Получив багаж и взяв такси, мы ехали по Ленинградскому шоссе. Я держал руку Люш в своей (или это она держала мою руку?), и в мою ладонь словно вливался теплый (почти горячий) электрический ток, растекаясь по телу, разогревая и будоража каждую клеточку, каждую жилку, каждую каплю крови. Губы ее придвинулись к самому моему уху и прошептали:
- Ты готов к сексу, милый?
Я не ожидал такой ее нарочитой непосредственности, и слегка растерялся. Секс был неизбежен и естественен в нашей ситуации и, конечно, я его хотел, но к чему вопросы? Или это намек на мой возраст? Я посмотрел в манящие зеленоватые глаза, и ответил с улыбкой:
- Думаю, что да.
- Для меня это очень важно, Тич! – пояснила она серьезно, голосом уже более внятным. – Ты даже не представляешь, как важно!
Водитель включил авторадио, и из колонок звонко ударил модный шлягер:
«Я подарю тебе любовь!
Я научу тебя смеяться!
Ты позабудешь про печаль и боль,
Ты будешь в облаках купаться!..»
- Не бери в голову, Тич! - усмехнулась Люш, уловив в моем лице какую-то перемену. - Это всего лишь песня. Всего лишь совпадение. Не надо быть таким сентиментальным!
Я помнил ее, юную, двадцатилетнюю. Целая жизнь прошла! У нее взрослый сын, второй муж, а сколько было других мужчин… По сути, перед мной была незнакомая женщина, с почти неизвестной мне судьбой, с характером, о котором я мог лишь догадываться, с ценностями, которые мне неизвестны, с планами на будущее, в которые я не посвящен и не известно, буду ли посвящен. Люш нашла меня через двадцать пять лет, Люш прилетела, Люш сказала: «Я женщина! Я хочу быть с тобой! Я буду с тобой!» Я должен был довериться ей. Это была ее игра, ее правила. Возможно, думал я, через какое-то время я смогу предложить свои правила, но пока что такой вариант отпадал, парадом командовала она.
Вот и имя Тич она мне придумала. Насколько я знаю, ни один из ее мужчин не звался Виктором, но это имя у нее почему-то вызывало антипатию. Возможно, оно всякий раз возвращало ее в прошлое, в юность, где было пролито столько слез. А возможно, называя меня Виктором, она как бы делила бы меня с Ольгой. Во всяком случае, Виктором она меня называла только в тех случаях, когда представляла посторонним, а так — только Тич. Почему Тич? От английского слова «тичер» - «учитель». Люш неоднократно повторяла, что я все годы был для нее Учителем , хотя и отсутствовал в ее жизни. Первое время я не понимал, какой смысл она вкладывает в это слово, в это имя, потом, кажется, начал понимать. Но об этом позже, а пока вернемся в Москву, к нашей встрече.
Для себя я уже знал, что встреча с Люш — это не романтический загул, не дань ностальгии и не вспышка страсти. Это начало новой жизни, и хотелось думать — жизни более счастливой. Разумеется, я чувствовал и укоры совести: ведь перемены в моей жизни обернутся несчастьем другому человеку — моей жене Ольге, но что уж тут поделаешь: как говорил незабвенный Булат Шалвович: «Пряников сладких всегда не хватает на всех!» Я понимал,что для Ольги это будет удар. Конечно, мы оба давно знали, что живем вместе только ради детей, но одно дело теория, другое дело практика. Двадцать пять лет назад у меня не хватило решимости, теперь хватит. Теперь обстоятельства изменились, дети выросли. И пусть Люш насмешничает, пусть щелкает меня по носу, опускает с небес на землю: я просто физически чувствовал, как меня переполняет любовь, такая же любовь виделась мне в ее сияющих глазах, в ее лучезарной улыбке, и ради этой любви я готов был на многое.
Секс, конечно, состоялся. Пять дней и пять ночей мы провели в крошечной квартирке, принадлежавшей закадычной подружке Люш. Подружка жила в Москве уже много лет, имела какой-то бизнес средней руки и трехкомнатную квартиру в центре, а «однушка» осталась у нее как память о первом муже, которого она никак не могла из нее выписать.
Едва войдя в квартиру, Люш начала срывать с себя платье:
- Тич! Раздевайся! Я изнемогаю!.. Ты не представляешь, что я сейчас чувствую! Столько лет я мечтала увидеть тебя, и вот вижу, могу даже потрогать. Иди ко мне! Дай я тебя потрогаю! Вдруг ты только дух бесплотный, вдруг ты мне только снишься!.. Иди сюда!
О, как податливо, как гибко было ее большое, пышное тело, как легко, чуть ли акробатически, поднимала она прямые ноги за голову, давая мне войти в себя глубоко и сладко, каким звездным сиянием наполнялись ее колдовские, зеленые глаза, какие бесстыдные слова шептали ее прекрасные алые губы… А когда она вдруг затрепетала, забилась в судороге, широко раскрыв рот, и закричала неистово, устремив взгляд в потолок, я замер в ошеломлении, в приливе необычайной, никогда испытанной доселе гордости и нежности. Правда, сам я при этом ничего особенного не почувствовал, но для меня это и не было важно. Для меня было важно, что ей со мной хорошо, что она не разочарована во мне как в мужчине.
Придя в себя, она сказала:
- Ты молодец! Именно этого я и ожидала. А теперь еще раз, до изнеможения!
Я опять довел ее до крика, и опять не кончил.
- В чем дело, Тич? – спросила она почти строго. – А с женой у тебя все бывает нормально?
Я пожал плечами:
- Наверное, я к тебе еще не привык, волнуюсь.
- А ей с тобой хорошо?
- Наверное.
- И ты ее никогда не спрашивал?
- Нет. Мы не говорили об этом.
- Как? – Ее глаза широко раскрылись от изумления. – Вы никогда не говорили об этом? О самом главном? И эта женщина отняла тебя у меня?! О Боги! Столько лет прожить вместе, детей нарожать, и не поинтересоваться самым главным! Я мечтала о тебе двадцать пять лет! Правда, правда, Тич! – Она взглянула мне в лицо так, словно я возражал ей. – Тогда я была глупой, неопытной девчонкой. Я ничего не ощущала, когда ты был со мной. Я еще не созрела. Но я представляла тебя именно таким, какой ты есть сейчас, и ты именно тот мужчина, какой мне нужен. Ты – моя судьба! Я нашла тебя, и я тебя никому не отдам! Ты должен входить только в меня! Ты – мой мужчина! Я – твоя женщина! Это больше, чем любовь, Тич! И даже больше, чем жизнь. Это судьба!
При этих ее словах мне стало вдруг неимоверно жаль и себя, и эту прекрасную, нежную женщину, которая могла бы дать мне столько счастья, и которую я мог бы сделать счастливой, но не сделал, обездолив тем самым и себя. И горячие слезы хлынули у меня из глаз, и тело содрогнулось от беззвучных рыданий. Люш прильнула ко мне, и стала гладить по щекам, вытирая слезы, слизывая их языком.
- Поплачь, милый, поплачь! Поплачь в голос! Не стесняйся! Плач облегчает душу, снимает гордыню! Твоя проблема в большой гордыне! Ты боишься быть слабым, боишься казаться слабым. Ты – мальчик, который хочет казаться мужчиной. Но чтобы быть мужчиной, надо иметь женщину! Я твоя женщина! Я пришла, и я буду с тобой! Я буду с тобой! До изнеможения!..
На этот раз у меня все получилось, но особой разницы в ощущениях я не почувствовал. Просто исчезло желание продолжать. Зато Люш после третьего соития была никакая, она действительно была доведена до изнеможения, лежала пластом, в испарине и неге.
- Сделай мне кофе! – пролепетала Люш. – Я умираю!
Кое-как прикрывшись, мы сидели на кухне, ели, пили и разговаривали.
- А кстати! Как твои дети? – спросила она. – Ради которых ты меня бросил. Кем стал твой сын?
Внутри у меня сразу похолодело и заныло. Господи, она ведь ничего не знает! Годы почти зарубцевали давнюю рану. Однако рана осталась.
- Мой сын погиб.
Ее рука с бутербродом остановилась на полпути ко рту.
- Прости! Как это случилось?
- Несчастный случай, электрический удар. Залезли с мальчишками в подвал, а там оголенные провода… Ему было семь лет, первый класс закончил.
- Бедный Тич! Я так тебе сочувствую! Я тоже похоронила первого сына. Он родился мертвый.
- Это не то. Это почти все равно, что аборт. А когда в человека вложишь душу!.. Когда он успеет стать тебе другом!..
- Я очень тебе сочувствую! И я действительно не знала. Я ведь немного следила за тобой… Приезжала несколько раз во Владивосток, ходила вокруг твоего дома, надеялась случайно тебя встретить… Однажды, в отчаянье, вошла в твой подъезд, подошла к твоей двери и нажала кнопку звонка. Мне открыла девочка лет двенадцати, очень похожая на тебя… Она спросила: «Вам кого?» Я ответила, что ошиблась квартирой. Я надеялась, что откроешь ты.
- Ты жила все это время в Хабаровске?
- Нет. Как ты помнишь (если помнишь), я забрала документы из Ташкента… Когда ты меня бросил, сбежал перед самой свадьбой, я сначала хотела покончить с собой, лечь под поезд, как Анна Каренина. Но не хватило духу. Ближайший физфак оказался в Иркутске, туда я и поехала. Училась, жила, как в стеклянном коконе, даже замуж вышла… Ребенка хотела, чтоб было кого любить, кроме тебя. Ах, Тич! Как я тебя ненавидела! Как любила! Сколько детей я смогла бы тебе родить! Какие это были бы прекрасные дети!..
- У тебя красивый сын.
- У меня замечательный сын! – Ее глаза полыхнули яростным пламенем. – Но это не твой сын! Я не любила его отца! Я любила тебя! И это отравило всю мою жизнь!.. Из Иркутска я вернулась в Хабаровск, с мужем. Отец устроил меня в пограничный штаб, программистом. Работа как работа, вокруг – бравые мужчины в погонах… Я ни на кого не смотрела. На мужа тоже. Потом Вовка появился. – Она вздохнула. – Он был очень болезненный, недоношенный, я боялась, что не выживет. А сейчас такой парень! Просто чудо! Ну, ты видел фотографию.
- Видел, - кивнул я. И повторил: - Красивый мальчик!
- В отца. Только не любила я его отца. Хотя не могу сказать про него ничего дурного. Хороший человек. Любил меня. И Вовку любит. До сих пор алименты за него платит. Хотя Вовке уже далеко не восемнадцать. Но мы договорились, что он будет помогать, пока Володя учится, и он платит.
- Вы давно развелись?
- Вовке два года было. Саша поехал в командировку и там загулял. Надоела ему моя нелюбовь. Когда вернулся, я сразу все поняла, у него все на лице было написано. Вы, мужики, не умеете притворяться.
- А вы, женщины, умеете?
Она усмехнулась, и ее усмешка тут же превратилась в лучезарную улыбку.
- Я не простая женщина! Я божественная! Не путай меня с другими!
«Да, ты не простая, - мысленно согласился я. – Простая не смогла бы хранить любовь двадцать пять лет. Простая не нашла бы меня в Германии.»
- Ну, и что дальше? Зачем вы разошлись, если ты все равно его не любила?
- А мы сначала и не разводились! Просто я выселила его в отдельную комнату. Противно было пускать его в себя после какой-то шлюхи. Но ему была нужна женщина, и он начал водить к себе. Тогда я подала на развод. Он потом еще четыре года жил в этой комнате, ныл, что ему некуда податься. Пока не женился и не переехал к своей новой жене.
- Весело было вам! – заметил я, чтобы сказать хоть что-то. Эта история была мне не слишком интересна.
- Куда уж веселей! Но я ничего не чувствовала. Я жила, как под наркозом. Я думала все время только о тебе. Как в «Юноне и Авось». «Я тебя никогда не забуду! Я тебя никогда не увижу!»
- Есть еще «Пер-Гюнт». Сольвейг ждала Пер-Гюнта всю жизнь. И дождалась.
Ее улыбка опять превратилась в саркастическую усмешку.
- Пер-Гюнт хотя бы сказал: «Я вернусь!» Ты не сказал. Ты ушел навсегда. Если бы я не нашла тебя сейчас, ты никогда не пришел бы ко мне. Согласись!
Я кивнул утвердительно:
- Не пришел бы. Я всегда помнил о тебе, мечтал о тебе, но считал себя настолько перед тобой виноватым, что никогда не сделал бы первый шаг.
Она сходила в прихожую и, порывшись в своей сумке, вернулась с пачкой сигарет и зажигалкой.
- Ты куришь? – спросил я без особого удивления. Мне не нравились курящие женщины, но если она курит, придется привыкнуть.
- Иногда. – Она зажгла сигарету и картинно затянулась. – Под настроение. Например, после секса – самый кайф! А ты, конечно, не куришь? Ты у нас такой правильный, такой белый и пушистый!
- Да нет, я не белый и не пушистый. Выпить, например, могу. А в курении не вижу удовольствия.
Она опять уселась напротив, и ее глаза зажглись насмешливым огнем.
- А что значит «могу выпить»? Случалось ли тебе напиваться до потери пульса, до потери самоконтроля?
- Случалось, два раза. Но это было в юности.
Она хмыкнула с явным недоверием и сказала:
- Хотела бы я посмотреть на тебя пьяного! Хотела бы тебя послушать!.. А слабо тебе сейчас выпить стакан коньяка? Залпом!
Я пожал плечами:
- Да легко! Но со стакана я контроль не потеряю. А вот в постели буду уже никакой.
- Постели мне сегодня достаточно. Я тебя послушать хочу!
Люш достала из настенного шкафчика стеклянный стакан и наполнила его доверху золотистой, пахучей жидкостью.
- Закуска нужна?
- Бутербродик бы с икрой, и с маслом! – произнес я с деланной мечтательностью. – Да где его взять!
- Ха! – воскликнула Люш радостно и хлопнула себя по почти голым крутым бедрам. – Банку икры я как раз из Хабаровска прихватила! Какая я молодец! – Она вскочила и кинулась к своим сумкам. – А упаковочка масла у меня от самолетного обеда осталась. Крошечная, правда, но на один бутербродик как раз хватит!
В две минуты желанная закуска была готова. Люш плеснула коньяка в свою рюмку и, подняв ее перед собой, сказала с дразнящей улыбкой:
- Ну! За искренность, любимый!
Полный стакан и почти полная рюмка ударились друг о друга с глухим, невнятным звуком. Не звон, а бряк какой-то!
Коньяк не ударил сразу в голову, но превратившись в огненную лаву, обжег мои внутренности. Стараясь казаться невозмутимым, я поднялся, подошел к водопроводному крану, сделал несколько глотков и слегка притушил пламя. Потом вернулся к столу и взялся за бутерброд, силясь сохранять точность движений и не ронять икринки на пол. Алкоголь начинал стремительно действовать, а опыта больших доз у меня действительно не было.
Люш с вниманием и интересом следила за мной. Свой коньяк она тоже выпила, но рюмочная доза ее только дополнительно взбодрила.
- Ну и как? – спросила она, когда я прожевал последний кусочек. – Проняло?
- Есть немного. - Ее улыбка слегка расплылась передо мной, как бы раздвоилась. – Ну, и что же, мадам, вы хотели от меня услышать?
Ее глаза потемнели и сузились.
- Не хорохорься, милый! И давай без «мадам». Хотим мы этого, или не хотим, но так уж получилось, что мы с тобой на этой Земле самые близкие друг другу люди. И нечего нам друг перед другом ваньку валять! Голенькие мы друг перед другом!.. И вот скажи мне, милый, объясни без вранья: почему и зачем ты остался с этой женщиной после того, как умер твой сын? Двое детей – это я еще могу понять. Но остаться из-за одного ребенка! Это надо быть идиотом!.. Я бы родила тебе четверых! С радостью и любовью!
Я смотрел на нее и не понимал. На каком это языке она говорит? При чем тут – двое или один? При чем тут арифметика?.. Но, похоже, это ее язык, и за этим языком ее жизнь, ее логика. Четверо ее нерожденных детей значат для нее больше, чем один рожденный, но чужой.
- Послушай, Люш, - сказал я как можно более терпеливо. – Дети не котята, чтобы их считать на штуки. Это во-первых. А во-вторых… Да, я не любил и не люблю эту женщину, их мать… Но мой сын – это и ее сын, мы оба его потеряли, это было наше общее горе… Мы оба были, как обугленные деревья, и мы могли выжить только опершись друг на друга. И даже, если бы это было не так, все равно я был бы последним мерзавцем, если бы оставил женщину в такой момент…
- Ну, конечно! – Она затянулась сигаретой и усмехнулась. – Тысячи мужчин оставляют, а ты не мог! Тысячи мужчин платят алименты – в лучшем случае! – а ты у нас такой благородный!..
- Дело не в благородстве. Не знаю, как другие мужчины, а я люблю своих детей.
- Сколько сейчас твоей дочери?
- Тридцать.
- Она замужем?
- Да. Живет в Москве.
Люш посмотрела удивленно.
- Так твоя жена осталась одна во Владивостоке? Почему ж она не поехала с тобой в Германию?
- У нас есть еще две дочери. Они студентки.
Выражение удивления на ее лице опять мгновенно превратилось в гримасу ярости.
- Как? Ты не только остался с этой женщиной, но и родил с ней еще двух дочерей? Ты чудовище, Тич! Ты просто монстр какой-то! И ты еще говоришь, что любил меня!.. Ведь это я должна была родить тебе этих дочерей! И еще двух сыновей!.. Ты отнял этих детей у меня! Ты убил их! Ты изуродовал мою жизнь, изуродовал меня как женщину…
Каждое ее слово вонзалось в меня, как кинжал, да еще и проворачивалось внутри, чтобы нанести максимальную боль, принести максимальное страдание. Я понимал, что оправдываться бессмысленно, что у нее совсем другая логика и своя боль, но тем не менее сказал:
- Мы должны были их родить. Мы должны были закрыть нашу рану. Иначе мы истекли бы кровью.
Я хорошо помнил, что у меня тогда даже мысли не возникло уйти от Ольги повторно. Я искренне старался быть не только хорошим отцом, но и хорошим мужем. И не моя вина (так я считал), что склеенная чашка все-таки не зазвенела.
Она закрыла глаза, как бы в изнеможении или в исступлении, и медленно раскачиваясь из стороны в сторону, произнесла:
- И все за мой счет! И все за мой счет!.. Ну, почему я должна была за это расплачиваться? Почему я должна была рожать от нелюбимого?.. Почему я должна была прожить не свою жизнь?..
Я молчал. Я чувствовал, как хмель выходит из меня, и сознание становится ясным и как бы отстраненным. Я словно наблюдал эту сцену со стороны. Ответить нариторические вопросы мне было нечего, да, думаю, Люш и не ждала ответов. Она просто пыталась переварить новую для нее информацию, выстроить новую позицию. Люш не зря выросла в семье офицера, не зря много лет работала среди людей в погонах. Она знала, что такое оборона и что такое нападение. Жизнь научила ее, что количество счастья небезмерно. Что прибавится одному, то отнимется от другого. Кто-то радуется, кто-то страдает. Но почему страдать должна она, а радоваться другие?..
Она открыла глаза и посмотрела на пустую бутылку.
-Ладно, Тич! – сказала она устало. – Пойдем, спать. Скажи только напоследок… Мне очень важно, чтобы ты сказал это сегодня, в первый же день… - Ее взгляд стал трогательно просящим, почти детским. – Скажи, Тич: сейчас, когда ты прожил столько лет и не знал счастья, сейчас, когда вновь встретил меня – сейчас ты раскаиваешься?Признаешь, что сделал ошибку? Если бы время повернулось вспять, остался бы ты со мной?
Я медленно, но решительно покачал головой:
- Нет! Если бы я сейчас вернулся туда, в то время, но с сегодняшним знанием, я все равно поступил бы так же. Я все сделал правильно! Я должен был вернуться к своим детям. Сейчас – да! Сейчас я хочу быть с тобой.
- Ты опять режешь меня по живому! – воскликнула она со страданием в голосе и взгляде. – Ну, почему? Почему? Ну, соври, чего тебе стоит? Скажи, что раскаялся, что просишь прощения!.. Мне было бы легче…
- Не могу. Не могу тебе врать. Я люблю тебя!
- Ладно, - вздохнула она. – Пошли спать! Утро вечера мудрёнее.
Мы провели в этой квартире пять дней. Иногда выходили погулять, подышать холодным и мокрым воздухом московской окраины, взять в гастрономе очередную порцию еды и вина, но в основном проводили время в постели, занимаясь либо сексом, либо разговорами. Впрочем, Люш ухитрялась разговаривать и во время секса. Тем более, что именно секс и был основной темой ее разговоров, и не переставал ей удивляться. Она словно и не задумывалась, обидят ли меня ее очередные высказывания.
Например, утомленная мною в очередной раз, она говорила задумчиво:
- Очень странно, что ты так долго не можешь кончить! У моего мужа Гены, как у всех евреев, плоть обрезана, а он кончает, как из пулемета! Правда, он и работает, как отбойным молотком! Настоящая сексуальная машина!
Излишне говорить, что такие ее признания не действовали на меня ободряюще или возбуждающе. Какого мужчину вдохновит сравнение соперника с сексуальной машиной? Я ничего не имел против евреев (обрезанных и необрезанных), да в принципе и против Гены тоже. Тем более, что он уехал в Израиль. Но все-таки мне делалось неуютно, словно в постели нас было трое.
- А кем Гена работал в Хабаровске?
- Ментом! Последняя должность: начальник отдела в ГИБДД, майор милиции.
Кем Гена работает в Израиле, я спрашивать не стал. Наверное, в полицию взяли. Спросил другое:
- Ты с ним тоже так кричала?
- Когда кончаю, я всегда кричу. Но я не всегда кончаю. И надо сказать, что именно Гене я благодарна за то, что стала кончать, открыла для себя это наслаждение. До него я ничего не чувствовала: ни с Сашей, ни с другими мужчинами… Гена из меня сделал женщину!
- От чего ж ты его не полюбила?
- Любилка была занята. Тебя любила. Я Гене сразу сказала: «На любовь не рассчитывай! Другого человека люблю».
- А он не спросил, какого?
- Спросил. Я объяснила. Сказал, что я дура. Что это детская блажь. Больше мы к этому не возвращались. Похоже, ему все равно: люблю я его или нет. Ему важно, что он меня любит, что он мной обладает. Есть такие мужчины – самцы. Гена – самец в квадрате. Или в кубе. Он может меня иметь пять или шесть раз в день – если есть возможность. В последнее время ему даже меня не хватало. Спросил как-то, не хочу ли я попробовать «любовь втроем». Чтобы кроме меня была еще женщина.
- А ты не спросила его: «А как насчет меня и двух мужчин?»
Люш хмыкнула и сказала с задушевной простотой:
- А мне с тобой больше нравится. Это как раз то, что мне нужно. С Геной я все-таки редко кончала, а с тобой я словно в раю! Ты мой Мужчина! Ты мое Солнце!
Но разговаривали мы не только о сексе. В частности, Люш поинтересовалась однажды, сколько я зарабатывал во Владивостоке и сколько в Германии. По-видимому, она была разочарована ответом, потому что раздумчиво произнесла, глядя не то в потолок, не то куда и повыше:
- Как мне жаль, Тич! Если бы ты был богатым, мы были бы с тобой счастливы!
- Это в каком смысле? – спросил я, еще не угадывая, куда она клонит, но уже чувствуя, что за этими ее словами стоит нечто давно продуманное и системное. Ее кредо, ее жизненная позиция.
- А в том смысле, что мы смогли бы уехать куда-нибудь далеко-далеко и жить так, как захотим.
- От себя не уедешь, - возразил я. – А счастье не в деньгах. Как говорится, «богатые тоже плачут».
- Не скажи, Тич, не скажи! - Она раскинула руки на постели и смотрела опять в потолок. - Не знаю, как тебе, а мне уже давно осточертело каждый день ходить на службу, заниматься одной и той же рутинной работой, считать каждую копейку, искать, где что купить подешевле…
- Ты по-прежнему работаешь в погрануправлении?
- Нет. Когда папа умер, меня оттуда попросили. Но один из бывших офицеров стал директором городской телефонной станции, взял меня программистом.
- Ты с ним спала?
- Ти-ич! – В ее голосе и взгляде вскинулось искреннее возмущение. – А если и да? Я свободная женщина!
- А за Гену ты когда вышла?
- Примерно в это же время. Папа умер на Кубе, он уже был полковником. Он строил там сигнализацию, вокруг Гуантанамо, и подхватил малярию. Его хотели на Кубе и похоронить, говорили, что вывезти – это огромные проблемы, мама чуть не слегла… А Гена поехал, все пробил, все организовал и привез. Я подумала: с таким не пропадешь! И стала его женой. Но главное, наверное, даже не это. Не то, что он привез папу…
Она поднялась с постели и голая подошла к большому зеркалу, висевшему не стене. Я тоже поднялся, сел на краю кровати и смотрел на нее (со спины) и на ее отражение. Фигура у Люш была не совсем обычная и не соответствовала стандартным эталонам женской красоты. Шею она имела высокую и стройную, будящую в памяти образ египетской царицы Нефертити, плечи – округлые и покатые, подобные плечам борисово-мусатовских дам, талию… Талия была не ахти какой узкой, но резко переходила в широкие бедра и создавала эффект необыкновенной изящности и грации. С такой особенностью фигуры любое платье должно было глядеться, как кринолин, ему не нужны были специальные каркасы и корсеты. А какое удовольствие для мужчины – положить руку (хотя бы в танце) на такой изгиб! С ногами вот только природа дала промашку. Ноги стройностью не отличались, Люш еще в юности страдала недостатком, который именовался «слоновая стопа». Но ведь и на Солнце имеются пятна! Когда любишь, все мило.
Откуда-то взявшимся макияжным карандашом Люш взялась очерчивать контуры губ, стертые недавними постельными поцелуями.
