Прототипом героя этого рассказа послужил Иван Семенович Каптенко, который в 16 лет по собственной инициативе бил фашистов. Это не документальное повествование, хотя в нем присутствует и фактический материал.
***
Бегство. Люди шли раздавшейся толпою по дороге и вдоль нее. Утоптанная тысячами ног грунтовка пылила, по своему протестуя небывалому нашествию. Спасаясь от пыли многие предпочли идти полем, параллельно основному потоку. Это был исход. Скрипели телеги, мычал скот, изредка перекидывались отдельными замечаниями люди, а сзади все громче и громче слышался страшный голос войны.
Около ста семей, в основном женщины, старики, подростки и маленькие дети спешно покинули Старую Олешню. Отзвуки канонады приближались, и чем громче слышались звуки взрывов и стрельбы, тем быстрее двигались беженцы. Июль тысяча девятьсот сорок первого года принес в эти края небывалую жару.
Ваня — черноглазый, коренастый подросток шел рядом с матерью. Старший брат Сашка, которому уже исполнилось шестнадцать, гнал перед собой корову Пеструшку — единственную кормилицу, которую они не смогли бросить. Их нехитрый скарб уместился на четверти соседской телеги.
Ванька часто оборачивался, украдкой выискивая в толпе тоненькую девчушку, но взгляд постоянно натыкался на полоумного Евсея. Худой, высокий, жилистый старик шел, опираясь на палку, и по обыкновению бубнил что-то себе под нос. Все село знало, что жену его и двух сыновей в тридцать восьмом расстреляли как врагов народа. Евсея тоже арестовали, но учитывая неадекватность поведения, медицинская комиссия определила, его недееспособность и признала сумасшедшим. Поэтому, подержав в психбольнице несколько месяцев, отпустила с богом.
Евсей подолгу простаивал то у одного дома, то у другого, словно заблудился размышляя, какой же дом на самом деле его. При этом всегда что-то монотонно и негромко повторял, с видом всезнающего пророка. Ребята, что поменьше, дразнили его «говорящей головой», а те, что постарше, снисходительно посмеивались, когда он не замечал. Обижать не смели — понимали, какое горе сделало его таким.
Вот и сейчас он шел за Ваней и рассказывал сам себе, как разделается с фрицами, если они его тронут: «Я яго за яйки хвать — он завизжит и закукурекат враз». Парень не обращал внимания на его болтовню, глаза искали девочку в сиреневом платье. Ее звали Тоней, Антониной. Она ему нравилась, хотя сама, как он думал, об этом не догадывалась.
Эта девушка, казалась ему ангелом. Удивительно нежная, чуть тронутая загаром кожа, румянец на щеках, маленький курносый носик, слегка припорошенный веснушками, тоненький гибкий стан — все в ней говорило о кротости и спокойствии. Она не была похожа ни на одну из своих подружек, характер которых порой граничил с взбалмошностью. Карие глаза способны были транслировать любое ее настроение. Эти глаза могли светиться радостью, мерцать от тихого счастья, могли источать грусть, могли упрекать, сердиться, могли выражать нетерпение, хотя такое случалось довольно редко. Вот уже почти год он по крупицам, из разговоров односельчан, болтовне мальчишек и пересудам школьниц собирал сведения о ней, скрытно наблюдал, и даже пару раз подслушал ее разговоры с подружками.
Конечно, Ваня тщательно скрывал свои чувства. Стыдно как-то… Она была дочерью школьного учителя математики. Жили они в другом конце села, поэтому и не приходилось общаться. Здоровались, да и только. Робел перед интеллигентностью ее семьи, ему казалось, что Владимир Игоревич,отец Тони, относится к ним, простым людям, с каким-то снисходительно-презрительным почтением.
Тем не менее, каждый нечаянный взгляд, каждое слово, источаемое этими милыми губами, доставляли ему неслыханное удовольствие и давали пищу для мечтательных фантазий на весь день и почти половину ночи.
— Вань, смотри, твоя идет, — подначивал его Мишка Карпатский. Во всей округе только он и знал о влюбленности друга
Иван ошибался, думая, что Тоня ни о чем не догадывается. Его внимательный, трепетный взгляд трудно было не заметить. Она заметила. И щечки покрылись румянцем, и сердечко забилось в радостной истерике, начиная ощущать новое, неведомое еще чувство. Не сказать, что она тут же влюбилась, нет, просто такой юной особе приходилось сталкиваться с аурой молодого человека впервые, и это было неожиданно и приятно. Определенно, он ей нравился.
Канонада постепенно прекратилась, но все явственнее слышался механический гул — немецкая армия наступала. Еще час назад можно было видеть отдельные группки наших солдат, уходящих от возможного окружения, пытающихся прорваться на восток, к лесу. Совсем недавно практически все село было уверено, что армия даст отпор врагу и ни за что не пустит его в Старые Олешки. Сейчас наступило отрезвление, и ужас вытеснил все то, ура-патриотическое, что многими годами исподволь внушалось народу. Кроме нескольких стариков и старушек, жители села быстро поднялись и ушли, оставив дома мелкую птицу, животных…
Сзади на беженцев накатывало облако пыли, сопровождаемое усиливающимся грохотом. Через пять минут и облако и грохот настигли сельчан, заставив их сойти на обочину. По полю, по грунтовке, по обе ее стороны, широким фронтом, рыча моторами, двигались танки, мотоциклы, автомобили. Вся эта армада неслась на большой скорости, не обращая внимания на растерявшихся, испуганных людей. Пылью заволокло все, она забивалась в нос мешая дыханию, порошила глаза, не давая внимательно рассмотреть окружающую картину. Временами слышалась крикливая немецкая речь.
В грузовиках сидели солдаты в непривычных для глаза сельчан касках. Их было много. Очень много. Так много, что холодок пробегал по спине. И страх сковывал мысли, не давая людям принять какое-либо разумное решение. Это страшно. Ужасно страшно чувствовать себя стадом ягнят, сбившихся в кучу при виде окружающих волков. Старики хмуро, исподлобья смотрели на сидевших в грузовиках фашистов, подростки харахорились, поглядывая на врага с вызовом и ненавистью.
Наконец, минут через десять, на дороге рядом с беженцами остановился один из грузовиков, из него высыпали автоматчики и выстроились цепью. К беженцам вышел офицер, в запыленном сером кителе.
— Всье назад! Нах хауз! — громко приказал он и продолжил уже более спокойно. — Победоносный Германски армий не трогать мирных житьельей. Если оньи не ест коммунист или еврей. Идьите назад!
Ошеломленные люди стояли в полной растерянности, пока автоматчики не дали очередь поверх их голов. Тут, словно бы проснувшись, толпа бросилась назад, к деревне, под издевательский хохот немецких солдат. Только старик Евсей, пятясь, грозно махал своей суковатой палкой, показывая немцам, как он может их побить.
Ярость кипела в мыслях Ивана, и сам он был как паровой котел, готовый взорваться. «Если бы отец был здесь! — думал он, — разве позволил бы он этим «Гансам» издеваться над нами». Отец ушел на фронт через три дня после нападения Германии, и пока никаких вестей от него не приходило. Если бы не присутствие матери, он бы плюнул в лицо этому офицеру.
***
В деревне уже хозяйничали немцы. Повсюду слышались их голоса, веселые и деловые. Казалось, они всю жизнь здесь жили. Так привычно, по-хозяйски, открывали двери домов, выносили оттуда то, что по их мнению было ценным, ловили кур и шутя злили собак.
— О! Млеко! Млеко! — два солдата, увидев Пеструшку, уже шли наперерез входящим в деревню людям. Один из них деловито осмотрел корову, похлопал ее по бокам и взялся за веревку, которой была привязана Пеструшка. Конец веревки с петлей, держал в ладони Ваня. Он вдруг почувствовал жалость к корове. Раньше, он недолюбливал ее, из-за того, что приходилось пасти, ухаживать за ней, а это не нравилось. Но сейчас, когда грубые руки немецкого солдата вдруг требовательно потянулись к ней, Пеструшка стала ему особенно дорога, она неожиданно стала для него членом их семьи.
— Руки убери! — строго сказал Иван, глядя в глаза немцу. Тот, за месяц войны уже привыкший к непредсказуемости русских, нагло ухмыльнулся и дернул веревку на себя. Черт их знает, этих аборигенов: иные подобострастно кланяются, чуть ли не сапоги тебе лижут, а другие — смотрят из под прикрытых ресницами век, как из амбразуры. Впечатление такое, будто сейчас выстрелит тебе в голову. Фриц посмотрел на взъерошенную черноволосую голову паренька и посерьезнел. Он по-прежнему тянул веревку на себя, но правой рукой уже брался за автомат. Тут подскочил Сашка.
— Данке шон, данке шон! — склонившись, проговорил он, отнимая веревку у брата и сверкая на него глазами, — Пожалуйста, берите. Берите, данке шон…
Мать в это время уже оттаскивала Ивана от Пеструшки и от немца.
***
— Данке шон, данке шон, — зло передразнивал Иван брата, — Фу! Смотреть противно! Предатель!
— Это я предатель?! Дурак! Осел! Ты мозгами-то пораскинь, прежде чем в драку кидаться. Ну, отнял бы ты у фрица веревку… И что? Он ушел бы? Он бы тебя, дурака, в лучшем случае отметелил до полусмерти, а может и пристрелил. Я же видел, что он уже хватался за автомат. Да еще мамка не выдержала бы да кинулась тебя, дурака, спасать. А он бы и мамку пристрелил.
— Я бы не дал, — неуверенно отбивался Ваня.
