Ветер коснулся пыльных туфель, обнажив старую рану, зашитую умелыми руками сапожника. Длинный плащ грузом обид и страданий повис на хрупких плечах Любовь Андреевны. Грязные спутанные волосы спадали на потрескавшийся воротник. Залатанная водолазка стягивала и хранила не только тепло нежной девичьей кожи, но и пыталась растворить холод стальных шариков, уложенных в холщовые мешочки.
Из открытой двери храма топорщились широкие спины. Спёртый запах пота и сгоревших свечей тучным облаком окутал прихожан. Рядом с клумбой в конгломерате стекла и шевелящихся ос, раскинулась кровавая лужа кагора.
— Подайте,— причастившись из лужи, попрошайка тянул к прохожим скрюченную ладонь. Винные разводы на губах скрывали гнойники. Из обрезанных штанин ластами торчали культи.
— Держи, ихтиандр,— мятая сторублёвка впорхнула в замызганную кепку.
Шарахнулся в сторону бумажный червонец. Медяки подвинулись неохотно.
Синюшное лицо бездомного поплыло. Обветренная шкура щёк, волной ломая наросты болячек, остановилась у переносицы. Верхняя десна, радостно играя, выталкивала последний зуб. Щетина на голове, познав прелести газовой горелки, с опаской пробивала земляной панцирь черепа. От нестерпимой вони всего существа, слезились отдельные органы.
— Красотка,— гнойник подмигнул Любе,— и за меня ему отплати.
Душа Любы радовалась намоленному месту. Стая голубей успокаивала разум размеренностью жизни. Правая кисть, стянутая скотчем, сжимала в объятиях прерыватель. Взгляд, минуту назад смирившийся с братской могилой, был обращён на трубку в штанах у инвалида. Жёлтая пузырящаяся пена, пульсируя, стекала в пожухлую траву. Боль вновь шевельнула ножом в сердце.
— Через полчаса будет поздно,— страдалец попытался улыбнуться,— начнётся крестный ход. Не тяни, милая. Вставай рядом с колонной. Кого шариками не посечёт, придавит крышей.
Куполом, словно материнской сиськой, церковь кормила небо. Присосавшись к кресту, медленно набухала туча. Опухшими розовыми губами улыбался закат.
Только сейчас Люба начала осознавать, что происходит. Грудь, выскочившая из чашечки лифчика, упиралась во что-то твёрдое. Ноги дрожали. Рука онемела. В спину будто воткнули лом. Матка болела, как после потери Лёшеньки.
— Люба джан, у тебя двадцать минут,— в глазах стояло лицо Ахмеда. Тяжёлый взгляд парализовал волю. Седые волосы на груди напоминали выжженную степь.— Не нажмёшь ты, нажму я.
— Любаня, милая…— слова блаженного звучали ласково и знакомо.
Спёртый запах изувеченного тела ударил в мозг. Перехватило дыхание. Перед глазами забрезжили расплывчатые очертания кухни. Трёхрожковая люстра, пенопластовые панели на потолке. Славик раскатывает тесто для пельменей. Руки мужа, усыпанные мукой, ловко орудуют скалкой. Распластанное тесто томно прижалось к столу. Мерный скрип табуретки убаюкивает. Скользкий прохладный фарш лезет сквозь пальцы. Из хрустящей занавески поблескивает жало иглы. Нитка, чёрной полосой лежит на белом просторе жизни.
— Любаня, милая, подай стакан,— ровные кружочки горкой складываются на клеёнке. Топот детских ножек вносит сумятицу.— Ненаглядный мой львёнок,— прижатые друг к другу лица радостно смеются. Мучное облако парит над столом.
— Папа, Вилли тоже хочет кушать,— плюшевый лев смотрит на свет чёрными стеклянными глазками. Волосы девочки заплетены в косички. На белых бантах заколки в виде стрекоз.— За папу,— мордочка зверюшки становится белой,— за маму,— маленькие пальчики нежно гладят рыжую гриву.— Мама, у Вилли тоже зубик шатается.
Улыбается надкусанный кружочек теста. Ужалила в локоток вилка.
Люба отвернулась утереть слезу.
И тут же из угла на неё уставился паук. Худые клешни изъедены ржавыми точками. Белые полосы проторенных дорог молчаливы, как могилы. Пустые рыбьи глаза затянуло желтоватой пеленой. В складках чахлой груди утонул сморщенный крейсер. Бледно-синяя корма торчит над левым соском. От страха на плече задрожали буквы ВМФ.
Рядом с озером стравленного контроля прожжённый окурками матрац. Взбрыкнул холодильник, густой пар из морозилки лезет в форточку. Среди ледяных наростов и заплесневелого хлеба мёрзнут пакетики с зельем.
— Люба, помоги вмазаться,— существо угрожающе размахивает «баяном»,— сука, последний раз прошу!