- Так вот… - неожиданно заговорила она, не оборачиваясь и продолжая косметическую процедуру. – Дело не в том, что я Гене чем-то обязана. Просто, когда я похоронила папу, я вдруг поняла, что хочу бежать из этой страны. Из этой кошмарной страны, которая плюет на живых своих граждан и бросает, как собак, своих мертвых. В которой воры становятся олигархами, а честные живут в нищете. В которой ты десять раз на дню сталкиваешься с хамством, а при встрече с самым мелким чиновником чувствуешь себя быдлом… Я поняла, что не хочу умереть в этой стране, и тем более в Хабаровске… Я достойна другой жизни, другого мира, я хочу его увидеть, хочу жить как белая женщина! А у Гены – при всех его недостатках – есть одно важное достоинство: он еврей!
- То есть, средство передвижения! – усмехнулся я. – А я так понял, что у него вообще одни достоинства: и фигура, и должность, и по мужской части. Какие ж у него недостатки?
- Он очень ограничен, ничего не читает, с ним не о чем поговорить… Зато он очень надежен: мужик сказал – мужик сделал! В отличие от тебя.
- Ты хочешь сказать, что это у него первый брак?
- Нет, второй. Но с первой женой он развелся давно, до меня, и там были свои причины. Во всяком случае, он ее не обманывал.
- Я тоже не обманывал свою жену. Она сама от меня отказалась. Еще до того, как я познакомился с тобой.
- Ты обманул меня! Сбежал из-под венца!.. Ну, ладно об этом. А Гена, между прочим, даже Вовку усыновил!..
Я встал и подошел к ней. Она обернулась и с улыбкой положила руки мне на плечи. Мягкость ее жеста и сладостность улыбки не гармонировали с тоном и содержанием произносимых ею слов, противоречили им, и как бы давали понять, что слова – это не главное, слова – это просто информация, а главное – чувства, главное – наша близость, наша нежность, наша любовь. Во всяком случае, сейчас, в данный момент.
- Что значит «усыновил»? Разве Володин отец умер?
- Нет, он, слава Богу, жив-здоров. Приходит к нам раз в месяц, алименты приносит… Общается с сыном... Я не такая стерва, как твоя жена… – Люш наполовину погасила улыбку, сняла руки с моих плеч и, вернувшись в постель, ловко уселась в позу лотоса,сложив руки под тяжелыми грудями. – Помнишь, как ты называл мои груди двадцать пять лет назад?
- Конечно, помню. Райскими яблоками!
- Как они тебе сейчас?
- Они стали еще красивей.
- Врешь, как сивый мерин!.. – усмехнулась она. - Ну, ладно… Гена усыновил Володю, чтобы у того в Израиле были нормальные, еврейские права. Чтобы юридически он был не только мой сын, но и его.
- И парень на это согласился? Ведь фактически он тем самым отказался от своего отца.
Она усмехнулась, достала из-под подушки пачку сигарет и зажигалку, закурила.
- Глупости это все, Тич! Романтизм! Я в себе его давно изжила, а Володя… И для Володи полезно от него избавляться. Чем раньше – тем полезней. Ты Водолей, Тич, ты, конечно, неисправим… А мы с Вовкой Козероги, мы стоим на земле, мы люди практичные. Твоя жена кто по гороскопу?
Я пожал плечами. Я не верил в астрологию и не придавал значения знакам Зодиака, и вообще лишь недавно узнал, что по дню рождения отношусь к знаку Водолея.
- Кажется, Весы.
- Весы?.. – На лице Люш появилось раздумье, сменившееся недоверчивым удивлением.
- Странно… Весы должны быть уравновешены и не склонны к резким движениям. Это не согласуется с ее максимализмом. С тем, что она собиралась лишить тебя возможности общаться с детьми…
- И давно твой муж в Израиле? – спросил я. Эта тема была мне интереснее.
- Уже больше года.
- Ты тоже собираешься туда уехать?
Она глубоко затянулась и выпустила сильную струю синего дыма. Выпустила в сторону, не в лицо мне, повернув голову.
- Я подала на ПМЖ, но еще не решила: хочу ли жить в Израиле. Я бы предпочла какую-нибудь другую страну.
- Почему?
Люш посмотрела ему в глаза и улыбнулась грустно и устало:
- Я не имею ничего против евреев. Муж еврей… Но там ведь – одни евреи! Это уж слишком! С меня и одного бы хватило.
- А Володя?
- Володя не хочет. Но это его дело. Насиловать его я не собираюсь.
Она докурила и пошла на кухню – выбросить окурок. Я смотрел ей вслед и любовался ее мягкой грацией, с трудом ожидаемой от такого крупного тела. Она почувствовала мой взгляд и вдруг обернулась с лукавой улыбкой:
- А как тебе моя фигура?
- Обалдеть! – искренне ответил я. – Но, наверное, у тебя бывают проблемы с покупкой платьев? Наверное, шьешь у портнихи?
- Не угадал! – засмеялась она. – Я шью у четырех портних!
- Ты потрясающая женщина! – произнес я с той же искренностью. – Я тебя обожаю!
- А твоя жена? – спросила она. – У нее есть портниха?
- Нет, - ответил он. – По-моему, она ни разу не шила ничего на заказ. Я вообще не помню, когда в последний раз она покупала себе одежду. Все девочкам и девочкам.
- Совсем странная женщина! Она, что, не ходила никуда? Она, что, не работала?
- Работала. Но как бы тебе сказать…
Мне не хотелось говорить о жене, и тем более чернить ее. Не потому, что я чувствовал себя виноватым перед Ольгой – в сегодняшней измене и в грядущем разводе, таким неожиданном для нее. Дело было в другом. Я давно свыкся со своим положением, с положением главы семейства, которое внешне выглядело вполне благополучным и даже примерным, но внутренне трещало по швам, дышало на ладан и держалось только заботами о воспитании детей. Я не считал это нормальным, но притерпелся, и даже с близкими друзьями не откровенничал, не впускал глубоко в душу. Ведь волей-неволей получалось бы, что я жалуюсь, плачусь в жилетку, а выглядеть плачущимся мне хотелось меньше всего. Взялся нести крест, значит неси. Ольга стала частью моей жизни, частью меня самого. Говорить о ней плохо, рисовать ее нелицеприятно – означало расписываться в своей собственной несостоятельности. Наверное, в душе я был домостроевцем, потому что считал, что муж отвечает за жену.
- Скажи как есть, - посоветовала Люш. – Про твою жену мне все страшно интересно!
- Видишь ли, формально, она и сейчас работает, в нашем же институте… Но фактически, она уже несколько лет сидит дома. Я договорился, ее не дергают…
- Мне бы так! – с сарказмом восхитилась Люш. – Мне почему-то приходится таскаться на работу каждый день и отсиживать там «от» и «до». Но есть же у нее подруги, ходите же вы в гости, в театр… Не сидит же она все время дома!
- Понимаешь… Ольга очень закомплексованный человек… С юности… Как говорится, «отличница, спортсменка, комсомолка»… Все давалось легко… А тут дети!..
- У-тю-тю! – Губы Люш сложились в ироническую гримасу. - У всех дети! Славно она у тебя устроилась! Ты – такой благородный, заботливый, старательный! Ты и денежку принесешь, и по магазинам пробежишься, и детишек в кино сводишь, да?… А она лежит себе в стареньком, рваненьком халатике, на обшарпанном диванчике и романчики почитывает! Ох, как я ее ненавижу!
Возразить на это мне было нечего. Потому как примерно так все оно и обстояло. Конечно, Ольга не только романчики почитывала. Когда девочки учились в школе, она висела над ними дамокловым мечом, ходила на родительские собрания, знала всех их подруг и друзей. В общем, держала под контролем. И всю семейную «денежку» контролировала. Не такая уж она была большая, эта «денежка», на пятерых-то человек, и приходилось немало изворачиваться и напрягаться, чтобы всех одеть и накормить, да еще и угодить каждому. Так что упрекать ее в невнимании к себе «любимой» как-то язык не поворачивался. «Наверное, майор-гаишник приносил домой денежку побольше», - подумал я, но тут же и отогнал от себя эту мысль как подленькую. Есть же и среди гаишников честные люди.
- И все равно я ее не понимаю, - продолжала Люш. – Судя по всему, после твоего возвращения вы нормально жили. Ну, сын погиб… Горе, конечно, но оно вас сблизило, родили двух девочек… Почему она с тобой в Германию не поехала? – Она пытливо заглянула ему в лицо. – Девочки – студентки, годик могли бы и без мамочки прожить. Или ты не предлагал?
- Предлагал. Но не настаивал. Я последние годы, как девочки выросли, дома только ночевал. С утра до ночи в институте, и по выходным тоже.
- Ах ты, бедный! Как ты рук-то на себя не наложил! Или не нашел, кто бы тебя пожалел.
- Я не искал. Я просто жил.
- Да не жил ты, Тич! Не жил!– Она посмотрела с пронзительной и грустной укоризной. – Ты доживал. Воображал, что крест несешь. Сгибался под тяжестью, пот утирал… Гордился украдкой: «Вот я какой – праведный! Другие гуляют себе беспечно, жизнью жуируют, плэйбои несчастные, а я крест несу, в царство небесное готовлюсь!..» Только не знает никто, какой путь ведет в это царство. Не губят ли нашу душу усердные попытки ее спасти?
«А ведь она видит меня насквозь! – подумал я. – Даже этот крест… Действительно, нелепость, а по сути даже и гордыня. Кто я такой, чтобы крест к себе примерять? Кого я спасти хотел? Кого осчастливить?.. Не за гордыню ли и наказан смертью Димки? Ради сына любовь предал? Получи! Нет у тебя сына. И не будет уже. А любимая твоя женщина родила сына от другого мужчины…»
- А знаешь, Тич, - перебила мои мысли Люш, словно читая их, - мне кажется, что ты вернулся к ней не потому, что она грозилась лишить тебя детей. Это, конечно, было, я верю, но для тебя это был только предлог, за который ты охотно ухватился… - Я смотрел на нее с растущим, настороженным интересом. С каждой минутой, с каждым часом я узнавал о ней (и о себе) нечто новое и важное. Настолько важное, что оно могло в корне изменить мою дальнейшую жизнь. А может быть и судьбу. – На самом деле, ты испугался другого. Ты испугался лишиться своей размеренной, привычной жизни. Тебе пришлось бы отдать ей квартиру, а мы с тобой ютились бы в какой-нибудь коммунальной комнатушке. Тебе пришлось бы искать дополнительную работу, чтобы содержать две семьи, и ты все равно страдал бы от того, что твои дети (ее дети!) плохо одеты и якобы голодают. А если бы вдруг, не дай Бог, молодая жена (то есть я!) захотела бы уехать из Владивостока в другой город (например, в Хабаровск), тебе пришлось бы и с привычной работой расстаться, с нуля все начинать… Вот чего ты испугался, а не потери детей!
«Нет, нет! - сказал я себе поспешно. – Не понимает она меня, не видит. Это обида в ней говорит, давняя неизжитая обида. Не сегодня, не сейчас придумала она эти слова, двадцать пять лет повторяла их сама себе, поверила в них безоговорочно… И не переубедить мне ее, не изменить. Только делу она может поверить, только поступку…»
- Ты неправа, красавица, - сказал я негромко и мягко. – Но словами этого не докажешь. Словами можно оправдать все, что угодно. Мы не для того встретились, чтобы оправдываться друг перед другом…
- Вот как?! – Ее брови поднялись возмущенно-удивленно. – Мне-то в чем перед тобой оправдываться?
- Извини, я не точно выразился. Ты, конечно, ни в чем не виновата. Виноват я. Но все-таки, я полагаю, мы встретились не для того, чтобы я посыпал голову пеплом и говорил: «Ах, какой я гад!»…
- В том числе и для этого. Мне было бы очень приятно это услышать!
- А мне бы хотелось чего-то более конструктивного. И у меня есть конкретное предложение. Я развожусь с Ольгой, ты разводишься с Геной, и мы с тобой можем еще лет двадцать прожить счастливо. Конечно, двадцать меньше, чем сорок пять, но тоже не так уж и мало!
- То есть – ты делаешь мне предложение? – Она вызывающе сощурилась.
- Именно.
- Ты уже делал мне предложение, и уже разводился с Ольгой. И мы оба знаем, чем это кончилось. Как я могу верить тебе, если ты сам себе не веришь?
- Но в принципе, ты хотела бы, чтобы я стал твоим мужем?
- Когда-то я мечтала об этом. Много лет мечтала.
- А теперь?
- А теперь не знаю. Я изменилась. Да и ты изменился. Я тебя нового еще не знаю.
- Но ты говоришь: «Я тебя люблю! Я твоя женщина! Ты мой мужчина!..»
- Это все на чувственном уровне. Для тебя Водолея этого может быть и достаточно, но я Козерог, я стою на земле…
- Ерунда все это – Козерог, Водолей… Не знали мы раньше никаких гороскопов и жили…
- Незнание не освобождает. Но я тебе вот что скажу… Если ты хочешь, чтобы я хоть капельку поверила в серьезность твоего предложения, в какую-то возможность нашего общего будущего, ты прежде всего должен сделать одну вещь.
- Какую же?
- Ты должен уехать из Владивостока! Должен уволиться из своего института, найти другую работу, в другом городе, начать все с нуля.
- А развестись?
- Это само собой, но это не главное. Развод мы уже проходили, это не убедительно! Она тебя и второй раз назад примет, если вернешься. А вот в институт не примут, место будет занято! Вот мы и посмотрим, насколько серьезны на этот раз твои намерения!
«Вот испугала! – подумал я с какой-то веселой внутренней злостью. – Да сейчас, после Германии, я ничего не боюсь! Я профессионал!» - И тут же понял, что прав только наполовину. Да, работу я найду, я действительно профессионал, за мной целый блок добротных публикаций в международных журналах, прекрасный индекс цитирования... Но моя ахиллесова пята по-прежнему уязвима. И это по-прежнему дети. Как ни странно, я никогда не задумывался, отчего дети в моей жизни всегда стояли на первом месте – впереди женщины и даже впереди работы, впереди дела. Наверное, я был неправильным мужчиной, а может быть мне в детстве не достало родительской любви. Как бы то ни было, любовь к детям и потребность в их любви оказались для меня той неосознанной доминантой, которая прошла через всю мою взрослую жизнь и, наверное, даже была причиной того, что к выбору спутницы жизни я в свое время отнесся не совсем правильно: не любовь к женщине двигала мной, а любовь к будущим детям. Детям отдавал я большую часть своей души и свою любовь, а не женщине, их любовью дорожил я, а не любовью жены. И вот теперь, когда я встретил (после долгой разлуки) свою настоящую женщину, я понял, что могу потерять любовь дочерей. Ведь я причиню боль их матери.
Впрочем, в старшей, в Инне я был уверен. С ней я общался гораздо больше, особенно после гибели сына, много рассказывал ей о своей жизни, даже о романтических историях юности, ездил с ней на раскопки с друзьями-археологами, гулял на лыжах по зимнему заснеженному лесу, читал Кэррола на английском и Лема на польском. Инна была мне не только дочерью, но и другом, она меня поймет и не осудит. Тем более, что она сама уже пять лет как замужем, и о взрослой жизни кое-что знает. Сложнее с младшими, младших я упустил. То есть, пока они были малы, я ими занимался: читал книжки, показывал перед сном диафильмы, водил в парк на аттракционы и в театр на детские спектакли, учил собирать грибы. Но когда они начали превращаться в девушек, я передоверил их воспитание Ольге, подключаясь лишь иногда: например, помочь решить трудную задачку, дать совет в выборе профессии или (позже) найти ошибку в курсовой работе. Я очень смутно представлял себе их личную жизнь и, тем более, планы на будущее. И конечно понимал, что мама им сейчас ближе и понятнее, да и какая-то женская солидарность может у них сработать.
В общем, был большой риск, что со стороны младших дочерей я столкнусь с отчуждением и, может быть, очень серьезным. Я надеялся, что время все расставит на свои места, что девочки повзрослеют и сумеют все понять и принять, но в любом случае я знал, что заднего хода уже не дам. Двадцать пять лет назад я предал свою любовь, но судьба дала мне второй шанс, и этот шанс я отброшу. Судьбу нельзя искушать дважды. Я не знал, что принесет мне этот шаг – счастье или горе, но я знал другое: если я этот шаг не сделаю, то навсегда потеряю к себе уважение, буду не жить, но доживать, и тем же дочерям не за что будет любить такого амебу-отца. Они ведь умные девочки и, если даже сейчас не все понимают, то потом, когда-нибудь поймут. Поймут, что жить без любви – значит, жить без счастья, а жить без счастья – бессмысленно и недостойно человека. И не потому, что так Чехов сказал, а потому что так и есть. Не трава человек, и не кенгуру, у человека душа есть. В несчастье душа страдает, болит, и эта боль подсказывает человеку, насколько он уклонился от истинного пути. А дальше должны подключаться разум и воля. И нет у человека иного правильного пути, как пути к счастью. Только не всем ума хватает и воли. Да и к душе своей не все мы умеем прислушиваться.
- Хорошо, - согласился я. – Я так и сделаю. Но на это может уйти много времени. Я ведь не электросварщик широкого профиля, а довольно узкий специалист. Я найду работу и город, но на это понадобится время, - повторил я. И пояснил: – Я говорю это, чтобы ты потом не упрекала меня в затяжке.
- И сколько времени может понадобиться? – спросила она с иронией во взгляде.
- Не знаю. Может, месяц, а может, полгода. Письма я разошлю сразу по приезду, но летом у людей отпуска, потом командировки…
- И то все это время будешь продолжать с ней жить?
Я усмехнулся. Я уже знал, что под словом «жить» Люш подразумевает слово «спать».
- Я не собираюсь с ней спать. У меня к этому нет ни малейшего желания. Более того, я собираюсь сразу же все ей рассказать, поставить все точки.
Люш задумалась на некоторое время, потом спросила:
; У тебя есть ее фотография?
- Есть, - ответил я, чуть помедлив. Фотография жены имелась у меня в бумажнике, в плексигласовом окошечке. Выезжая из Владивостока год назад, я вставил ее туда, чтобы самому себе создать иллюзию, что у меня все окей: вот и фото любимой супруги всегда перед глазами. Я сходил в прихожую, где висела куртка, принес бумажник, вынул фотографию и протянул ее Люш. Та внимательно, изучающе вгляделась и сказала:
- Очень волевая женщина. И решительная. Я ее боюсь. Я тебя очень прошу: не говори ей обо мне. Придумай что-нибудь, соври, но не называй меня.
- Но про Хабаровск я могу сказать?
- Нет, она догадается.
- Двадцать пять лет прошло!
- Ты сам не знаешь своей жены. Она догадается! – В голосе Люш звенела нескрываемая тревога, взгляд стал растерянным и каким-то блеклым. – И сделает плохо мне и моему сыну. Я прошу тебя!
- Ну, хорошо! – успокаивающе произнес я. – Придумаю что-нибудь, какую-нибудь р-р-романтическую историю. – И представил, каким идиотом буду выглядеть с такой, скоропалительной придумкой перед дочерьми, даже перед Инной. Мне было бы гораздо легче рассказывать о реальной истории, о любви, которая шла за мной двадцать пять лет и настигла, как удар молнии. Но чего не сделаешь ради любимой женщины! Назвался груздем…
Так пролетали наши дни. Но вот наступил последний, пятый. Роза в стеклянной вазе стояла все такая же свежая, как и в первый день. Перехватив мой взгляд, Люш саркастически улыбнулась:
- Тич! Опять сантименты? Это никакой не символ! Это всего лишь роза. Ее напичкали какой-то химией, вот она и не вянет.
Я послушно пожал плечами.
- Да я ничего. Я просто посмотрел.
Мы позавтракали в ставшей уже родной кухоньке, вышли к заказанному такси.
Вот и аэропорт, вот уже и посадку на хабаровский рейс объявили...
- Знаешь, Тич, мне уже выть хочется, - сказала Люш, кусая красивые губы. – Такое чувство, словно мы опять расстаемся навсегда.
- Глупости, - сказал я как можно увереннее. – Теперь мы никуда друг от друга не денемся. Мы словно в один колодец упали, и будем теперь лететь до самого дна. Или до бесконечности. Главное – держаться за руки. – Я взял ее руки в свои и легонько сжал.
- Я помню! – ответила она с нехорошей усмешкой. – Когда-то ты сказал: «Держись за меня и не пропадешь!» А сам исчез. И я пропала.
- Я тоже помню, - ответил я. – Но сейчас все не так. Я уже другой.
- Я тоже другая. Я выживу, даже если ты исчезнешь во второй раз.
- Я не исчезну. Ты меня любишь?
- Я люблю тебя. Я тебя очень люблю! Но я ничего тебе не обещаю.
- Даже если я выполню все твои условия?
- Даже. Я не умею принимать быстрых решений. Мне нужно два года. Ты выдержишь?
Я улыбнулся:
- А у меня есть выбор? Теперь все моя жизнь — это ты!
Я поцеловал ее в сладкие губы, и все внутри меня опять поплыло. И мне было все равно, что вокруг стоят и ходят люди, шумит аэропорт, самолеты выруливают на взлет, Земля летит сквозь космическое пространство… И что впереди у меня полная неопределенность.
В этот же день я вылетел во Владивосток, где меня ожидали еще ни о чем не подозревавшая жена и дочери. Сердце мое сжималось от запоздалого раскаяния и жалости к женщине, прилежно ждавшей меня целый год, чуть не ежедневно обсуждавшей с дочерьми мои электронные письма, хлопотавшей о рачительном использовании денег, которые я присылал из далекой Германии, настроившейся уже на то, что жизнь, наконец, начинает меняться к лучшему. Каким неожиданным и потому еще более болезненным будет для нее удар, который я собирался ей нанести! Да, наша совместная жизнь давно уже протекала без любви и тем более без нежности, но и миллионы супружеских пар так живут, и это вроде как еще не повод для развода. Да, много лет назад Ольга сама от меня отказалась, сама сказала: «Ты мне больше не муж!» Но повод был, только он был не совсем обычный. Не было измены, неверности или скандалов. Просто я не защитил ее, когда она проштрафилась на работе, и ей грозило увольнение, настоял, чтобы она сама написала заявление. Но все это было давно и было давно пережито и переосмыслено. С тех пор прошла целая жизнь. Мы потеряли сына, родили двух дочерей, и дочери уже стали взрослыми людьми. Казалось бы, все давно устоялось и вошло в колею, и вдруг я сейчас ей скажу… Как обухом по голове!
Однако, сказав «А», надо было говорить «Б» и далее по алфавиту. И пришлось сказать. Пришлось придумать некую женщину, которую я якобы встретил в Германии, и с которой хотел бы прожить остаток дней. Ольга не слишком поверила в мой романтический рассказ, она была по своему умной и проницательной женщиной, и попыталась меня раскрутить, вытянуть подробности, но я не пошел в расставленную ловушку, ведь чем вранье подробнее, тем легче в нем запутаться. Я не собирался оправдываться, я собирался уйти. После долгих и утомительных разговоров, когда Ольга наконец поняла, что мое решение твердо и неколебимо, она сказала: «Ну и черт с тобой! Уходи, куда хочешь! Мы и без тебя проживем» и, уверенная, что дочери примут ее сторону, пообещала, что девочек настроит соответствующим образом. Я ответил, что девочки уже взрослые и способны выслушать не только маму, но и папу, и принять свои решения. Но мы договорились пока им ничего не говорить, не травмировать раньше времени.
В институте все было проще. Мое возвращение из длительной зарубежной командировки почти никто не заметил. Тематика моя была слабо связана с основными направлениями института, и особого дела до меня никому не было. Я был уверен, что к моему желанию перебраться в какой-нибудь иной российский город начальство тоже отнесется индифферентно. Я разослал письма в институты близкого профиля и стал ждать. Я не сомневался, что для специалиста моего уровня, доктора наук, работа найдется, но в письмах я указывал, что нуждаюсь в жилье, а жилье — это всегда проблема. Однако под лежачий камень вода не течет, для доктора наук могут что-то и найти, а если ничего не просить, то уж точно ничего не получишь.
Запустив таким образом механизм изменения своей судьбы, я в очередной раз подумал, что Люш нашла меня очень во-время. Инна, старшая моя дочь, пять лет как жила в Москве; средняя Надя закончила «политех» и через месяц-другой собиралась уехать в Японию, в электронную фирму; младшая Юлька, всерьез отнесшаяся к нашим шляхетским корням и ставшая католичкой, искала за границей мужа-католика. И чего бы я жил еще Бог знает сколько лет с женщиной, которая давным-давно мне опостылела, а я опостылел ей? Какая в этом добродетель, какой великий вселенский смысл? Как ни банальна ссылка на Чехова, но классик был прав. Человек должен быть счастливым. И стремиться быть счастливым не предосудительно. Разумеется, можно сказать, что количество счастья небесконечно, что увеличивая свое счастье, ты уменьшаешь счастье других, но совершенства никто еще не достигал! И не надо брать на себя такую задачу, это только Христу было по силам. В конце концов, что мы имеем сейчас? Мы имеем трех несчастных людей: Ольгу, меня и Люш. Если все совершится, мы с Люш будем счастливы, а несчастной останется одна Ольга. Но она и так несчастна! Сколько раз (особенно в последние годы) она заявляла мне и девочкам (им-то за что?): «Как я вас всех ненавижу! Уйду куда-нибудь и больше меня не найдете!» Не станет ли и ее жизнь счастливей после моего ухода?..
Такими размышлениями я старался успокоить себя, но удавалось это мне лишь отчасти. Будущая реакция дочерей оставалась по-прежнему непредсказуемой и тревожила меня.
В начале сентября пришел ответ из одного петербургского института. Мне сообщали, что в данный момент вакансии нет. Возможно, таковая появится через полгода, тогда со мной свяжутся. Скорее всего, это был вежливый отказ, но я предпочел принять его за чистую монету (из других-то мест ответов вообще не было) и отписал Люш, что мне пообещали место в Петербурге, нужно только подождать. Я резонно полагал, что полгода — срок не такой уж большой, тем более, что Люш самой себе дала два года на принятие решения. Два года нам все равно предстояло прожить врозь, так велика ли разница, все ли это время я буду находиться в Питере или только полтора года? Однако Люш отреагировала иначе:
«Еще полгода ты будешь жить с этой женщиной? Тич, ты меня в ледяной гроб кладешь! Ну, придумай что-нибудь!»
