Предыдущее - http://www.proza.ru/2011/06/09/435
Пронзительная синь утра – как лезвием режет глаза. Луч зимнего солнца ломается о камень, почти звеня. Ничего не видно по сторонам – словно смотришь вниз, в колодец – в сухой колодец. На дне сбегаются ломаные линии расколов и трещин сухой мерзлой земли.
Глоток вина – еще, еще. Не разбавлять! Это упоительное головокружение… Вино переливается через край, густые капли падают вниз – вниз, на хитон, на лицо Кесария. О, он совсем не такой высокий, если смотреть сверху. Каллист смеется чужим, странным смехом. Ему кажется, что, появись здесь Пистифор, он разорвет пресвитера на части, как вакханки разорвали кощунника Пенфея.
- Каллист! Отопри дверь! – кричит Кесарий.
- Я сказал тебе… – он снова делает глоток, и вино течет по его пальцам багряными влажными струйками. – Я сказал – если рабы начнут ломать дверь, я прыгну.
- Каллист!
Кесарий вытирает алые капли со щек. Глупец! Что он может сделать.
- Барин! Вы пьяны! Слезали бы с окна да ложились спать! Ох! Горе-горе-горе!
Рядом с Кесарием, обхватив голову руками, по-лидийски надрывно причитает Трофим.
- Скажи своему рабу – пусть уйдет с глаз долой!
Теперь Кесарий один – там, внизу.
- Каллист!
Ветра нет, голос Кесария доносится так явственно, словно они вместе возлежат за трапезой.
- Я говорю тебе – это неправда! Ты мне веришь? Неправда! Это – не христианское учение!
- Поклянись!
- Клянусь!
- Нет, не так! – злоба и боль переполняют Каллиста. Во рту – сладкий до горечи вкус черного вина.
Рука Каллиста дрожит – вино снова выплескивается. На хитоне Кесария расползается багряное пятно.
- Клянись, что ты не веришь в это… в это… в это… - Каллист захлебывается словами, но находит сиолы продолжать:
- …что ваш Бог сотворил Себе Сына и убил Его для вас! Вы еще нас упрекаете в диких мифах! Вы – варвары, вы – хуже сарматов, вы…
Он ударяет кулаком по раме, не замечая выступающего кованого гвоздя. Кровь течет по его пальцам, мешаясь с вином. Он не чувствует боли – от ярости.
- Клянись, что ты не веришь в т а к о е!
- Клянусь, Каллист! Клянусь, друг мой! Успокойся! Прислушайся к голосу разума!
- Тогда повторяй за мной клятву! Слышишь? Повторяй!
- Хорошо!..
- Повторяй: «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели!»
Лицо Кесария искажается от страдания, он кусает губы.
- Повторяй! – Сердце Каллиста сжимается, но через мгновение начинает бешено стучать, так, что в мозгу, в легких, во всем теле его смешивается все – кровь, флегма, желчь и черная желчь.
- Мой дядя умер от голода на Спорадах! Из-за вас! Убийцы! Ваш Бог – убийца! Клянись, что не веришь тому, что говорил Пистифор!
Он вытирает слезы, размазывая кровь по лицу.
Снизу, после тягостного молчания, раздается сдавленное:
- Клянусь…
Каллист неожиданно чувствует острое наслаждение от растерянности самоуверенного Константинопольского архиатра. Он отомщен! И отомщен тот Отрок, который взошел, как росток из сухой земли и был убит жестоким Богом христиан.
Не давая Кесарию продолжить, он встает с колен, выпрямляется на непослушных, ватных ногах во весь рост в оконном проеме.
- Повторяй!
Кесарий, бледный, как полотно его хитона, раскидывает руки в стороны, словно хочет удержаться вместе с Каллистом на высоте четвертого этажа.
- Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панакеей, всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство… Повторяй! Я говорю, повторяй за мной! – кричит Каллист, охваченный вакхическим безумием и, как далекое эхо, слышит вторящие ему слова Кесария.
- …Считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно, и без всякого договора; наставления, устные уроки и всё остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому.
- …Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…
-… Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария…
-… Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и своё искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.
По лбу Кесария стекают крупные капли пота, его волосы совсем мокры, словно он вынырнул из воды. Его губы шевелятся, но Каллист уже не в силах слышать слова.
- …Что бы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной.
Небо. Пустое и невыразимо синее.
- Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому.
Каллист рыдает, закрывая лицо руками, теряет равновесие и падает. Назад.
Холодная синева беспредельно вливается в окно.