— Ты бы не дал?! Ты видишь, сколько их здесь! И ты бы не дал? Да из-за твоего ослиного упрямства мы все сейчас здесь лежали бы! Мертвые! Ты понимаешь? Мертвые!
«Му-у-у» — мычала Пеструшка, упираясь, и людям казалось, что она плачет. Немцы корову увели, забрали все мало-мальски ценное и уехали. А жители деревни, охая и ахая, собирали уцелевшие от набега продукты, проводили инвентаризацию, гадали, как выжить.
Опустевший двор выглядел уныло. Все разбито, разграблено, курятник пуст, в доме вещи разбросаны, ведро с водой опрокинуто и капли медленно собираясь на табурете, осторожно скатываются на пол, словно слезы девичьи: кап… кап… кап… Мать устало опустилась на кушетку и посмотрела на сыновей невидящим взглядом. Всего лишь два месяца назад семья, веселая, счастливая, собиралась за этим столом, во дворе кудахтали куры, в старом сарае задумчиво жевала сено Пеструшка, у соседей играл патефон, а по главной деревенской улице бегали босоногие мальчишки… Все кануло. Все исчезло бесследно, будто бы и не было никогда. Не приснилось ли ей ее прошлое?
— Может, сбегаете за дровами? — очнувшись от дум, устало предложила Марина, — надо печь истопить, что-нибудь приготовить… ведь два дня почти ничего не ели.
Какая-то апатия навалилась на них, не позволяя ни думать, ни хотя бы шевельнуть рукой или ногой. Так и сидели — тихо, задумчиво, прислушиваясь к постепенно угасающему «кап, кап…»
И вдруг за дверью послышалось тихое «ко-ко, ко-ко»! Почти летаргический сон был мгновенно прерван. Выскочили во двор. Вряд ли какое другое событие могло бы доставить им большее удовольствие, чем это тихое и гордое «ко-ко».
Перед дверью с важностью придворного вельможи расхаживал петух — Петя-петушок. Тощий, но гордый и независимый, он услышал родные голоса и вышел из убежища, всем своим видом говоря: ну вот он я, давайте, кормите!
— Петя! Петенька! — в один голос радостно кричали все, — как же ты уцелел?
— Надо же! Немцев обдурил, как-то сумел спрятаться! — Саша обнял петуха, а тот недовольно вырывался: ну вот еще, телячьи нежности!
Мать принесла корочку хлеба, накрошила ему. Забыв свое «ко-ко», не глядя ни на кого, петух стал сосредоточенно клевать крошки. Он был голоден. Когда еда закончилась, он еще некоторое время нервно ходил по двору, требуя кормежки, но поняв, что больше ничего не дадут, поспешил скрыться в сарае. Ваня проследил за ним. Оказывается, Петя облюбовал тайное убежище, которое Иван приготовил для себя. Как только узнали о начале войны, он вырыл в толстом слое соломы, хранившейся в сарае, узкий лаз, где можно было спрятаться. Собирался прокопать под стенами сарая тоннель, по которому можно было бы добраться до ближайшего леса. Именно там и прятался петух от немцев.
Пошли с братом в лес за хворостом и дровами. Шли медленно, перекидываясь отдельными замечаниями по поводу сообразительности Пети-петушка. Лес был мирным. Звуки те же самые, что и до войны. Щебет птиц, шелест листьев, глухо скрипит под ногами прошлогодняя хвоя и засохшая листва, сквозь которую пробилась трава, да верхушки деревьев обнимаясь, шепчутся где-то там, наверху.
— Ой, смотри, что это? — Сашка кинулся вправо, к небольшой ямке, образовавшейся от поваленного с корнем дерева. В траве виднелся приклад ружья. Рядом валялись еще два таких же.
— Армейская винтовка, — с видом знатока определил Ваня, — наши побросали давеча, когда отступали.
В оружии оба брата неплохо разбирались. Отец был заядлым охотником, ну и сыновей натаскивал по этому делу. И Саша, и Иван неплохо стреляли. Иван даже в школьных соревнованиях завоевал звание Ворошиловского стрелка.
— Надо их в хворост заховать, и домой… — предложил Ваня.
— А коли немцы найдут?
— Не найдут. Спрячем.
— Надо прятать не в доме… — осторожный Сашка напряженно думал. А Иван, уже собирая хворост, обнаружил еще одну винтовку, патроны валялись тут же. Саша тоже вошел в раж, и стал искать брошенное оружие. Восторг овладел обоими, когда под спадающими до земли еловыми ветвями обнаружили пулемет. Правда, патронов нигде не было, но и найденных винтовок хватило бы «за глаза».
На опушке леса им встретился старик Евсей. Он шел навстречу, по обыкновению бормоча что-то себе под нос. Увидев ребят, остановился, сошел с тропинки, пропуская их и подозрительно косясь на вязанки хвороста.
— Здравствуй, дядя Евсей — сказал Сашка, и оба прыснули от той важности, которую старик придал своему лицу при этих словах. Прошли мимо, тут же забыли о нем.
— Соберем партизанский отряд, — вдохновенно мечтал Ваня на обратном пути. Они шли, неся на плечах по паре вязанок хвороста. В двух из них были запрятаны винтовки. Незаметно пройдя в сарай, они первым делом закопали в солому оружие, а потом уже отнесли хворост домой.
***
Петя-петушок деловито ходил за ними, своим неизменным «ко-ко» требуя кормежки. Ребятам казалось, что он заподозрил, какую тайну они скрывают, и настойчиво следит за ними. Кормить его, к сожалению, было нечем. Все запасы унесли фашисты.
На следующее утро оба брата, не сговариваясь, ушли якобы на охоту, в разные стороны, неся на плечах снопы пшеницы. В снопах спрятали винтовки.
Уйдя от села километра на три, Ваня стал готовить себе место стрельбища. Прикрепил к стволу дерева кусок старой фанеры, и нарисовал на ней круги мишени. Сначала отсчитал двадцать шагов, тщательно прицелился и выстрелил. В мишень попал, но в тройку. Следующий выстрел он произвел с учетом предыдущего отклонения. Результат — девятка. Отошел на пятьдесят шагов — девятка, на сто шагов — десятка, на сто пятьдесят шагов — десятка! Полностью подчинившись эйфории, он решил немедленно испробовать оружие в настоящем деле. До дороги недалеко, километра два всего. Никто ничего не узнает. Кому интересен подросток, несущий на плече пшеничный сноп.
В низине у дороги долго стояла вода, потом она ушла, и летнее солнце, высушив дерн, образовало твердый наст на поверхности. Проехавшие танки буквально разворошили этот наст, расколов его на множество крупных кусков. В одном из таких кусков, он проделал отверстие и поставил его вертикально на небольшом, поросшем мелким кустарником пригорке. Долго выбирал удобную позицию, сухое место… Получилась отличная маскировка.
Терпения Ивану было не занимать. Отец научил на охоте. Примерно через сорок минут такой лежки со стороны дороги послышался шум мотора. В крытом кузове грузовика — десяток автоматчиков. Это он потом узнал, после выстрела. Метил в шофера. В него и попал. Машина круто завернула с дороги и скатилась в кювет. Шум, крики, ругань.
Немцы в кузове не сразу поняли, что случилось. Думали, водитель уснул. Когда поняли, стали тревожно оглядываться в сторону Вани, который чуть ли не зарылся в землю, ожидая неминуемой гибели. Если бы они вздумали прочесать местность, то его партизанская деятельность тут же и прекратилась бы.
Но немецкий офицер, пригибаясь, смотрел не на Ванино убежище, а гораздо далее, где на расстоянии примерно семисот метров виднелись несколько низеньких зданий. Он считал, что стреляли оттуда, и что это непременно был снайпер. Иначе как он смог попасть в водителя. Устраивать облаву в такую даль от дороги он не решился, боясь засады. Поэтому солдаты торопливо вытолкали автомобиль на дорогу, офицер сам сел за руль и погнал от греха подальше.
Ваня все еще лежал неподвижно, но страх уже сменился ликованием. Он, мальчишка, школьник, убил врага! Ну, фрицы, теперь держитесь! Я вам покажу кузькину мать! Я вам устрою здесь «гитлер капут», вы у меня еще попляшете на своих могилках.
Вечером не удержался от распиравшей его радости и рассказал брату.
— Сань, я тут немца убил! Представляешь! Шофера…
— Да ну!? — Саня небрежно развалился на диване и смотрел в окно. В интонации сквозила ирония.
— Не веришь? Не веришь, да? — вскипал Ваня.
— Верю, — спокойно ответил Александр, — только не понимаю, зачем об этом кричать. И что здесь особенного? Я сегодня тоже двоих завалил, и что? Я должен всем об этом рассказывать? Я не трепло!
— А я, по-твоему, трепло!?
Саша спокойно обвел его взглядом:
— Ну, не я же кричу на весь мир, что кого-то там завалил…
— Дурак ты, Саня. А еще брат, называется! — обиделся Иван, но в то же время, в глубине души понимал, что Сашка, наверное, где-то прав: нельзя хвастать такими делами.
С этого дня они «охотились» отдельно, каждый сам по себе. И ни слова друг другу.
Через день по селу прошел слух, что немцы устраивают облавы в соседних деревнях и отбирают у населения остатки продовольствия. Ваня принес из леса дрова, натаскал воды из колодца, когда мать заговорила с ним об этих слухах.
— Сынок, ведь они заберут все. Скоро осень, за ней зима… и что мы будем есть? Ладно продукты — их можно спрятать, а как с петухом? Его-то как спрячешь?
