвал у меня из-под руки полосу, но в дверях обернулся:
– Спасибо за Венеру... Бондарев велел передать...
А сегодня, когда я и Лейкина ошибками достал, даже он к вечеру взвыл: «Хватит! – пусть этот распрекрасный «Выбор» выходит, как есть!..

23 – 30 октября 1980 г. /  Ленинград
В пять вечера Стефанович сделал неожиданный подарок – командировал меня в Питер к Фёдору Абрамову (сдаётся, сплавили гада с глаз долой, чтобы сохранить жизнь Бондарева для родной литературы). 
Заехал домой, носки и бритву в сумку поховал, ещё и уйма времени оставалась. Захотелось попрощаться с Гуковой: в девять был у неё, напоила меня Юля чаем, и тут я увидел, что расставаться на неделю она не  хочет. На предложение ехать со мной ответила очень просто – мгновенно собрала сумку. Лишних билетов на «Красную стрелу», конечно, не было – заплатил проводнице «десятку».  В моём  купе оказались три тихих мужика – подмигнул им, посоветовав отвернуться носами  к  стенке, и они отнеслись с пониманием: сразу погасили свет, как только мы с  Юлькой устроились на одной полке...

24 октября 1980 г.
Утром у Рудика и Тани в их семейном доме (на Некрасова, 25). Юлька очаровала и его, и жену, которая не преминула мне шепнуть, что из всех моих девушек эта – самая лучшая. У них долго не засиделись – скоро пошли гулять: просто побродили   по городу, начав с начала Невского и редакции «Невы» (там я быстренько отметил командировку, а Гукова успела нарисовать пышную редакционную лестницу). 
С погодой не повезло – холод собачий, через каждые час-полтора хотелось в тепло. Если долго не попадались на пути рюмочные или кафешки – годились тёплые подъезды: в парадном на Миллионной застряли на час – художницу столь сильно вдохновила колоритная ассиметричная лестница, что не ушли, пока не сделала  два отличных рисунка...
Мамин апельсиновый свитер всюду собирал восторженную публику – в Домжуре  в гардероб сбежалась куча тёток: просили потрогать, рассмотреть с изнанки...
Обслуживал нас тот же белобрысый официант, с которым в прошлый мой приезд кокетничала Наденька, и под его любопытным взглядом кусок в горле застревал:  казалось, вот-вот попросит передать поклон моей прошлой пассии.      
Вечером у Ясновых, где засиделись допоздна, у них и остались.

25 октября  1980 г.
Начали наш пеший маршрут от Климова переулка – с Николы Морского и Фонтанки: повалил  роскошный снег, мягкий и пушистый, сразу преобразив город, и ступать по нему было несказанным удовольствием. Оказавшись на Итальянской улице, заглянули к Плахову на радио – хотели просто погреться, а протрепались в тёплой компании «радистов» почти два часа. Еле оттуда сбежав, после Русского музея,   в сумерках побродили по Марсову полю и Летнему саду, а оттуда как раз трамвай до Ясновых шёл...

26 октября 1980 г.
Утром в музее Бродского, кроме нас, не было ни души – спокойно посмотрели гениальную коллекцию картин, которые этот придворный живописец, обладавший отменным вкусом на чужое, избирательно стаскивал в свою мемориальную нору.
Потом – в мастерской Мишина: Валера показывал Юле новые листы еврейского цикла, и два художника мило ворковали на своём птичьем языке.
После ужина посадил девушку на обратный поезд – завтра её бабушка хватится.

27 октября 1980 г.
После отъезда Юли поселился в холостяцкой квартире Рудика на проспекте ГДР (Гражданка Дальше Ручья – питерская шуточка). В доме у него – ни радио, ни телевизора, ни газеты какой: только тут обнаружил, что я без новостей жить не умею. Говорю ему: «Транзистор купи, а то как узнаешь – может, советская власть уже сгинула?» Рудик: «Посмотри в окошко – фанерный герб СССР посередь проспекта стоит? Значит, всё тут по-прежнему!».
Его отовсюду уволили – кормится домашними уроками: высшую математику недорослям преподаёт.  Пока мы дребездим на кухне, каждые два часа сменяются ученики – получают задание и согбенно решают задачки за письменным столом, над которым висит фотография голой жены Рудика в полный рост. Лоно лежащей Татьяны закрывает откинутая крышка магнитофона, но если его подвинуть – крышка падает. Пьём и считаем долетающий из комнаты стук:  раз упал крышка...три...пять... – так никакая математика на ум не пойдёт.