Он слышит, как рабы срывают дверь с петель – но ему все равно. Он устал, он хочет, чтобы скорее наступила ночь…
***[«Хорошо, что ты встретишь со мной этот рассвет, Панталеон врач. Я так одинок. Асклепий забыл меня. И тот маленький мальчик, которого забрала бездетная женщина, как своего сына, конечно же, не помнит меня… Пусть этот рассвет не принесёт мне исцеления – но он принёс мне друга. Целитель Асклепий… он мало может, я знаю… мир слишком зол, чтобы в нем являлось божество во всей своей милости… спасибо ему и за эту малость…»]***
+++
…Каллист с трудом оторвал голову от смятой простыни. Что случилось? Где он?
- Нельзя, барин, пить неразбавленное вино, - наставительно говорит Трофим, принеся ему завтрак и воду для умывания. – До добра не доведет. У нас такой раб был… еще у моего прошлого хозяина когда… Хлой звали. Он так спился, что только и годен стал в педагоги, мальчиков хозяйских к учителю в школу водить. А мальчики подросли, стали его напаивать и смеяться, а то и на одеяле подбрасывать. С четырех сторон с друзьями возьмут – и подкидывают. Как-то решили пошутить, ловить не стали, бросили одеяло на землю, он упал, его паралич разбил, хозяин велел ему цикуту в глотку влить, он и помер. Вот так.
Каллист обхватил голову руками и застонал. Трофим с понимающим покашливанием налил ему какой-то мутной зелёной жидкости.
- Вот, хозяин велел вам это дать выпить…
- Хозяин? Кесарий? Где он? Уехал?
- Он больных ваших с утра принимал, а теперь с учениками занимается. Сказал, что вы занемогли. Гемикранией.
Трофим с укором посмотрел на Каллиста.
- Вы-то, барин…поберегли бы себя, - сказал он, подавая ему свежий хитон. - Молодой еще. Этими христианскими спорами себя до добра не доведете. Кто в этих богах христианских разобраться пытается, живо ум теряет. Вот, глядите, как они-то сами промеж себя-то все перессорились. Сам император унять не мог – ни сам Константин Великий, ни сын его нонешний Констанций. Для хозяина-то это вера природная, так как он в такой семье родился, а нам с вами в ихнюю веру вникать нельзя. Френит может случиться.
- Трофим, а что…вчера случилось? Что у меня с рукой? – тревожно спросил Каллист, чуя неладное.
- Ох, горе-горе! И не помните даже! Право, лучше вам того и не помнить. Чуть не выбросились из вон того окна во двор. Шуму-то было…Хозяину моему наговорили страсть чего. Да, вы наговорили, а он своими руками вас отмывал да перевязывал. Он такой.
В еще больной памяти Каллиста всплыли какие-то страшные фразы, произнесённые…неужели им? Неужели это все не кошмарный сон? Благие боги. Что он наделал.
Он кинулся ничком на ложе. Трофим, что-то бормоча, вышел. Когда шаги раба затихли, Каллист тяжело поднялся, медленно подошел к окну, обхватив перевязанную, ноющую кисть. На галерее внизу сидел широкоплечий Филагрий и его брат Посидоний, рядом с ними примостился Фессал (оказывается, уже вернулся!), еще несколько учеников устроились на перилах. Они с упоением слушали Кесария, который что-то им увлеченно рассказывал. Время от времени с галереи доносился дружный смех. Даже нелюдимый Евстафий смеялся, толкая в бок Фессала.
Всё понятно. Он напился и вел себя ужасным образом. Остается одно…
Ящик с ценными лаодикийскими мазями – Фессал вернулся и не забыл, привез! - стоял на табурете у стола – целое состояние, но Каллист только бросил на него короткий взгляд и отвернулся. Он взял вощеную табличку, сел за стол и быстро написал несколько строк. Потом схватил ящик со своими инструментами – «брать только самое необходимое!», набросил на плечи гиматий и выскользнул за дверь.
На лестнице никого не было. С галереи доносился громкий, оживлённый разговор – и теперь уже слышен был лидийский говорок Трофима.
Каллист, словно вор, прокрался за галереей – в щель он увидел, что Трофим, распахнув тунику, лежит на широкой скамье, и подбадривает Фессала, который рассказывает Кесарию и товарищам, как делать трахеотомию по Асклепиаду Вифинскому.
Сегодня – последний день занятий. Завтра – выходной, день солнца.
- Положи палец туда, где ты будешь рассекать больному трахею!
- Хозяин, не давайте только ему нож!
- Ему никто его никогда и не даст, - говорит кто-то.
- Он и сам не возьмет! – поддерживает еще один.
- Тихо, - говорит Кесарий, и все замолкают. – Не высмеивайте этого юношу…как тебя зовут? Фессал?
- Да, - хлопает лемноссец большими серыми глазами.
- Как сына великого коссца?
Фессал осторожно улыбается и кивает.
- Ты или имя, или нрав измени тогда, Фессал. Одной диетой да речами больного не излечишь. Ну, где будешь резать?
Фессал пугается и, на удивление, отвечает правильно. Трофим громко его хвалит, Кесарий смеется.