И такую неподдельную горечь, такую тоску прочел я в этой фразе, что едва не разрыдался. Ну, что я мог придумать? Перебраться жить к родственникам или к кому-то из друзей? Но это означало поставить дочерей перед фактом, а этого я пока не хотел, да и Ольге дал обещание. И вдруг, буквально через пару дней, ситуация сама резко сдвинулась. Меня пригласил в кабинет Витя Линник, мой начальник, и сказал:
- Слушай, я получил письмо из Нижнего Новгорода, от директора тамошнего института. Мы с ним знакомы... И он меня спрашивает: «Что это твой Зелинский от тебя сваливает? Натворил чего-то, что ли?» Вот и я спрашиваю: «Что у тебя случилось?»
С Линником мы были друзья. Когда-то, в молодости, оба работали в Алма-Ате, в одной лаборатории, и кандидатами стали примерно в одно время. Уже тогда, еще при Брежневе, в Казахстане начал набухать национализм, и защитившись я вернулся на историческую родину, во Владивосток, а затем перетянул туда и тезку. Линник был более разворотлив и практичен, быстро пошел по административной лестнице, и к данному моменту являлся не только начальником самого большого в институте отдела, но и членом-корреспондентом РАН, куратором всех физических и технических наук на Дальнем Востоке, что не мешало нам оставаться друзьями.
- Ты помнишь мою хабаровскую историю? - спросил я Линника. - Когда я с Ольгой развелся.
- Конечно, помню! - живо откликнулся тот. - Я до сих пор удивляюсь, как долго вы с Ольгой после того живете.
- Я и сам удивлялся. - Я грустно улыбнулся. - Вот и решил наконец пожить по-человечески.
- Так ты с той хабаровчанкой поддерживал отношения? - с интересом спросил Витя.
- Нет, я ничего о ней не знал. Пытался быть честным перед Ольгой.
- Ну и дурак! Одно другому не мешает. А теперь что?
- А теперь она сама меня нашла. В Германии, по электронной почте. Сын у нее от первого мужа, а второй муж в Израиле...
- Ага! Понятно: в Израиль она не хочет, и вспомнила о тебе, - быстро оценил ситуацию Линник.
- Да, нет, не все так! Но это не важно. У нас ней непростые отношения: двадцать пять лет прошло, да и бросил я ее тогда, из-под венца ушел... В общем, я должен сейчас уйти от Ольги по-настоящему, должен уехать куда-нибудь, а для этого надо найти работу.
- А где она сейчас? Кстати, как ее звать? Я забыл.
- Тоже Ольга. Но я зову ее Люш.
- И это правильно! - усмехнулся мой друг. - Чтобы не путаться. Так где сейчас твоя Люш?
- По-прежнему в Хабаровске.
Лицо Линника озарилось широкой счастливой улыбкой.
- Витюша! Да ты под счастливой звездой родился! На черта тебе ехать в этот Нижний? Тебе надо ехать в Хабаровск! Что ж ты сам ко мне не пришел? Разве мы не друзья?
Я пожал плечами:
- Мои проблемы, мне их и решать. В Хабаровске, к сожалению, нет подходящего института.
- Это раньше не было, а теперь есть. Уж десять лет как там функционирует институт материаловедения. У них были всякие пертурбации, а сейчас им позарез нужен замдиректора по науке, желательно доктор. Квартиру дают, представляешь? - Линник с восторгом посмотрел на меня, словно это он сам давал мне квартиру.
- Не представляю.
- Я и говорю: под звездой ты родился! Я бы сам поехал! Если бы было на кого отдел оставить.
В последнее заверение я, конечно, не поверил, но информация о хабаровском институте прозвучала весьма заманчиво.
- А что это за материаловедение?
- Да какая тебе разница! - воскликнул Линник. - Квартиру дают! Что такое материаловедение? Изучение разных материалов! Мы тут кремний изучаем, они там металлы всякие, керамику, еще Бог знает что... Тебе, с твоим моделированием, какая разница, какие атомы в компьютер загонять? Главное, им замдиректора нужен, они мне уже плешь проели! - Он с чувством похлопал себя по просторной лысине. - В общем, если ты не против, я звоню в Хабаровск, а через неделю я туда еду и беру тебя с собой. Посмотришь институт, посмотришь квартиру и решишь окончательно.
- А что тут решать? - пожал я плечами. - Мне все равно надо куда-то ехать. А Хабаровск, наверное, идеальный вариант. Так что я заранее на все согласен. Только вот не знаю, справлюсь ли с замдиректорством. Из меня администратор, сам знаешь, какой.
- Справишься! Институт крошечный, человек сорок всего, как наш отдел. Директор — добрейший, душевный дядька, и помощницы у него — две славные девки. В общем - малина!
- Ладно! - Я с трудом сдержал глупую, счастливую улыбку. - Звони этому дядьке, я согласен.
Вернувшись в свой кабинет, я сразу же позвонил Люш, на ее рабочий телефон.
- Ты меня словно из гроба вынимаешь! - нежным голосом проворковала Люш в ответ на мое сообщение. - Я так люблю тебя, Тич!
Уж и не знаю, с чем можно сравнить ту радость, какую я испытал, услышав эти слова. Разве что с радостью пушкинского королевича Елисея, когда тот увидел пробуждение своей Людмилы. Чувство многолетней вины перед Люш не оставляло меня ни на минуту, и я был готов на все, чтобы заслужить ее прощение. А уж во внезапно появившейся возможности переехать в Хабаровск, оказаться рядом с ней, вообще привиделся мне промысел Божий, хотя верующим я себя и не считал.
Через несколько дней Надя улетела в Японию, а на следующий день я поехал в Хабаровск; Витя Линник уехал туда накануне. Ольга задумалась, но ничего не сказала.
Люш встретила меня ослепительной улыбкой и сиянием счастливых глаз.
- Ах, Тич! - воскликнула она, бросаясь мне на встречу. - Как я соскучилась по тебе! Как я тебя хочу! Меня всю трясет, так я тебя хочу!.. Поедем прямо сейчас, у меня есть пустая квартира...
- Но, Люш... Мне надо в институт,.. - пробормотал я растерянно. - Меня там ждут...
- Подождут еще два часа, - невозмутимо возразила она. - За два часа мы управимся.
Квартира оказалась однокомнатной, на вид почти не жилой, что-то вроде того московского обиталища, в котором состоялась наша предыдущая встреча. В два часа мы уложились с трудом, а потом я отправился знакомиться с институтом.
Прямо в коридоре, я встретил Линника, который, стоя у раскрытой двери какого-то кабинета, радостно замахал мне рукой:
- Давай сюда! Где ты пропал? Мы два часа тебя как ждем!
В кабинете я увидел двух дам приятной наружности и примерно одинакового, постбальзаковского возраста, с пышными прическами (одна брюнетка, вторая блондинка). Брюнетка, Любовь Марковна Буре, оказалась ученым секретарем института, блондинка, Татьяна Георгиевна Окунева, - заместителем директора. «Так, значит, замдиректора у них уже есть! - отметил я про себя, внимательно приглядываясь к блондинке. - Вместо нее что ли меня хотят поставить, или вторым замом? Однако, интрига!». В разговоре тут же выяснилось, что Татьяна Георгиевна не доктор, а всего лишь кандидат, и это слегка прояснило ситуацию, но не до конца. Впрочем, Линник тут же предложил идти к директору и там уже обо всем конкретно поговорить. Дамы двинулись вместе с нами.
Кабинет директора находился рядом, через дверь, однако компания не останавливаясь прошла мимо и бодро двинулась дальше по коридору.
- Анатолий Кузьмич не любит сидеть в этом кабинете, - пояснила на ходу Любовь Марковна. - У него есть отдельное, как он говорит «гнездышко», где он может спокойно заниматься научной работой.
Я уже знал, что директора зовут Анатолий Кузьмич Белотуров, что лет ему около шестидесяти пяти, родился где-то здесь, в Хабаровском крае, учился и работал на Украине, а лет пятнадцать назад, на излете советской власти, был приглашен для организации в Комсомольске-на-Амуре института технического профиля. Почему в Комсомольске, а не в Хабаровске? Потому что в Комсомольске имелись два могучих технических предприятия — авиационный и судостроительный заводы. Однако в «городе юности» Белотуров отчего-то не прижился и, оставив там созданный им Институт машиноведения, перебрался в краевой центр, где создал другой институт — материаловедческий. Могучий, в общем, дядька!
Директорское «гнездышко» оказалось уютным кабинетом, с огромным столом, почти беспорядочно заваленным бумагами и книгами, с высокими шкафами, за стеклами которых стояли потемневшие от времени (или от пыли) книги, с высоким и объемистым креслом. В кресле восседал такой же объемистый, чем-то похожий на ручного медведя, покладистого вида человек, одетый в белый рабочий халат. Это и был Белотуров. Линник представил меня, и все вошедшие уселись на мигом возникшие из соседней комнатки стулья.
- Наслышан, наслышан! - с добродушной улыбкой произнес директор. - Виктор Сергеевич говорил, вы занимаетесь расчетами электронной структуры... У нас в институте, к сожалению, никто этим не занимается, но я всегда считал, что понять свойства материалов без знания электронной структуры не возможно. В Киеве, в институте, где я работал, целый отдел занимался электронной структурой — и теоретически, и экспериментально... Кстати, может, вы слышали такое имя — Леонид Прутко?
- Конечно, слышал, - охотно ответил я. - И не только слышал: встречался с ним пару раз, на конференциях.
- Так это мой друг! - воскликнул Белотуров, еще более оживляясь. - Когда я бываю в Киеве, я всегда у него останавливаюсь. Блестящий теоретик!
Тут подала голос ученый секретарь (как я позже понял, она «по-совместительству» играла в институте роль сестры-хозяйки):
- Анатолий Кузьмич! А не пора ли нам угостить гостей обедом?
- Вашими устами, Любовь Марковна, как и устами ребенка, всегда глаголет истина! - отозвался директор и первым поднялся с кресла. - У меня тут, к сожалению, тесновато, поэтому мы накрыли стол в моем главном кабинете.
Дамы, сидевшие ближе к выходу, тоже вспорхнули со стульев и поспешили к двери, а за ним двинулись остальные.
- Вообще-то, главным я считаю именно вот этот кабинет! - Белотуров обвел руками окружающее его пространство. - Здесь я занимаюсь наукой, пишу статьи, монографии... А там только подписываю приказы.
- Счастливый вы человек! - с грустинкой на лице и в голосе произнес Линник. - Имеете время и место для самостоятельной работы. Я лично об этом могу только мечтать. Свистопляска с утра до вечера!
Однако я уже обратил внимание на отсутствие на столе директора компьютера, и это показалось мне странным. В наше время трудно представить научного работника, не пользующегося компьютером — хотя бы для оформления рукописей. Если у них по всему институту такая картина, подумал я, мне здесь будет грустно. Это даже не вчерашний день, а позавчерашний.]
Стол был уже действительно накрыт и накрыт неплохо. Имелись там и жареные куры с рассыпной картошечкой, и два вида солено-копченой лососины, и бутерброды с красной икрой, и грибочки, огурчики, помидорчики домашнего приготовления, и три-четыре вида ветчины. И разумеется — бутылочка пятизвездочного коньяка «Белый аист», а также две бутылки вина — белого и красного — на любителя. Для хозяина стола был приготовлен отдельный напиток — яблочный сок. Оказалось, что он ничего другого не пьет, поскольку, как он сам сказал с некоторой грустной гордостью, «свою цистерну уже выпил».
- Ну, первую, как полагается, за знакомство, за ваш приезд, Виктор Андреевич! - поднял свой стакан Анатолий Кузьмич. - Я надеюсь, что вы не передумаете и станете полноправным членом нашего коллектива.
Я заверил, что не передумаю, и добавил, что приехал, чтобы здесь работать и жить.
- А я могу добавить, - подал голос Линник, - что знаю Виктора Андреевича очень давно, и это человек. на которого можно положиться. При всей моей любви к Хабаровску и ко всем присутствующим, мамой клянусь, ни за что бы его вам не отдал, если бы он сам не захотел.
- А почему, если не секрет, вы захотели в Хабаровск? - Татьяна Георгиевна вперила в меня яркие голубые очи.
Тут я несколько смутился, но Линник пришел мне на помощь.
- Шерше ля фам! - с банальной важностью пояснил он, а Белотуров поднял вилку с наколотым на нее маринованным грибочком и продекламировал:
- «О женщины! Исчадье крокодила имя вам!..»
На что Любовь Марковна с шутливой гневностью топнула полной ножкой и воскликнула:
- Анатолий Кузьмич! Как вы можете! При дамах!..
- К присутствующим сие не относится! - с широкой улыбкой заверил директор и тут же предложил выпить за Виктора Сергеевича, который дружески опекает институт с самого момента его возникновения, и вот привез им своего коллегу и товарища, оторвал, можно сказать, от сердца. Все посмотрели на Линника, а тот поднял свою стопку, наполненную коньяком, и, скромно потупившись, попытался сделать алаверды:
- А я бы хотел выпить за ваш маленький, но сплоченный коллектив, и за его мудрого руководителя.
- Это еще успеется! - остановил его Белотуров. - А сейчас мы пьем за вас! И за наше тесное сотрудничество!
Потом пошли другие тосты, и голова у меня понемногу поплыла. «Бог с ним, с материаловедением! - мысленно говорил я себе, переводя взгляд с блондинки на брюнетку, а с Виктора Сергеевича на Анатолия Кузьмича. - Освоим как-нибудь. Не боги горшки лепят. Куплю себе «компутер» помощнее и буду чего-нибудь моделировать».
Меня больше интересовала квартира, хотя о ней я пока не заикался, полагая, что раз уж пообещали, то дадут. О квартире заговорил Линник, который, видимо, чувствовал свою ответственность передо мной: сосватал в Хабаровск - покажи товар лицом!
Белотуров вызвал председателя профкома, хлопца лет тридцати, одетого в новенький, с иголочки костюм, с хорошо подобранным галстуком. Хлопца звали Сергей Витальевич Почкин, он недавно защитил кандидатскую диссертацию. Почкин предложил проехать, посмотреть квартиру. Втроем (третьим был конечно Линник) мы взяли директорскую «волгу» с таким же объемистым, как и директор, водителем по имени Слава, и поехали в сторону центра города.
- Я живу в этом же доме, - пояснил по дороге Почкин. - Дом строился на деньги Академии, и квартиры получали, в основном, сотрудники институтов, хотя часть пришлось отдать городу. Белотуров тоже получил там квартиру, и еще несколько наших.
- А давно сдали дом? - поинтересовался я.
- В прошлом году. Но квартиры были совершенно никакие, абсолютно без отделки, так что половина народу до сих пор там не живет, занимается ремонтом. Да вы сами увидите.
- Я видел, - поддакнул Линник, оборачиваясь с переднего сидения. - Обалдеть! В советские времена такое было невозможно! Ни выключателей, ни розеток, ни кранов!.. Про сантехнику и говорить нечего. Голые стены!
- Стены — это тоже неплохо, - примирительным тоном возразил я, еще не в состоянии критически, без эйфории, отнестись к тому факту, что еду смотреть свою квартиру, свалившуюся на меня невесть откуда. - Особенно, если над ними есть крыша.
Дом стоял в двух кварталах от так называемой «красной линии», на которой находились здания мэрии, педуниверситета, музыкального театра и прочих достопримечательностей. Сложенный из добротного красного кирпича, он имел десять этажей и пять подъездов, а также отдельный, весьма уютный дворик.
- Мы с вами будем в одном подъезде, - продолжал свою роль гида молодой председатель профкома. - У меня квартира на шестом этаже, а у вас на девятом.
- Лифт работает? - поинтересовался Линник.
- Работает! - успокоил Почкин. - Недавно пустили. А то, конечно, были проблемы.
- Ну, это обычное дело в новых домах, - заметил я. - Я как-то другу в Москве помогал переезжать, так натаскались с мебелью на двенадцатый этаж!
Тут и Слава-водитель подал голос с добродушным смешком:
- Мы тоже натаскались, когда Анатолий Кузьмич переезжал! Хотя у него квартира, слава Богу, на четвертом.
Слава остался в машине, а мы поднялись на лифте на девятый этаж. Сергей открыл простеньким плоским ключом черную металлическую дверь, на которой была начертана мелом цифра «107», и вошел в нежилой полумрак. Мы с Линником последовали за ним.
Я сразу ощутил специфический запах цементной пыли. Пыль лежала под ногами, перемешанная со строительным мусором, пылью были покрыты грубо оштукатуренные стены и плиты потолочных перекрытий.
- Шикарная квартира! - донесся до меня голос Линника, быстро прошедшего куда-то внутрь. - Какой широкий коридор! Какая лоджия! Сам бы жил!..
Я пошел на его голос, осматриваясь. Действительно, если абстрагироваться от полного отсутствия того, что раньше называлось отделкой, а теперь ремонтом, то квартира была на редкость хороша. Во-первых, она оказалась двухкомнатной! Как-то получилось, что до сих пор никто (ни Линник, ни Белотуров, ни тот же Почкин) не упомянул, что мне предлагают двухкомнатную квартиру, а сам я даже и не сомневался, что речь идет, конечно же, об однокомнатной. Один человек, одна комната, как еще иначе может быть в совковом нашем обществе, и это еще в лучшем случае... Во-вторых, планировка была весьма нестандартная. Во всяком случае, она сильно отличалась от знакомой мне планировки хрущевских и брежневских квартир. В коридоре можно было ездить на велосипеде, в прихожей — ставить пианино, в кухне — устраивать приемы на восемь персон, а к кухне была пристроена еще и крытая лоджия, устроенная на манер веранды. Кроме лоджии в квартире имелся еще и длинный балкон — вдоль обеих жилых комнат, выходящий на тихую улочку.
- Квартира действительно шикарная, - согласился я. И обращаясь к Сергею, спросил:
- И что, можно будет сразу получить ордер?
- Ну, с ордерами у нас не все просто, - заметно смутившись, ответил тот. - Мы тут почти все без ордеров пока живем.
- Это как же? Разве такое возможно?
- Сейчас все возможно. Мы вам подготовим выписку совместного решения профкома и дирекции, и с этой выпиской вы пойдете в ТСЖ...
- ТСЖ — это что?
- Товарищество собственников жилья. Это прямо у вас над головой, на десятом этаже, председатель Скворцов Иван Анатольевич. У него есть паспортистка, она вас пропишет. И можете жить! Конечно, когда ремонт сделаете. А ордером надо потом отдельно заниматься. Сейчас, с этой приватизацией, все непонятно. Кое-кто уже получил ордера, но когда их спрашиваешь: «Как?», начинают темнить. Ну, я думаю, этот вопрос решится, здесь большинство в таком же положении.
- Ну, да, конечно, - согласился я. - Главное, чтобы прописка была. А ключ... Вы можете мне прямо сейчас дать ключ?
Молодой человек кивнул и достал ключ из кармана:
- Без проблем! Этот замок все равно гвоздем можно открыть.
«Гвоздем не гвоздем, - подумал я, опуская ключ в свой карман, - а все-таки символ. Будет что Люш предъявить, не одни только слова».
- Ну, тогда я пойду, - сказал Почкин. - Вы уж сами квартиру закройте. - И направился к выходу.
- Что тут закрывать? - усмехнулся я. - Тут даже мыши не на чем повеситься!
- Дареному коню в зубы не смотрят! - бодро улыбнулся Линник. - Сделаешь ремонт, тебе весь Владивосток будет завидовать.
- Это ж сколько денег надо! Где я их возьму?
- Да ты же в Германии марок настрогал! - Витя посмотрел на меня удивленно.
- На те марки Ольга уже лапу наложила. Ты, мол, свою долю уже проел и прогулял. Да, ладно, как-нибудь обойдусь. Вот только зачем мне две комнаты? Может, у них однокомнатные есть?
Линник вытаращил глаза:
- Ты что, совсем опупел? Ты доктор наук, тебе по статусу положено. А подруга твоя что скажет, когда ты ее в однокомнатную приведешь? Денег на ремонт я тебе дам, отдашь, когда сможешь. И еще что-нибудь придумаем. На полставки тебя оставлю, будешь для нас расчеты делать... Ну, придумаем что-нибудь. Сейчас-то ты куда? К ней?
- К ней, - кивнул я.
- Это правильно. Но завтра с утра, будь добр, подскочи в институт. Я хочу, чтоб они показали тебе все лаборатории, а заодно и сам посмотрю, под шумок. Есть у меня насчет них кое-какие соображения, но пока не хочу афишировать.
Этот вечер мы с Люш начали в ресторане, а закончили в постели, в уже знакомой мне квартирке. Однако на ночь Люш не осталась.
- Я с сыном живу! - пояснила она. - У нас с ним уговор: ночевать дома. Не хочу подавать дурной пример.
Это мне не очень понравилось. Мне казалось, что менять жизненный уклад и привычки надо бы не только мне, но я ничего не сказал, решив, что лошадей гнать не следует, все придет само собой, Люш должна созреть и сама понять ситуацию.
Следующий день прошел как в полусне. Меня водили по каким-то комнатам, показывали какие-то станки и приборы, рассказывали о непонятных технических и химических процессах, знакомили с людьми, лица и имена которых я тут-же забывал... Обедали на этот раз не в кабинете директора, а ресторанчике со смешным названием «Китайский самовар». Ничего китайского я там не углядел, да и самовара не увидел, но накормили неплохо. Смутило только, что внести свою долю в оплату обеда мне не дали. Татьяна свет Георгиевна, которая блондинка, пояснила, что все уже оплачено. Линник отнесся к этому как к должному, так что и я перечить не стал.
После обеда Линник поехал куда-то по своим делам, а Почкин вызвался показать город, тем паче, что у него была своя машина — видавший виды «жигуль». По сравнению с Владивостоком город выглядел гораздо более спокойным и зеленым, и конечно — куда как более равнинным. Первым делом съездили к мосту через Амур — главной достопримечательности Хабаровска. Главная она не потому, что мост такой уж замечательный (хотя и внушительный, на два километра), а потому что запечатлен он на пятитысячной купюре и тем известен всем россиянам. На той же купюре можно лицезреть горделивый памятник графу Муравьеву-Амурскому, отцу-благодетелю Дальнего Востока (российского, естественно). Сей памятник также был нами посещен, а от его подножия и амурские волны были запечатлены в моей памяти и в фотоаппарате.
В половине шестого я отпустил Сергея и, сориентировавшись на местности, отправился на явочную квартиру, ключи от которой Люш мне дала. Любимой женщины там еще не было. Я снял пиджак и прилег на жалобно всхлипнувшую подо мной железную кровать и задумался: «Пока все идет хорошо!..» И вспомнил того парня из американского анекдота, который произносил эту же фразу, пролетая мимо шестнадцатого этажа. Дочери еще ничего не знают. Мне еще предстоит объясняться с ними. Как я буду это делать? Как объясню, как оправдаюсь?..
Люш появилась в четверть восьмого.
- Извини, Тич, я задержалась! - воскликнула она с порога вместо приветствия. - Жаль, что на постель у нас времени уже нет. Но на поезд мы успеем, не волнуйся, здесь ехать двадцать минут. Даже на автобусе!
- Давай уж на такси, - возразил я, представив себе многолюдье автобуса. - Тут неподалеку есть стоянка.
Уже в машине Люш встрепенулась.
- Слушай! Я вчера забыла тебя спросить... Квартиру тебе действительно дают? Это не блеф?
- Еще какой не блеф! - ответил я и торжествующе вынул из кармана ключ. - Девятый этаж, на улице Московской!
- О! - Она подняла брови. - Я знаю этот дом. Там рядом сауна, мы ходим туда с девочками.
- С какими еще девочками?
- С подружками. Я тебя с ними познакомлю. Классный дом! Элитный.
- Ну, насчет элитности я не знаю. Но две комнаты!
- Две комнаты! - Люш развернула ко мне удивленное лицо. - Склифосовский! За что это тебе такой подарок?
- Моя фамилия Зелинский, - ответил я с легкой обидой. - Она звучит ничуть не хуже.
- Ну, ладно, не обижайся! Это я так, по привычке. Шибко умный — значит, Склифосовский. Так за что же? Неужели всем докторам наук нынче дают такие квартиры?
Я пожал плечами:
- Наверное, нет. Мне повезло. Дважды повезло: и работа нашлась в одном с тобой городе и квартира. Судьба, наверное.
- Ну-ну! - улыбнулась загадочно Люш. - Но ты не забывай, что я тебе сказала: мне нужно два года на принятие решения.
- Я не забываю, - ответил я, и мне сразу стало грустно.
Дома, во Владивостоке, меня ожидал сюрприз. Едва переступив порог, я наткнулся на торжествующий взгляд жены.
- Я все поняла! - объявила Ольга, даже не дав мне поставить на пол портфель и снять плащ. - Это она! Это опять она! Конечно, ты поддерживал с ней отношения все эти годы!..
- Ты о чем? - не поддаваясь на провокацию, как можно безразличнее спросил я, проходя в ванную, чтобы умыться с дороги.
- Ты прекрасно знаешь о чем! - Ольга двинулась за мной следом. - Не было никакой женщины в Германии! Ты все придумал! Просто она, твоя Люшка-шлюшка, опять тебя задурманила, и ты опять закусил удила!..
- А что, Юли дома нет? - Я обернулся и выразительно посмотрел на супругу.
- А хоть бы и была! - усмехнулась она. - Я девочкам давно все рассказала! Они все знают!
- Что, и Надя? - Я мгновенно вспомнил грустные глаза средней дочери при расставании в аэропорту. - Но мы же договаривались!
- Молчал бы! Он мне будет лапшу вешать, а я должна с ним договоры соблюдать! Ну, признайся! Это она? Ведь это к ней ты ездил сейчас в Хабаровск?