28 октября 1980 г.
Целыми днями хожу по квартирам: знакомлюсь с местным андеграундом (большей частью – Кривулин и компания). Потом ночные посиделки – в сводчатом подвале Фонтанного дома: с двухвековой историей дворницкая, куда набивается два-три десятка гостей. Моя любимая «дворничиха» – филолог Таня по прозвищу Графиня Разумовская – томная, волоокая, с тонкими пальчиками, которые тяжелее авторучки сроду ничего не держали: непрестанно грызёт яблоки, близоруко щурится и сетует, что у неё  в жизни два кошмара: листопад и снегопад. Потому здесь жёсткая плата за гостеприимство – перед уходом взять лопату, почистить дорожки на огромном заснеженном дворе.

29 октября 1980 г.
Познакомился с Фёдором Абрамовым. Внешне вылитый Каин XVIII-й, и говорит так же, с гаринской обиженной интонацией. Сказал, что к беседе сейчас не готов – пусто на сердце, разве что после, как в Италию съездит – энергией подпитается, да на своей малой родине побывает – глядишь, о чём-нибудь порассуждать и захочется...
Рассказ для «ЛР» дал с условием, чтобы никакой правки, слово в слово. Хорошо про Нину Чуб в «Деревянных конях» отозвался: лучшей Альки вообразить не может – абсолютное попадание в образ. Позвал 3-го на спектакль «Дом», а когда я сказал, что до первого в Москву вернуться должен, удивился:
разве не питерский? и редакция ваша разве не здесь располагается?..
Честно говоря, во время разговора возникло подозрение, что Фёдор Александрович под вологодского простачка канает, а за этой маской – хитрая иезуитская личина. Как «домотканая» сорочка «а-ля рюс» под его роскошным английским костюмом.
После напыщено-кокетливого Абрамова, Вадим Шефнер показался мне эталоном интеллигентности, а Виктор Голявкин так просто само естество.
-----
Дома у Валеры и Тамары Мишиных вихрем носится шестилетний мальчик Даня и без устали говорит стихами:
          Раз пришла на кухню мышка.
          На неё упала крышка.
          Мышка думает: мне крышка!
          Вдруг пришла на кухню кошка,
          Чуть не съела кошка мышку,
          Мышка думает:  немножко,
          И была бы снова крышка.
Какая у ребёнка нервная организация – понятно:  перевозбуждаясь, сразу начинает нести абракадабру. Выкрикивает:
          Хочу я жить в свободе и покое,
          хочу я жить с душою за спиною,
          но не могу я жить с гнетущей раной,
          которой пуля сделала толчок!
Что за стих такой, спрашиваю. Говорит:  «По лермонтовским мотивам!» – «Сам так назвал?» – «Нет, мама сказала». – «Хочешь, чтобы твои стихи во взрослой газете напечатали?» – «Какой настоящий поэт не хочет!»...

30 октября 1980 г.
Вечер Яснова в ЦДЛ, который здесь напротив страшного Большого дома: вполне камерный «творческий отчёт» литератора перед собратьями по цеху. Были Саша Лисняк, Владимир Арро, Коля Голь. Гужевались в баре, потом Лисняк повлёк всю компанию к себе на Литейный, где я и провёл время до полуночной «Авроры». Взял у Лисняка десяток рассказиков для «Детской страницы».

31 октября 1980 г.
Вышел «День поэзии – 1980»:  хорошие Вознесенский о Пастернаке, Марков,  Аронов, Сухарев. Вроде бы весь альманах подробно просмотрел. Вечером звонит Миша Поздняев, поздравляю его с публикацией, а он мне: «Ты снова стал стихи писать? Нет? А зачем тогда печатаешь?»... 
Оказалось, что Лариса Васильева собрала альманах, положила его на стол Егору Исаеву, а он всё перелопатил, понапихал стихи своих студентов и моё тоже – на целую страницу. Понятно, что Лариса вскипела, принялась всех протеже Исаева сводить к минимуму, а кого не выбросила – сократила. В итоге от моего стишка   «Уже листву роняет сад...»  осталась половина. А кто приписал мне последнюю строку – вряд ли когда-нибудь узнаю (Васильеву на её кухне не расколешь).