Ваня молчал, понимая, к чему клонит мать. Петя-петушок, конечно, умный, но ведь не сдержится, где-нибудь да выдаст свое «ко-ко» и тогда…
— Вобщем, Вань, мы решили резать его. Саша тоже согласен. Лучше уж мы его съедим, чем немцы. Мы уже месяц мяса не ели.
Аргументы веские. Все равно Петю съедят. Не немцы, так соседи украдут. Голод ведь! Но как! Как можно убить такое умное, по-птичьи хитрое и, в какой-то мере, родное существо!
— Пусть Сашка режет — глухо согласился он с доводами матери.
— Саша не может. Он отказался, — мать взглянула в глаза сына, — Вань, ты хоть и младший, но более отчаянный. Ты сможешь, я знаю.
Про себя Иван решил, что чем дольше колеблешься, тем сложнее что-то предпринять. А резать петуха надо. Резать! Петю-петушка! Резать! Нет, он не сможет. Петя все понимает. Как только он увидит нож — все поймет. А тут еще мать наседает: вот-вот немцы нагрянут…
— Как во сне, Иван подманил Петю, поймал, обнял… хотел сказать ему ласковые слова, попросить прощения, но слезы сжали горло и он, пересилив себя, размахнулся и с силой ударил тушкой петуха о большой валун.
— Кажется убил, — мать подобрала бездыханную птицу, — Да, точно, убил. Спасибо, сынок, не расстраивайся. Все равно ему не жить… Не казни себя.
Через десять минут Ваня, печальный и угрюмый сидел на том самом валуне и кромсал березовую ветку. Рядом на летнем столике мать ощипывала петуха. Иван не смотрел в ее сторону. Что-то сломалось в нем. Даже нашествие немцев, уход отца на фронт, даже насильственный увод коровы не принесли ему столько огорчения, сколько гибель этого тощего петушка. Родители и раньше замечали, что в младшем сыне отчаянность и отвага соседствуют с сентиментальностью, а сейчас мать еще раз удостоверилась в этом.
— Ванечка, куда-то я ухват дела, посмотри в сарае, — попросила Марина, — надо тушку осмолить в печи.
Иван принес ухват, с сожалением проследил, как ощипанная тушка петуха, отправилась в печь, и уже собрался идти «на охоту» к шоссе, как вдруг из печи раздалось громкое и возмущенное «ко-ко», вслед за ним из полукруглой пасти печи выскочил голый петух. С отборными петушиными ругательствами он спрыгнул на пол, оттуда — в сени, из сеней — во двор, через калитку — в огород. Все это произошло так быстро, что ни опешившая Марина, ни замерший от удивления Ваня, никак не смогли отреагировать.
Первым все-таки очнулся Иван. С криком «Петя-я-я-я!» он помчался за петухом, пытаясь его поймать. Благо, огород был обнесен забором, через который петух не мог перепрыгнуть, особенно без оперенья. Он пытался, махал ощипанными крылышками, но кроме нелепого подпрыгивания ничего не получалось. Тем не менее, он очень ловко увертывался от рук Вани. Чувствовал, что смерть пришла. Впрочем, что может чувствовать ощипанный петух, человеку никогда не понять.
А Ваня гонялся за ним, причитая мокрым от слез голосом… «Петя! Петечка, прости меня за ради бога! Петя! Петечка! Прости…» И когда поймал, наконец, и обливаясь слезами, понес во двор, и когда взял топор, и наступив на лапки, оттянул головку, он все продолжал причитать. Понимал, что ощипанный петух все равно уже не жилец, не говоря уж о других опасностях, но все равно было больно и обидно от такой несправедливости, было ужасно жалко это маленькое и такое родное существо… Так, с причитаниями и слезами опустился топор на тоненькую шею Пети-петушка, прервав его существование в этом ужасном, охваченном войной мире.
***
Сашка, не видевший картину петушиных мучений, ел суп с аппетитом, думая о чем-то своем, Марина ела медленно, печально пережевывая мясо, озабоченно поглядывая на то место, где должен был сидеть Иван. Он отказался есть суп и ничего не говоря, ушел куда-то.
Действительно, Ваня не смог заставить себя есть петушка, поэтому голодный и злой шагал сейчас на свою «охоту». Он был зол на себя, на немцев и вообще на весь мир. Был бы автомат, не задумываясь вышел бы на дорогу и палил бы в немцев, не прячась и не боясь смерти. Но автомата не было, а ярость постепенно отходила, сменяясь трезвым расчетом.
После ночного дождика «лежбище» его было сырым и неуютным, низко бегущие тучи усугубляли плохое настроение. Опустился на колени и убрал несколько камешков, которые могли создавать дискомфорт телу. Уже собирался лечь, когда заметил рядом стреляную гильзу от вчерашнего выстрела. Отругав себя за неосторожность, спрятал ее в карман и залег. Постепенно сырое место отогрелось и он, примерно через полчаса, чуть не уснул, но раздавшийся шум мотоцикла привел его в чувство. Он напрягся, пошатываясь, намертво уперся телом в грунт и стал следить за дорогой.
На мотоцикле с коляской сидели двое. В железных касках с пулеметом и автоматами, они беззаботно о чем-то говорили друг с другом. Выстрел прозвучал для них неожиданно. Сидевший в коляске по инерции все еще улыбался, но в глазах уже выплеснулся страх. Особенно когда водитель стал заваливаться на бок и неуправляемый мотоцикл, кувыркаясь, скатился в кювет.
Несколько минут Ваня лежал неподвижно. Немцы со своим мотоциклом проехали по инерции и сейчас валялись метров за двадцать от Ивана. Оттуда слышался стон. Подобрав гильзу, он выждал еще пять минут и, извиваясь как уж, выбрался из укрытия. Водитель мотоцикла лежал подальше с пробитой головой. Второй немец его не видел. Он лежал на спине, стонал, левая нога была неестественно вывернута, правая рука висела как плеть. Автомат валялся в стороне. Ваня осторожно поднялся и наставил ружье:
— Хендехох! — дрожащий голос выдавал волнение и испуг.
Немец испугался еще больше. Он поднял только одну здоровую руку, которая тряслась от нервного напряжения.
— Нихт стрельят, — тихо попросил он и вдруг заплакал, совсем как ребенок — громко, утираясь здоровым кулаком, и Ваня увидел, что это молоденький солдат, мальчик, как и он, почти его ровесник. Ну, может, на год или на два старше. Худой, голубоглазый с родинкой на щеке, он умоляюще смотрел на Ивана и заливался слезами. Левая нога сломана в колене и вывернута из сустава, рука висела, вероятно, из-за сломанной ключицы. Ему так хотелось жить, он так боялся смерти…
— Зачем ты сюда пришел, гад, — удрученно выговорил Иван и понял, что не сможет вот так запросто выстрелить в эти умоляющие глаза. Он взял автомат, и прошелся мимо раненного. Тот испуганно провожал его глазами и твердил «нихт стрельят».
— Ладно, — зло сказал Ваня, махнул рукой и пошел восвояси. Думал. Умоляющий взгляд немца не выходил из головы. Неожиданная,ясная мысль как удар электрическим током пронзила все тело: если немцы найдут этого солдатика, то спохватятся, что нет автомата. Отсюда они сделают вывод, что это не снайпер стрелял, издали, а тот, кто взял оружие. Начнутся обыски… Он вдруг похолодел: как же раньше не подумал! Причем здесь автомат! Если этот молодой солдат все расскажет. Он ведь жив! Расскажет и опишет его, Ивана! Тогда они быстро вычислят стрелка! Тогда, как говорил Сашка, всех положат — и его, и мать, и брата. Он был растерян. Что делать? Вот сейчас проедет какая-нибудь машина с немцами. Они обнаружат этого пацана и все вскроется!
Вернулся. Незаметно подполз поближе и спрятался за кустами, все еще не решив, что предпринять. Немец лежал на спине, закрыв глаза, и тихо стонал. Как не хотелось Ване встретиться с ним взглядом! Как он понимал, как каждой клеточкой своего тела ощущал тот ужас, который должен был испытывать раненый фриц. И вместе с тем, он уже твердо знал, что должен убить этого солдата, этого немца, этого фашиста. Он должен убить или добить — все равно. Потому что иначе погибнут его родные. В конце концов, не он, Ваня, пошел к ним убивать их соотечественников, это они пришли на нашу землю убивать наших людей, наших родных. «Кто к нам с мечом придет…» — вспомнил он поговорку. Вспомнил и осторожно взвел курок. Прицелился. Руки дрожали. По-прежнему жалко было сверстника, но он понимал неотвратимость наступающего события. Оно должно свершиться, и это справедливо. Обидно, жалко, но справедливо.
Выстрел грянул и немец, дернувшись, затих. Иван подошел к нему. Пуля пробила висок и вышла с другой стороны. Он бросил автомат туда, откуда взял его, нашел стреляную гильзу и быстрым шагом пошел к дому, взвалив на плечо пшеничный сноп. Злился на себя. На свою невезучесть. Что за день сегодня! То петуха убил — плакал, то этого немца — тоже чуть не плакал. Обида душила, жалость… Жалость, которой вроде бы не место на войне, но которая все время проявляется. Исподтишка, плавно проявляется, погружая сердце в омут тоски, не давая ему зачерстветь. Ведь у этого мальчика наверняка есть мать, сестры, братья… Он представил, какое горе навалилось на них после его выстрела.
Мысли вертелись в голове не давая думать ни о чем другом. Попадись сейчас на дороге немецкий патруль, он не смог бы вывернуться, они раскусили бы его в два счета. Но попался в поле не патруль, а старик Евсей. Он шел навстречу Ване, не видя его, потому что сосредоточенно смотрел под ноги и по привычке бормотал свою абракадабру. Иван попытался незаметно обойти его, но старик заметил. Заметил и остановился, как вкопанный, провожая парня подозрительным взглядом. Одному Богу известно, о чем он подумал, и какие выводы сделал, увидев Ивана.