- Я ездил с Линником, помогал ему проверять институт. Можешь его спросить.
- Но она ведь в Хабаровске живет?
- Это не твое дело!
- Ага! Значит, рыльце в пуху! Между прочим, перед дочерьми ты как раз достойнее бы выглядел, если бы рассказал о ней. Как никак старая любовь! Папа-романтик! А с этой выдумкой ты выглядишь идиотом! Только не забывай: из-за этой твари и сын наш погиб. Твой сын! Как ты сможешь с ней жить после этого?
«В логике этой женщине не откажешь, - внутренне согласился я. Если бы не обещание, которое я дал Люш, я и не стал бы ничего придумывать. Рано или поздно придется сказать правду, но пока что я этого делать не буду. Только причем тут наш сын? Все готова в кучу смешать!»
- Единственное в чем я могу тебе признаться, - сказал я, - это в том, что ездил в Хабаровск не только для ради Линника. Я уже говорил, что собираюсь куда-нибудь уехать, и проблема только в том, чтобы найти работу... Так вот, мне предложили работу в Хабаровске. Там есть институт близкого профиля, и им нужен замдиректора.
Ольга посмотрела на меня изучающе. Я постарался сделать лицо как можно более непроницаемым.
- А где ты будешь там жить? У нее?
- Для начала в служебной квартире, а дальше будет видно. Возможно, и в другой город переберусь.
- Ну, насчет другого города сказки не рассказывай. Ясно, что Шлюшка твоя в Хабаровске обитает, и никуда ты от нее не уедешь, веревки она из тебя будет вить, вот увидишь! Ладно, черт с тобой! Живи, как хочешь, только имей в виду: девочки всегда будут на моей стороне! Любую ситуацию можно описать по разному, а я опишу так, как мне выгодно! Что я им внушу, то они и будут думать! Честно говоря, мне тебя даже жалко. Я как жила, так и буду жить, а вот тебе на старости лет придется все начинать с нуля. Ну, держись, дорогой! Сам сделал выбор! Обратно не просись! На этот раз не приму.
- Да уж не попрошусь, - тихо ответил я, но стало мне отчего-то тревожно.
На шестом десятке начинать с нуля действительно непросто. Особенно, когда с личной жизнью полная неопределенность. Однако стариком я себя пока не чувствовал. Руки-ноги целы, сердце-почки-селезенки и прочие внутренние органы функционировали нормально, и даже в очках, почти неизбежном спутнике возраста, я не нуждался. И как мужчина я чувствовал себя еще вполне, и если бы Люш рискнула и захотела бы родить от меня ребенка, я был бы этому очень рад. Как специалист я тоже был вполне в себе уверен и не сомневался, что в хабаровском институте сумею стать полезным — в первую очередь как научный работник, а уж какой из меня получится администратор — это покажет время.
И вот это событие состоялось — я уволился, выписался из квартиры и переехал в Хабаровск. В первый же день по приезде, отметившись в институте и расписавшись в приказе о зачислении, я созвонился с Люш и поехал вместе с ней на улицу Московскую. Квартирой Люш была ошеломлена. Она не обратила никакого внимания на бетонную пыль и отсутствие электророзеток и водопроводных кранов (по ее мнению, это было совершенно нормально), но простор коридора, прихожей и кухни ее покорили с первого взгляда. Увидев же примыкающую к кухне огромную веранду, она просто ахнула.
- Ну, Тич! Кто-то там, наверху... - она выразительно подняла указательный палец к небесам, - за тебя очень сильно похлопотал. Так просто такие подарки люди не получают! - И мне даже показалось, что любимая женщина не слишком обрадована наличием у меня (где-то там, наверху) сильной поддержки. Не заслужил я, с ее точки зрения. - Ну, ладно, так уж и быть, окажу и я тебе гуманитарную помощь, - продолжала она тоном как можно более небрежным и легким. - Возьму на недельку отпуск и приложу к твоей квартирке ручки и ножки. Ты ведь без меня ни магазинов строительных не найдешь, ни сделать ничего не сумеешь. Склифосовский!
- Зелинский! - терпеливо поправил я ее, уже поняв, что поправлять придется часто. - Но я бы хотел, чтобы это была и твоя квартирка. Поэтому, будет хорошо, если ты действительно подключишься, и мы будем делать все так, чтобы тебе нравилось. Чтобы тебе захотелось здесь жить.
- Здесь темновато! - мотнула головой Люш. - Солнце бывает только рано утром. Придется все время жечь электрический свет.
- Это не самое главное, - возразил я. - Главное, что мы с тобой в одном городе.
- Ну, это само собой! - Она иронически улыбнулась. - А где ты собираешься обитать, пока не сделаешь ремонт? - Я посмотрел на нее растерянно. - Ага! - Иронии в ее улыбке стало еще больше. - Конечно же, Люш должна и об этом позаботиться. Ладно, поживешь пока в той квартире, которая тебе уже знакома.
- В принципе, я смогу поселиться здесь довольно скоро, - еще раз заглянув в кухню, заверил я. - Достаточно поставить кран с раковиной и хотя бы одну розетку и лампочку с выключателем. Это можно сделать за пару дней, а живя здесь, я смогу заниматься ремонтом дальше.
- Ну, такая спешка ни к чему. Будем настраиваться на две недели. Но тянуть тоже не стоит, поэтому предлагаю пойти прямо сейчас в ТСЖ, поискать сантехника и договориться с ним об установке унитаза. Сдается мне, что этот прибор в квартире важнее даже крана и лампочки. У тебя деньги-то есть?
- Есть! - поспешно заверил я. - Линник дал взаймы.
- А что, супруга твои карманы уже обчистила? - с усмешкой спросила Люш. И поняв, что этот вопрос — риторический, добавила снисходительно: - Ладно, свои люди — сочтемся. У меня тоже есть заначка.
Сантехника мы нашли без труда и отправились покупать унитаз, каковой в этот же вечер был смонтирован и подключен. Водопроводный кран я установил сам: вопреки мнению любимой женщины я умел работать руками, а нужные инструменты прихватил из Владивостока. Сложнее оказалось с электричеством. Квартира была отключена от домовой сети, и подключить ее мог только официальный электрик ТСЖ, а официального электрика в ТСЖ не имелось. Его обязанности исполнял сам председатель Скворцов, неуловимый Иван Анатольевич. Но это для меня он был неуловимый. Люш быстренько выведала у паспортистки, где тот живет, отправилась к председателю на квартиру, с ослепительной улыбкой оторвала его от тарелки с борщом, и через полчаса все лампочки в квартире сияли, испуганно освещая серые стены и цементную пыль.
Излишне пояснять, что всю первую неделю я в институте не появлялся. Все понимали (а у директора я отпросился официально), что мне понадобится время хотя бы на минимальное обустройство своей жизни. Но однажды я встретил во дворе дома Белотурова: он вылезал из привезшей его с работы машины, а мы с Люш как раз несли из очередного магазина очередные стройматериалы.
- Я смотрю, вы обживаетесь, - с добродушной улыбкой произнес Белотуров. - Ох, нелегкое это дело! И недешевое. Лично я двадцать тысяч долларов потратил. Старую квартиру продал и потратил.
- Ну, мне продавать нечего, я все делаю по-минимуму, - как можно беззаботнее ответил я.
- А вы не могли бы в понедельник подойти в институт? - спросил директор. - Надо кое-что обсудить.
- Ну, конечно! Обязательно! Пора уже и начать работать, - с виноватым видом ответствовал я.
- Если хотите, можете со мной на машине поехать, - предложил Анатолий Кузьмич. - Слава за мной к восьми подъезжает.
- Да мне это не слишком удобно. - Я политесно улыбнулся, перекладывая из руки в руку тяжелую сумку. - Я пока живу по другому адресу.
Анатолий Кузьмич посмотрел на мою красивую спутницу и понимающе кивнул:
- Ну, до понедельника!
На том и мы расстались.
- Что ж ты меня своему Троекурову не представил? - с ласковой язвочкой в голосе поинтересовалась Люш, когда мы вошли в подъезд.
«Белотурову!» - хотел я поправить озорницу, но не стал. Решил, что, наверное, она не так уж далека от истины. Директор действительно сильно смахивал на классического русского барина. И подумал, что пора, пожалуй, переселяться. Тогда и на работу будет удобно ездить.
Мы вошли в лифт.
- А кстати, - спросил я, глядя в ее прекрасные глаза, такие близкие и сияющие, - эта квартира, в которой я ночую... Чья она? Ты платишь за нее?
Люш едва заметно усмехнулась.
- Если честно, Тич, то это моя квартира. То есть, квартира Гены. Он мне ее оставил, чтобы я сдавала. Там должны были поселиться люди, но я попросила, чтобы они подождали.
Лифт остановился на девятом этаже, дверцы открылись.
- Это квартира твоего мужа? - переспросил я, не двигаясь с места.
- Да! Ну и что? - Люш обдала меня холодным, почти ледяным взглядом. - Я же не возмущаюсь тем, что ты носишь рубашки, купленные твоей женой. Хотя их давно пора выкинуть за ветхостью. А лифт сейчас закроется!
Я вышел из лифта на лестничную площадку, такую же темную и цементно-серую, как и квартира.
- Я сегодня же переезжаю сюда.
- И на чем же ты будешь спать? - спросила Люш, выходя следом и обнимая меня за плечи. - И на чем мы с тобой будем заниматься любовью?
Я открыл дверь в квартиру и вошел, включая свет в прихожей. За неделю здесь мало что изменилось. Два крючка для одежды, электророзетка, старый железный стул, принесенный с ближайшей свалки... Мусор, конечно, был выметен, а цементный пол пропитан олифой. Люш в первый же день сказала, что надо чем-то его пропитать, прежде чем укладывать линолеум. От кого-то она слышала, что люди используют жидкое стекло. На поверку жидкое стекло оказалось обыкновенным силикатным клеем, который впитывался в цемент, как весенний ливень в пески Кара-Кумов, застывая на поверхности тонкой коркой, хрустящей и крошащейся под ногами. Толку от него не было никакого, и я переключился на испытанную дедовскую олифу, материал более дорогой, но и более надежный.
Кроме унитаза и железного стула в квартире уже имелись ванна, эмалированная раковина на кухне и старая, видавшая виды табуретка, принесенная Люш из дому.
- У меня есть спальный мешок, - сказал я. - Сниму с петель какую-нибудь дверь, положу на кирпичи и буду спать. - Вопрос о занятиях любовью я решил пока замолчать.
- Тебе будут нужны холодильник и электроплитка, - заметила Люш. - Ладно, я как раз покупаю новый холодильник, старый привезу тебе. И плитку какую-нибудь найду, потом купишь нормальную.
- Купим! - поправил я. - Кухне нужна хозяйка! Уж для кухни я точно ничего покупать без твоего одобрения не стану.
- Ладно, - согласилась она. - Одобрить или не одобрить — это мы всегда пожалуйста! Но как на кухарку на меня не рассчитывай. Я это дело терпеть не люблю. В общем, давай завтра займемся холодильником. Заодно и с моим сыном познакомишься: Володя будет дома.
Сообщение о том, что завтра я познакомлюсь с сыном любимой женщины, застало меня врасплох, и хотя в устах Люш оно прозвучало буднично и как бы между прочим, я мог догадаться, что и для нее это не проходное событие. Ей конечно не безразлично, как встретятся и какое впечатление произведут друг на друга два ее любимых человека.
- Он знает что-то обо мне? - спросил я.
- Конечно! В общих чертах, разумеется. В том числе и о том, что ты здесь и приехал ради меня.
- И как он к этому относится?
- Сказал, что это мои проблемы. И что он всегда будет на моей стороне.
- Хороший мальчик! Где он учится?
- В Академии экономики, на менеджера.
- О, это волшебное слово — менеджер! - Я не удержался от усмешки. - Людей учат управлять чем угодно: хоть электростанцией, хоть молочной фермой... Неужели такое возможно?
- Не умничай, Склифосовский! - Люш посмотрела строго. - Твой Троекуров на директора тоже не учился.
- Вот именно. Он стал директором, потому что был специалистом. А как можно управлять чем-то, не будучи в этом специалистом?
- Запомни, Тич! - Лицо Люш стало еще более строгим. - Я люблю тебя. Но прежде всего я люблю себя. Потом идет мама, потом Вовка. Ты в самом конце. Так что не трогай моего сына!
- Но ты сама хочешь нас познакомить!
- Хочу. Но не для того, чтобы ты смотрел на него, как на придурка. Между прочим, сейчас как раз время менеджеров, если ты еще не понял.
Она жила почти в центре, на первом этаже панельного, пятиэтажного дома. Фактически, это была типичная хрущевка, с крошечной прихожей, узким коридорчиком и кухней, в которой едва помещались холодильник и столик на двоих, ну максимум, на троих. Комнат было две, но назвать их сильно светлыми язык не поворачивался, поскольку их окна затенялись тополями, дружно разросшимися вдоль дома.
Из большой комнаты вышел красивый юноша с густой черной шевелюрой.
- Володя, это Виктор Андреевич! - представила меня Люш.
- Здравствуйте! - сказал Володя и протянул руку. Я пожал ее — тонкую, но сильную — и юноша вернулся к себе, а мы вошли в другую комнату, меньшую по размеру. Там имелись низкая тахта со стенным светильником, туалетный столик с зеркалом и платяной шкаф. На стене висел большой портрет в золоченой багетной раме, написанный маслом. Портрет изображал хозяйку этого будуара, в голубом шелковом платье, с открытыми покатыми плечами, смотрящую на зрителя чуть вполоборота, с достоинством но и с нежностью. Сходство с оригиналом было бесспорным, чувствовалась рука хорошего мастера. Впрочем, точности ради, следует сказать, что художник чуть-чуть польстил натуре и слегка удлинил шею, но разве это не право художника? Разве и мы в своей душе и в своем сердце не преувеличиваем достоинства любимых и не преуменьшаем их недостатки?
- Кто это тебя так? - спросил я.
- Есть тут у нас одна художница, лучший в городе портретист, - с гордостью пояснила Люш. - Гена перед отъездом сделал мне подарок.
- Дорого, наверное? - Мне стало чуть муторно. На каждом шагу этот Гена!
- Да, уж не дешево! Но я не интересовалась, Гена заплатил.
- Похоже, он тебя очень любит.
- Да, - легко согласилась она. - Очень.
Повисло молчание, было лишь слышно, как из комнаты Володи доносится ритмичная музыка. Люш качнулась в такт этой музыке, повела бедрами и обняла меня за талию:
- Не хмурься! Ведь я люблю тебя, а не Гену. Пойдем на кухню! Я тебя накормлю, а заодно холодильник посмотришь. – И пояснила: - Мы с Вовкой уже поели.
Она была одета в короткий домашний халатик, который почти не скрывал ее прелестей, и я, не удержавшись, привлек ее к себе и поцеловал в полные, сладкие губы. Она не сопротивлялась, не делала строгие глаза (мол, сын за стенкой, вдруг войдет), но через несколько секунд выскользнула из моих объятий и, взяв за руку, повела на кухню.
Завтрак состоял из котлет с картофельным пюре, салата из огурцов и помидоров, сыра, ветчины и чая. К чаю было подано печенье. Холодильник «Бирюса» оказался довольно старым, ему было лет пятнадцать, а то и все двадцать, но сохранился он неплохо и мог исправно прослужить еще лет несколько. Памятуя, что дареному коню в зубы не смотрят, я его, конечно же, одобрил. На холодильнике стоял маленький телевизор, и Люш, войдя в кухню, сразу же его включила, и пока я ел, оттуда лилась бодрая реклама вперемешку с не менее бодрой музыкой.
- Тебе эта «бум-бум-ля-ля-ля!» не надоедает? – поинтересовался я между первой и второй котлетами.
- Нисколько! – с вызовом ответила Люш. – Уж по крайней мере лучше, чем твоя бардовская тягомотина. «Когда мне невмочь переселить беду, когда наступает отчанье…» Повеситься можно!
- А от «ля-ля-ля!» можно стать придурком.
- Тич, я уже тебе сказала: «Если бы у меня была другая жизнь, то и я была бы другой!» Такой, какая я есть, сделал меня ты, ты мой Учитель, так что люби меня такой, какая я есть.
- Ладно, - кивнул я. – Примем это как данность. Ты права! Творец любит все свои творения. Дочерей своих я люблю просто потому, что они мои дочери. Но это не значит, что я не могу их критиковать.
- Лучше это делай молча. Я пока что в твоей критике не нуждаюсь. Ты мной восхищаться должен, а не критиковать.
- Я и восхищаюсь. Ты самая красивая женщина Хабаровска и его окрестностей!
- И только?
- Ну, Люш! Зачем тебе глупые и лицемерные преувеличения? Я люблю тебя и хочу быть с тобой: неужели этого недостаточно?
- Я тоже люблю тебя и тоже хочу быть с тобой, но я тобой, честно говоря, не восхищаюсь.
Я пожал плечами. Я и сам не был от себя в восторге (какой нормальный человек восхищается собой?), так что чего уж возмущаться? Но в шутку сказал:
- Будем надеяться, что у тебя еще все впереди. Или у меня.
В это время в глубине квартиры зазвонил телефон. Люш поднялась со стула и быстро прошла в свою комнату.
- Алло! – услышал я ее негромкий, мягкий голос. – Да, я слушаю… Да, все нормально, мы с Вовкой уже проснулись и позавтракали. Погода хорошая, солнышко. А у вас там как?.. Да так, ничего особенного… Завтра к маме схожу, у нее день рождения. Конечно, передам. И я тебя целую. Я тебя тоже люблю. Пока!
Она вернулась и, отвечая на мой немой вопрос, пояснила:
- Гена! Он всегда звонит по субботам. Собственно, у них там еще пятница. В субботу нельзя: саббат!
- Он, что, такой правоверный еврей?
- Нет, конечно! Но у него там родственники, и вообще. Ладно, Бог с ним! Давай, лучше, делом займемся. Я хочу тебе еще платяной шкаф отдать. Тоже буду новый покупать. Надо его разобрать и перевести заодно с холодильником. Я машину заказала… - Она посмотрела на часы, почти бесшумно тикавшие на стене. – Через час приедут. Так что за работу!
Люш вынесла откуда-то из коридора ящик с инструментами. Я перехватил его и перенес в комнату. Пока я разбирал шкаф, освобожденный ею от одежды, она критически осматривала комнату.
- Вот эту тумбочку еще можно взять и этот столик. На первое время поставишь их на кухне. И будем считать, что мы с тобой квиты.
- Это в каком смысле?
- Ты ведь оплатил мне самолет — в Москву и обратно. Вот я и отдаю тебе холодильник и мебель.
- Ну, ты даешь! - засмеялся я, но смех получился какой-то нервный. - Так мы не договаривались. Я просто оплатил: потому что хотел с тобой встретиться. Потому что у меня были деньги, а у тебя их не было.
- А я просто не люблю оставаться в долгу! - Она посмотрела на меня с вызовом. - А не хочешь брать — катись колбаской! Шучу! Возьмешь, никуда не денешься. Возьмешь ведь?
- Возьму! - угрюмо кивнул я. - Из твоих рук хоть отраву!
- Ну, вот и умница. А завтра с утра мы с тобой съездим на рынок и купим нормальный кухонный стол и стулья.
- Что значит на рынок? – не понял я. – Самодельные, что ли?
Она засмеялась.
- Тич, ты безнадежно отстал от жизни! Ничего самодельного сейчас на рынке не продают. А так же бывшего в употреблении. Рынок сейчас – это челноки с китайским товаром и маленькие частные магазинчики – торговые точки. По воскресеньям там можно купить все очень дешево.
- И даже мебель?
- И даже мебель. Говоришь им свой адрес и удобное время, и они привозят, а оплата по доставке. Очень удобно!
- Но ты же к маме завтра собралась.
- На обратном пути к маме и заедем. Она там недалеко живет.
- Наверное, я должен купить какой-то подарок... День рождения, как я понял.
- Ты сам для нее подарок! - усмехнулась Люш. - Купишь цветы и хватит. Не боишься идти?
Я пожал плечами и, отвернув последний шуруп, бросил отвертку в ящик с инструментами. Шкаф был разобран и превратился в стопку разнокалиберных ДСП-пластин и большого листа фанеры, игравшего роль задней стенки.
- Кто-то еще будет?
- Нет. У нас не принято устраивать посиделки с тостами и мордами в винегрете. Только мы с тобой и будем.
- Сколько же ей лет исполнится?
- Семьдесят четыре. И, представь, она еще работает! Хотела бы я иметь в ее возрасте такое здоровье!
- Завидую тебе! - искренне произнес я. - Моя мама умерла в пятьдесят четыре.
- Соболезную. Отчего же? - Люш посмотрела на него с участием. - Рак?
- Это отдельная история. Как-нибудь потом расскажу.
Тут раздался звонок в прихожей. Это прибыла машина за холодильником.
- О, черт! - спохватилась Люш. - Я же его не освободила!.. Давайте пока с Вовкой доски и тумбочку таскайте, а я холодильник очищу. Володя! - крикнула она сыну. - Помоги Виктору Андреевичу!
- А как же ты будешь без холодильника? - Я вдруг сообразил, что она лишается агрегата, без которого современный человек своей жизни уже не представляет.
- Мне сегодня должны новый привезти, я уже оплатила, - пояснила Люш. - Поэтому я с вами не поеду, буду сидеть и ждать. Ты же знаешь, как у нас действует доставка: «Ждите в течение дня!» Думаю, вы с Володей и без меня справитесь. Заодно, и пообщаетесь.
- А с тобой мы еще увидимся сегодня?
Она посмотрела задумчиво.
- А ты действительно намерен сегодня ночевать в своей квартире?
- Да. Мне там будет комфортнее. И ремонт пойдет быстрее.
- Тогда мы можем и не увидеться. Или приходи сюда.
- Я приду, - пообещал я.
Я не стану описывать перевозку холодильника и доставку его на девятый этаж. (Слава Богу, он прошел в двери лифта, и его не пришлось долго и мучительно транспортировать вверх по бесконечной лестнице). Я также опущу детали вечернего визита к Люш. И уж тем более я не поведу читателя на китайский рынок, за дешевой мебелью. Но вот встречу с матерью любимой женщины я обойти вниманием никак не могу. Тем более, что последняя наша встреча состоялась двадцать пять лет назад и протекала при драматических обстоятельствах, а именно: прямо накануне объявленной свадьбы жених объявил матери невесты, что свадьбы не будет. Известно, что время рубцует многие раны, но далеко не факт, что мать даже через много лет способна простить унижение своей дочери, да и свое собственное. И хотя дочь вроде бы простила и приняла сбежавшего из-под венца незадачливого суженого, мать могла занять гораздо более максималистскую позицию. Поэтому я был готов к самой холодной встрече. Однако, вопреки опасениям, Нелли Григорьевна встретила меня довольно радушно, хотя и несколько сдержанно.
- Это Виктор! - на всякий случай представила меня Люш.
- Да уж мы знакомы! - с едва заметной усмешкой произнесла женщина, принимая мой букет. Ростом она была пониже дочери, но, пожалуй, так же стройна и статна. Кожа ее лица была гладкой, и лишь в уголках глаз расходились лучиками небольшие морщинки, а в густых темных волосах серебрилось всего несколько прядей. Если бы я увидел ее где-нибудь в другом месте, я ни за что не дал бы ей ее возраст: она выглядела моложе лет на десять, а то и на пятнадцать. И она ведь еще работала! И работала врачом!
Квартира была стандартная, двухкомнатная. Нелли Григорьевна жила здесь с мужем-полковником, до тех пор, пока тот не умер от малярии на Кубе, во время командировки. Об этой истории я уже знал, но Нелли Григорьевна рассказала ее еще раз, показала семейные фотографии. Потом стала расспрашивать о моих дочерях, о работе и планах на будущее. Было видно, что она многое знала от Люш, но хотела уточнить детали.
- Девочки выросли, - терпеливо отвечал я ей. - Свой долг перед ними я выполнил. Теперь можно и о себе подумать. Я понимаю, что очень виноват перед вашей дочерью и перед вами, но я надеюсь на прощение. У меня было много времени, чтобы понять, что я очень люблю Олю, и я надеюсь, что смогу сделать ее счастливой. А что касается работы и планов... - Я посмотрел на Люш, которая в течение этого разговора молчала и только сдержанно усмехалась. - Я доктор физ-мат наук, меня пригласили на должность заместителя директора института, дали квартиру, есть перспективы стать директором. Я бы хотел остаться в Хабаровске навсегда и быть мужем вашей дочери. На этот раз этому нет никаких препятствий.
- А ваша прежняя жена? Развод вы оформили?
- Подал заявление, через три месяца будет суд.
- Она на пенсии?
- Да, вышла на пенсию, не работает. Мы договорились, что я буду помогать. Сами знаете, какие сейчас пенсии. Да и младшая дочь еще учится.
- Могла бы и работать, - заметила Нелли Григорьевна и в ее голосе отчетливо прозвучало осуждение. - Не инвалид же она!
- Виктор у нас — само благородство! - не удержавшись, съехидничала Люш. Но мать ее не поддержала и пригласила нас к столу.
За столом разговор продолжался, хотя и более вяло, отвлекаемый едой и питием. В частности, Нелли Григорьевна поинтересовалась квартирой, выразив вполне уместное удивление тем, что в наше время кому-то дают бесплатное жилье. Я пояснил, что квартиру я получил как ведомственную, а разрешение на приватизацию мне пообещали дать через пять лет. И опять Люш подпустила шпильку:
- Сделаешь евроремонт, а квартиру и отберут!
- Ну, евроремонт, как некоторым известно, я делать не собираюсь, - спокойно заметил я. - А в общем-то все мое будущее в руках одной прекрасной дамы!
Тут Нелли Григорьевна поднялась, подошла к магнитоле, стоявшей рядом с телевизором, и включила музыку.
- Потанцуйте! - попросила она. - А я на вас погляжу.