2 ноября 1980 г.
Две недели назад мы с Юлькой были в гостях у Вигилянских, и там к ней прилип пьяненький Саня Росляков, требуя номер телефона. Когда она мне пожаловалась  и спросила, как быть, – дал ей домашний телефон Гофмана. Сегодня звонит Витя –  жалуется: Росляков названивал ему и требовал позвать Юлю, при этом Гофман   голос приятеля тоже не узнал сразу, а Росляков никак не мог врубиться, у кого из его друзей такой похожий номер. В итоге на меня обиделись оба. 

8 ноября 1980 г.
Позвонила Гукова, скучающая дома с двумя подругами из Полиграфа: привези какого-нито приятеля из своей компании, только не Чернова и не Остёра. Спустился к Щекочихину, но их с Ростом уже не было. В буфете встретил Юрчика Полякова: хочешь к девчонкам? Он сразу оживился: водку берём? Когда я сказал, что эти девчонки из другой оперы – искренне удивился: а такие ещё остались?
Желая понравиться, ЮП вспомнил все свои казарменные байки, и девушковый  хохот воспринял как дань своему искромётному юмору. Через час Юля вытащила меня с кухни: кроме политрука, никого лучше не нашел? Пришлось сказать Юре что пора по домам: уехали вместе, а по дороге я сбежал от него и вернулся.

10 ноября 1980 г.
Из всех питерских авторов у меня слетел лишь один прелестный рассказ Саши Лисняка – «за модернизЬм» («...интересно, кем мечтает стать этот Крокодил? – спросил Попугай. – Бревном! – ответил Крокодил»). Всё же у редколлегии «ЛР»  есть вещи, которые выше её понимания.

16 ноября 1980 г.
День рождения Чернова: Берестов, Вадим Черняк, Гутионтов, Поздняевы, Олеся с Володей. И Майя с Томичом, которые вели себя абсолютно невозмутимо. Вроде было и шумно, и весело, но весь вечер оставил тягостное впечатление.
Отчего-то я вспомнил, как в начале отношений – в такой же компании – взял с книжной полки в кабинете Юрия Ивановича гранату–«лимонку», из которой вдруг случайно выдернул чеку, и не сразу понял, что это муляж: то ли в окно кинуть, то ли собственным телом накрыть. Как бы я поступил сегодня?

18 ноября 1980 г.
Драматург Павловский возвратился из Вены, куда ездил по случаю премьеры на радио его пьесы «Бетховен», полный впечатлений:
– Это счастье, что я смог преклонить колени на святых могилах Моцарта, Гайдна и Бетховена!
Полюбопытствовал, как ему это удалось, если прах Моцарта безымянно покоится в Зальцбурге, а Бетховена в Веймаре (про Гайдна, честно, не знаю).
– У них в Вене всё очень удобно: вышел из оперы – и тут же три могилы рядышком, с красивыми памятниками.
Кроме нашей аллеи космонавтов, ничего другого мне в голову не пришло.

25 ноября 1980 г.
Вечер памяти Николая Глазкова в ЦДЛ: спустя год после его ухода. Полный зал – даже в проходах стояли.  Все собрались словно бы для того, чтобы убедить себя в его гениальности. А Борис Слуцкий десять лет назад называл Глазкова в первом  десятке своих любимых поэтов.  И все бормотали, как молитву:
          Я на мир взираю из-под столика:
          Век двадцатый – век необычайный.
          Чем столетье интересней для историка,
          Тем для современника печальней!

5 декабря 1980 г.
Вышла «ЛР» с рассказом «Бабилей»: звоню Абрамову с извинениями, что из его  текста вычеркнули только одно слово «выб..док».
Реакция Фёдора Александровича:
– Конечно, разве можно печатать такие слова в день сталинской Конституции!

6 декабря 1980 г.
В «Комсомолке» – «Урок» Василия Пескова: драма у Берберовых – Кинг Второй разбушевался, порвал своих хозяев...
Кинг Первый снимался в итальянском фильме Эльдара Рязанова и осенью 1973 года на Мосфильмовской улице его застрелил бдительный милиционер (столь обожаемый Щекочем Гуров, которого Сергей Образцов требовал разве что не расстрелять, но его наградили медалью «За отвагу»). Тогда же потрясенная горем
Берберовых щедрая публика скинулась на покупку им другого льва, названного  тоже Кингом. А он ручным и домашним не стал – убил маленького сына Берберова, изуродовал жену...
Осталось выкопать на даче писателя Яковлева останки Кинга Первого, и оба их скелета выставить в назидание потомкам возле входа в Театр кукол.