- И тогда, когда ваш больной начал дышать через разрез в трахее, вы спросите – уже есть время спрашивать, он уже не синий, розовеет и дышит – так что вы спросите у остальных?
Ученики молчали.
- Ну, что вы, в самом деле? Обычная случай, когда вам придется ее делать – человек куском свинины на пиру подавился. А на пиру обычно еще есть певицы и танцовщицы. Вот и спросите – кто даст мне булавку для волос?
Юноши захохотали. Кесарий сделал широкий жест рукой, словно обращаясь к невидимым зрителям – и вдруг замер от удивления. В его ладонь легли две длинные костяные булавки с изображением дельфинов.
- Вот, возьмите, Кесарий врач, - раздался веселый голос Лампадион. Она незаметно подошла сзади и слушала объяснения. Ее пепельные волосы рассыпались по плечам, прикрытым белым хитоном с золотистой вышивкой.
- Да, Лампадион, спасибо большое, - приветливо ответил Кесарий, придя в себя от неожиданности раньше, чем его ученики. – Видите, какие хорошие, длинные булавки. И вы их складываете, как щипцы… вот так… и с легкостью вынимаете этот проклятый кусок из горла пирующего. И вас несут на руках и увенчивают венками из петрушки.
- А если не на пиру, если пленки в горле? – спросила Лампадион.
- Что ты вообще здесь делаешь, иди-ка ты прочь! – с персидским акцентом сказал один из учеников.
- Это я здесь решаю, кому уходить, а кому оставаться, - резко ответил Кесарий. – Лампадион задала правильный вопрос. Пленки надо удалять, но, конечно, не шпильками. И это будет не на пиру, уж разумеется. Клок шерсти омочить в масле и протирать горло, снимая пленки. Это делать очень осторожно, при отделении выступает кровь – как роса. Кровавая роса. Это страшная болезнь, мало кто выживает, особенно из детей.
Каллист, стараясь не слышать продолжение урока, пробирается к конюшне. «Как вор!». Что ж… Надо ехать в порт… сесть на первый попавшийся корабль…только не в Пергам…В Грецию, на острова – на Кос, может быть? Хотя нет, там его никто не ждёт…
Он седлает рыжего коня. Вороной конь Кесария тихо ржёт – застоялся, хочет прогуляться с другом.
Что же – Каллист проживет и без покровительства Кесария. Но уж, во всяком случае, он точно не станет ждать, когда его выгонят. Сам Кесарий, несомненно, уже написал прошение императору о том, что помощника архиатра в Никомедии пора сменить, дело за малым. Что ж. Он уйдёт раньше. Без позора. Куда уж больше позора. Побыл немного в помощниках архиатра, пожил хорошо, поякшался с порядочными людьми – и довольно. Не дано свинье летать. Проживёт! Странствующих врачей много, живут худо-бедно, с голоду не мрут. Проживет и Каллист.
Камнесечение да катаракты прокормят. Впрочем, у него нет письменного разрешения на камнесечение – значит, без него обойдется. Если бы у него было отобранное императором имение, нужен ему был бы этот пост помощника архиатра! Нужна была бы ему эта школа с учениками! Сердце Каллиста заныло. Он замедлил, переводя дух.
Кто-то положил руку на его плечо. Каллист отскочил, оборачиваясь.
- Привет!
Перед ним стоял Кесарий.
- Хочешь проехаться верхом? – он отвел со лба непокорные волосы. – Я тоже думал об этом. Буцефал скучает. Прокатимся вместе?
Каллист молчал. В синих глазах Кесария играли искорки.
- Прокатимся вместе! – повторил он настойчиво. – Вдоль Сангария. Какой ясный день!
- Я…хотел уехать…сегодня, - произнес Каллист, залезая в седло.
- Куда? В Лаодикию? Фессал, кстати, привез тебе целый ящик мазей. Дашь мне немного?
- Все забирай.
- Говорит, там тепло. Уже маслины зацветают.
Кесарий положил ему руку на плечо. Они ехали рядом. Каллист молчал.
- Я оставил тебе письмо…у себя в комнате, на столе, - сказал Каллист, когда они миновали рощу. – Я сам уеду. Я все понимаю.
- Куда ты уедешь? – спросил Кесарий, слегка натягивая поводья.
- Не знаю! И умоляю тебя – будь великодушен и отпусти меня без позора.
Кесарий резко остановил вороного.
- Что за чушь ты говоришь, - с уже знакомым Каллисту страданием в голосе проговорил он.
- Я…я вчера…
- Не говори ничего. Не надо. Все в прошлом, - Кесарий покачал головой. – И не будем больше об этом.
- Кесарий, я не помню, что я тебе говорил…
- И я не помню. Поэтому не будем говорить о том, чего не помним оба! – улыбнулся Кесарий. – Хорошо?