Танцевать я фактически не умел, музыку разделял на медленную и быструю. Под медленную можно было топтаться на месте, приятно обнимая за плечи партнершу, под быструю надо было прыгать и махать руками, наличие партнерши при этом было не обязательно. Музыка, которую включила Нелли Григорьевна, была медленная. Я обнял Люш и поплыл по небесам. «Вот так бы и всю жизнь! - думал я, глядя в прекрасные глаза любимой. - Остановись, мгновенье!»
- А ты маме понравился, Тич! - пропела мне в ухо Люш. - Ты у нас прямо гамельнский Крысолов!
- Не вижу аналогии! - усмехнулся я. - Просто она не хочет, чтобы ты уезжала в Израиль. Во мне она увидела союзника, только и всего. Но мне она тоже понравилась. Сильная и мудрая женщина, достойная уважения.
- Да уж, не божий одуванчик! - согласилась Люш. - Одно время мы с ней терпеть не могли друг друга, но с возрастом она помягчела, и мы стали ладить. Особенно, после смерти папы. А вообще, я почти всю жизнь прожила у бабушки, в Ташкенте, а мама за папой по заставам моталась.
Музыка смолкла, и мы вернулись к столу.
В понедельник, как и было запланировано, я поехал в институт. Причем, рассудив, что было бы невежливо проигнорировать приглашение Белотурова (раз уж я живу теперь здесь), я вышел из дома без пяти восемь, чтобы составить ему компанию в «волге». Анатолий Кузьмич уже прогуливался вдоль дома, одетый в серый плащ и черную кепку, с толстым портфелем в руке, грузно переваливаясь с бока на бок. Поздоровались.
- О времена, о нравы! Все поставлено с ног на голову! - возмущенно произнес Белотуров, взглянув на свои ручные часы. - Директор ждет водителя!
- И давно этот Слава у вас работает? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Десять лет.
- И что, все время вот так?
- Почти. И вы знаете, такое самомнение! Я, говорит, командующего округом возил, и мной были довольны. Не знаю, как уж там он командующего возил... О, вон едет, слава Богу!
Я тоже взглянул на часы: серая «волга» подъехала ровно в восемь. В восемь-ноль-ноль, как говорят военные. Наверное, генерал был бы доволен. Но комментировать событие я не стал: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Обживемся, там видно будет.
Дорога заняла минут пятнадцать. Слава ехал не по маршруту автобуса, а другим, более коротким путем.
- По понедельникам у нас директорат, в девять утра, - пояснил Белотуров. - Начнете знакомиться с людьми, кабинет вам подберем...
- Мне компьютер нужен, - добавил я. - Для расчетов.
- Это с Татьяной Георгиевной решайте. Не стесняйтесь, покупайте хоть два, на это у нас деньги есть.
Предложенный мне кабинет оказался крохотной комнатушкой, в которой едва помещались небольшой стол, вешалка для одежды и высокий древний сейф (точнее, несгораемый шкаф). Почти всю стену занимало окно. Окно выходило на задний двор, было капитально зарешечено и капитально же закрыто. То есть, оно вообще не открывалось! Никаких створок с шарнирами, никаких форточек, никакой вентиляции. По-видимому, проектировщики и строители не предназначали это помещение для людей. Так, какая-нибудь подсобка, хранилище для швабр и садовых леек. Если тут включить компьютер, будет сауна!
- Здесь у нас сидел предыдущий замдиректора, - бодро пояснила Татьяна Георгиевна. - Комната, конечно, небольшая, но зато отдельная. Я, например, сижу вместе с Любовью Марковной. У нас, вообще, тяжело с площадями. Часть сотрудников сидят в политэне: вы еще сходите туда.
- Схожу, - согласился я. Я уже знал, что «политэном» хабаровчане именуют политехнический институт, но для меня это слово все еще было непривычно: во Владивостоке (да и в других городах) сочетание «политехнический институт» в народе обычно заменяют словом «политех». Но в каждом монастыре свой устав, надо привыкать. Я высказал Татьяне Георгиевне свои пожелания насчет компьютера, и она заверила, что в этом нет абсолютно никакой проблемы.
- У нас в компьютерах никто не разбирается, - бесхитростно пояснила она. - Поэтому подберите сами, какой вам нужен, принесите счет, и мы оплатим.
- Но мне еще нужен интернет.
- А вот интернета у нас нет, - ответила блондинка и тут же поправилась. - То есть, у нас есть выход в Интернет через модем, для получения электронной почты, а общего интернета нет. Может быть, вы нам его и сделаете! - Татьяна Георгиевна обезоруживающе рассмеялась. Она плохо представляла себе пользу Интернета для научной работы, но если говорят, что он нужен, значит придется сделать.
Директорат проходил в главном директорском кабинете. Кабинет был невелик (как и все институтские помещения), и большую его часть занимал Т-образный стол. За перекладиной буквы «Т» восседал Анатолий Кузьмич.
Белотуров начал с того, что представил собравшимся нового члена коллектива то бишь меня, и пояснил, что в скором будущем Виктор Андреевич Зелинский станет его заместителем, а пока будет руководить лабораторией, которой ранее руководил бывший замдиректора. Затем начался «разбор полетов». Я весьма смутно представлял себе тематику института, поэтому суть многих вопросов понимал слабо и внимание свое, главным образом, расходовал на ознакомление с публикой, каковое облегчалось тем, что сидел я рядом с ученым секретарем, и Любовь Марковна шепотом объясняла, кто есть кто.
Прежде всего, с немалым удивлением для себя, я узнал, что в институте уже имеется доктор наук (кроме Белотурова), который вполне мог бы претендовать на должность заместителя директора. Звали этого доктора Николай Леонидович Абросимов, он заведовал лабораторией физико-химии и спокойно мог бы претендовать на должность замдиректора. «Значит, мы с ним скоро столкнемся, - сказал я себе, глядя в заросшее седоватой бородкой лицо и глаза, спрятанные за отблескивающими стеклами очков. - Или нас столкнут».
Второе, чему я удивился, была та нетерпимость, с какой директор распекал своих сотрудников. Глаза его метали молнии, кулак стучал по столу, он бросал людям в лице такие выражения как «Вы бездельник!», «Вы бездарь!», а то и вообще «Ты туп, как Буриданов осел!» И люди реагировали на его эскапады спокойно, в меру огрызаясь или посмеиваясь. Чувствовалось, что такая обстановка им привычна и даже удобна. А поскольку директор считал своим долгом пройтись по каждому присутствующему, независимо руководитель ли это лаборатории, главный бухгалтер или рядовой научный сотрудник (а на этом странном директорате присутствовали чуть ли не все сотрудники института), директорат длился, длился и длился — без малого два часа.
Когда все закончилось и народ повалил в коридор, ко мне, как я и ожидал, подошел Абросимов.
- Будем знакомы!
- Очень приятно.
- Какими ветрами вас занесло в наш маленький гадюшник?
- То, что маленький, я уже понял, а что гадюшник, еще нет, - ответил я со смешком, уходя от вопроса про ветры. - Давайте зайдем в мою комнату, не в коридоре же разговаривать.
- А может лучше сходим ко мне? - сделал он встречное предложение. Я посмотрел на него вопросительно, и он пояснил: - Мы в «политэне» сидим, там у нас совместная лаборатория. Тут рядом, десять минут ходьбы.
- Можно и сходить, - согласился я. - Надо же мне с институтом знакомиться.
Абросимов дружески улыбнулся.
- Кстати, это не ваш предок, профессор Зелинский, изобрел в 1915 году противогаз?
- Нет. - Я покачал головой. - Мой дед был сельским портным, из обедневшей шляхты. Вряд ли в его родне были профессора.
Здание политехнического института действительно находилось неподалеку, на той же улице, на расстоянии одной автобусной остановки. Лаборатория Абросимова располагалась в полуподвальном этаже, и занимала три мрачные комнаты, давно уже переставшие мечтать о ремонте, больше похожие на заросшие мхом и плесенью лесные пещеры, чем на аудитории технического вуза. В двух из этих комнат стояло оборудование, в третьей сидели сотрудники...
Впрочем, здесь нам пора спохватиться, и сменить тему, иначе это был бы рассказ о том, как развивалось в Хабаровске материаловедение, а у нас с вами рассказ о любви, так что не будем отвлекаться.
Прошла еще неделя моей жизни в Хабаровске. За это время в квартире на Московской были застелены полы и установлена большая двухспальная кровать. Кровать мы с Люш тут же обновили, после чего она попросила помассировать ей спину и поясницу.
- По четвергам ко мне приходит массажист, но в этот раз он не смог, и у меня все ломит, - пояснила она.
- Вообще-то я не умею, - замялся я. - Но попробую. А что значит «приходит массажист»? Домой что ли?
- Ну, конечно, домой, Тич! Ко мне и парикмахерша приходит, и портниха. Обычное дело! Половина женщин так живет. Не считая, конечно, твоей жены!
- И что, перед массажистом ты тоже вот так лежишь? Голая?
- Я тебя умоляю! - Она полуобернулась с недовольной гримасой. - Или делай массаж, или я уйду. Да он совсем мальчик, этот массажист, чуть старше Вовки. Что ему такая старуха!
Я с сомнением хмыкнул и начал делать массаж, как умел, и сразу почувствовал, как во мне вновь поднимается волна желания от прикосновений к ее прекрасному и отнюдь еще не старому телу. И очень сомнительным мне показалась непорочность взаимоотношений моей любимой и юного массажиста.
Потом мы пили кофе на кухне. Стол и стулья там были уже новые, купленные на рынке, но стены еще дышали цементом и с бетонного потолка свисала голая лампочка.
- Как здесь темно! - воскликнула Люш, обводя кухню придирчивым взглядом. - Здесь нужны светлые обои, светлый кафель и светлые шкафчики.
- Я решил не спешить, - ответствовал я. - Кухню буду отделывать, когда ты сюда переедешь. Чтобы все было на твой вкус.
- Ну, так и сделай на мой вкус, как я сказала!
- А вдруг твой вкус переменится!
- Ну, хоть музыкой какой-нибудь обзаведись! Хоть телевизор купи! У тебя тихо, как в могиле!
; Хорошо! - согласился я. - Телевизор куплю. Вот накоплю денег и куплю.
- А, кстати, милый… Если не секрет, сколько тебе обещают платить? Сколько сейчас зарабатывает российский профессор?
- Ну, если быть точным, то я не совсем профессор.
- Но на визитной карточке ты пишешь «профессор»!
- Это я по-английски пишу «professor». По-русски я пишу «доктор». Дело в том, что наш «доктор» примерно соответствует их «профессору». Но если писать просто «doctor», они будут воспринимать его как «Ph.D.», что соответствует нашему кандидату.
- Ну, ладно, не будь занудой! Сколько зарабатывает российский доктор?
Я назвал сумму.
- Не густо! – хмыкнула Люш. – Я больше зарабатываю. Но ты говорил, что Линник тебе обещал еще полставки.
- Он и дал. Но те полставки – это вовсе не половина от того, что я получаю здесь. Здесь мне накручивают разные надбавки и коэффициенты, а там идет только половина от оклада. И что бы сразу была ясность: те полставки бухгалтерия сразу перечисляет Ольге, на оплату квартиры.
- Красиво устроилась твоя Ольга! – с саркастической усмешкой воскликнула Люш. – Ей и квартира отошла, и денежки капают! А что бедной Люшке?
- А бедной Люшке достался я!
- Какое сокровище! Ты, оказывается, даже не профессор! – Она хохотнула. - Шучу, шучу! Мне, как раз, совершенно до лампы, профессор ты или не профессор. Это мама моя разволновалась, как услышала, что у тебя есть шансы стать директором. Она человек старой закалки, жена полковника. А мне совершенно все равно, какая у тебя должность и чем ты занимаешься.
Тут я не удержался и спросил, где и кем работает в Израиле Гена.
- На макаронной фабрике! - с вызовом ответила Люш. - Простым рабочим, обслуживает конвейер.
- А я думал, его и там в полицию взяли!
- Кто бы его взял! Он иврита не знает. Но зарабатывает хорошо. Снимает трехкомнатную квартиру, машину купил... Знаешь, Тич, ты можешь сколько угодно надувать щеки и гордиться своими научными званиями, но во всем мире о человеке судят по тому, сколько он зарабатывает.
- У тебя упрощенное представление о мире, - возразил я. – Я работал в Германии и видел... В нашем институте было несколько человек, которые перешли туда из промышленных фирм. Они потеряли раза в полтора в зарплате, но перешли. Потому что в институте работа была интереснее. Понимаешь, Люш, интереснее! Конечно, в России прошел обратный процесс: из Академии ушло много народу – кто в бизнес, кто в чиновники, - но осталось больше, чем ушло, и мы, оставшиеся, уважаем друг друга за это. И молодежь сейчас опять в науку тянется, идет в аспирантуру. Я вот тоже собираюсь аспирантуру открыть. Есть уже желающие поступить. А зарплату постепенно поднимут, я уверен. Должны ж там, наверху, спохватиться!
Люш несколько сслушала меня со странным интересом, потом спросила:
- Тебе будут платить за аспирантов?
- Ерунду, копейки.
- Тогда зачем тебе это надо?
Видя, что ее интерес смешан с осуждением, я стушевался, но ответил:
- Понимаешь, в Хабаровске очень слабая физика, а ученый не может существовать в вакууме. Наберу молодых ребят, сделаю из них специалистов, потом будет с кем работать. Что плохого в том, что я хочу создать здесь свою школу?
Прекрасные ее глаза потемнели.
- Я тобой восхищаюсь! Ты уехал из Владивостока и хочешь, чтобы у тебя здесь все было, как там. Вместо того института – этот, вместо той квартиры – эта, вместо тех аспирантов – эти, вместо Ольги – Люш! А ты по-прежнему – в центре мироздания! У тебя все прекрасно, все безмятежно!..
- Не все! Еще есть дочери. Я рискую испортить отношения с ними.
- Ах, да, дочери! Это ради них ты стелешься перед их матерью, отдаешь квартиру и деньги. И все за мой счет, между прочим!
- При чем здесь твой счет, Люш? – искренне удивился я. – Ты мне ничего не обещала, у нас с тобой нет никаких общих планов. Ты даже в эту вот квартиру переезжать не собираешься. А я мог бы хоть сейчас тебя в ней прописать!
Она опять посмотрела с интересом, и на этот раз интерес был благосклонным.
- Я подумаю над этим предложением, - сказала она. - А кстати, что ты сказал на прощанье младшей дочери? Она ведь осталась во Владивостоке с мамой, да? И что сказала она?
- Она сказала: «Папа! Это твой выбор. Ты его сделал».
- И твое сердце сжалось, не так ли?
- Ну, сжалось! Ну, и что? Я сделал свой выбор.
- Ты уверен, что это правильный выбор? Суда еще не было. У тебя еще есть возможность вернуться.
- Я сказал ей: «Даже если у меня ничего не получится в Хабаровске, к вашей маме я уже не вернусь».
- И как ты думаешь, на сколько процентов я тебе верю?
- Процентов на пятьдесят.
- А десять не хочешь?
- Ты знаешь, мне все равно.
- Почему же?
- Потому что по сути это ничего не меняет. Я в Хабаровске, и не считаться с этим ты не можешь.
Ее зеленые глаза сузились.
- А на сколько процентов ты веришь мне, когда я говорю, что люблю тебя?
- На сто.
- Ну и зря! - Она нервно хохотнула и добавила: - Если женщина что-то сказала, через два дня об этом можно забыть!
«Ох, ты додразнишься! - произнес я мысленно, любуясь веселым блеском ее глаз. - Ох, мы посмотрим, кто будет смеяться!» Что-то подсказывало мне, что в словах Люш есть только доля шутки. Что, сама не отдавая себе в том отчета и не желая этого, она уже готовится дать задний ход. Впрочем, она переднего еще и не давала!
Квартира постепенно обретала вполне жилой вид, на стенах появились обои, на потолках светильники, в ванной — стиральная машинка, а в кухне — электроплита, и даже телевизор весело щебетал и выкрикивал рекламные слоганы, когда в квартире появлялась Люш. Но Люш появлялась там все реже. Вначале она приходила чуть не каждый день, потом — через день-два, потом интервалы увеличились до недели и более. Возвращаясь с работы домой, а иногда я возвращался довольно поздно, я уже издали всматривался в окна: не горит ли там свет? Не ждет ли меня моя любимая? Но окна, как правило, были темны. И тогда я шел к ее дому, нажимал кнопку ее звонка. Иногда мне открывал Володя, который говорил, что мамы нет дома, и предлагал подождать ее, но чаще открывала она сама, уже одетая в домашний халатик. С милой улыбкой она объясняла: «Я забегала к подруге!», или «Мы с девочками посидели в кафушке!», или «У меня сегодня сауна, извини, я убегаю!», а иногда и ограничивалась только улыбкой. Когда же Люш все-таки приходила на Московскую, она вела себя так, словно выполняла приятную, но рутинную обязанность. Да, я видел и чувствовал, что наша близость по прежнему доводит ее до экстаза, но со все более возрастающей грустью отмечал, что кроме этой близости ей, пожалуй, от меня ничего и не надо.
Равнодушный к телевизору, я тосковал по книгам, оставшимся во владивостокской квартире. Многие тысячи их были накоплены за тридцать с лишним лет и были бескомпромиссно присвоены Ольгой, заявившей, что книги должны достаться детям, а не уйти в руки «какой-то дряни». Спорить, а тем более судиться я с ней не стал. Снявши голову, по волосам не плачут. Только свои научные книги забрал, да томик стихов Такубоку, который появился в моей жизни еще в студенческие времена, задолго до женитьбы. «Вечером вдруг захотелось мне написать длинное, длинное письмо, такое, чтоб все меня полюбили...» Иногда мне так не хватало моих книг, моих старых, добрых друзей.
Неподалеку от дома, на «красной линии», я обнаружил симпатичный букинистический магазинчик, где с радостью увидел многих своих знакомцев, каковых с удовольствием бы перечитал. В первый же приход я купил толстый том Чабуа Амирджэби и предложил Люш, которая оказалась совсем не знакома с историей Даты Туташхиа, благородного и гордого абрека, читать ее вместе, вслух.
- Ты с ума сошел, Тич! - тут же охладила она мой пыл. - Кто сейчас читает книги вслух! Да и вообще, покупать книги - это глупо. Любую книгу можно скачать в Интернете. А лично я художественных книг уже сто лет не читаю: только философские и психологические!
- И какие же именно? - поинтересовался я.
- Ты будешь смеяться. Но я скажу. «Как стать богатой и счастливой», «Как перестать беспокоиться» и так далее.
Я и вправду едва сдержал улыбку. Забавные у нее представления о философии! Но сказал другое:
- Что ж тут смешного! Счастливым хочет стать каждый. Вот только почему одновременно — и богатой и счастливой? Просто счастливой быть нельзя?
- Конечно! Бедный не может быть счастлив! Счастье — это свобода, а свободу дают деньги.
Такие вот мы с ней вели разговоры, а сослуживцы мои меж тем давно уже ожидали приглашения на новоселье. Люш эту идею охотно поддержала. Она любила себя показать, а заодно потанцевать и выпить в компании. Подгадав к очередному приезду в Хабаровск Линника, мы собрали гостей. Я демонстрировал собственноручно наклеенные обои и потолочные панели, обшитую деревом ванную и застекленную веранду, а Люш приятно удивляла их (да и меня) салатами, винегретами и заливным. Умела, оказывается, готовить! Только вот не любила. Когда же дошло до тостов и ей дали слово как хозяйке, она произнесла прямо-таки пламенную речь. О том, какой я необыкновенный человек, Человек-Звезда. Как я светил ей всю жизнь, как вел ее за руку через тернии и буераки. И как она счастлива, что нашла меня через много-много лет. Через сколько именно лет, она не уточнила, но речь и без того была очень красива. Как и сама Люш. Правда, когда кто-то решил нас сфотографировать и попросил встать рядышком у стены, Люш в момент вылета птички вдруг слегка присела — чтобы на фотографии я получился выше ее. То есть, с одной стороны — Человек-Звезда, а с другой — росточком-то подкачал! Ох, Люшка, Люшка, показушница ты моя!
- Какую вы женщину себе отхватили, Виктор Андреевич! - улучив момент, восхитилась Любовь Марковна, ученая наша секретарша. - Красавица, кулинарка, говорунья!
- Что говорунья, это точно, - согласился я. - А вот, что отхватил, так это мы еще посмотрим.
Витя Линник высказал свое мнение позже, на другой день, когда я провожал его на поезд.
- Красивая, конечно, и готовит неплохо. Но я бы на твоем месте был настороже.
- Почему?
- Если она всю жизнь о тебе мечтала, то где она была раньше? Почему вспомнила только тогда, когда муж уехал в Израиль? Скучно стало?.. Разводиться она с мужем собирается?
- Сказала, что ей нужно два года, чтобы принять решение.
Витя протяжно свистнул.
- Два года? Либо ишак сдохнет, либо падишах! Надует она тебя, Витюша, ей Богу, надует. Помяни мое слово!
- Помяну, - согласился я. - Но выбора-то у меня все равно нет. У меня такой груз на душе, такой камень. Только она может помочь мне его свалить. Нет у меня сейчас другого смысла в жизни, кроме как быть с ней. Понимаешь?
- Понимаю. Не одобряю, но понимаю. Но ты имей в виду: если станет совсем невмоготу, я тебя приму обратно. Пока я жив, в институте тебе место всегда найдется.
- Спасибо! - Я пожал его руку. - Постараюсь не возвращаться.
После новоселья жизнь наша потекла, как текла и до того. Видя, что любимая моя не стремится часто бывать на Московской, я начал приглашать ее в рестораны, в театры, на концерты. Люш охотно принимала эти приглашения При этом довольно быстро выяснилось, что вкусы у нас разные. Ей нравилась современная, молодежная музыка, желательно погромче и поритмичнее, а мне — классические виолончель и фортепьяно. Когда же в Хабаровск приехал Александр Дольский, мне так и не удалось вытащить ее в концертный зал. «Вот уж чего-чего, а Маленького Принца мне не надо! Этот сиропчик терпеть не могу! Ты мне еще Бернса вспомни! Или свои стихи и романы». Томик Бернса, любимого мной в юности, я подарил ей двадцать пять лет назад, перед несостоявшейся свадьбой. «Птенца, не знавшего тревог, в кустах охотник подстерег. И это девушке урок, как ей себя вести!» Про мое литературное хобби она вообще слышать не желала, хотя меня печатали в приличных журналах и издательствах, в том числе и в московских. Любимая не упускала момента уколоть меня, спустить с небес на землю. И уж, конечно, она быстро отвадила меня от попыток делиться с ней событиями в институте. «Я понимаю, - говорила она, - ты привык жене все рассказывать, она-то дома сидела, но мне твои производственные успехи совсем не интересны. Уж не думаешь ли ты, что я стану тебя больше любить, если ты станешь директором?»
А однажды, когда мы лежали в постели после как всегда бурных ласк, она произнесла задумчиво:
- И за что я тебя люблю? Сама не знаю. Вроде ведь и не за что!
-Это в каком смысле? - От моей красавицы можно было ожидать любых поворотов.
-В буквальном. Сказки про то, что «полюбишь и козла», оставь романтическим девочкам. Маму я люблю за то, что она меня родила и вырастила. Вовку — за то, что он мой сын. А тебя? Ты не красавец, не мачо, не супермен, и зарабатываешь очень средне. Да, ты хорош в постели. Не знаю, почему, но с тобой мне лучше, чем с Геной, хотя он куда мощнее и может трахать меня хоть пять раз подряд. Но тебя ведь надолго не хватит! Если говорить честно, то ты просто старик! Ты на целых десять лет старше меня, Тич! На целых десять! А ведь все мои предыдущие мужья младше меня. Если бы не наше прошлое, если бы я встретила тебя сейчас просто на улице, я бы на тебя и не взглянула! И потом, сколько ты мне ни ври, а я знаю: в башке у тебя всегда сидят три дочери и жена-бездельница, перед которыми ты всегда будешь чувствовать себя виноватым. Вот отвинтить бы тебе башку, а все остальное оставить!..
Ее слова резали меня, как ножом. Я готов был согласиться с тем, что научные степени, должности и написанные книжки еще не характеризуют человека. Но ценить во мне только то, что находится ниже пояса, это уж слишком! Есть, все-таки, у меня и другие достоинства.
- А ты за что меня любишь? - вдруг спросила Люш, и я растерялся. Вот уж не ожидал я такого вопроса, и сам себе его никогда не задавал. Конечно, шлейф той давней, юношеской увлеченности никуда не мог деться, но если бы я ее просто встретил на улице и она взглянула бы на меня так, как взглянула в Шереметьево, я бы влюбился в нее заново. В такую эффектную женщину невозможно не влюбиться. Таких мы, простые смертные, видим только на экране и на обложках журналов. Королева — и вдруг дарит себя мне, простому муравью! Но я благоразумно решил отшутиться и ответил:
- За то, что ты большая! Красивой женщины должно быть много.
- А еще за что?
- А еще за то, что ты кричишь в постели.
- Фу, бесстыдник! - И она бросилась на меня, большая и красивая.
Сейчас, по прошествии лет, я не могу уже воспроизвести точную хронологию тех дней, да в этом, пожалуй, и нет смысла. Ведь все главное протекало не вокруг, а внутри нас. Мы встретились, соприкоснулись, как две вселенные, со своими внутренними мирами, зная друг о друге лишь то, какими мы были двадцать пять световых лет назад, и каждый день, каждый час, а то и каждую минуту мы узнавали друг о друге, а подчас и о себе, нечто новое, иногда обескураживающее, противоречащее предыдущему знанию, а иногда и здравому смыслу.