***
Два дня Ваня не ходил к шоссе. Наверняка немцы уже нашли убитого солдата и могли устроить засаду. На третий день со снопом на плече прошелся мимо своей «точки», держась на приличном расстоянии. Была готова версия, на случай если немцы заинтересуются им: иду в соседнюю деревню, несу сноп пшеницы родственникам. Там действительно до войны жили родственники отца, и он мог назвать улицу и дом. Ружья с собой не брал.
Пересек шоссе метров за сорок, краем глаза поглядывая в ту сторону, где раньше лежал молодой немецкий солдат. Ни мотоцикла, ни убитых немцев на обочине не было. Тогда он прошел по шоссе до интересующего его места и опять ничего не заметил. Прошел по инерции дальше, но до соседней деревни не дошел. Посидел в лесочке с полчаса и пошел обратно. Никакого намека на засаду не обнаружил. Постепенно отлегло от сердца. Он понял, историю с убитыми на мотоцикле солдатами была воспринята немцами как очередная вылазка партизан или работа снайпера.
Следующие пять дней стали для него боевыми буднями. Шесть фрицев закончили свой поход на Советский Союз. И, странное дело, Иван перестал ликовать по поводу своих удач. Охота на врага стала таким будничным делом, что иногда он сам опасался, потеряв бдительность, выдать себя неосторожным или необдуманным шагом. Немцы несли потери, но это были потери единичные, поэтому, как говорится, руки не доходили. Они уже сделали определенные выводы из того, что их солдаты гибнут на шоссе примерно в одном и том же месте, но видимо, Иван все еще не наступил им на больную мозоль.
С того дня, как он признался старшему брату Саше о своих успехах по уничтожению фашистов и отповеди брата, они больше не говорили на эту тему. Хотя, каждый из них практически ежедневно ходил «на охоту» и стрелял фрицев. В отличие от старшего брата, Иван понимал, что одиночная борьба это своего рода самодеятельность. Для успешной и значимой борьбы с оккупантами нужна организация, нужны люди, оружие, связь с партизанами…
Эти мысли так и остались бы в его голове, если бы не неожиданный гость, появившийся поздним вечером в их доме. Широкое, угловатое лицо его с глубоко посаженными раскосыми глазами степняка, поначалу вызвали в Иване осторожное недоверие. Он поздоровался, снял широкополую фетровую шляпу, серый плащ, сам повесил на вешалку, пригладил чуть поседевшие кудри и сел, не обращая внимания на растерявшихся от неожиданности хозяев. Дома были только Марина с Иваном.
— Не удивляйтесь, сказал он, доставая из кармана портсигар, меня зовут … — он задумался и через секунду продолжил, — ну, называйте меня Сергеем Петровичем. Я коммерсант, хожу по деревням и поселкам собираю различные древности, иконы, украшения, драгоценные всякие вещички.
— Зачем они вам, наши иконы, — с некоторым укором спросила Марина, — страна погибает, а вы… иконы!
Сергей Петрович неспешно прикурил от керосиновой лампы и посмотрел на нее так, как смотрит учитель на бестолкового ученика.
— А затем, милочка, что германские власти охотно покупают их у меня. И, надо сказать, весьма довольны мною. Если у вас есть что-то по моей части, готов купить.
Иван, молча наблюдавший за гостем с момента его прибытия, встал, подошел вплотную к гостю и, не скрывая злости, медленно, чеканя каждое слово, выговорил:
— Уважаемый коммерсант, мы люди неверующие, а потому никаких икон не держим, драгоценностей не имеем, германские власти не любим, а их приспешников — ненавидим. Так ненавидим, что готовы удавить вот этими руками, — он показал свои огрубевшие уже не подростковые, а вполне мужские ладони, и надвинулся на коммерсанта.
— Ваня, Ваня! — остановила его мать, — нельзя так. И, повернувшись к гостю, — Не обращайте внимания, господин коммерсант, это он так шутит. Мал еще, неразумен…
— Марина, — сказал гость, неожиданно обратившись к ней по имени, — будь добра, выйди куда-нибудь, а я сына твоего поучу уму-разуму.
— Куда я уйду? Что это вы задумали? Никуда я не пойду!
— Да не бойся ты, — примирительно сказал коммерсант, — мне с ним пошептаться надо о наших коммерческих делах. И многозначительно посмотрел на Ивана.
Как только мать вышла, Сергей Петрович преобразился. Вся его коммерческая спесь мгновенно улетучилась. Он торопливо зашептал.
— Значит, так, Ваня. Я про все твои дела знаю, но не одобряю. Пора кончать с твоей самодеятельностью. Я к тебе с предложением от партизан.
У Ивана челюсть отвисла.
— Про какие такие дела вы знаете?
— Что ты фрицев бьешь на шоссе. Рискуешь жизнью.
И предваряя вопрос об источнике этого знания, добавил: есть у нас свои люди здесь — доложили.
Сергей Петрович оказался связным партизанского отряда, базировавшегося в лесах соседнего района. Он просил наладить в селе, а если удастся, и в районе, работу с молодежью, создать комсомольский отряд, который будет выполнять поручения партизан.
Ваня хоть и был ошеломлен неожиданностью ситуации, тем не менее, несказанно обрадовался этой встрече. Она открывала перед ним такие возможности! Партизанский отряд! — думал он, — это тебе не пи-паф ой-ой-ой. В его воображении уже складывались картины конных атак на фашистские гарнизоны, где он, как Чапаев, летит вперед в развевающейся бурке и саблей наголо.
С этого дня он начал методично собирать команду. По-прежнему ходил к шоссе, по-прежнему стрелял, но уже не каждый день
И вот, совсем не случайная встреча с девушкой его мечты. Худенькая, стройная, с вьющимися длинными волосами, собранными в тугую косу, Антонина вновь заставила трепетать его сердце. Взгляд ее больших карих глаз был благожелательным и немного робким. Никогда раньше они не разговаривали наедине друг с другом. Только здоровались. На этот раз он решил заговорить с ней, вдохновляя себя важностью предстоящей беседы и как бы оправдываясь перед нею. Я, дескать, не потому к тебе обращаюсь, что ты мне нравишься, а только лишь из необходимости создания патриотической организации. Он так и сказал:
— Ты не думай, Антонина, я к тебе не просто так обращаюсь, я, можно сказать, комсомольское поручение тебе даю… Предлагаю… Хочу сказать… Ты…
Он смотрел в ее глаза и невольно, где-то вторым сознанием, думал о том, что готов сейчас же утонуть в этом омуте. И от этого мысли терялись, и нескладная речь рассыпалась, как бусы с оборванной нити. А он, краснея, не смея оторвать взгляд, окончательно заблудился в собственных словах и замолчал.
Антонина тоже растерялась. Чисто женским чутьем она поняла, что это было бессловесное объяснение в любви. И это понимание вызвало в ней сумятицу и трепет. Как ни старалась, не смогла скрыть радостного волнения. И он это понял, и почувствовал себя немного увереннее. Так бывает иногда: по одному взгляду, по вибрации голоса, по трепетной улыбке люди понимают то, что не могут выразить словами. Теперь и он, и она знали, что почти признались друг другу в любви, что он ее парень, а она его девушка. И это позволило ему, наконец, опуститься с небес на землю и внятно объяснить первопричину своего обращения к ней: надо создать подпольную организацию, а для этого привлечь надежных ребят. В том, что она в числе этих «надежных» сомнений у него не вызывало. Не могла такая девушка не быть патриоткой своей родины.
— Я хожу тут к шоссе… стреляю. Уже пятнадцать фрицев убил! — не удержался Ваня и тут же вспомнил урок брата, но остановиться уже не мог. Его переполняло чувство благодарности к ней, что она слушает его, одобряет его действия. — Хочешь, покажу?
Пока шли, обсуждали кандидатуры ребят, на которых можно положиться.
— Мишку надо позвать, Карпатского.
— Так у него же батя в полицаях! — она удивленно вскинула брови.
— Ну и что? Я за Мишку головой ручаюсь. Он мой самый лучший друг…
— Тут надо хорошенько подумать. Батя у него хитрый, выведает все и что тогда?!
— Да как он выведает, если Мишка не скажет?
— Не знаю как… Ой смотри, Ваня, ведь немцы шутить не будут…
— А Берестов?
— Коля?
— Да. Коля Берестов.
— Он вроде, подходит. Отец недавно погиб, мать умерла от какой-то страшной болезни… С бабушкой живет.
Так, разговаривая, они дошли до места его «лежки». Пока шли, ему очень хотелось взять ее за руку, он боролся с собой, но не решился. У шоссе он показал ей густой кустарник, где можно спрятаться, свою «амбразуру» — кусок засохшего наста с отверстием посредине. Он рассказывал и стеснялся самого себя. Казалось, что хвастает перед девушкой: вот, мол, я какой герой! На самом деле он позвал ее сюда только для того, чтобы подольше быть с нею, чтобы подольше слышать ее голос, подольше любоваться ее совершенством. Обратно шли, держась за руки, и обоим казалось, что это самый счастливый день в их жизни.
***
— Не, Вань, я не могу, батя не разрешит, — Миша отвел глаза. Его худенькая почти наголо стриженая голова опустилась, подставив солнышку вытянутый затылок и тонкую шею.