9 декабря 1980 г.
Пацан-маньяк подкараулил Джона Леннона  у его дома, попросил автограф и  всадил в экс-битла пять пуль. Еще одна – после смертей Высоцкого и Джо Дассена – сорокалетняя дань этому жуткому високосному году.

17 декабря 1980 г.
Вечером звонок приятеля: возьмешь на месяц живого пингвина? – хозяева уезжают в отпуск, а животину оставить не с кем. Предложение, понятно, платное: 200 рублей за беспокойство и еще 300 – на кормёжку экзотического хмыря.
Во-первых, ему необходима в безраздельное пользование ванна, куда он будет по надобности нырять. Там же хмырюга может и жить, благо, что спит стоя. Но лучше бы дрых на балконе – пингвину на морозе комфортнее. Трудность только в процессе кормления – ест он в воде, а всухомятку необходимо рыбёшек и замороженные пельмени (хозяева приучили), заталкивать в клюв особой резиновой палкой (прилагается). И необходимы дом с лифтом, либо квартира на первом этаже, поскольку по ступенькам эта сволочь шагать на ластах не умеет, а выгуливать хмыря на снег требуется по нескольку раз на дню – не по нужде (сфинктером пингвинов обделили), а чтобы от инфаркта бегал, мотор укреплял...
Такое предложение – будто бы из первых рук – поступило всем нашим друзьям, но увидеть пингвина живьём никому не удалось – обещали перезвонить, и с концами.
Хотел бы посмотреть на шутника, запустившего в народ эту утку.

20 декабря 1980 г.
Сообщили о смерти Косыгина. Похоже, это был единственный в партверхушке приличный человек, который даже в анекдотах оставался умным. Умер он 18-го числа, омрачив день рождения  Брежнева (что не помешало Леониду Ильичу получить Орден Октябрьской Революции, покрасоваться с ним в телепрограмме «Время»). Не везёт ЦК КПСС в этом году на праздники.

21 декабря 1980 г.
Позвонила Наденька – спросила, куда я пропал  и как бы нам теперь повидаться. Договорились встретиться дома у Щекочихина.
На «Очакове» была уйма народа, из новых лиц – два «афганца»:  медноликие мальчики-лётчики, очень компактные (для кабины «МиГ»-а). По их рассказам, война не кровавая, поскольку взгляд пилотов – с высоты птичьего полёта: «отбомбились и на базу». Единственное, чего боятся, – заходить в ущелья, где могут обстрелять сбоку (брюхо «МиГ»–ов более-менее защищено).
А с Наденькой мы так и не пообщались – лётчики оказались с «Матвеевской», они и вызвались проводить девушку по пути.

22 декабря 1980 г.
Вчера проводили за рубеж Войновича с семьёй – вытолкали-таки  ехидного бумагомараку из страны герои его литиздёвки «Шапка». И не за Чонкина  (хоть и этого простить не могут), а за ходящее по рукам открытое письмо в «Известия»:
          «Позвольте через вашу газету выразить моё глубокое отвращение
          ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным
          товарищам, включая передовиков производства, художников слова,
          мастеров сцены, Героев Социалистического Труда, академиков,
          лауреатов и депутатов, которые уже приняли или еще примут участие
          в травле лучшего человека нашей страны – Андрея Дмитриевича
          Сахарова».

23 декабря 1980 г.
Проговорили с Щекочем до трёх утра – Юра всерьёз хочет писать в четыре руки детектив: фактура, сюжет и оживляж его, а с меня требуется остальное, то бишь стиль, язык и сама писанина – всё, что он сам терпеть не может). Я вообще не представляю, как можно писать вдвоём, к тому же мы слишком не совпадаем во взгляде на прозу. Ни до чего мы не договорились – между монологами Щекоч   залил в себя поллитра и вплотную подошёл к черте, за которой он становится абсолютно несносен. Если бы не уложил его спать – наверняка разругались бы.
На работу пришлось тащиться пешком – как раз Косыгина выносили. Все улицы перекрыты, через милицейские кордоны на Цветной пришлось прорываться с матерщиной, размахивая редакционными ксивами...

24 декабря 1980 г.
Когда сдавал Лейкину «Детскую страницу» с Даней Мишиным, Наум Борисович  меня сразу разоблачил: «А какие песни поют в доме этого мальчика?».  Знамо дело, Высоцкого с Окуджавой, говорю. «Да бросьте вы, – сморщился он, как при виде какашки, – прекрасно ведь понимаете, кого я имею ввиду». Галича, значит, –  не наши песни, не советские...