Как уже было сказано, Люш редко появлялась в квартире на Московской, а если и появлялась, то дело сводилось с искрометному сексу, после которого она убегала готовить ужин сыну или по другим своим делам. Но мне казалось нелепым и совершенно неправильным жить в одном городе с любимой женщиной и видеться с ней так редко, я хотел каждый день видеть ее улыбку, слышать ее напевный голос, прикасаться к ее руке и плечам, ощущать сладкий вкус ее губ. Поэтому я созванивался с ней и подъезжал к ее «конторе» к моменту, когда она заканчивала работу, а потом провожал домой или куда она скажет. А иногда, если она никуда не торопилась, мы просто гуляли. По Хабаровску было приятно гулять. По сравнению с Владивостоком он был куда ровнее, просторнее и ухоженнее. Одни пятиламповые фонари чего стоили!.. Гуляй хоть всю ночь. Иногда я возвращался в первом часу и с удивлением замечал, что на перекрестках бабушки еще продают юных парочкам семечки. Словно и криминала нет никакого в природе.
Иногда во время наших с Люш прогулок она встречала кого-то из знакомых. Тогда она отходила с ними в сторону (или я отходил) и вела беседы, иногда долгие, а я терпеливо ждал. Она никогда не представляла меня, но никогда и не выражала опасения, что мое общество может ее скомпрометировать. Казалось, ее совсем не беспокоило, что какой-нибудь доброжелатель позвонит или напишет мужу, в Израиль. Я не делал из этого далеко идущих выводов, просто откладывал информацию в сознание. Я так мало еще знал свою любимую!
Она тоже знала меня мало. И чтобы узнать лучше, проводила эксперименты.
Приближался Новый Год. Я тешил себя надеждой, что уж новогоднюю-то ночь, а может быть и несколько следующих, Люш проведет со мной. Ее великовозрастный сын наверняка тоже будет ночевать где-то вне дома, да и что это за отговорки, в конце концов! Не похоже, чтобы она была под пятой у собственного сына. Однако Люш вдруг предложила мне уехать на Новый Год во Владивосток, к Ольге и Юльке. «Ты должен встретить Новый Год с дочерью! Это очень важно для ваших отношений». Я просто опешил, мне такое и в голову не приходило. Незадолго до этого я съездил во Владивосток на суд, который наконец развел нас с Ольгой, а сейчас вдруг заявлюсь к ним на Новый Год? То-то лица у них будут! Тем паче, что Юлька обязательно упилит в какую-нибудь теплую компанию, а мне, значит, с Ольгой сидеть? Зачем?
Но Люш настаивала. Она говорила, что суд еще ничего не значит, что в душе я еще там, с ними, и у меня еще есть шанс вернуться. Слушать ее мне было странно, я ничего не понимал. Но когда она заявила, что поверит в мою любовь только, если я съезжу во Владивосток и вернусь к ней, я пошел и купил билет на поезд. Точнее, два билета — туда и обратно. Я не собирался никуда ездить, прекрасно понимая, насколько дико выглядел бы мой приезд к бывшей жене, но я продемонстрировал билеты Люш. Она сказала: «Молодец, Склифосовский! Послушный мальчик», а на следующий день устроила скандал, чуть ли не в духе греческих трагедий. «Как ты мог поверить! Я никогда не отдам тебя этой женщине! Я тебя проверяла! Это была провокация, и ты клюнул на нее!..»
Мне сделалось сильно не по себе. Я впервые понял, что этой женщине, моей любимой женщине, нельзя верить безоговорочно. Что обман для нее — не порок, не проступок, а всего лишь инструмент для достижения своих целей, и что, возможно, даже сама перед собой она никогда не бывает по настоящему честной. А это значит, что и всех остальных людей, и меня в том числе, она считает лжецами и притворщиками, отличающимися друг от друга лишь тем, на сколько процентов они лжецы и притворщики.
Билеты я конечно сдал, и в этой истории для меня даже плюсовой финал образовался: Люш весьма легко согласилась провести на Московской несколько новогодних ночей, хотя и убегала пару раз, чтобы отзвониться с домашнего телефона в Израиль. Я чувствовал себя вполне счастливым. Все три дочери поздравили меня с Новым Годом (кто по электронной почте, кто по телефону), процесс вживания в институте шел вполне нормально, любимая женщина делила со мной постель. Последнее было особенно ценным. Не сама близость была мне сладка, не само соитие, этого у нас Люш хватало и без того, мне был дорог тот факт, что любимая засыпает и просыпается в моих объятиях, и я ощущаю всем телом моменты ее доверчивой дремы, вижу ее сон и ее пробуждение, и как бы властвую над ней, владею не только ее телом, но и душой.
Впрочем, насчет души у нас зашел однажды разговор, и Люш меня неожиданно осадила:
- Ну, нет, Тич! Свою душу я никому не отдам! Тело — пожалуйста! А душу — нет. И тебе — в последнюю очередь. Боюсь я тебя!
Опустилось во мне что-то, померкло.
- Чего же ты боишься? - спросил я.
- Обманешь ты меня опять. Мне цыганка нагадала, что у меня будет три мужа...
- Тем более. Чего бояться?
- Четвертого не будет, вот чего! А я хочу быть счастливой.
- А я читал в одной умной книжке, что страх и любовь не совместимы. Если человека любишь, его не боишься. И наоборот.
- Поменьше читай умных книжек! Их такие же склифосовские пишут, как ты. А мы люди земные, мы цыганкам верим, да страхам своим.
А потом весна настала, и я опять уехал из Хабаровска. Далеко уехал, в Польшу, в прекрасный город Вроцлав, славный своими древними костелами и не менее древним университетом. В этот университет меня пригласили поработать — не надолго, на три месяца. Переговоры об этом начались, еще когда я в Германии пребывал, а теперь вот завершились. Люш, узнав об этом, оживилась.
- И сколько ты будешь там получать? - первым делом спросила она.
- Ерунду! Четыреста долларов в месяц. Примерно, как и здесь.
- Тогда зачем тебе это надо?
- Не могу же я отказаться! Люди старались, стипендию для меня пробивали. Опять же, международное сотрудничество, институту большая галочка.
Она задумалась, раскручивая ситуацию в голове.
- А ты сможешь там остаться?
Я посмотрел на нее с пониманием.
- А что, ты и на Польшу согласна?
Она же посмотрела на меня с тоской:
- Тич, я и на Антарктиду была бы согласна! Только бы уехать из этой помойки. Из этой кошмарной страны!
- Ну зачем уж так-то? - усмехнулся я. - Хабаровск как раз один из лучших российских городов. Лично мне он даже Варшаву напоминает.
- Тебе хорошо! Ты видел Варшаву. И Париж видел, и Японию. А я ничего не видела, кроме занюханного Фуюаня, куда за тряпками ездила, и ничего не увижу, так и сдохну в этом лучшем российском городе.
- Ну, ладно, Люшенька, прости! - промямлил я и провел рукой по ее вмиг намокшей от слез щеке. - Я попытаюсь. В конце концов, у меня есть какие-то польские корни, может, что-то и получится.
В этот миг я искренне поверил, что в Польше мы сможем быть счастливы, и готов был зачеркнуть и обрубить все то, что уже начало формироваться вокруг меня в новом городе и в новом институте, забыть людей, уже начавших в меня верить, свои обязательства перед ними, опять ввести в смятение своих дочерей, отказаться от чудесным образом полученной квартиры. Любовь была мне всего дороже: моя и ее, наша общая, выстраданная, такая красивая любовь. - Давай сразу и поедем вместе! Я напишу, чтобы сделали приглашение и на тебя.
Она улыбнулась и покачала головой:
- Извини, милый, я не смогу! Помнишь, я говорила, что подавала документы на ПМЖ в Израиль? Так вот, они наконец ответили, что вопрос решен, и теперь я должна подать паспорт в посольство для оформления.
- И как долго это оформляется?
- По разному. Иногда месяц, иногда полгода. У разных людей разные обстоятельства.
- А потом что? Поедешь в Израиль?
Она пожала плечами.
- Не знаю, может, и поеду. В данном случае, это будет как раз зависеть от того, как твои польские корни сработают. Пойми, Тич: я не хочу подыхать в Хабаровске!
Я уехал. Как и планировалось, я провел во Вроцлаве три месяца. Мои попытки остаться там на постоянное жительство провалились, так я не смог предъявить никаких доказательств своего польского происхождения. Я пытался зазвать Люш хоть на две недели, хоть на неделю, выхлопотал для нее приглашение, благо, что паспорт вернулся к ней из израильского посольства уже через месяц, но любимая моя не соглашалась. Она писала, что об этой поездке она была бы вынуждена уведомить Гену, и тем самым поставить его перед фактом предстоящего развода. «Но я не могу объявить ему об этом заочно, - поясняла она, - это было бы свинством. Он не сделал мне ничего плохого, я видела от него только хорошее, он хороший человек, любит меня и не виноват, что я его не люблю. Я должна насмелиться, поехать к нему и сказать все на месте».
Горько и грустно было мне это читать, но я должен был с этим смириться. И я даже стал ее больше уважать. Ну, не может она заочно, втихаря сделать гадость, хочет решить все честно, не пряча глаз! Хоть и любит изображать из себя притворщицу, а на самом деле — благородная душа.
Как бы в утешение, меня навестила во Вроцлаве старшая моя дочка Инночка. Еще в раннем детстве я привил ей любовь к земле моих дедов, научил языку. После окончания истфака во Владивостоке она целый год училась в Варшаве и получила там степень магистра социологии. С ней вместе мы погуляли по узким улочкам Тумского Острова, старинного центра Вроцлава, съездили в Краков... Как я и ожидал, Инночка не осуждала меня за уход от мамы. Так уж получилось, что ко мне она была более привязана, чем к ней, да и видела своими глазами, как безрадостно мы жили.
- Мне тоже иногда хочется куда-нибудь уйти, - вдруг открылась она мне. - Помнишь, когда я уезжала в Америку, ты не советовал мне влюбляться в американца? Говорил, что для них я всегда буду человеком второго сорта.
В Америке Инна училась один год, между третьим и четвертым курсом, по программе обмена студентами. Там она и познакомилась с теперешним своим мужем, москвичом Данилой.
- Так вот, в Москве я тоже чувствую себя человеком второго сорта. Данилина мама не устает это подчеркивать. А тут еще у нас с ребенком никак не получается!
- Но Данила-то тебя любит?
- Вроде, любит.
- А ты его?
- Само собой. Вот только мы никак не можем научиться уступать друг другу. Каждый себя главным считает.
- Инночка! - Я посмотрел на нее укоризненно. - Ты женщина! Ты должна быть мудрее. Должна уступать мужчине. Пусть думает, что он главный.
- Но иногда он такую чушь несет! Неужели я должна с этим мириться?
Я вздохнул. Данила мне нравился. Начитанный, спортивный, блестящий химик, получивший в дополнении к российскому университетскому диплому еще и американский диплом экономиста, он не соблазнился возможностью остаться в Штатах, вернулся в Россию и руководил сейчас линией покраски на заводе Форда в Петербурге, где они и жили с Инной.
- Надя тебе пишет? - меняя тему спросила Инночка.
Я покачал головой. После давнего, февральского, поздравления с днем рождения от Нади ничего не было. Как там ей живется в Японии, как работается?
- Нормально у нее все, - успокоила меня Инна. - Мне она тоже редко пишет, но недавно как раз к ней мама ездила, Надя фотографии присылала. Если хочешь, я тебе потом перекину.
- Перекинь. Это хорошо, что мама к ней выбралась. Жизнь должна продолжаться, а мама для вас всегда мама. Мама — это свято.
- Папа тоже, - улыбнулась дочь.
- А как там наша Юлька? - поинтересовался я. - Тоже ведь скрытница! Черкнет две строчки: «У меня все нормально!» и опять пропала.
Инночка усмехнулась. Юлька была общей любимицей, красавицей и умницей, чем и пользовалась немилосердно, а иногда и весьма эгоистично. Как я уже упоминал, она обратилась в католическую веру и упорно искала себе жениха-католика. Я уже знал, что она отказала красавцу-французу, лейтенанту зашедшего во Владивосток крейсера, потом у нее ничего не вышло с миллионером англичанином, занимавшимся во Владивостоке сотовой связью, затем с ней расстался практикант-семинарист, приехавший из Бостона и в конце концов сделавший выбор в пользу безбрачной карьеры священника.
- Кажется, Юлька нашла свое счастье! - сказала Инночка. - Через Интернет познакомилась с американцем мексиканских кровей. Он естественно католик, звать его Хавьер, и он лет на десять ее старше.
- Старше — это хорошо, - одобрил я. - Не будут выяснять, кто из них главный. Чиканос — тоже неплохо. Они сами в Америке на вторых ролях, так что Юлька им придется впору. Опять же — блондинка! Муж ее на руках будет носить.
- Сейчас он в Бельгии работает, в какой-то электронной фирме, - продолжала Инна. - Юлька к нему поехала, и кажется, он хочет ее уже в Мексику свозить, с родителями познакомить.
- Шустрая у тебя сестренка! - восхитился я. - Кует, пока горячо. Дай Бог ей счастья!
- А мне?
- И тебе тоже. Не обижайся, я вас всех люблю.
В Хабаровск я вернулся в разгар лета. И тут Юлька (легка на помине) меня обрадовала, большое письмо прислала. Рассказала о Хавьере, извинилась, что молчала, боялась сглазить, и сообщила, что дело у них уже идет к женитьбе и отъезду в Штаты, в Калифорнию, куда Хавьер решил вернуться из Европ. Но предварительно он хочет познакомиться с будущими тестем и тещей, то есть съездить в Хабаровск и Владивосток.
Так что мы с Люш начали лихорадочно готовиться к приему гостей. Мне было интересно увидеть будущего мужа мой дочери, а Люш больше интересовала сама моя дочь. Квартира была еще далека от нормального, жилого вида, и мы боялись, что молодой американец будет шокирован, увидев, как живет русский профессор, а молодой русской девушке будет стыдно за своего папу. Люш критически осмотрела квартиру и распорядилась:
- Тич, ты займешься дверями и плинтусами, а я сошью и повешу шторы. И еще надо купить посуду. Не таскать же мне опять все из дома!
- А где они будут спать? - спросил я. - Надо купить диван. Раскладной.
- Совершенно верно. Диван мы поставим в маленькой комнате, и на нем будешь спать ты. - И правильно поняв мой вопросительный взгляд, Люш добавила: - Да-да! Я здесь ночевать не буду. Но я буду каждый день приходить, возьму отпуск на эти дни. Перетерпит твоя Юлька! Я сама ей все объясню. Почему мой сын должен терпеть, а твоя дочь нет?
Возразить мне было нечего. В конце концов, этот визит был нужен в первую очередь именно Юльке, поэтому придется ей потерпеть, а уж мне-то сам Бог велел. То ли еще будет!
«Молодые» гостили у нас три дня. Покатали мы их на теплоходике по Амуру, сводили в цирк, прогуляли по городу... Набрели случайно на ресторанчик, называемый «Калифорния», которому Хавьер бурно обрадовался, фотографировался внутри с невестой на фоне родного калифорнийского флага и заказывал текилу со льдом. Как не странно, текила в хабаровской «Калифорнии» нашлась, а вот со льдом вышла неожиданная заминка. Наши доморощенные рестораторы и не слыхивали о кубиках льда, что даже меня ввело в легкий шок. В конце концов, я научил их наскрести льда из морозильника, и тем они вышли из положения. А будущий зять мне понравился: простой, открытый, без гонора. И в Юльку влюблен искренне. Только вот по-русски ни бельмеса. Точнее, всего три слова знал: «Здравствуйте!», «Спасибо!», и «Моя блондинка».
Когда же мы прощались с ними, сажали на поезд, идущий во Владивосток, Люш попросила меня отойти и несколько минут о чем-то говорила с Юлькой. Потом я попросил ее отойти, чем вызвал конечно заметное неудовольствие, и спросил дочь, что сказала ей моя любимая женщина.
- Да ничего особенного, - отмахнулась Юлька. - Сказала, что очень тебя любит и очень хочет, чтобы ты был счастлив.
- Как она вообще тебе?
- Ну, папа! - Юлька посмотрела на меня удивленно. - Я видела ее три дня! Но, честно говоря, я не понимаю, почему она с тобой не живет. Ты же к ней приехал! Если нас с Хавьером застеснялась, то зря. Мы же все взрослые люди!
- Есть некоторые обстоятельства... - промямлил я. - Все уладится.
- Я надеюсь, папа, - сказала дочь. - Я ведь тоже хочу, чтобы ты был счастлив.
- Взаимно, - ответил я. - И я желаю тебе счастья. Тебе и Хавьеру.
Забегая вперед, скажу, все у них сложилось, как нельзя лучше, и сейчас они счастливо живут в Лос-Анджелесе, внучку мне родили.
Через несколько дней после визита Юльки с Хавьером я получил долгожданное письмо от Нади. Она извинилась за долгое молчание, описала кратенько свое житье-бытье в Японии, а потом перешла к главному. А главное заключалось в ее конфликте с мамой. Конфликт, на самом деле, был давний и начался, когда Надя училась еще на втором курсе. Сложился у нее тогда весьма целомудренный роман с однокурсником по имени Андрей, мальчиком ярким и многообещающим, блиставшим и в компьютерных науках, и в английском, и даже в музыке. Он уже даже работал ди-джэем на молодежном радио. Надя имела неосторожность познакомить Андрея со своей младшей красавицей-сестрой, и та, не моргнув глазом, отбила у старшей тихони интересного юношу. Надя повздыхала, повздыхала и отошла в сторонку. Мама же поддержала младшую дочь, сказала, что Андрей больше подходит Юле, а Надя найдет себе другого, попроще. Однако, через короткое время Андрей разочаровался в нашей вертихвостке и вернулся Наде. Негодованию мамы не было границ. Более всего она была уязвлена тем, что ее мнение было проигнорировано. Со свойственной ей безапелляционностью она заявила, что запрещает Наде встречаться с Андреем (как будто она имела возможность сделать свой запрет реальностью), и между матерью и дочерью началась холодная война. Надя конечно встречалась с Андреем (в конце концов они и учились вместе), иногда я даже сталкивался по вечерам с ними в нашем подъезде и с извиняющейся улыбкой говорил, что надо подождать, дескать, мама остынет и все уладится. Однако мама не остывала, а потом и Надя как-то утомилась от блеска своего друга, от его неустанного самолюбования, и прекратила эти встречи. Во всяком случае, не дожидаясь Надиного отъезда в Японию, Андрей уехал в Москву, а оттуда вскоре перебрался каким-то образом в Штаты.
И вот сейчас Надя сообщала мне, что Андрей написал ей из Америки, и они возобновили общение, теперь уже заочное. Бесхитростная девочка поделилась с мамой, с которой вроде бы у нее восстановились добрые отношения и которая совсем недавно гостила у нее в Японии. И неисправимая мама опять устроила дочке выволочку. Как ты можешь общаться с этим подонком! А Надя в сердцах меня вопросила: «Как ты мог так долго жить с такой женщиной?» И я не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны отрадно было, что в Надиных глазах я уже не выгляжу таким уж большим виновником краха нашей семьи, но с другой стороны грустно было видеть, как девочка разочаровывается в собственной маме.
А Надя добавила, что Андрей выпросил о нее мамин электронный адрес и затеял с ней переписку, которая естественно тут же превратилась в войну без всяких правил, и Надя не знала, как ее остановить. Я тоже не знал, как остановить Ольгу, но пообещал связаться с Андреем и убедить его просто прекратить обмен термоядерными ударами с Надиной мамой, не писать ей больше и не отвечать на ее письма. Так я и сделал, а вдобавок предложил переписываться со мной. Андрей ответил, мы начали общаться. Мне было интересно познакомиться поближе с давним Надиным другом сердца, составить о нем собственное мнение. Ему наверное тоже. Как минимум, он должен был хотеть иметь союзника в неугасшей еще войне. Я узнал, что он работает в серьезной компьютерной фирме, снимает просторную квартиру, купил хороший автомобиль... В общем, состоялся, по его понятию. Немного настораживало то, что успеха он добился очень уж быстро — не прошло ведь и года, как он покинул Россию. Я сам имел опыт работы и жизни за границей и знал, что манна с небес там не сыплется. Хотя, чем черт не шутит, может и впрямь — восходящая компьютерная сурперзвезда, будущий второй Билл Гейтс! Но вот по отношении к Наде он постепенно начал позволять себе все более критические высказывания (по-видимому она не слишком благосклонно его привечала) и в конце концов написал мне, что она в Японии совсем испортилась, пустилась в разврат, живет с замужним мужчиной, который чуть не вдвое ее старше, и я должен на нее как-то повлиять. Нет, сказал я себе, Биллом Гейтсом этот парень не станет, он просто глуп! Разве можно писать такие письма отцу девушки, на которой ты мечтаешь жениться? Будь он в пределах досягаемости, я бы вызвал его на дуэль по-советски, то есть набил лицо. Пришлось ограничиться словесами и посоветовать ему избегать встречи со мной. При этом я пояснил, что сообщать о его выпадах Наде я конечно не стану, она сама в нем разберется, но если она попросит моего совета, совет будет категорическим.
На этом наша переписка с Андреем закончилась, и как я позже понял, примерно в это же время закончились и их отношения с Надей, ну а я мог поблагодарить судьбу, что благодаря этой истории восстановился мой контакт со средней дочерью. Она увидела во мне опору и друга.
А мы с Люш тем временем продолжали свой бег по пересеченной местности.
В сентябре она объявила, что через три недели улетает в Израиль.
- И надолго? - только и смог вымолвить я.
- Как получится, - буднично ответила любимая. - Ты ведь не смог остаться в Польше. На постоянное жительство я бы к тебе приехала.
- Не смог, - согласился я удрученно. - Но ты ведь собиралась ехать только для разговора о разводе...
- Ну да. - Она утвердительно кивнула. - Но это же не значит, что я приеду, сразу поговорю, и на другой день уеду. Так серьезные дела не делаются. Так что тебе придется опять потерпеть.
- Придется, - вздохнул я. И тут же добавил: - Но мне будет легче терпеть, если перед отъездом ты все-таки поживешь у меня. Притворимся, что ты уже вернулась и стала моей женой.
Люш улыбнулась и потрепала мои редеющие, совсем уже белесые волосы.
- Я тебе больше, чем жена, Тич! Я твоя судьба. Но я согласна. Проведем две медовые недели!
- Почему две? Ты ведь улетаешь через три.
- Потому что мне нужно будет собраться, привести себя в порядок, перышки почистить, попрощаться с подругами, с Вовкой и мамой... Не будь эгоистом, Тич! Две недели — это тоже хороший срок.
Я согласился, да и куда мне было деваться? Она по-прежнему могла вить из меня веревки. Целых две недели я блаженствовал, засыпая и просыпаясь рядом с любимой женщиной, готовя ей по утрам кофе, а вечером сидя с ней рядышком перед телевизором, или гоняя на кухне чаи с пирожками. Правда, сам я кофе не пил, а пирожки к чаю покупались в уличном киоске; правда, Люш любила засидеться перед телевизором часов до двух ночи, а я после таких поздних бдений уже не мог заснуть и потом весь день маялся; правда, и разговоры у нас как-то не клеились, зато Люш почти непрерывно болтала по телефону с подружками, мамой и сыном. Слава Богу, что не с Геной. Но все равно, это были самые счастливые дни прожитого года. Люш была со мной, и мы были уже почти мужем и женой. Впереди нас ждала некоторая пауза (вроде как перерыв на командировку или операцию в клинике), а потом мы опять будем вместе, и если сейчас что-то идет не совсем так, как хотелось бы, то постепенно все поправится, притрется. Все будет хорошо! Наша красивая любовь все победит, все одолеет.
Две наши недели пролетели, и Люш упорхнула чистить перышки перед полетом в жаркие страны. Она предупредила, что рейс у нее чартерный, прямо в Тель-Авив, там будет много их общих с Геной знакомых, поэтому провожать ее не следует. Я согласился и просто приехал в последний вечер к ней домой – не попрощаться, но сказать «до свидания».
Мы сидели на кухне, пили чай, телевизор болтал какую-то чепуху. Из соседней комнаты, где находился Володя, как всегда доносилось монотонное «бум-бум-бум». И вдруг Люш сказала, глядя куда-то мимо меня:
- Знаешь, Тич, я решила не разводиться с Геной.
От неожиданности я чуть не поперхнулся и глупо спросил:
- А зачем ты тогда туда едешь?
Но она проигнорировала мой вопрос, а возможно, даже и не услышала его, и продолжала ровным голосом, как заученный урок:
- Потому что, если я разведусь, мое благосостояние резко ухудшится. Сейчас я получаю его офицерскую пенсию и сдаю квартиру, которую он мне оставил. А у тебя зарплата меньше моей, да и то ты треть отдаешь жене…
- Бывшей жене, - машинально поправил я, все еще не веря своим ушам. Слова, которые она произносила, звучали совершенно дико, а уж это канцелярско-бухгалтерское «благосостояние» было вообще не из ее лексикона. Словно это не моя прекрасная и любимая Люш передо мной сидела, а какой-то робот или зомби. – Ты сама-то слышишь, что говоришь? Ты, часом, не пьяна? Опомнись!
- Не напрягайся, дорогой! – Теперь она смотрела на меня, и взгляд ее был так же ровен, как и голос. Не было в нем ни холода, ни огня – только уверенное спокойствие и сила. – Я все продумала. Ты не сможешь здесь дать мне то, что мне нужно, и увести меня за границу не сможешь. У тебя был шанс остаться в Польше, ты его не использовал, квартиру потерять забоялся…
- Причем здесь квартира? Я просто не смог!
- Не верю. Не верю ни единому твоему слову. Я все сказала. А теперь встань и уходи! Я больше не хочу тебя видеть.
Я встал.
- Ты хорошо подумала?
- Да.
- Ну что ж! Тогда прощай! – С этими словами я покинул ее квартиру.
Меня трясло. Я ничего не понимал. В голову мне приходили только две версии: либо это опять какая-то чудовищная провокация с ее стороны, либо у моей любимой крыша повредилась от чрезмерных раздумий о том, как построить будущий разговор с Геной. В любом случае, мне не оставалось ничего, кроме как идти домой и довериться судьбе.