— Что батя, что батя, ты не мужик, что ли? — взъелся Иван, — до каких пор твой батя будет решать как тебе жить? До старости? Я бы на твоем месте вообще ушел от него. Это уму непостижимо: мой папка — полицай! Да я бы удавился от такого бати.
— Ты мово батю не суди, он для нас всех старается.
— Ага, старается, немцам жопу лижет. — Ваня сердился все больше и больше. Он не ожидал, что его закадычный друг откажется участвовать в борьбе против немцев. Ладно отец у него негодяй и предатель. Но ведь и мамка всегда говорила, что сын за отца не ответчик. Скольких людей до войны посадили и расстреляли, как врагов народа, но он никогда не относился к их детям, как к врагам. А тут — нате вам — друг Мишка поддерживает предателя отца. Ваня все более распалялся, изображая полицая:
— Гуттен морген герр официер, — он подобострастно склонился, изображая поклон, — не угодно ли вам снять штаны, я так мечтаю полизать вашу задницу! Ой, герр официер, какая у вас прекрасная немецкая задница! Не то, что у этих русских…
Теперь уже свирепел Мишка, набычившись, тяжело дыша, смотрел на Ивана сверкающими гневом глазами и, наконец, не выдержав, кинулся на обидчика с кулаками.
Сила была на стороне Ивана. Он был плотнее, мускулистее, ну и вообще здоровее Мишки. Остановил схватку неожиданно откуда-то взявшийся дед Евсей.
— Ох, што вы, ето, мальцы, тута деете?! Вот щас я вас… как возьму, как дам по вашим носам… не утеретеся! Ну-ка, кончай бузу! — он обладал недюжинной силой. Раскидал их мгновенно. Погрозил пальцем и ушел, продолжая что-то тихо говорить под нос. Несмотря на это, оба возвратились домой с фингалами под глазами.
На следующий день, Ванька, как обычно, кинул на плечо сноп пшеницы с винтовкой, и пошел к шоссе. Неожиданно перед ним возникла фигура полицая — отца Мишки. Он вышел из тех кустов, куда Иван в случае чего намеревался спрятаться.
Его звали Кузьмой. Кузьма Карпатский до войны работал бухгалтером в колхозе. Ничем не отличался, ни с кем особо не ссорился. Но все его знали как зануду, которому до всего было дело. «Куда ушли те денежки, которые ты в прошлом годе получил в подотчет? — подбоченясь, спрашивал он у агронома, — цельный год прошел, а ты до сих пор не отчитался! Ни копейки не получишь больше». Спорить с ним бесполезно. Угрожать — тем более. Это был крупный мужчина с бицепсами кузнеца. Да и сам, скорее был похож на кузнеца, чем на бухгалтера. Через неделю после прихода немцев он уже щеголял в форме полицая. Ходил важно, степенно, олицетворяя власть в селе.
Выставив вперед автомат, он преградил дорогу.
— Дядя Кузьма, вы чего? — не на шутку испугался Ваня.
— Скидай груз с плеча — приказал полицай.
Осторожно, чтобы не звякнуло ружье, Иван скинул сноп. Оно все-таки звякнуло, его ружье. К счастью Кузьма это не услышал.
— Ты что к мому Мишке пристаешь! В петлю яго тянешь? Ты думашь, я не знаю, чем ты тута занимашься? Ох, паря, погинешь зря и матку свою за собой потянешь. Смотри! Чтоб сей момент от мово сына отстал, понял?
— А то что? — с вызовом взъелся Иван, — расстреляете? Погодите, придут наши, спросится с вас…
— Я тебя предупредил! Не гневи бога, отстань от Мишки!
С этими словами Кузьма подошел к лежащему на траве снопу. Ванька похолодел: вот сейчас пнет ногой сноп и увидит что в нем. Автомат станет последним аргументом в их споре, на который у Вани нет никаких доводов. Но Кузьма, заметил бредущего к ним старика Евсея и решил закончить разговор. Многозначительно взглянув на Ивана, ушел, большими шагами отмеривая поросшее травой поле. Пройдя метров сорок, оглянулся:
— Себя не жалеш, так матку свою и братца старшого пожалей!
А Евсей, увидев, наконец их, ускорил шаг и подошел, смешно повернув голову налево, выставив вперед правое ухо, как будто собрался конспектировать услышанную беседу.
После этой встречи прошел месяц. Подпольная организация «Крот» формировалась медленно. Комсомольцев на селе было всего четверо. Ваня, Саша, Миша, и Коля Берестов. Антонина только собиралась вступить в комсомол. С учетом того, что Миша Карпатский отказался участвовать, их осталось трое. Так вот, эти трое, да, пожалуй, и Антонина составили костяк, ядро организации. «Комсомольский рабочий отряд» — сокращенно «Крот» — так они назвали себя. Кроме комсомольцев в отряд вошли еще шестеро старшеклассников.Надо было быть очень осторожным при агитационной работе. Деревенских ребят знали хорошо, но все равно никто не мог поручиться, как они поведут себя в условиях немецкой оккупации. Как изменились их взгляды за это время. Одна неудачная вербовка могла погубить все дело, и не только дело, но и самих ребят.
Никто, даже Саша, даже Антонина не знали о связи Ивана с партизанами. Мать, похоже, догадывалась, ведь связной «Коммерсант» иногда наведывался к ним и подолгу беседовал с Ваней, объясняя задания.
Теперь Ваня редко брал с собой ружье. От него ждали других дел. А именно, наблюдения за врагом. Сколько машин проехало по шоссе, какие машины, сколько солдат было в них, какая техника передвигалась по шоссе своим ходом, а какую везли на прицепах и платформах.. Ребята распределяли обязанности и беспрекословно выполняли поручения Ивана. Все попытки узнать «зачем это нужно» или «кому это нужно» натыкались на лаконичный ответ «это нужно родине». Ответ, конечно же, любопытного не устраивал, но понимая необходимость конспирации, он замолкал.
Ваня, тем временем, почувствовал себя генералом, посылающим в бой все новых и новых бойцов. Он размышлял, придумывал различные тактические ходы — то есть причины, по которым его ребята могли легально появляться то в одной, то в другой деревне.
Неделю назад «Коммерсант» Сергей Петрович поручил ему разведать, что делается на мосту, находящемуся в десяти километрах от его деревни. Готовится диверсионная операция партизан, а по мосту немцы могут перебросить технику и солдат в помощь окруженным. Значит — мост надо взорвать непосредственно перед атакой, чтобы враг не успел его восстановить. Целую неделю Ваня придумывал различные варианты, как попасть в особо укрепленный район. Ничего не придумав, он бросал на плечо «хворост» и шел к шоссе.
Сентябрь. Все чаще идут дожди, но еще сравнительно тепло. Презрев сырость, Ваня залег у своей амбразуры, и терпеливо ждал удобного случая, чтобы подстрелить еще одного фашиста — двадцать первого. Вода вернулась в низину и твердый наст из листьев, травы, корней и всякого другого мусора опять размягчился и стал топким. Но на пригорке он был хорошо замаскирован со всех сторон. Обнаружить его можно было бы разве что с самолета, и то с трудом.
Он задремал, очнулся, снова задремал, и вдруг задыхающийся, тревожный женский крик окончательно сбил с него дремоту. Осторожно оглянулся: по полю, повыше низины, где он лежал, бежала Тоня, Он узнал ее по сиреневому платью тугой косе. Она кричала надрывно, от бессилия и отчаянья, понимая, что теряет силы. За ней, огромными шагами несся здоровенный немец в каске с болтающимся за спиной автоматом. Он не пытался стрелять, видимо рассчитывая догнать беглянку. На огромном поле, простирающемся до горизонта, не было ни души. Антонина понимала, что ждать помощи неоткуда и от этого ее крик был похож на предсмертный крик раненной птицы. Немец настигал, а она теряла силы.
Обезумевший от неожиданного видения Ваня вскочил было, но тут же, спохватившись, упал и съехал с пригорка в грязь. С такого расстояния попасть в бегущего немца нелегко, а промахнуться, значит получить в ответ очередь из автомата. Стрелять лежа, чтоб немец не заметил, откуда ведется огонь? Но ведь можно промахнуться! Эти мысли пронеслись в голове в доли секунды. Он уже не мог лежать, видя, что фашист догоняет девушку. Не отдавая отчета, встал, быстро сунул заряженное ружье в сноп, сноп на плечо, и пошел наперерез бегущим. Он хотел отвлечь немца и дать возможность Антонине оторваться от него.
— Эй, Ганс, гутен морген, ахтунг, Гитлер капут, хендэхох — кричал он, выложив весь арсенал знакомых ему немецких слов.
Если бы он бежал им наперерез, немец не задумываясь, выстрелил бы в него. Но вид безмятежно шествующего подростка со снопом на плече, да еще обращающегося к нему по имени, только насторожил фрица. Из всего сказанного Ваней он уловил только свое имя, все остальное как-то пролетело мимо ушей. Он замедлил ход и свернул к Ване. На лице его отразилась досада: вблизи он понял, что это незнакомый подросток и что из-за него он упустил столь соблазнительную добычу. Успокаивая себя тем, что девушка местная и, в конце концов, все равно никуда от него не денется, Ганс командным голосом потребовал:
— Хальт! Аусвайс!
— Сейчас, сейчас, — дрожа всем телом сказал Ваня и стал стаскивать с плеча сноп, чтобы достать документ. Выстрел из этого снопа поразил немца в грудь. Он рухнул, как подкошенный, сложившись гармошкой и потом уже, на земле, приняв позу эмбриона. Огромный фриц теперь казался маленьким и жалким. Лицо его покрылось испариной, особенно мясистый нос. Он не подавал признаков жизни.