Из другого угла доносится окрик санитарки:
— Г…вно, я за вами буду убирать?
Утка наполнена всклянь. В жёлто-коричневой массе плавает детский носок. От холодных стен палаты веет склепом.
Вежливый доктор отводит в сторону:
— Вы же понимаете,— изо рта мужчины пахнет курицей. Между зубов виднеются белые кусочки мяса.— Девочка неоперабельная. Нужны деньги. Много денег.
— Зачем жить, Люба, милый? Девочка умер, муж,— голос кавказца дрогнул,— пашти умер. Ты должен быть счастливый, а твой бог этого не хочет.
Над спиной парят чужие сильные руки. Млеет истосковавшееся по нежности женское тело. Впервые за два года между ног ожил родник. Капли слизи стекают по серпантинам волос. Мозг счастлив, кроткая душа цепляется за единственную мысль «Мы будем вместе — Анечка, Лёшенька, Слава».
Новогодние праздники проходили в цирке. Заснеженная аллея парка казалась сказкой. Слава с Анечкой перед сеансом скатали снеговика. Мокрые рукавицы, красные щёки: долго смеялись над кривой сосулькой вместо носа. В гардеробе очередь. Толстая тётка не хотела принимать детское пальто, не было петельки. Зачем-то оторвала пуговицу.
— Что с тобой, доченька? — на бледном лице малышки натянутая улыбка. Арена набита слонами. Бьют литавры, стонут животные: от невыносимого запаха конского навоза тошнит.
— Мам, клоуны! — на белом платке, приложенном к губам, алые сгустки. Дети с соседних мест третий раз идут в туалет. Переросток с дудкой наступает на ноги.
У входа неотложка. Парк уже не кажется сказкой. Пушистый снег напоминает вату. В глазах мужа безволие.
— Всем тяжко,— билетёрша сочувственно шмыгает носом, в кармане шуршат купюры.
Фельдшер разговаривает по рации. Сквозь треск эфира слышатся отдельные фразы:
— Онкологический диспансер на ремонте…Везите туда, где принимают…
— Не переживайте, всё будет хорошо,— дежурные слова застревают в горле у водителя. На снегу кровь. Детское тельце растворяется в салоне «скорой».
Пока ехали, врач разрешил взять в руки львёнка.
— Какой ты грязный, Вилли,— мягкая игрушка алеет кровяными разводами,— буду тебя сегодня купать.
Улыбаясь, Анечка закрывает глаза.
Лебеди скользят по ванне, как белые шары. Потеет кафельная плитка. Розовые барашки шампуня выталкивают на поверхность рыбку-термометр. Купание доченьки: нет радостней события!
— Мамочка, а я видела, как папа вместо мочалки трусами трётся,— распаренная мордашка лукаво улыбается,— я тоже так хочу.
— Я тебе спинку покарябаю…
— Да не папиными, моими.
— Юмористка ты моя, маленькая,— тигрята на трусиках исчезают в огромных пенных пузырях.
Сморщенные от горячей воды ножки боятся щекотки. Прыгает на грудь, мокрая, горячая, чистая. Обвитая руками шея ноет от счастья. За шиворот стекают капли воды. Укутываю махровым полотенцем и в спальню, подстригать коготочки...
Комната заполнена незнакомыми людьми. Сизый дым колоннами подпирает загаженный марганцовкой потолок. Куда-то делся телевизор. На запылённой тумбочке чётко очерченный прямоугольник. Из дырявого покрывала торчит исколотая нога в моем тапке.
— Мать, помоги,— в пустых глазах страдание. Бугристые руки покрыты гнойниками.
— Глянула на себя в зеркало. Какая же я мать? Скорее, старуха в нестиранном полгода белье.
Свалявшиеся волосы, седина на висках, тёмные мешки под глазами.
Мысли, эхом пролетая по пустотам души, прячутся в загаженных углах. Пропахшие мочой фибры покрыты скользким налётом. Мокрая прохладная поверхность противна, как лягушка. Все чувства атрофируются…
— Мама, смотри!
Рядом с тропинкой хромал голубь. Оставляя в снегу колею, за измождённой птицей волочился пакет.
— Он что, из магазина? — прижав варежки к лицу, Анюта щебетала от избытка чувств.
Сизокрылый терпеливо ждал, когда его освободят от капкана. Приняв гордый вид, воркун не улетал.
— На, покушай,— Анечка крошила перед горликом найденную в пакете булку.— Мамочка, и мне купи пироженко.
Шум налетевшей стайки сизарей растворился в детском смехе...
— Славик, миленький, мы остались вдвоём. Когда из меня вырвали Лёшеньку, я думала, мне было плохо. Это была просто боль. Теперь, когда у нас забрали Анечку, мне кажется, что внутри меня пустота. Моя кожа, словно натянута на тумбочку или стул. Я ничего не чувствую. Там, в мерзкой комнате морга, когда я переодевала доченьку, она у меня спросила:
— А где Вилли?