На другой же день я послал ей письмо (благо электронная почта позволяет писать человеку, независимо от того, где он находится). Я спрашивал ее, что все это значит, она ли разговаривала со мной перед отлетом? Откуда у нее такой чудовищный взгляд на наше настоящее и будущее, и вообще на наши отношения? Такие письма я посылал ей чуть ли не каждый день, но Люш не отвечала. Я не мог думать ни о чем другом, не мог работать, не мог спать. Я пробовал напиться, но это абсолютно не помогало. Одна мысль билась в голове: Неужели это все? Неужели я ее потерял? Зачем тогда все мои жертвы, зачем я заставил страдать Ольгу, зачем причинил боль дочерям? Зачем вообще жить дальше? Как я буду жить без Люш? Я что, приехал в Хабаровск развивать материаловедение? Учить студентов и аспирантов? Нет, я приехал только ради Люш, ради ее любви! Ведь это она говорила: «Я люблю тебя! Я твоя Женщина! Ты мой Мужчина! Я хочу быть с тобой и я буду с тобой!» И вот ее нет, и она больше не хочет меня даже видеть, и не отвечает на мои письма.
Так прошел месяц. И вдруг Люш объявилась. Извинилась за долгое молчание, дескать, не было доступа к Интернету (поди, проверь!), и как ни в чем ни бывало описывала свое житье-бытье. А по поводу разговора при расставании удивленно ответила, что таких слов, какие я ей приписываю, она не говорила. Откуда ты их взял? Как тебе могло в голову такое прийти? И в конце подписалась: «Твоя Люшка – хромая лягушка!»
Тут уж мне было в пору усомниться в собственном здоровье. Не поехала ли у меня крыша? Не в горячечном ли сне привиделась мне сцена на Люшкиной кухне? Но почему ж тогда молчала она целый месяц? Почему не вернулась уже? Ведь за месяц вполне можно было решить с Геной все бракоразводные вопросы. Значит, разводиться она все-таки не собирается. Она живет с ним там как с мужем, и он трахает ее по пять раз за ночь (так ведь она говорила?), а она задирает к потолку ноги и кричит каждый раз в экстазе... Эта картина, услужливо нарисованная моим больным от бессонницы воображением, привела меня в бешенство. В моих глазах Люш была предательницей, изменницей. Она предавала нашу любовь, изменяла мне со своим мужем. И конечно я не мог сделать вид, что разговора на кухне действительно не было. В своей-то нормальности я не сомневался.
Я спросил Люш, когда же она собирается вернуться, и намерена ли она все-таки поговорить с Геной о разводе. Люш ответила, что в Хабаровске взяла отпуск на полгода, что она уже нашла работу, а с Геной поговорит перед возвращением, чтобы не устраивать долгих сцен. Таким образом, картина прояснялась. Конечно, Люш все время водила меня за нос. Она и не собиралась заговаривать с мужем о разводе, она поехала не для этого. Отметиться на ПМЖ, людей посмотреть, себя показать, мужнину любовницу шугануть (любовница конечно есть, ведь Гена сексуальный гигант!), да и вообще оглядеться. Разведка боем, так сказать. А Тич, что ж, Тич подождет. Подождет и потерпит, куда ему деваться? Люшка-лягушка вернется, улыбнется, и Тич растает и все простит.
Я действительно мог простить ее, но в те моменты, в те дни, я представлял ее в объятиях Гены и почти наяву слышал так знакомые мне любовные стоны, и я ее возненавидел. И с удивлением обнаружил, что ненависть и любовь уживаются во мне, не противореча друг другу. Наверное, потому что ненависть была порождением ревности, а ревность — продолжением любви.
Взвинченный и осатаневший, я выплеснул все эти свои чувства и переживания в одно из писем к Люш, и тут же понял, что совершил глупость. Ее ответ был ответом разгневанной фурии: «Да кто ты такой, чтобы упрекать меня в чем-то? Забыл, как ты предо мной виноват? Да ты мне ноги должен мыть и пить эту воду!» И она тут же прекратила писать мне, словно только и ждала для этого повода. И я опять не знал, что мне делать, как жить дальше, время остановилось.
Как раз в это время опять приехал Линник. Я, конечно, не смог удержаться и излил ему душу. Выслушав меня, он горестно покачал головой:
- Ну, Витюша, попал ты по самое не могу! Ты не обижайся, но я тебе правду скажу. Знаю я таких баб! У них натура торговок, на все сквозь копейку смотрят. Но при этом они еще и дуры, и настоящую свою выгоду разглядеть не могут. Из-за сегодняшней копейки теряют завтрашнюю тысячу. Ей бы вцепиться в тебя, глядишь бы завтра генеральшей стала, а она за вчерашнего майора продолжает держаться. Выкинь ты ее из головы! Мы тебе такую девку найдем!
- Зачем мне девка? - как болванчик отвечал я. – Конечно, она идиотка, но люблю эту идиотку! Сам идиотом скоро стану, но люблю и не могу ничего с этим поделать.
- Вижу, что любишь, - соглашался мой друг, - не понимаю только, за что. Никаких достоинств в ней, кроме смазливой внешности, я не усматриваю. И чего это мы, мужики, летим на их красоту, как мухи на мед? Ведь согласись: нет за душой у твоей подруги ничего кроме прекрасных глазок, да и те не первой свежести. А уж в Израиле таких — как грязи на Мертвом море! Бывал я там, знаю.
Я и сам примерно так оценивал положение вещей, и ничего нового мне мой многомудрый друг не открыл, но от этих разговоров стало как-то легче. Друг он для того и существует, чтобы было на кого опереться, когда у тебя под ногами земля качнется. К тому же высказывания его невольно настроили меня на философский лад, отвлекли от бесплодных стенаний. «А ведь и в самом деле, - задумался я, - почему это мы, мужчины, из века в век поклоняемся женской красоте, бьемся за красавиц на турнирах, троянские войны устраиваем, жизнь свою не щадим? Зачем это нужно природе? Ведь красота — понятие условное, лишь в наших разумах существующая, и в данном случае означает она лишь сексуальную привлекательность. Или именно в сексуальной привлекательности суть и заключается? Через красавиц среди нас, мужиков, естественный отбор происходит, чтобы лишь самые сильные и отважные произвели потомство. Но мне-то это зачем? Да и Люшке. Мы свое потомство уже произвели. В общем, попали мы с ней под раздачу. Как там у Беранже? «Прощай вино в начале мая, а в октябре прощай любовь!..» Вот на этом бы природе и остановиться! Так нет ведь! Седина в бороду, бес в ребро!..
На Хабаровск опустилась зима. Новые мои сослуживцы и коллеги, от которых я не слишком скрывал свои личные проблемы (надо же было мне в ком-то найти опору!), старались, как умели, меня подбодрить. Однажды Абросимов пришел даже ко мне домой с гитарой. Он знал много бардовских песен и неплохо их исполнял. Правда, главная цель его визита была другая — в очередной раз охаять Белотурова, который, конечно же, и меня в институт зазвал лишь для того, чтобы досадить ему, Абросимову, и не дать ему шансов стать замдиректором, а может быть, потом и повыше подняться. Впрочем, я опять сбиваюсь на производственные темы, а это совсем другая песня.
Итак, приближался уже Новый Год, второй мой Новый Год в Хабаровске. Коллеги заранее пригласили меня встретить его в их теплой компании, и я с благодарностью принял это приглашение, но буквально за два дня до намеченного события от Люш пришло письмо: «Я в Хабаровске и хотела бы увидеться». В тот же вечер я помчался к ней. Она была дома одна, без сына. Оказалось, что серьезно заболела ее мама, Володя перебрался к бабушке, ухаживал и, естественно, вызвал мать. «Вовка — молодец! - устало похвалила она сына. - И горшок из под нее вытаскивал и обмывал. Сейчас она уже пошла на поправку».
- То есть ты можешь спокойно возвращаться на обетованную землю? - спросил я не без иронии.
- Нет, - покачала она головой без ожидаемой возмущенной реакции. - Я не вернусь. Мама еще долго будет лежать, нельзя все на Вовку. Это моя ноша, а не его. Да и вообще... Израиль — это не сахар!
- В смысле?
- Во-первых – жара круглый год. Во вторых, работать надо без дураков.
- И чем ты там занималась?
- Работала. В аптеке. Полы мыла, пробирки. Я без комплексов, я любую работу могу делать. Во всяком случае, зарабатывала больше, чем здесь программисткой!
- Значит, попробовала? - усмехнулся. - Прижиться сможешь? Ну, а все-таки, неужели ты действительно не помнишь свои слова насчет «благосостояния»?
Люш посмотрела на меня твердым взглядом:
- Что значит «не помнишь»? Я таких слов вообще не говорила! Я уже писала тебе об этом. Я не знаю, зачем ты это выдумал.
- Ну, хорошо. А о разводе ты с Геной говорила?
Ее лицо начало наливаться гневом.
- Тич! Я сколько раз тебе говорила? Два года! Мне нужно два года! А прошел только один.
- Почти полтора, - уточнил я.
- Но два еще не прошло. Если хочешь знать (а я не хотела об этом говорить), то я намекнула Гене о разводе, и он сказал, что ему все равно, с кем я здесь сплю, но если я подам на развод, то он приедет и убьет тебя.
- Так уж и убьет?
- Легко! Он же мент, у него не дрогнет.
Я засмеялся. Я не верил ни одному ее слову. Конечно, она не говорила об этом с Геной, она старательно вила с ним общее гнездышко.
- А это хорошая идея! Он приедет, и я вызову его на поединок. Он меня застрелит, и ты будешь рыдать на моей могиле. А потом уедешь с победителем.
- Дурак ты! Он не станет с тобой стреляться. Он напустит на тебя какого-нибудь наркомана, а сам в это время будет уже в Израиле. Никто не подкопается.
Я улыбнулся.
- Врешь ты все. Ты с ним даже не говорила.
- Почему ты так уверен?
- Потому что ты всегда врешь.
Она посмотрела на меня внимательно, настороженно.
- Что-то ты осмелел, Тич! Что-то в тебе изменилось!
«Да, красавица, изменилось, - мысленно согласился я. - Когда я боролся с ненавистью к тебе, к твоей измене, к твоему обману, я очень боялся, что убивая в себе ненависть, убью и любовь. Слава Богу, ненависть умерла, а любовь выжила. Но это уже не та любовь, не прежняя, безоговорочная. Сейчас я могу смотреть на тебя критически, могу оценивать твои слова и поступки. Да и свои чувства могу контролировать, не совершать безрассудств».
- А разве ты никогда не врешь? - спросила она, видя, что я не отвечаю.
- Нет, - ответил я искренне. - Лгать — это унизительно. Это недостойно человека.
- Но ведь жене ты соврал, насчет меня!
- Соврал. Бес попутал. Тебя выгораживал.
- А сейчас жалеешь? Совесть мучает?
- Не жалею. - Я пожал плечами. - Сделал, значит, сделал. Значит, так было нужно. Происходит всегда то, что должно произойти.
- Значит, и я сделала то, что должна была сделать. И не в чем меня упрекать!
- Я не упрекаю, я все простил.
- Ах, простил! Значит, по твоему, было, за что прощать?
Я взял ее за руку и поцеловал розовые, слегка припухлые пальцы, ощутив губами твердость золотых колец. Кажется, их число прибавилось.
- Давай не будем препираться! Давай поговорим, как нам жить дальше. Хотя бы ближайшие полгода.
Она стихла и улыбнулась:
- Ты все еще любишь меня? Свою неверную, непутевую Люшку.
- Конечно, люблю. Ты моя мечта, ты мое солнце, ты моя женщина.
- Но я не смогу жить на Московской. После Израиля Вовка меня не поймет. Можно я буду просто к тебе приходить?
- Можно. И желательно — каждый день.
Она рассмеялась:
- Каждый день не получится. Но завтра я приду.
- А в Новый Год?
- В Новый Год я буду у мамы.
У мамы — это я понимал. Больная мама — это свято. Значит, мы будем встречать новый год врозь. Как его встретишь, так и проведешь. Дурацкая примета, а похоже сбудется.
Жизнь потекла дальше. Или покатилась. Или полетела. Как посмотреть. Я видел, что Люш тоже переменилась. Собственно, переменилась она еще в тот памятный вечер, но сейчас она вроде бы пыталась стать прежней, любящей, жизнерадостной Люшкой, приходила ко мне чуть не каждый день, зазывала на концерты и в театр, даже в гости в подруге сводила на день рождения. Но блеск ее глаз как-то погас, и называть Склифосовским она меня перестала, что-то потухло в ней, какой-то кураж пропал.
Зима кончилась, наступила весна — сначала март, а потом и апрель... Однажды я спросил:
- Люш, а действительно ли ты меня любишь? Может, это и не любовь вовсе, а всего лишь желание любви? Нас ведь так воспитывают, вся культура на этом построена, что любовь — это высшее счастье, что каждый должен найти свою любовь... Тогда, в юности, ты встретила меня, а потом всю жизнь твердила себе: «Я люблю его! Вот мой мужчина!» А на самом деле ты не успела разобраться ни во мне, ни в себе.
Она улыбнулась понимающе и ответила:
- Нет, Тич, ты не сомневайся, я действительно люблю тебя. Мне хорошо с тобой. А грусть моя от другого, от моей натуры. Ты думаешь, что я всегда «ля-ля-ля!», что мне все нипочем? А я на самом деле не такая, это я только рисуюсь. На самом деле я очень трусливая и неуверенная в себе. Ты веришь в вещие сны? А я верю. Когда-то, когда мне было еще двенадцать лет, мне приснился сон. Будто я стою на берегу реки, а мимо проплывает плот. Совсем близко проплывает. Как говорится, рукой подать. И какой-то голос говорит мне: «Прыгай, девочка! Там твое счастье». А я стою и боюсь, хочу прыгнуть и не могу. Так плот и уплыл без меня. Бабушка сказала, что это счастье мимо меня проплыло. Что так и будет со мной в жизни. Вот и сейчас... Два года подходят, ты от меня ждешь решения, а я не могу прыгнуть. Я по-прежнему боюсь. Боюсь тебя, Тич!
Мне стало очень грустно.
- Ты просто меня не любишь, - сказал я. - И боишься в этом признаться. Боишься признаться сама себе. Но может быть ты любишь Гену? Его-то есть за что любить! Прислушайся к себе.
- Нет! - Она упрямо мотнула головой. - Я люблю тебя! Что мне сделать, чтобы ты поверил?
Тут мне в голову пришла довольно дурацкая идея. Я взял лист бумаги и ручку и протянул ей:
- Напиши: «Тич! Я люблю тебя». И подпишись: «Люш». Я вставлю в рамку и повешу на стенку. И каждый день твое признание в любви будет у меня перед глазами.
- Давай! - Она старательно вывела продиктованные мною слова, но в конце, перед подписью, добавила: «Только тебя одного». Глупая, подумал я с грустью. Ведь подчеркнула тем самым, что я у нее не один. Впрочем, и затея эта глупая, детская. Хоть тысячу раз скажи «халва», во рту слаще не станет. Однако в рамку ее признание я вставил и на стенку повесил. Иногда оно грело мне сердце.
Но чем дальше, тем больше наши отношения шли вразнос, и наши разговоры на Московской все чаще кончались размолвками, за которыми следовали бурные примирения, а за ними опять размолвки. И все чаще Люш требовала, чтобы в наших беседах участвовали коньяк, ром либо другие, такие же крепкие напитки, все чаще курила. Чувствовалось, что добром это не кончится. И я давно понял, что дело тут не в Гене, и даже не в Израиле. И Люш уже открыто заявляла, что даже если она разведется с Геной, замуж за меня не выйдет.
- Тебе нужна традиционная жена, - говорила она, глотнув добрую порцию коньяка, - вместо твоей Ольги. Чтобы она готовила тебе завтрак, стирала белье, слушала твои рассказы о работе. Я могла бы стать такой, но ты меня бросил, и я стала другой. Это ты меня сделал другой, и люби меня такой, какой я стала. Я Божественная Женщина, я Кошка, которая гуляет сама по себе. Я никогда не буду ручной, не буду твоей.
- Ты Кармен! - вдруг понял я. - Ты влюбляешь в себя мужчину, берешь от него все, что он может дать, наслаждаешься им, а потом восклицаешь: «Я свободная женщина! Я ничего тебе не должна!»
- Да, если хочешь, - согласилась она. - Для меня такое сравнение лестно. Я восхищаюсь Кармен, она настоящая женщина. А ты так и не смог стать таким, каким я тебя представляла. Настоящим мужчиной. - И вдруг ее глаза расширились и побелели. Ее лицо стало похоже на то, которое было на ней в вечер перед отъездом в Израиль. Мне показалось, что сейчас она потеряет сознание. - Ты тот, кто исковеркал мою жизнь! - выкрикнули ее губы, и на них выступила пена. - Как ты можешь думать, что я способна любить тебя? Я ненавижу тебя! Не-на-вижу!
Люш прислонилась спиной к стене кухни, сползла вдруг со стула и... уснула. Я с трудом поднял ее и перенес на постель. Очнувшись через полчаса, она смотрела на меня тяжело и ровно и ничего не помнила. Или делала вид, что не помнит. А до меня вдруг дошло, что это момент истины. Я предал ее, а предательство не прощают. Люш пыталась простить, она очень хотела этого, сама себя готова была изнасиловать, но природа взяла свое. Как глубоко мы заблуждаемся, когда думаем, что все в жизни можно исправить, что достаточно повиниться, сказать: «Простите, я больше не буду!», и жизнь начнется с чистого листа. Ан нет! Не зря древние говорили: «Нельзя войти в одну и туже реку дважды», и не зря христиане повторяют: «Бог простит!» Только Бог может прощать нас полностью, искренне, сами мы, как бы ни тужились, не в состоянии преодолеть свой внутренний, врожденный эгоизм. Не святы мы, один Бог свят. Нет в жизни черновиков, жить надо набело, не делать гадостей, подлостей и предательств, а если уж сделал — не отмоешься, не надейся. Так и будешь волочить за собой этот шлейф до Страшного Суда.
На следующий день я задержался в институте, после работы отмечали день рождения одного из сотрудников моей лаборатории. Придя домой, я понял, что Люш была здесь и ушла, не дождавшись меня. На кухонном столе, рядом с пустой бутылкой рома и блюдцем, полным окурков, лежала записка.
«Тич! Извини, не застала. Извини, что выпила весь ром, хотя он как вода. Я пришла сказать, что люблю тебя, но жить с тобой не смогу. Впрочем, ты это уже знаешь. Но я без тебя так страдаю, я так несчастна без постели с тобой! Если я опять приду, опять будет постель, и это никогда не кончится, я от тебя никогда не освобожусь. А я не хочу страдать и быть несчастной! Нет, этот твой ром — не вода, я все-таки пьянею. Но я больше не приду. И ты не приходи. Я должна отвыкнуть от тебя. Не знаю, надолго ли меня хватит, но надо попробовать. Помоги мне: не приходи и не звони. Не коверкай меня больше. Может быть, я вернусь когда-нибудь, но сама. Если стану другой.
Я люблю тебя. Люш».
Вот и горький финал, подумал я. Уже без отчаянья, с тихой грустью. Так грустят, когда уходит близкий, долго болевший человек. Когда уже давно было ясно, что он уйдет, но болезнь все длилась, все не отпускала, и вот, наконец - отмучился сердешный! Мир душе твоей! Авось, в той, небесной жизни, ты не будешь страдать, найдешь покой и блаженство. В самом деле, я так любил Люш, что готов был порадоваться, если уход от меня облегчит ей жизнь. Я видел, что наше общение приносит ей муку, и сознавал, что не способен дать ей то, чего она хочет. А она, в свою очередь, не могла дать мне то, что было нужно мне. Наше расставание было неизбежным, это был лишь вопрос времени, и Люш решила подтолкнуть события. Ее оговорка насчет возможного возвращения была лишь попыткой самой для себя сохранить какую-то соломинку попятного хода (Так страшно прыгнуть на плотик!), но мне было ясно, что это финал. Тем более, что второй наш год подходил к концу, запаса времени у нас уже не было. Я, конечно, был далек от мысли, что два года назад Люш просматривала именно такой исход наших отношений, что она и не собиралась связать со мной дальнейшую судьбу. Скорее всего, она сама еще не знала тогда, чего хочет. Надеялась, что события сами потекут, куда надо. Сейчас мне оставалось лишь подводить итоги и зализывать раны.
В конечном счете, я не так уж и пострадал. Я даже мог быть благодарен Люш за то, что она выдернула меня из прежней жизни, заставила уйти от давно опостылевшей, нелюбимой женщины, уволиться из института, где моя тематика никому не была нужна, уехать из города, о котором сейчас я говорил - «ужасный!» Здесь, в Хабаровске, я чувствовал себя более нужным, более уверенным в себе. Фактически, я больше приобрел, чем потерял. И даже любовь останется при мне. Люш уйдет, а любовь останется. Может, это и романтичная блажь, но человеку нельзя без любви, пока любит, он жив. Много лет у меня была внутри пустота, я не жил, а доживал. Теперь я буду жить и знать, что где-то есть женщина, которую я люблю, о которой я думаю и мечтаю. И пусть мечта эта уже будет несбыточной, но она будет греть меня, придавать смысл моей жизни.
Так я утешал себя и утишал свою боль. Я знал хорошее средство от тоски — работа, работа и еще раз работа. Как когда-то во Владивостоке, я опять пропадал на работе с утра до ночи, в том числе и по выходным, приходя домой только ночевать, и боялся только одного — случайно встретится с Люш на улице или в автобусе. Я старался не бывать в тех местах, где такая встреча вероятна, я знал ее маршруты. Но однажды, где-то на исходе второй недели, я наткнулся на афишу о приезде хорошего польского органиста и не удержался, решить сходить на его концерт. Повторяю, я вовсе не был убит горем, жизнь должна была продолжаться, и надо было чем-то заполнять ее. Как любит говорить один мой друг, офицер-подводник в отставке: «Человек не обязан быть счастливым. Но жить обязан».
И вот, не задержавшись в этот раз в институте, я заехал в кассы филармонии. Склонившись к окошечку и уже приобретая билет, я вдруг услышал позади себя голос Люш. Я узнал бы его в любом месте и в любых обстоятельствах. Мягкий, воркующий, обволакивающий! Сколько раз я слышал его, как наслаждался его звуками! Но в этот раз она говорила по-французски. И я усомнился — она ли это? Я чуть-чуть обернулся. Это была она! Стоя перед списком концертов, висевшим на стене, она что-то объясняла находившемуся рядом с ней мужчине. Он отвечал ей тоже на французском. Боже мой! Моя Люшка, моя любовь, с каким-то иностранцем!
Я быстро взял свой билет и, прикрывшись воротником плаща, выскочил на улицу. Вот оно что! Я-то думал, что Люш просто хочет отвыкнуть от меня, победить унижающую ее (как она считала) любовь, стать свободной, а она повела совсем другую игру, пригласила в Хабаровск вот этого «мусью». Откуда он? Судя по языку, из Франции или Швейцарии — там тоже говорят на французском. Наверное, познакомилась с ним в Израиле, евреи живут по всему свету. Боже мой, это конец! Настоящий конец. В этот момент я с неопровержимой ясностью понял, что люблю эту неверную и бесчестную Люшку каждой клеточкой своего тела, что готов был ждать ее всю жизнь, готов был верить, что когда-нибудь она вернется ко мне, и мы все-таки будем с ней счастливы. Но теперь, когда я увидел-таки, что она нашла иностранца, который может увести ее из этой «кошмарной» страны, и не в еврейский Израиль, а в лощеную Европу, исполнить ее мечту, которую она ставила даже выше любви, я понял, что моя карта полностью бита. У меня не осталось никаких шансов.
Я не хотел, чтоб меня увидели. Однако и уйти не мог. Я должен был взглянуть на этого человека, ее избранника, на этого счастливца. Но еще больше мне хотелось взглянуть на лицо Люш, на лицо моей прекрасной лгуньи. Как здорово она лопотала по-французски!
Как-то раз, где-то через неделю после возвращения из Израиля, Люш поделилась, что хочет заняться иностранными языками. Надо же чем-то себя занять! А поскольку в школе и университете она изучала французский, то начать решила именно с него. Сама по себе идея показалась мне неплохой. Как говорится, чем бы дитя не тешилось. Не одним же ей массажем и макияжем заниматься? Она даже попросила (такая лапочка!) у меня денег на дорогой самоучитель с кассетами. И вот оказывается для каких целей! Бог с ними, с деньгами, но ведь какая лицемерка! Все это время готовилась к приему дорогого гостя, переписывалась с ним, оформляла ему приглашение, а мне вешала лапшу! Уверяла в любви и в моей единственности.
Я остановился на перекрестке, который, по моему разумению, Люш и ее спутник должны были обязательно пересечь, возвращаясь из касс филармонии. Я не ошибся. Я увидел их издали и перешел на другую сторону, смешавшись с людьми, ожидающими троллейбус. Они приблизились и замедлили шаг, Люш что-то говорила, мужчина внимательно слушал. Теперь я мог разглядеть его. Высокий, на полголовы выше Люш (я был одного с ней роста), примерно моего возраста, но без заметной седины в темных, курчавых волосах, с выразительно очерченными губами и отчетливой горбинкой носа, он производил впечатление уверенного в себе, интеллигентного человека явно семитского происхождения. Одет он был в легкую куртку, а на плечах имел небольшой рюкзачок, с какими обычно разгуливают по европейским городам цивилизованные туристы. «Как давно он приехал? – спросил я себя. - Где остановился? Может быть, сейчас они пойдут к нему в гостиницу?»
Но они пошли не в гостиницу. Люш повела своего гостя в кафе, расположенное неподалеку, в наше с ней любимое кафе. Я двинулся следом. Я не знал, зачем я это делаю, но подождал несколько минут, которых, на мой взгляд, было достаточно, чтобы эта пара нашла себе место в знакомом мне зале, пропитанном запахом кофе, и сделала заказ, и тоже вошел в кафе.
Я увидел их и сел за столик неподалеку, заказал пиво и нарезанного соломкой, сушеного кальмара. Люш и «француз» сидели в профиль ко мне, смотрели друг на друга и разговаривали. Я поражался ей. Ее глаза лучились, ее лицо сияло ослепительной улыбкой. Той самой, обворожительной, какой когда-то одарила она меня в Шереметьево. Как она хотела ему понравиться!