«Куда его теперь девать? — думал Ваня, — в кусты оттащить, что ли? Он осторожно взял немца за плечи и волоком потянул в сторону кустов.
— Ваня, — раздался сзади голос Тони, — Ванечка, что же это такое…
Она услышала голос Ивана и поняла, что он отвлекает немца от нее. Отбежав на приличное расстояние, остановилась, осмотрелась, затем свернула направо, к шоссе и уже скрываясь за придорожными кустами, побежала обратно. Торопилась — не то слово — летела. Она представляла, что в этот момент Ваня борется с этим немцем, что тот одолевает, и она сейчас может как-то помочь любимому мальчишке.
— Что же это… Ванечка!
Ей так хотелось обнять его, прижаться к нему и, стыдно признаться самой себе, поцеловать в губы. Ох, как хотелось! Она остановилась в нерешительности.
— Помоги оттащить этого борова — сказал Иван, так прозаически, как будто просил вынести ведро из дома, хотя при слове «Ванечка» сердце его радостно забилось.
Они начали волоком оттаскивать немца в кусты, и Антонина все рассказывала, о том, что с ней приключилось. Оказывается, пока Иван охотился на фрицев, те нагрянули в село. Окружили его и стали вылавливать всех молодых. Они нередко это делали. Работоспособных, здоровых ребят и девушек отлавливали для отправки в Германию. Антонине удалось сбежать, пробраться огородами в лес, но этот Ганс (по-видимому, его так и звали) заметил ее побег и увязался за ней, не столько за тем, чтобы вернуть, сколько чтобы позабавиться молодым телом.
— Многих наших забрали — печально сказала она. — Слушай, Ваня, они ведь заметят пропажу своего солдата, может даже видели, что он помчался за мной. Тогда придут сюда искать его. И найдут в кустах. И начнут допытываться…
— Да. Я как-то об этом не подумал. — Ваня сел на валявшееся рядом бревно.
— Помнишь, в прошлом годе у Тетки Марьи корова утопла в болоте? Вот бы его туда.
— С километр тащить, — задумчиво сказал Иван, но уже знал, что будет тащить, как бы ни было тяжело и опасно, ибо никакого другого способа спрятать труп нет.
Метр за метром, задыхаясь от напряжения, застревая в грязи, торопясь опередить немецкий поисковый отряд, они волокли тело Ганса. То, взяв его за куртку, то за руки, то за ноги, они тащили тело и так изваляли его, что теперь и мать родная не узнала бы сына.
Через час, измученные, грязные они были уже у болота. Трясина на подступах к настоящему омуту, прогибалась под ногами, но по смоченной слоем воды траве легче было тащить фашиста.
Ваня снял с него каску, автомат, и столкнул в булькающую метаном жижу. Медленно, очень медленно поглощало болото мертвую человеческую плоть. Будь он живым, он бы дергался, махал руками, сопротивлялся, и от этого болоту легче было засосать тело.
Они сидели на мокрой кочке и смотрели на уходяшего в безвестность Ганса. И опять Ивану стало жаль этого немца. Нет, не немца Ганса, который незваным гостем пришел сюда убивать и насиловать, не его плоть, медленно погружающуюся на дно, и даже не его душу, замаранную темными делами и мыслями, ему было жаль уходящую жизнь, которая зародилась, он был твердо уверен, не для того, чтобы стать таким вот Гансом.
Когда тело полностью скрылось под водой, Ваня положил автомат на берегу, стволом, опущенным в болотную воду, рядом поставил перевернутую каску. Все должно было создавать иллюзию, будто Ганс сам упал в болото, и пытался выбраться, дотянувшись автоматом до сухого корня дерева, но это ему не удалось.
Теперь никто не мог заподозрить насильственную смерть немецкого солдата. Вода и сырость быстро скрыли след от волочения трупа. Они вернулись к шоссе, к месту «лежки», где в густом кустарнике Ваня спрятал сноп с ружьем. Он показал ей свое изобретение — закопанное ведерко с крышкой, куда прятал стреляные гильзы, чтобы не носить их домой. Рассказал о случае с петушком, закончив рассказ бытовой поговоркой «и смех, и грех…», вспомнил о споре с другом Мишкой, о его отце — предателе…
Антонина молча смотрела на него и, казалось, не слышала слов. Что-то в ее взгляде было необыкновенное, загадочное и торжественное. Он тоже замолк, уловив ее взгляд.
— Ты чего, Тоня?
— Ты меня сегодня спас, — ответила она, не отводя глаз.
— Подумаешь, спас… ну и что здесь такого?
Она порывисто потянулась к нему и поцеловала в щеку. Он невольно обнял ее и прижал к себе. И забыл обо всем. Забыл об облаве в селе, забыл о матери, о брате, об убитом Гансе — все забыл. Жизнь начиналась с чистого листа. И первой строчкой на этом листе была Антонина.
Утопая в ковре из мокрых листьев, они любили друг друга, скрытые от посторонних глаз и от бога густыми ветвями кустарника. Впрочем, от бога они могли и не скрываться. Он не посмел бы осуждать их.
До наступления темноты оставалось еще пять часов. Возвращаться в село нельзя, может, немцы еще не ушли. Но время для них пролетело быстро. В разговорах и ласках…
Радостное, возвышенное настроение Ивана улетучилось с приходом домой. Только здесь он понял, насколько серьезной была облава оккупантов. Под каким-то предлогом они вызвали полицая Карпатского в райцентр, чтоб не успел предупредить селян, оцепили село и пошли, широким фронтом охватывая улицы. Мишку не тронули, как сына полицая. Но многих, очень многих схватили, ничего не объясняя, затолкали в грузовик и увезли. К вечеру, когда вернулся Кузьма Карпатский, стало ясно, что молодежь угнали в Германию.
Мать плакала всю ночь и весь день — Сашка попался. И Коля Берестов, и Аня Спицына и Сережа… Больше половины членов молодежной организации угнали на работы в Германию. Обидно, думал Ваня, не раскрыли, не поймали на подпольной деятельности, а так, по глупости ребята попались. Обидно!
В эти дни Ваня тоже растерялся. Из головы не выходили ребята, угнанные в Германию. Как теперь быть? Работать или затаиться? Выходить к шоссе или переждать? И сколько ждать? Тоня считала, что надо на время прекратить все операции, осмотреться, понять, что замышляют немцы…
Через пару дней пошел в лес, за дровами и хворостом. Высокий, густой, темный лес простирался на восток от села и занимал всю видимую часть горизонта. Грунтовая дорога, местами переходящая в тропинку тянулась параллельно лесу почти по всей его длине. Иван неспешно шел к лесу. Еще издали заметил телегу, управляемую немецким солдатом. Убежать, значит, навлечь на себя подозрение, и кто знает, как поведет себя фашист. Решил идти к дороге так же беспечно как шел, размахивая руками, рассчитывая, что телега проедет, и немецкий солдат не обратит на него внимания.
Он ошибся. Немец натянул поводья и остановился, поджидая парня. Бежать нельзя. Оставалось продолжать путь, как ни в чем не бывало, незаметно стараясь взять правее и обогнуть телегу. Немец смотрел на него в упор. Обогнуть телегу не получилось. Солдат поманил его пальцем: «ком!». Иван подошел. Немец молча вложил ему в руки поводья и показал — «вперед». Ваня понял, что от него требуют выполнить работу кучера. Сел в телегу, свесив ноги набок, тихонько потянул поводья и вопросительно посмотрел на немца. Тот уже лежал на боку среди коробок, и продувал губную гармошку, готовясь, видимо, дать концерт. На взгляд Ивана одобрительно закивал головой: «гут, гут…»
Телега, груженная провиантом, медленно тронулась и неспешно покатилась, подпрыгивая на колдобинах. Старая кляча, лениво перебирала копытами, безразлично рассматривая траву вдоль дороги.
«Знал бы ты, Фриц, кого нанял в кучера, — думал Ваня, перебирая в уме варианты побега, или захвата провианта, или убийства этого ленивого гармониста. Они отъехали совсем недалеко, когда Иван остановил лошадь. Немец вскочил – в чем дело?
«Пись-пись» — пояснил Иван, показывая руками, как он это будет делать. Кажется, понял, лег обратно и продолжил свое жужжание на губной гармошке.
Ваня зашел в лес поглубже и стал искать какое-либо оружие. Нашел толстую палку с острыми сучками на конце — настоящая палица! Махнул пару раз, испытывая ее… и вдруг, словно привидение, из-за ближайшего дерева появился полицай и преградил путь к телеге. Это был Кузьма Карпатский..
— Отдай! — тихо приказал он, указывая глазами на «палицу».
Иван, поколебавшись, нехотя бросил палку, с ненавистью глядя на Карпатского. А тот, как ни в чем не бывало, отбросил ее подальше.
— Остановлю тя чуть подальше, — сказал и побежал лесом вперед.
Ничего не понимая, Ваня вернулся к телеге. Немец перестал играть и весело посмотрел на парня — «гут!» «пойехаль период». Метров через сто пятьдесят из леса вышел Кузьма. Увидев полицая, немец приказал остановиться и взять его с собой. Они перекинулись несколькими словами на немецком, и солдат опять заиграл свою скрипучую мелодию на губной гармошке. Ивану показалось, что из леса за ними следят. Между деревьями мелькнул силуэт высокого мужчины. Иван готов был поклясться, что это был старик Евсей — говорящая голова. «Этот-то что здесь делает», — мелькнула мысль.
— К мосту изжаем, — многозначительно сказал Карпатский, глядя в лесную чащу. Больше он не разговаривал.