25 декабря 1980 г.
Куклачёв сделал мне рождественский подарок – выписал из моего ордера на квартиру Толстолобика (у самих Геккеров никак не получалось). Во что Юре это обошлось – даже спрашивать не стал: очевидно, что помогший чиновник теперь будет в цирке в гостевом ряду сидеть.

26 декабря 1980 г.
Вышел наш с Тарковским текст («Я век себе по росту подбирал...»), днём завёз газету Арсению Александровичу, и мы недолго поговорили (пытаюсь раскачать его на разговор о нелюбимом им Маяковском, но пока тщетно).
Тарковский рассказал:
– Перед вами приходила журналистка из «Литгазеты». Очень странная дама. Увидела, что я зажигаю свечу... я часто при свече сижу – когда свеча горит, она табачный дым как бы укрощает. О, говорит, я так и начну наше интервью: «Свеча горела на столе, свеча горела...»! Я ей сказал, что к Пастернаку хорошо отношусь, но так начинать нашу беседу не хотел бы. И потом, знаете, что в этих стихах дальше происходит? – башмачки падают на пол, ноги-руки скрещиваются... Конечно, я человек немолодой, но мало ли что про нас с вами подумать могут...

28 декабря 1980 г.
Новогодний вечер редакции «ЛитРоссии» в Доме литераторов. Пить с коллективом  мне совсем не хотелось, но Стефанович сказал, что новичку  н у ж н о,  а не то начальство оскорбится. Взял с собой Юлю – заверив, что здесь всё будет совсем «по-домашнему».
Когда кто-то арендует Дубовый зал или так называемую «веранду», ЦДЛ больше никого не кормит, так что из посторонних на вечеринке был «свой» Виктор Боков: сначала пел матерные частушки, а потом рассказал, как они с Бобровым ходили  в Париже в баню:  набрали пива и в сатиновых трусах устроились на краю общего бассейна – смеяться, как «зарубежные девки с голыми титьками купаются».
Когда за столом все перемешались, Стефанович завлёк меня в угол, и мы выпили вдвоём – за то, чтобы я в редакции прижился.  Стоило мне отлучиться, к Гуковой подсел драматург Павлокл, и я шуганул старого ловеласа на фразе: «Юленька, ваши губы меня вожделяют!..».
В разгар пьянки мы с Юлей сбежали. В тёмном Пёстром кафе увидели одинокую Ахмадулину, которая была подшофе и ей хотелось добавить. Оставалось украсть с литроссийского стола початую бутылку грузинского вина и, чокнувшись с поэтом, признаться Белле Ахатовне в любви.

29 декабря 1980 г.
Вечером – на концерте Мити Покровского в Зале Чайковского, который оказался полон, и ансамбль был в ударе, хоть не было той душевности, какую я так люблю на  «домашних»  спевках в Знаменском соборе. 
После концерта Чернов спросил, может ли он у меня сегодня переночевать, и да – от личного разговора уйти не удалось. Сказал, что его семейная жизнь с Майей Георгиевной закончилась – застав жену с другом, ушёл, оставив квартиру ей и детям.  Про несостоявшуюся дуэль тоже рассказал:  за отсутствием лепажей смог достать только ракетницу и несколько патронов, но в процедуре не сошлись – поскольку ракетница была одна, то передавать её друг другу в случае промаха – идиотия, потому все остались живы и здоровы...
Единственная радость – Пекелис сумел избавить Чернова от армии, устроив его на работу в «почтовый ящик» на улице Образцова, так что утром Андрюше идти  на работу от меня совсем близко: выпустил новогоднюю газету «Импульс», все 50 экземпляров которой теперь надлежит собрать и уничтожить под надзором 1-го отдела (газета – «сов. секретная»).

30 декабря 1980 г.
Позавчера умерла Надежда Яковлевна Мандельштам. Вокруг её кончины назревает скандал: не то медики из КГБ увезли неизвестно куда тело и не хотят никому отдавать (родственников у вдовы Поэта нет), не то поклонники Осипа Эмильевича забаррикадировались в квартире и пускают туда только своих...


ФОТО:  Корреспондент отдела русской прозы «ЛР». Фото в книжку  / Москва, осень 1980 г.
© Georgi Yelin / Автопортрет

ФОТОАЛЬБОМ  к дневнику этого года – все 36 снимков привязаны к датам:
https://yadi.sk/a/GVXlin6as5Qw0w

-----