Я не собирался к ним подходить. Я ждал, когда она меня заметит. И конечно, она заметила. Тень тревоги пробежала по ее лицу, она что-то сказала своему «визави», он с интересом посмотрел на меня, а Люш поднялась и подошла.
- Привет! - сказала она с легким вызовом. - Ты, что, следил за нами?
- Упаси Бог! - как-то само вырвалось из моих губ. - Я зашел совершенно случайно. Шел мимо и вспомнил, что это наше любимое кафе.
- Не делай глупостей! - продолжила она. - Сильно пожалеешь. - И с лучезарной улыбкой удалилась на свое место.
Я подумал, что больше мне здесь делать нечего. Она меня увидела, она знает, что я в курсе событий, не ходить же мне за ними дальше, как школьнику. Я расплатился и вышел. Колеса судьбы совершили свой оборот, произошло то, что должно было произойти. Я все еще любил эту женщину. Если я не могу сделать ее счастливой, то вправе ли я мешать ей быть счастливой с другим? Если она нашла человека, который может дать ей то, чего не могу дать я, то могу ли я осуждать ее за это? А то, что она обманывала меня, так это ее натура. Она уверена, что женщина и должна быть такой. Любите меня такой, какая я есть. Кармен она и есть Кармен. Но я не Хосе, я не убью ее. Гена, наверное, убил бы. А я пожелаю ей счастья.
Я сел в троллейбус и поехал домой, в свою пустую квартиру на Московской. В висках колотилось. По пути зашел в магазин, купил бутылку любимого «Капитанского рома». Но ром не пошел. В этот раз он показался мне приторно сладким и совершенно безградусным. Только удары в висках стали еще сильнее. Лег в надежде уснуть, забыться. Но в голове билась одна и та же мысль: Люш, моя любовь, моя женщина, с другим мужчиной! Прямо сейчас! Смотрит в его глаза, стонет и восклицает: «Как я люблю тебя!» Где это происходит? В какой гостинице?
До сих пор не знаю, зачем мне это было нужно, чего я добивался. Скорее всего, просто хотел владеть хоть какой-то информацией, не оставаться в роли придурка, которым вертят, как хотят. Я набрал ее домашний номер. Как я и ожидал, трубку снял Володя. Я спросил, дома ли мама. Он ответил, что не уполномочен отвечать на мои вопросы, и отключился. Так и ответил - «не уполномочен». Хороший мальчик, послушный сын! Тогда я решил схитрить. Выждав около часа, я вновь позвонил Володе, но в этот раз заговорил с ним по-английски, чтобы сбить с толку и заставить растеряться. Мальчик действительно растерялся и, наверное, решив, что с ним разговаривает некий товарищ маминого гостя, сообщил, что она сейчас живет в другой квартире. Этого мне было достаточно. Значит они сейчас в квартире Гены, на скрипящей железной кровати, еще не забывшей наши с ней ласки. Ах ты, Коза-дереза! Неужели так уж и нет для тебя ничего святого? Какие слова ты ему шепчешь, какие признания? Ах да! Ты же теперь по-французски! По-французски это звучит конечно иначе, куда красивше. Л'амур! Впрочем, красивость тебе не так и важна, куда важнее, что с ним ты увидишь Париж. Со мной бы тоже увидела, если бы захотела подождать, но ждать ты не захотела. Жизнь проходит, и себя, любимую, становится все жальче.
Катался я по постели с этими мыслями, катался, а стук висках делался все громче, и сердце уже больно колотилось о грудную клетку и ключицу, и что-то горячее подступало снизу к гортани, душило. Какой-то инстинкт подсказал мне, что так и умереть недолго. В тот момент я умереть был не прочь, это было бы красивым финалом нашей красивой любви, но мне захотелось попрощаться с Люш, увидеть ее в последний раз, и я решил повременить со смертью. Я позвонил в «Скорую помощь».
Медики приехали, померили давление, на портативном аппаратике сняли кардиограмму и в темпе отвезли меня в кардиологическое отделение, уложили под капельницу. Пролежал я там двое суток, и состояние мое не улучшалось. То есть, пока я лежал под капельницей, оно улучшалось, а уже через час-другой становилось еще хуже, и по озабоченным лицам медиков и по их голосам я мог понять, что они не знают, что со мной делать.
«Однако, умираю, - спокойно осознавал я. - С Люшкой надо бы повидаться». Решил опять звонить Володе, благо мобильник прихватил из дому. У Люш мобильника не было, так как в те годы это средство связи было еще весьма дорогим, и она обходилась домашним и рабочим телефонами. Ну, а у меня, в моей новой квартире, домашнего телефона не имелось, поэтому пришлось потратиться. Итак, я позвонил Володе. Не дожидаясь, пока он положит трубку, я сообщил, что лежу в городской кардиологии, и прошу сообщить об этом маме. Я был уверен, что мальчик проявит гуманность, а Люш проявит сострадание. Кардиология — слово серьезное. Зачем брать грех на душу?
Так и получилось. Люш пришла, когда я как раз лежал в очередной раз под капельницей.
- Что случилось? - строго спросила она, садясь рядом на стул и беря меня за безжизненную руку.
- Все нормально, - ответил я, слабо, но искренне улыбнувшись. - Вот, умираю потихоньку.
- Перестань говорить глупости! - чуть смягчив тон, сказала Люш. - И не симулируй! Выздоравливай, а потом мы с тобой встретимся и поговорим.
- Ты не веришь, - опять улыбнулся я, - а я в самом деле умираю. Можешь спросить врачей. Только они не знают, почему. А я знаю. Потому что я хочу умереть.
Она смутилась и отвела взгляд.
- Извини, Тич! Я не думала тебя встретить.
- Ну, конечно! Зачем думать о Тиче! Ты уже вычеркнула меня из своей жизни.
- Это не так! Я потом тебе все объясню.
- А сейчас нельзя?
- Сейчас тебе надо лечиться.
- Я не вылечусь, если ты просто встанешь и уйдешь. Я люблю тебя. И как ни банально это звучит, не могу без тебя жить. Буквально не могу. Если ты хочешь, чтобы я выжил, скажи, что вернешься ко мне. Ну, соври хотя бы! Мне и этого будет достаточно.
По ее лицу я видел, что она в растерянности, она колеблется. Может, действительно соврать? Сам же подсказывает.
- Я вернусь! - кивнула она. - Выздоравливай, я вернусь.
- Нет, ты скажи: «Я вернусь к тебе!» - настаивал я.
- Я вернусь к тебе, - послушно повторила она.
- Когда?
- Не знаю, - честно ответила Люш. Я видел, что моя настойчивость уже угнетает ее. Но я продолжал экзекуцию, чувствуя свою кратковременную власть:
- До конца августа. Как раз будет два года.
- Хорошо, до конца августа. Я вернусь к тебе до конца августа. - Ее лицо уже сделалось посторонним, слова она произносила машинально, не осмысливая. Я сознавал, что она их тут же забудет, или сделает вид, что забыла, но мне отчего-то стало легче. Может быть, просто от того, что я одержал над ней маленькую победу, заставил сыграть по моим правилам. С этого момента я начал поправляться.
Меня навещали коллеги и мои аспиранты, коих у меня уже было четверо, приносили фрукты и прочую снедь. Я даже попросил принести кое-какие мои материалы для работы над статьей – настолько стал хорошо себя чувствовать. А однажды в палату вошла совершенно неожиданная посетительница — моя соседка по лестничной площадке.
До сих пор я ничего о ней не рассказывал, потому что до описанного выше момента она и не участвовала в этой истории. Мало ли с кем в жизни мы сталкиваемся, мало ли какие у нас соседи!
Познакомились мы с ней в первые же дни моего вселения в квартиру. Собственно говоря, знакомства никакого и не было, просто увидел я, что живет со мной рядом, дверь в дверь, сравнительно молодая пара, без детей и шумных привычек. Чуть позже я понял, что глава семейства — инвалид. Несколько раз я наблюдал, как жена, тоненькая, хрупкая, выводит его (чуть ли не выносит на руках) на прогулку во двор дома. Мужчина, тщедушный, с усталым, мучнистого цвета лицом и короткой стрижкой, в любую погоду был обут в валенки и одет в старенький полушубок. Женщина хлопотала вокруг него, щебетала, как серый воробышек. И я даже не знал, как их звать, не смел вторгаться в эту трудную, замкнутую жизнь. Впрочем, однажды я все-таки узнал о них кое-что.
На нашей лестничной площадке было еще две квартиры. И однажды эти, другие соседи, коллективно обратились ко мне с предложением присоединиться к их войне с «воробышком». Тут я впервые услышал имя моей соседки. О, эта неиссякаемая ирония судьбы! Ее звали Ольга. Мужа звали Сергей. Война разгорелась из-за крохотной кладовушки (метр на полтора), которую эта пара отгородила в уголке площадки, возле трубы недействующего мусоропровода, установив там перегородку с железной дверью и замком. Соседи настаивали, что площадь эта - общего пользования, и требовали у Ольги ключи от замка. Мне была смешна их коммунальная решительность, а уж воевать с инвалидом и вовсе рука не поднималась, и я сказал, что от своих прав на эту «совместную площадь» я категорически отказываюсь.
А еще через несколько месяцев Ольга вдруг пригласила меня на похороны: по-христиански, как соседа. Не знаю почему, но приглашение я принял. Сергей тоже работал в академическом институте, и его институт находился неподалеку от нашего дома. Я никого там не знал, но пришел, вошел в фойе, где стоял гроб, положил цветы, постоял среди прощающихся. Краем уха я услышал, что парень попал в аварию и угасал все десять лет на руках у жены. Ольга сидела возле гроба, прямая, как черный столбик, я кивнул ей и вышел. Ехать на кладбище и тем более на поминки я не видел ни смысла, ни оснований.
Потом, на протяжении года, я видел ее изредка, либо во дворе, либо на лестничной площадке, либо в лифте. Всегда молчаливая, озабоченная, торопящаяся куда-то, она походила уже не на птичку, а скорее на мышку. На вид я бы дал ей лет тридцать пять, хотя, как потом выяснилось, она была на десять лет старше. После смерти мужа у нее поселилась племянница-студентка, к которой часто приезжала откуда-то мать, сестра Ольги. Иногда сестра привозила с собой верзилу мужа и еще одну дочь, и я диву давался, как вся эта компания размещается в однокомнатной квартире. И ни разу за этот год я не видел ее с каким-либо мужчиной.
Вот и все, что я мог бы рассказать о женщине, которая вдруг пришла ко мне в больничную палату. Нет, вру. Месяц назад, встретив Ольгу на площадке (это было восьмого марта), я галантно поздравил ее с праздником.
- Передайте Вашей жене и мои поздравления! - вежливо ответила Ольга.
- Но у меня нет жены! - зачем-то пояснил я. Она посмотрела на меня и ничего не сказала.
Итак, она пришла, и было видно, что она страшно смущена. Одетая в джинсовое платье с длинным рядом металлических пуговиц, она походила на гимназистку, волнующуюся перед экзаменом.
- Я узнала, что Вы заболели, - сказала она. - Может, лекарства какие надо купить?
- Спасибо, - ответил я. - Здесь все есть, мне ничего не надо.
Я тоже был смущен, и мы не знали, о чем говорить, как выйти из ситуации. Она быстро попрощалась и ушла, а буквально через несколько секунд в палату вошла Люш. Было очевидно, что они столкнулись на лестнице. Люш тоже неоднократно встречала Ольгу в подъезде дома на Московской, и не могла не сообразить, к кому та приходила в больницу.
- И что было нужно этой мышке? - спросила она не без иронии.
- Да вот увидела: мужик хороший лежит под забором, - в тон ей ответил я. - Подумала, не прибрать ли к рукам? А ты зачем пришла?
Люш посмотрела чуть ли не возмущенно:
- Ты мне не рад? Вот, витамины принесла! - Она достала из сумки два больших апельсина. - А вообще, пришла сказать, что, наверное, я вернусь к тебе раньше августа. Может быть, уже через месяц.
- Рад слышать. В том смысле, что буду рад твоему возвращению. Значит, с французом облом?
- Он не француз. И все не так, как ты думаешь. Я потом тебе все расскажу.
- Интересно будет послушать. Знаешь, ты больше не приходи в больницу. Приди потом, через месяц, на Московскую.
- Значит, так? - Она поднялась и сделала гордое лицо. - Как ты себя чувствуешь?
- Я люблю тебя, - ответил я.
- Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь?
- Я все еще люблю тебя! - с улыбкой повторил я. - Это чувство. Иди и постарайся быть счастлива. Я желаю тебе счастья.
У двери Люш обернулась и вскинула свою красивую голову:
- Думаешь, я отдам тебя этой замухрышке? Дудки! Ты мой! Ты всегда будешь моим.
Эти ее слова меня не взволновали, мой кризис был позади. Было очевидно, что то, что еще оставалось между нами, будет стремительно таять, что возврата к прошлому нет. Даже, если она вернется, ее хватит не надолго. Она помешана на отъезде. С этим человеком не удалось, будет искать другого. Если никого не найдет, уедет к мужу в Израиль. Я ей нужен, как временная отдушина, она никогда не станет моей женой, об этом уже говорено-переговорено. А Ольга... Ну, что ж Ольга! Ольга встретила Люш на лестнице, убедилась, что место по-прежнему занято. Я по-прежнему люблю эту непутевую, взбалмошную женщину. Однако апельсины я отдал медсестричкам.
Через несколько дней меня выписали, а через месяц ко мне пришла Люш. Она изменилась: потускнела, как-то поблекла и вроде даже постарела.
- Видишь, я пришла, - сказала она с порога. - Не обманула.
- Проходи! - сказал я. - Садись, будем чай пить.
- А если я захочу лечь?
- Можешь и лечь. Можешь и остаться.
- Ну, остаться я не останусь, а вот легла бы с удовольствием. Устала, как собака!
Я мог бы спросить: «С чего бы?», но какой смысл? Вопросы у меня к ней были совсем другие. А Люш тем временем прошла в спальню и рухнула на постель, широко раскинув руки. Я последовал за ней.
- Я тебе противна? - спросила она. - Ты меня презираешь?
- Нисколько, - искренне ответил я. - Я люблю тебя. Любовь и презрение несовместимы.
- Все-то ты у нас знаешь! Все у тебя по полочкам! От твоей правильности иногда выть хочется. Но не сейчас. Сейчас ты мне нравишься, а вот от самой себя мне тошно.
Я не поверил ей. Рисуется, подумал я. Хочет меня расслабить, чтобы я ее пожалел, а пожалев, простил. А мне не за что ее прощать. Я простил ее давно.
- Так что же ты мне хочешь рассказать? Ты ведь для этого пришла?
- Нет, - мотнула она головой. - Я пришла, потому что смертельно хочу тебя. - Ее глаза затуманились, а губы вспухли, дыхание напряглось. - Возьми меня прямо сейчас! Если не побрезгуешь.
Я не побрезговал. Она отдавалась мне с давно не виданной в ней страстью, словно изголодавшаяся волчица. В какой-то момент мне вдруг даже захотелось ударить ее, разбить в кровь ее красивое лицо, сделать ей больно, но я удержался. Потом она долго рыдала. Потом успокоилась, оделась и начала рассказывать.
Все оказалось еще более пасквильным и буффонадным, чем я себе представлял. Во-первых, Люш познакомилась с этим человеком еще в прошлом году, до поездки в Израиль. Когда я работал в Польше, она от нечего делать опять принялась бродить по интернетовским чатам и наткнулась на интересного собеседника, с которым общалась на французском, лихорадочно освежая свои забытые знания. Он жил в Канаде, работал журналистом.
- Как его звать? - спросил я.
- А какая тебе разница? - нервно ответила Люш.
- И все-таки!
- Ну, хорошо. Азиз!
- Азиз? Это арабское имя.
- Ну и что? Арабы тоже люди. Да, он араб, приехал в Канаду из Марокко.
- Думаю, Гена тебя бы убил.
- Плевать мне на Гену. Таких людей, как Азиз, я до сих пор не встречала. Знает четыре языка, закончил два университета, известный журналист, автор книг, объездил пол мира!..
- Касатка моя! Я тоже знаю четыре языка. Университет, правда, закончил один, но зато защитил две диссертации. И, между прочим, автор трех художественных книг, не считая кучи повестей и рассказов в журналах. Чем же я хуже его?
- Тем, что ты меня бросил!
- А он нет? Почему же он уехал, а ты осталась и примчалась в мою постель? Зачем он приезжал?
- Затем, что я пригласила! А уехал, потому что больной. У него диабет, очень тяжелая форма. Он должен регулярно ложиться в клинику. Платит за клинику его жена, она миллионерша. Поэтому он полностью зависит от своей жены.
- Ах, бедняга! - произнес я сочувственно. - Наверное, поездку в Хабаровск ему тоже оплатила жена?
- Можешь злословить сколько угодно, но я всегда буду думать о нем хорошо. Он всегда останется мне другом.
- Да уж пожалуйста! Только бы Гена о нем не узнал.
- Дался тебе Гена! Давай о нас с тобой поговорим. Мне кажется, что прежних отношений у нас с тобой уже не будет.
- Мне почему-то тоже так кажется.
- Я шла сейчас к тебе и чувствовала себя проституткой...
- Да что ты! Но ты ведь не за деньги Азизу отдавалась?
- Нет, ты не понял. Это идя к тебе, я чувствовала себя проституткой! Я даже оглядывалась по сторонам, не видит ли кто. Мне было стыдно.
- А-а!.. Ты боялась, что увидит сын или кто-то из его знакомых. Это ведь Азизу ты отдавалась по любви, а ко мне шла как самка к самцу! Такие вот у нас метаморфозы!
- Все-таки ты меня презираешь! А говорил, что любишь.
- А знаешь, Люш, я вот что подумал опять. А может это и не любовь у нас вовсе? Может, и не было нашей красивой любви? Ты двадцать пять лет любила свои воспоминания, а я любил женщину, которая любила меня двадцать пять лет. Но воспоминания - это всего лишь воспоминания, а той женщины нет, и не было, я ее придумал. Вся наша любовь — всего лишь взаимный самообман. Мы довели его до предела, и он превратился в абсурд. Король оказался голым!
- То есть ты меня не любишь?
- А ты меня.
- Но я хочу тебя! Именно тебя, а не какого-нибудь другого мужчину.
- Ты отлично спала с Азизом! А до этого с Геной. Я не могу любить женщину, которая трем мужчинам одновременно говорит: «Я люблю тебя!» Двум еще ладно (муж, любовник!), но трем — это уж слишком.
- Значит, я все-таки проститутка? Ну, тогда плати мне, как проститутке! - Она хохотнула, и было что-то такое нелепое и жалкое в этом смехе, в ее натянутой гримаске, что мне стало не по себе, словно я подсмотрел что-то очень стыдное. - Ты не знаешь, сколько им платят? Мне все равно нужен мужчина, для гормонального обмена, пусть это будешь ты.
- Не знаю. Как-то не имел дел. - «Гормональный обмен» напомнил мне «ухудшение благосостояния», но сейчас это не имело значения. Как и ее желание за удовольствие получать еще и деньги. Ерничает, конечно. Загнала себя в угол и ерничает. Она вовсе не дрянь и не шлюха, какой сейчас себя выставляет. Ждет, что я буду ее разубеждать. А я не буду. Пусть думает, что я согласен. Все кончено у нас. Все было — и радости, и ссоры, и слезы, и экстаз. Каждый сохранит, то, что хочет сохранить. Я хочу сохранить память о любви. Все-таки, она была, наша любовь. Она была прекрасна. Но она умерла.
Ее лицо вдруг стало жалобным.
- Тич, мне так плохо! Прочти мне что-нибудь из своих стихов! Ну, пожалуйста!..
Я едва не опешил. Люш и «сантименты» — эти понятия для меня уже стали несовместимыми. А уж мои стихи тем более были табу между нами. Я растерялся. Не время и не место нарушать табу. Может, мне еще сплясать? Однако, Люш и сама уже опомнилась.
- А впрочем, нет, не надо! - воскликнула она. - А то я расплачусь. А я не хочу больше плакать. Хватит, наревелась за жизнь!
Она встала и начала собираться.
- Мы еще увидимся? - спросила она, когда я молча проводил ее до двери.
Я пожал плечами:
- Почему бы и нет? Хабаровск — город маленький.
- Можно я куплю билеты в театр и приглашу тебя? Там скоро премьера.
- Пригласи.
- Пока?
- Пока.
Она ушла, и я подумал, что уже никогда не увижу ее, разве что случайно встречу на улице. Если она позвонит и пригласит в театр, откажусь под каким-нибудь предлогом. Эту историю надо было заканчивать.
С Ольгой-соседкой мы за этот месяц два раза столкнулись на площадке, у дверей наших квартир, а в третий раз ехали вместе в лифте. Но разговоров между нами не было, только вежливое «Здрассте! - Здрассте!» Она не поднимала на меня глаз, и я видел только ее длинные темные ресницы. Никакого макияжа, никаких украшений. Пучок волос на затылке, да потемневший серебряный крестик на тоненькой шейке.
И однажды я подумал: «Третья Ольга на моем пути... Бог троицу любит. Наверное, от судьбы не уйти. На душе мрак, у нее наверное тоже».
И я сказал ей:
- Вы все на бегу, да на бегу, я тоже весь в работе... Давайте съездим в выходные куда-нибудь за город! Я машину организую.
Она подняла глаза. Обыкновенные, серые, не Бог весть какие большие. Посмотрела внимательно.
- В субботу я работаю, - сказала она. - А в воскресенье можно.
Так просто, взяла и согласилась.
Я не стал договариваться с институтским водителем Славой, потому что не хотел лишний раз одалживаться у Белотурова с его барскими замашками. Я договорился с нашим главным инженером Черенковым, любителем охоты и рыбалки, с которым у меня уже сложились дружеские отношения. У него имелась защитного цвета вездеходная машинка, нечто вроде газика, идеальный транспорт для загородных поездок, особенно в весеннюю хабаровскую распутицу. На ней мы и поехали.
Черенков привез нас на заросший ивняком берег какой-то амурской протоки, и, вооружившись удочкой и болотными сапогами-броднями, тактично оставил одних. Мы расстелили на подсохшей песчаной релке одеяло и легли рядышком, в джинсовых своих одеждах, греясь в лучах негорячего еще майского солнца. В ивняке с тихим плеском струилась вода, ветерок колыхал недавно народившуюся зелень листьев, порхали бабочки. Тихо было и умиротворенно. Мы не разговаривали, нам еще не о чем было разговаривать. Оля положила голову на мою руку и уснула.
По возвращении она пригласила меня на чай. После чая мы вышли на балкон. Солнце заходило за крыши домов; нас по-прежнему обволакивали тишина и покой. Я положил руки на ее худенькие плечи, обтянутые тонким свитерком, и сказал:
- А знаете, Оля, выходите за меня замуж! Я буду Вас любить.
Она обернулась и посмотрела с укором.
- Разве такое возможно? Вы же другую любите!
- В жизни возможно все, - ответил я. - Это в книжке не возможно, а в жизни... Пока человек жив, он все может. Соглашайтесь! Вы не пожалеете.
Она смотрела на меня, не отводя глаз. Никакой лучезарности, никакого желания нравиться не было в этом взгляде. Только вопрос, только тревога, только рождающаяся надежда. Мы ничего не знали друг о друге.
- Ладно, - сказала она. - Давайте попробуем. Я приду завтра, а там будет видно.
А завтра мне позвонила Люш, на рабочий телефон.
- Ти-ич! - пропел ее жалобный голос. - Поговори со мной! Не бросай трубку!
- Я говорю с тобой, - ответил я, подавляя вздох. - Что случилось?
- Я была вчера у тебя, на Московской, не застала. Увидела, что ты снял рамку с моим признанием в любви. Села поплакала, и сегодня целый день реву. Ты совсем от меня отказался, да?
- Люш, по-моему, это ты от меня отказалась. И неоднократно. Если рубишь кошке хвост, руби сразу, а не по кусочкам.
- Я женщина, Тич, я так не могу. И я люблю тебя. По-своему, но люблю.
- Вот именно, по-своему. Как чашечку кофе по утрам. Или сигарету после секса.
- Тич, ты жестокий! Давай еще раз встретимся. Подари мне еще один, прощальный секс!.. А я тебе ключи от квартиры отдам.
- Прощальный секс у нас уже был. Не заставляй меня быть грубым, я ведь могу и ударить тебя. В прошлый раз чуть не ударил. А ключи можешь выкинуть. Я все равно поставлю новый замок. Прямо сегодня, уже купил.
- Уже купил? Значит, ты меня точно отовсюду вычеркнул. Так мне и надо, хромой лягушке!
Замок я конечно еще не купил. Но ее рассказ о том, как она бродила по квартире в мое отсутствие, меня неожиданно покоробил. Словно там привидение какое-то бродило. И ведь в любой момент может опять появиться, с ключами-то. Так что купить все-таки придется.
- Не звони мне больше, пожалуйста! - попросил я. - И не пиши. Мы оба должны привыкнуть к тому, что эта страница перевернута.
- Ты по-прежнему считаешь, что нашей любви и не было? Что это был самообман?
- Была, была, успокойся! Это я так наговорил, в сердцах. Красивая была любовь! Но все имеет свой конец, и любовь тоже. Смотри вперед! Ты еще найдешь свое счастье. Ты еще свежа и красива! Нравишься даже марокканцам.
- Ты все-таки жестокий!
- Прощай, солнце мое!
- Прощай, любовь моя.
Так закончилась эта история. Так ушла из моей жизни женщина, которую я звал Люш. Мне не в чем ее винить. Надеюсь, что и она обо мне такого мнения. Мы оба пытались найти путь друг к другу и не нашли. Возможно, его и не было. Однако имя осталось - томительно сладкое, волшебное, как недосягаемая мечта - Лю-ю-ш!..
Вечером ко мне пришла Оля. Но это уже другая песня.