Ваня тоже молчал, размышляя о том, случайно ли обмолвился полицай о мосте, или что-то пронюхал о его задании и проверяет его реакцию. И что делал сумасшедший Евсей в лесу? Пришел ли он туда вместе с полицаем или сам по себе? В любом случае, он понял, что сложные вопросы разведки особой зоны у моста, которые казались ему невыполнимыми, могут сейчас самым благополучным образом разрешиться.
Приехали. Район моста был оцеплен, и внутри этого оцепления царило необычное оживление, если не сказать суета. Полицай Карпатский ушел куда-то по своим делам, интендант тоже исчез. Ему запретили отлучаться от телеги. Но Ваня и так почти все увидел. К реке все-таки пробрался, под предлогом набрать ведро воды, напоить лошадь. Все доступные для минирования места, расположение охранников — отпечатались в голове ясной картинкой. Немцы ругались, толкали, отправляя обратно к телеге, но интендант, оправдывал его и защищал от нападок. Через два часа пустились в обратный путь. Карпатский так и не пришел.
***
Здоровенный, с огромными ручищами капитан Тарыгин облокотился о стол и вперся глазами в глаза Ивана:
— Ты был на связи с лесом, ты встречался с «коммерсантом», ты знал дорогу в лес!
— Я выполнял задания «коммерсанта». Наш отряд выполнял. Я тридцать немцев убил на шоссе…
— Это еще доказать надо, убивал или не убивал. У нас другие сведения. А скажи мне паря, как так получилось, что большая часть организации «Крот» была угнана в Германию, и не доехав туда, расстреляла? Как получилось, что забрали почти всех, кроме тебя и двух-трех твоих близких друзей? Не старайся, не отпирайся, не придумывай оправданий. Сейчас не сорок первый год, сейчас сорок четвертый. СБМ разгромлен, никто тебе уже не поможет. Признайся, ведь состоял тайным членом Союза белорусской молодежи, ведь состоял! А еще расскажи, какие делишки были у тебя с предателем — полицаем? Этот Кузьма Карпатский, он ведь отец твоего закадычного дружка, правда? Так что, крыть тебе нечем, давай, колись и покончим с этим. Облегчишь свою участь, может даже и «вышку» не получишь.
Как не вязался спокойный, почти доброжелательный тон разговора с выражением ненависти на лице следователя СМЕРШа.
А Иван, растерянный стоял перед ним и ничего не понимал. Он был спокоен. Совесть его чиста. Он три с лишним года всеми силами боролся с немцами, помогал партизанам. Все происходящее — это какое-то недоразумение. Сейчас он все расскажет, все объяснит и они поймут, что ошибаются, что его награждать надо медалями да орденами, а не судить и допрашивать.
— Так это… Мишка-то отказался войти в нашу организацию…
— В какую организацию? В СБМ? — прервал его капитан
— Нет, в «Крот». Он в «Кроте» не был. А батя его, дядя Кузьма говорил мне, чтоб я его не зазывал к нам. Вот и все.
— Все?! — неожиданно сорвался с места и заорал Тарыгин, — А к мосту ты зачем с ним ездил? Карасей ловить? Немцев он стрелял! Иш ты! Подпольную организацию создал! Сладкую жизнь ты себе создал! Вот что ты создал!
— Да вы что, охренели совсем?! — тут и Иван не выдержал, шагнул навстречу следователю, — Какую сладкую жизнь? У меня ведь и брата старшого угнали!
— Ну да, брата угнали, а ты с одной «кротихой» в кустах у шоссе голые кульбиты делал.
Солдаты стоящие на карауле у двери прыснули втихомолку.
— Откуда вы знаете, чем мы там занимались? Мы машины немецкие караулили, считали и партизанам передавали…
— От и правильно! От и молодцы! А и вправду, чего зря время терять: дело молодое, тело молодое… рядом — чего не попользоваться, а? Не отходя от кассы! Ох, завидую я тебе паря, завидую… Весь народ утоп в крови, а ты — хоть бы что, была бы шлюшка под боком.
— Не сметь! — Иван сжал кулаки и приблизился к капитану. Тот не стал ждать, широкой открытой ладонью «съездил» по лицу. Ладонь у него была не меньше Ваниного лица. Иван удержался на ногах, но из носа пошла кровь. Караульные подбежали, заломили руки за спину, связали сзади и усадили на стул. Кровь из носа не останавливалась, никто не пытался ему помочь, и сам не мог утереться — руки связаны.
— Ну вот, — сказал Тарыгин, обходя сидящего Ивана, — прелюдия закончилась. Теперь перейдем к главному. Объясни мне, ухарь, как так получилось, что после твоей поездки с полицаем к мосту, где сосредоточено было немецкое командование районом, как получилось, что после этой поездки весь партизанский отряд одним махом был уничтожен! Как получилось, что из всех подпольщиков, связанных с лесом, в живых остался только ты один?! Вот теперь, пожалуйста — отвечай.
Иван был ошеломлен. Партизанский отряд уничтожен? Но как?! Этого не может быть! И «коммерсант» Сергей Петрович тоже? Он может подтвердить, что мы работали по заданию партизан…
— Этого не может быть, — нерешительно сказал Ваня и сник.
— Не может, однако, с твоей помощью случилось. Дружок твой, полицай сбежал вместе с фрицами. Сын его — тоже куда-то пропал. Так что, ты один остался ответ держать.
— Я, правда, ничего не знаю об этом! — тихо сказал Ваня, — я немцев стрелял.
Капитан СМЕРШа Федор Тарыгин на фронте с самого начала войны и предателей всякого рода видел немало. Все они изворачивались, придумывали разные причины, оправдывающие, по их мнению, свое предательство. Кто-то сетовал на то, что его заставили работать на немцев под страхом смерти, кто-то ссылался на угрозу жизни своим малолетним детям, кто-то придумывал истории о несуществующих партизанах, по заданию которых они внедрялись в гитлеровские структуры… Всякое было.
И сейчас, глядя на этого деревенского парня, он настроен был скептически на все его измышления. Наперед знал, что может сказать прижатый к стене предатель. Ему не впервой было решать судьбу человека. Сколько таких судеб на его счету?! Расстрелянных, порушенных, спасенных судеб… Небрежно развалившись на стуле, он всем своим видом показывал, насколько скучен ему этот допрос. Всем своим видом говорил «Пой, ласточка, пой…». Но вот, последняя фраза непонятным образом подействовала на него. Даже не фраза — интонация, с которой она была сказана, искреннее возмущение, в движениях и, главное — в глазах молодого человека. В душу Тарыгина закралось сомнение: «А вдруг и вправду не врет?» Обычно, во взгляде прижатых к стенке пособников немцев нет-нет да и проглядывал страх, а здесь его не было. Все что угодно — злость, непонимание, удивление, ярость, беспомощность — только не страх.
— Стрелял, говоришь? — Тарыгин прикурил папиросу и выпустил колечко дыма, — А как докажешь? Свидетели есть? Как ты докажешь, что убил тридцать фрицев? Как?!
— Тоня! Антонина, невеста моя, подтвердит. Мы с ней четыре раза на шоссе немцев били.
— Невеста не в счет. Чтобы выгородить любимого, баба на все пойдет, в том числе и на обман. Чужие есть, свидетели?
— Ну, — замялся Иван, — полицай… — и сам понял, что сморозил глупость, и вдруг вспомнил. — О! Говорящая голова! Старик Евсей знает, я думаю. Он хоть и ненормальный, но очень часто за мной следил. Во всяком случае, видел, как я со снопом в поле иду.
— Во-первых, «видел со снопом» это не доказательство стрельбы, во-вторых — он действительно следил за тобой и когда мы пришли, сообщил нам обо всем. Как ты думаешь, почему мы тебя арестовали?
— Это он вам рассказал что я…? — у Вани челюсть отвисла от удивления и возмущения. — Он же сумасшедший! Он может придумать все что угодно, и вы ему верите?
— Факты, сообщенные им о тебе, проверены и, к твоему сожалению, подтверждены косвенными источниками. Он нам не врет и ничего не придумывает. Связной от партизан к тебе приходил? — Приходил! С полицаем встречался несколько раз — встречался! К мосту с ним ездил? — Ездил! Ну и так далее. Так что, паря, попал ты со своим враньем в самую точку. Ты знаешь, что с предателями делают. — Тарыгин повернулся к солдатам: «увести!».
— Подождите, — вспомнил Ваня, — там, где я стрелял немцев, ведерко зарыто, я туда гильзы стреляные складывал, чтоб дома не нашли.
— Гильзы, говоришь, — следователь нахмурился. — Ну, давай проверим. Найдут там твои гильзы, я подумаю, что с тобой делать, не найдут — и думать не буду — сразу к стенке… Ты меня понял? Стрелок хренов!
В окружении четырех солдат Иван пошел привычным маршрутом к шоссе. Тоня торопливо шагала рядом, иногда забегая вперед:
— Ванюша, что это? За что тебя? — ее глаза испуганно оглядывали конвоирующих солдат.
— Иди домой Тонь, это ошибка какая-то, сейчас гильзы найдем, и меня отпустят, — сказал он, но в голосе слышались нотки неуверенности, и это внушало ей тревогу. Она кричала солдатам, что Иван ни в чем не виноват, что он герой и его награждать нужно, а не судить. Ее не слушали, отгоняли прочь.
— Иди домой — приказывал Ваня, но она не могла оставить его и следовала за ними чуть поодаль.