Взрослые, обведённые тушью глаза, смотрели с укором. Я смутилась, и сказала, что ты взял Вилли с собой на рыбалку. Она успокоилась и протянула платочек. Вот смотри. Правда, красивый? На нём тигрята играют в мяч. Такая же картинка на её трусиках.
Я почувствовала себя самой счастливой, хотя все вокруг плакали. Ведь им казалось, что Анюточки нет. Но платочек вот он, понюхай. Пахнет её любимым розовым шампунем.
На этой бумаге плохие слова. Чьё-то свидетельство о смерти. Фамилия похожа, но фотографии нет.
Когда дочу выносили из квартиры, помнишь, как грузчики ругались «Маленькая, а какая тяжёлая!». Красная обивка на углах гроба к первому этажу стала белой. На стенах остались чёрточки. На третьем этаже длинные, на первом — несколько коротких.
Соседка баба Лида из 35 квартиры сказала: «Не твоя это доченька, Люба. Сердцем чую». После того, как поставили гроб у подъезда, ты помнишь, сколько мух роилось возле её лица? И рука у неё была не гладкая, а шершавая.
Я нагнулась её поцеловать, и знаешь, что услышала? Она пельменей хочет. Вспомнила и тут же побежала домой. В холодильнике у нас тридцать штук заморожено. Пока поставила воду, пока вскипятила, увидела, что стол перевёрнут. Женщина, которая больше всех плакала, утверждает, что если стол не перевернуть, покойник может вернуться. Стол я поставила на место. Покойник пусть не возвращается, а мою девочку я буду ждать…
— Ты с кем базаришь, мать? — голое темно-жёлтое тело наркомана лежало на полу, словно испорченный банан. В пучке слипшихся лобковых волос притаился гриб. На красноватой шляпке мухомора блестели влажные пятна. Ожила сморщенная ножка, усеянная мелкой крапинкой. Грибок шевельнулся и перевалился на бок, открыв лоно незаживающей болячки.
По-хозяйски нащупав отросток, подрагивающая рука потянула за головку. У основания внезапно забилась синяя ниточка, в которую молниеносно ужалила тонкая струна.
— Сука, больно!
На месте шира выросла капелька крови. Обмётанный белым налётом язык облизал высохшие губы: — Не дотянуться.
Кровь медленно ползёт по шлангу «бабочки». Струна поёт, нервы на пределе.
— Где приход, мать? Добери двушку.
Одна из проплывающих теней протягивает шприц. В прозрачном цилиндре мутновато-алая жижа. Поршень агрегата упруг. Чужой контроль скрывается в крови бедолаги...
Набитый перезвоном воздух превратился в тягучую массу. Под белыми сводами колокольни бесился оглохший звонарь. Подняв руки, словно кукла-марионетка, он отплясывал повседневный танец. Перекладывая музыку на жизнь паствы, по бронзовым котлам метались черные языки. Громкие звуки таяли в сумерках звонницы.
Небо, словно брюхо торчка, светилось нарывами протоптанных дорог. Дымились гноем облаков ожившие вулканы.
Голос церкви выдавливал бесовскую песню души. Пытаясь вздохнуть, Любаня расстегнула плащ. Набухший пояс смертника лукаво подмигивал синим глазком.
Два полуголых ангела махали грязными крыльями. Хлюпали вымазанные кагором перья. С намокшего балахона капала вода. Когти на раздутых от венозного артрита ногах загнулись и почернели.
— Ты чо тормозишь, мать? — тот, что в серой вязаной шапочке, размазывал по поросячьему рылу сопли.
— Разжимай, дорогой,— второй срывал с ладони скотч, вцепившись в него огрызками гнилых зубов. По чёрной окладистой бороде херувима текли слюни.
— Люба, милая,— плащ тянул вниз,— отойдём к сторожке,— обрубками ног юродивый толкал землю…
Открывшийся мир до горизонта был усеян человеческими головами. Из расколотых черепов, словно вино из разбитых глиняных кувшинов, сочилась кровь. Над огромным трупным пятном, увязая в кисельном месиве облаков, хранивших в своих пышных телах женский образ, висело тусклое солнце.
Старуха окровавленными руками пыталась вытащить из океана людского смрада родную плоть. Всякий раз, выдирая из сгустка гниющего мяса чужое лицо, бабка, тяжело вздыхая, пыталась впихнуть мертвеца обратно.
Словно грибы на слабых ножках, торчали над диким полем безликие умершие дети. Младенческая кожа, изъеденная ядом, липла к грубым ладоням женщины. Она стряхивала отмершую кожу, но ладони быстро покрывались новыми струпьями.
Поправляя высохшими руками седые волосы, она пыталась изменить судьбу.
Солнце и старуха оказались беспомощны,— солнце перед творением дьявола, женщина — перед безбрежными просторами горя.
Корректорская правка - Галина Заплатина.