Близ набережной небольшой реки Головлевки (подобных темно-синих рек, лениво и хмуро текущих, в окрестностях было немало), кроме основной улицы с таким же названием,имелся тупик с дорогой, вымощенной серым камнем.
Там стоял один блеклый и покошенный дом желтого цвета, такой же желтый, как шуршавшие под ногами засохшие листья. Его окна смотрели на дорогу мутным взглядом душевнобольного.
Особенностью этого дома был обширный флигель с задней стороны, невидимый прохожему.Давным-давно здесь, в этом флигеле, жил со своею семьею немец Кроненбах, химик и чудак великий. Приехав однажды из далеких земель не за выгодой, а науки ради, он не нашел среди людей ученых себе пристанища и, решив обратно не возвращаться, ибо продал все свое имущество, поселился здесь за какие-то копейки и женился на Евгении Григорьевне Лутицкой, дочери одного управляющего.
Лутицкую полюбил он не за красоту,а за дивную гордость, но вместе с тем честность и верность своему убеждению. У ней были удлиненные черты и горящий взгляд с каким-то тихим недовольством, невысказанным в словах.
Женившись, он крестился, приняв имя Нил Лукич. Так его и называли городские мальчишки, бегавшие во флигель в свободное время, дабы поиздеваться над безумием и чудачеством ученого, и послушать да посмотреть на всякие интересные вещи.
Евгения Григорьевна совсем не знала, что за жизнь ждет её после сочетания с Нилом Лукичом. Попрощавшись с прежним своим миром, она навсегда вошла в темный флигель с крышей, покрытой чистым железом.
Пожалуй, смерть была бы ей более отрадна. Казалось, что рождая детей, она ничуть не полнела и не хорошела, а все более усыхала и чахла. И муж, искренне любивший и жену, и детей, всё же более интересовался растворами, стоявшими у него в комнате на маленьких полочках.
Дети росли, а родители их все далее чахли. Наконец, перед самыми вторыми именинами Георгия, младшего сына, Евгения Григорьевна, которой час от часу становилось все хуже, была совсем грустна. Предвкушение праздника её ничуть не радовало. Она будто что-то предчувствовала.
Под утро она проснулась совсем рано и ушла от мужа в комнату, где спал именинник и его братья. Ляг на постель, она задумалась над тем, что успела в своей жизни совершить. Ничего такого, за что её могли бы помнить. Ничего она не совершила, даже детей толком до конца не воспитала. Жаль, жаль оставлять их и мужа, им еще нужно её тепло, любовь матери и жены. В последний раз она взглянула на сыновей и дочерей, поцеловала всех и снова легла. За окном неистово шумел ветер, ветви деревьев стучали о стекло. Это за ней. Они стучат, потому что пришли за ней.
-Умираю. Отчего умираю, зачем умираю?,- прошептала она и стихла.
Ни слова Нил Лукич не понял из молитвы, произносимой священником над мертвым телом, похожим на восковую куклу. Вместо радости на именинах братца все дети плакали над усопшей матерью. Один только Нил Лукич не плакал. Он был погружен в свои думы, думы печальные и тяжелые. Но по лицу его было видно, что для него эта утрата тяжелее всего. К Нилу Лукичу от страха прижималась его старшая дочь Ольга. Это была почти белокурая, курносая молодая девушка с мелкими чертами и темными глазами, будто написанными маслом; теперь в её руках, вместо немецких романов и пьес, которые она любила ставить у себя дома, говоря за всех героев разными голосами, оказались младшие братья и сестры, в заботе о которых она должна была заменить мать. Но если бы это была одна смерть!
Марфуша, четырехлетняя рыжеволосая девочка с искренней, как это бывает у детей, улыбкой, вездесущая и непоседливая. Такой она осталась в памяти. Как хорошо, что она была еще совсем мала и не успела понять, что случилось с её "мамуней". Снова слезы, снова молчание, снова однотонное, въедающееся в голову молитвенное песнопение. Раба Божия Марфа, раб Божий Георгий, раб Божий Григорий, все они, все до единого. Застывшие лица на общем дагерротипе. Все, кроме Оли, ласково называемой отцом Хайлиге.
-Одни мы теперь с тобой, милая, одни. Мы проживем, проживем. Никто нам с тобою не поможет, мы сами проживем...
С этими словами Нил Лукич посмотрел на третьего своего ребенка, Амвросия, прекрасно учившегося в гимназии, и подававшего надежды в фортепианной игре. Вот он, лежит в гробу со скрещенными на груди руками, умерший на третий день болезни.
А вдруг и она умрет? Нет, не может она его оставить здесь одного. И Eugenie не могла его оставить, хотела, но не могла, а всё же оставила.
На следующий день он обнаружил записку, положенную кем-то в карман его сюртука.
Ольга прочитала ему:
"Чтоб ты знал, что никогда не получишь из рук моих ни копейки, ни алтына; верил я, что ты будешь жить с дочерью моей в ладах, да только ей с каждым годом все хуже было, она и уехала б от тебя, да только знала, что ты без нее жить не сможешь. Впредь я буду снабжать только внученьку, с твердым наказом, чтобы все сама растратила.
Григорий Иванович Лутицкий."
На задней стороне записки был адрес, гневно перечеркнутый пером несколько раз.