Ведерка со стреляными гильзами на месте не было. В панике он метался от куста к кусту, надеясь, что просто забыл это место. Хотя, как можно было забыть место, если вот он — поставленный вертикально и вросший уже в землю толстый наст с отверстием для стрельбы, смятая насмерть трава и рыхлая земля в том месте, где закапывал ведерко. Недоумевая, он смотрел на Антонину, на солдат. В ее глазах растерянность и страх; во взглядах солдат строгость, хоть и с долей сочувствия.
Уже поздним вечером, находясь под арестом в сарае, Ваня наконец полностью осознал, в какую передрягу он попал. Утром его расстреляют. Расстреляют! Его! Который так рьяно боролся с оккупантами! Который тридцать фрицев укокошил! Да они в своем уме?! Или это он сходит с ума? Как такое возможно? Расстреляют! Его! Расстреляют Ивана Чипкова! За что? А, ни за что! Слезы наворачивались на глаза. Мамку жалко. Сашку потеряла, теперь Ивана…. А Тоня! Что с ней будет? Как она будет жить без него?
Он плакал в голос. Плакал и тихо причитал про себя: «Мама, что же это такое? Разве я заслужил смерти? Стольких врагов извел, так партизанам помогал, Немцам ни разу не попался, а тут…» Вспомнил Петю — такого родного и близкого петушка. Он ведь тоже: от немцев ушел, а свои забили.
— Петя-Петушок, Петенька, прости меня. — Он провел аналогию нынешнего положения с последними минутами жизни петуха и засмеялся — какое ужасное совпадение! Его убьют, так же как он убил петуха. Вот он, финал бессердечия! Вот она, рука провидения! Рок, нависший над ним дамокловым мечом!
Ночью не спал. Не мог уснуть. Перед глазами маячил голый петух с вытянутой тонкой шеей. То ему казалось, что все происходящее всего лишь искусно придуманный розыгрыш, и завтра капитан Тарыгин улыбаясь, откроет дверь сарая и скажет: «Выходи, герой, испытание закончилось, ты его выдержал с честью»; то вдруг на него накатывала неумолимая реальность, в которой он по всем пунктам обвинения получался виновным и понимал, что отбиться никак не удастся. Показания сумасшедшего старика Евсея сделали свое дело. Оказалось, что этот дед не просто следил за ним, он еще и записывал свои наблюдения. Вот тебе и сумасшедший!
Тарыгин все еще колебался, верить этому пацану, или нет. По-человечески ему было жаль Ваню, но… кто его знает, а вдруг врет? Идет война, и каждый предатель, находясь на свободе, может уничтожить десятки, если не сотни наших людей. Теоретически действия даже одного пособника фашистов способно остановить армию
Если колеблешься — лучше вынести обвинительный приговор. Лучше уничтожить двух невинных, чем упустить одного виновного. Так, негласно, учил его штатный работник НКВД во время прохождения практики.
— Сарыков! — позвал он солдата и протянул листок бумаги, — возьми своих, отведете этого фашистского прихвостня в лес и шлепните. Вот приказ.
Солдат недоверчиво посмотрел на него: «Шлепнуть?»
— Исполняйте, — сказал Тарыгин и тяжело вздохнув, отвернулся.
В это время на окраине села появился автомобиль. Нещадно пыля, он несся по главной улице, распугивая людей и собак. В машине, закутанный в серый плащ, набросив на голову капюшон, почти полностью скрывший лицо, сидел мужчина средних лет, слева от него — Антонина. На переднем сиденье рядом с шофером трясся на кочках какой-то важный военный чин, похоже, подполковник. Машина еще не остановилась у бывшего правления колхоза, как он выскочил на ходу и быстро влетел по ступенькам в помещение.
— Где Чипков? — с порога, не здороваясь кинулся он к капитану.
— Что? Какой Чипков? — опешивший от такого напора Тарыгин испуганно смотрел на него.
— Какой Чипков, какой! — передразнила его вбежавшая в помещение Тоня. Еще вчера она пыталась растолковать капитану, что Иван не предатель, но тот и слушать ее не стал, выставил за дверь, — да Ваня, жених мой, Иван Чипков. Вы его арестовали…
— А, этот… Повели на расстрел.
Антонина медленно осела, ноги не держали.
— Что?! Какой расстрел? Ты враг, что ли? Головой ответишь! — секунду подполковник смотрел на капитана, сверля глазами, словно алмазным буром, потом решил, — Поедешь со мной.
Подполковник выскочил, чуть ли не волоча за собой Тарыгина. Опять машина помчалась бешеным темпом. И так же гневно смотрел на сидящего рядом капитана, человек, закутанный в плащ. Пока ехали к лесу, подполковник обернулся вполоборота:
Знакомься, капитан, — местный полицай Кузьма Карпатский. Он подтверждает невиновность твоего паренька. Моли бога, чтоб мы успели, чтоб его не расстреляли. Да, да, не удивляйся, — засмеялся он, видя недоуменное лицо Тарыгина, — Это наш человек. Он отходит вместе с немцами и здесь его быть не должно. Поэтому и этот маскарад.
Отсутствие стреляных гильз, и особенно растерянный взгляд Чипкова показали Антонине всю серьезность положения. Она уже была в курсе обвинений выдвинутых против Ивана. Весь вчерашний вечер она размышляла, как спасти любимого. Спасти его могло только высокое военное начальство, только ему под силу бороться с представителем всемогущей контрразведки.
Спешно оседлав колхозного коня, умчалась в соседнее село, где, как ей сказали, находился штаб то ли армии, то ли дивизии, то ли полка какого-то. Нещадно погоняла бедную лошадь, которая не только не была конем, но и лошадью-то называлась условно, поскольку была стара, обрюзгла и ленива, как большинство колхозного тягла. Но душа Антонины летела впереди кобылы. А та, то ли осознав серьезность ситуации, то ли получив изрядный допинг от Тониной плети, вдруг почувствовала непреодолимое желание полета и понеслась со скоростью кавалерийского скакуна. Только ветер свистел в гриве.
Седой как лунь подполковник собрался обедать, когда девушка прорвалась в штаб и, заливаясь слезами, рассказала о свалившейся на них с Ваней беде.
Находившийся в соседней комнате Карпатский, узнал ее, узнал, что командир «Крота» арестован, и так возмутился, что чуть себя не выдал. Он стремительно вышел к Антонине, расспросил ее, и стал настойчиво уговаривать подполковника поехать с ним, подтвердить невиновность молодого человека.
Машина натужно гудя ехала к лесу, то и дело огибая кирпично-бетонные завалы, и брошенную на дороге технику, за ней, едва поспевая, торопилась «кавалерийская» кобыла Антонины.
— А то, я же знаю, как наш СМЕРШ бдителен и скор на расправу, — уже успокаиваясь, сказал Подполковник. Опешивший капитан Тарыгин недоверчиво поглядывал на лицо под капюшоном, то на сидевшего впереди подполковника.
— У меня были все основания для его ареста и расстрела. Ни по одному пункту обвинения он не смог ответить толково. Я сам, поверьте, очень хотел ему помочь. Даже послал проверить его утверждение, что все гильзы от патронов закопаны в одном месте.
— В ведре, — подал голос Карпатский, — я перепрятал это ведро в пяти метрах от его лежки. Перестраховал парня. Найди немцы это примятое место и ведро гильз, сразу бы поняли, что это местные. А там, найти Ваньку труда не составило бы.
Выстрел раздался из чащи, машина приближалась к стоящему стеной лесу.
— Не успели! — подумал Тарыгин и как-то тихо сник. Из леса вышли двое солдат, остановились, увидев машину.
— Что? — крикнул Тарыгин, первым выскочив из машины.
— Товарищ капитан, разрешите доложить. Приказ выполнен, — как-то вяло отрапортовал сержант Сарыков.
— Показывай.
Ваня лежал на боку. Рубашка на груди пропитана кровью, руки неестественно согнуты в локтях. Глаза закрыты так плотно, что из-под век видны только кончики ресниц. Потные волосы прилипли ко лбу.
— Он все время говорил о каком-то петухе, — сказал солдат.
— Его расстреливают, а он… о петухе. Странно, — проговорил сержант Сарыков.
Тарыгин стоял понурившись, и все время смотрел куда-то в сторону. Остальные молча уставились на труп.
«Тарыгин! Что же ты наделал, Тарыгин!», — сжимая кулаки, тихо говорил подошедший вслед за ними Кузьма Карпатский, — Это же… он же бился с немцами насмерть, рисковал всем, жизнью рисковал, Тарыгин, что же ты наделал!»
Из-за деревьев показалась Антонина, она только что соскочила с лошади. Толстая коса почти распущена, глаза полны страха и надежды, исцарапанные руки отведены чуть назад, словно не поспевают за стремительно несущимся телом. Подбежав к Ване, упала на колени и замерла, окаменев, словно воздух вокруг нее сделался вдруг таким плотным и черным, что ни пошевелиться, ни увидеть что-то сквозь него не было никакой возможности. Ни слез, ни рыданий, согбенная фигурка ее напоминала молящуюся деву с иконы. Никто не осмелился подойти к ней, не находилось слов утешения. А девушка замерла, словно в кому впала, наклонившись над телом. Печально провела она ладонью по Ваниной щеке и вдруг, резко отдернув руку, приложила ее к пульсу на шее. Повернула голову к Карпатскому, и он увидел невероятно радостные, удивленные,в то же время полные тревоги и слез глаза: «Он жив!»
Сначала тихонько дернулась нога расстрелянного, потом услышали его голос. Он сказал «Тонюшка!» и опять потерял сознание.
— Он жив! — в один голос радостно повторили все стоявшие рядом, и громче всех, и радостнее всех крикнул капитан СМЕРШа Федор Тарыгин.
09.10.15. - 02.11.15.