Он протянул Каллисту руку – тот сильно пожал ее в ответ и глубоко, освобожденно вздохнул.
- А ученики…
- Они ничего не знают. Никто ничего не знает. Архиатру Леонтию я сказал, что у тебя приступ гемикрании.
Кесарий пустил коня галопом, Каллист последовал его примеру, и они пронеслись по кирпичной дороге, ведущей из Никомедии, легко обогнав повозку, запряженную парой мулов. Каллист обернулся – рыжая девушка помахала ему рукой.
- Ее зовут Финарета! – сообщил Каллист другу на скаку. – Та суровая матрона сказала ей: «Финарета, довольно!»
- Я знаю - ее так подруга называла. В церкви Анфима.
Он запнулся, взглянув на Каллиста, но оба тут же рассмеялись.
- Угораздило же меня притащить тебя туда… Чего только не сделаешь ради брата Григория!
- Я сам просил, вообще-то… Хотел послушать ваших учителей.
- Я не знал, что этот Пистифор – арианин. Он аномей, наверное. Да не в этом дело, собственно, - в отчаянии махнул рукой Кесарий.
- Больше я никого из проповедников слушать никогда не стану, - серьезно проговорил Каллист.
- Они не понимают христианское учение, - поддержал шутливо Кесарий.
- Ну…кроме твоего Григория, может быть, - продолжил Каллист, не приняв шутки. – Но мне это все не надо, спасибо.
Река виднелась за голыми зимними рощами. Там, среди скал, на берегу, в заветрии, они остановили коней. Над ними высился огромный дуб.
- Можем позавтракать, - предложил Кесарий, указывая на аккуратную корзинку, пристегнутую к седлу. – Я еще не ел ничего. Пистифор своей проповедью о посте пробудил во мне совесть.
Каллист согласился, они спешились, сели, надкусили лепешки с острым сыром.
- Посмотри, это какое-то священное дерево христиан. У вас разве есть священные деревья? – сказал Каллист, указывая на дуб, на нижних ветвях которого висели медные и серебряные крестики и дельфины.
- Не знаю… - растерялся Кесарий. – Может быть, мученик какой-то здесь казнен был, и это место почитается.
- Так это же дуб Пантолеона! – догадался Каллист. – Я много слышал, что его почитают, но сам здесь никогда не был. Говорят, что его здесь казнили. Тоже врач был, как и мы.
Кесарий медленно и серьезно изобразил на себе крест. Они помолчали.
- Пистифор за тобой присылал сегодня утром, - сказал Кесарий.
Каллист напрягся.
- Ему что-то плохо стало. Видимо, после нашего посещения огласительных бесед, не иначе. Дискразия наступила. Я Филагрия послал. Он ему кровопускание сделал. Сам-то я тоже не хотел бы к нему идти. Думаю, он не узнал нас – узнают обычно тех, кого ожидают увидеть.
Кесарий опять рассмеялся, блеснув белоснежными зубами.
- Знаешь, я хотел бы забрать Филагрия к себе, в Новый Рим, в тамошнюю школу. Он прирожденный хирург. Ну и брата его, Посидония тогда уж.
- Посидоний интересуется душевными болезнями, - сказал Каллист, еще не веря, что он вернулся в обычную жизнь с ее делами и планами.
- Ну, там-то он получит богатый опыт…
Они посидели, поговорили об учениках, о делах Никомедийской архиатрии, прихлебывая воду из общей фляги, а когда сыр, лепешки и вода закончились, Кесарий сказал неожиданно:
- Ты знаешь, я завтра уезжаю.
- Как? – опечалился Каллист.
- Принес гонец письмо от императора, вызывает в Новый Рим. Тут уж хочешь-не хочешь, а надо ехать. Государственные дела.
- Жаль, - только и сумел сказать Каллист.
***[«Леонта, ты чувствуешь этот предрассветный ветер? Сейчас взойдёт солнце, но я его не увижу… но ты посмотри на него за меня. Посмотри. Первый луч – зелёный. Ты знал это?»
«Нет, Вассиан, не знал…»
«Спасибо, что ты приютил меня, дал мне пищу и кров…» - продолжил Вассиан.
«Ты можешь оставаться у меня, сколько захочешь. Тебе не надо скитаться по дорогам, Вассиан, не надо просить милостыню. Живи у меня!» – сказал рыжий юноша, кладя Вассиану руку на плечо.
«Спасибо, добрый Леонта! Знаешь, отчего мне бывает невыносимо горько? – Вассиан не дождался ответа и продолжил: - То, что бог забыл меня».
«Он не забыл!» – вскричал Леонта.
«Есть ли такой бог, который не забывает, Леонта?» - проронил Вассиан.]***
продолжение - http://www.proza.ru/2011/06/09/440